<<< назад

ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ ВИЛЯ МУСТАФИНА

о его жизни и размышления о его творчестве

В этом разделе приводятся воспоминания и поэтические посвящения, написанные после кончины поэта осенью 2009 г. (кроме статьи М.Белгородского). Первыми приводятся воспоминания родной сестры Виля Салаховича, далее тексты расположены в алфавитном порядке фамилий авторов.

 Чечкэ Салаховна Мустафина сестра поэта, математик

«ДА, ВИЛЬ БЫЛ МОИМ "ПУТЕВОДИТЕЛЕМ”… И НЕ ТОЛЬКО В ЛИТЕРАТУРЕ, ВО ВСЁМ!»

            Немного о Чечкэ Салаховне:

            Родилась в 1929 г. По профессии – математик (как и Виль Салахович и его старший сын Эрнест). Училась в Казанском университете в 1946-51 гг. Работала в г. Куйбышеве (ТАССР), затем в  Елабуге. Преподавала математику в Казанском пединституте (1963-1984 гг.). Виль Салахович, будучи младше её на 6 лет, говорил шутливо: «Мы с тобой “близняшки”».

Мы – Атнагуловы по отцу, Мустафины – по маме. Когда после ареста родителей дедушка (по маме) взял нас из детдома, то записал на свою фамилию. Мне тогда было 9 лет, Вилю – 3, между нами была ещё сестра Гуля (она умерла рано, в 1958 г.).

После смерти дедушки (в 1940 г.) нас воспитывала тётя. От детства остались самые светлые воспоминания – со стороны это даже может показаться парадоксом: чего же тут светлого!? Нет, детство – это свет… и у меня, и у Виля. Всё было интересно, всё чудесно! И телёнок, и ягнёнок… Во время Войны держали корову (это на Галактионова – в центре города!). Благодаря ей и выжили. Когда тётя уезжала в командировки, я, Виль и Гуля втроём оставались на хозяйстве.

Доить корову надо было вечером. Темно, страшно! Идём, бывало, в сарай все втроём. Виль несёт фонарь “летучая мышь”. Я доила корову, а Виль держал хвост, чтоб не махала.

Летом было другое приключение: водили корову на пастбище – за Казанку: от ул. Подлужной был на тот берег мостик (его все так и называли: Коровий мост). Ходили через весь центр города. Я вела корову за верёвку, накинутую на рога, а Виль дрежал хлыстик и подгонял сзади. А у моста уже встречал пастух. Молоко потом продавали на Еврейском базарчике (где сейчас НКЦ «Казань»).

Ели «заваринку» – отруби в горячей воде: как теперь манная каша. Жарили и ели картофельные очистки.

Каждый год рождался телёнок – и жил в комнате в доме! Там же с нами жил и ягнёнок. А вся комната – 16 кв. метров. Но мы тогда не ощущали это как что-то плохое: было, наоборот, очень интересно. Виль бегал по коридору с ягнёнком, играл… Удивительно, что все соседи терпели и никогда не жаловались на шум.

В школьные годы Виль с друзьями занимался футболом, гимнастикой, катался на коньках (стадион «Динамо» был рядом, через забор). Но при этом очень хорошо учился, с детства был «влюблён в математику».

Книг тогда дома было ещё мало. Лишь когда я работала в Куйбышеве, стала выписывать книги по почте. С тех пор и началась у нас «эпопея чтения». Вилю тогда было 16 лет.

Когда начались «подписки», Виль начал уже сам выписывать литературу: Гоголь, Чехов, Хемингуэй… Достоевский – чуть позже. Приобрели серию «Всемирная литература» (сейчас вся эта серия – у внучки Машеньки, она учится на филфаке).

При тогдашнем дефиците книг, покупали сначала всё буквально без разбора. Но у Виля были удивительное чутьё и вкус. Сказались гены нашего отца – Салаха Садреевича Атнагулова – литератора, языковеда. Раз гены заложены – они дальше развиваются. А раз среда была русская – интерес развился к русской литературе. Даже в семье все говорили по-русски.

Потом, уже в зрелом возрасте, Виль стал моим «путеводителем в литературе». Благодаря ему, я узнала и целиком прочитала Лескова, Шмелёва – особенно полюбила (как и он) «Лето Господне». Через брата впервые «познакомилась» и с Цветаевой, и с Высоцким (Виль в библиотеке целиком сфотографировал томик Высоцкого – крайнюю редкость тогда! До сих пор эта фотокнига у меня хранится).

Да, Виль был моим «путеводителем»… и не только в литературе, во всём! Слушали вместе пластинки Шаляпина. Виль любил джаз (в университетские годы), позже – классическую музыку, особенно Баха, Бетховена, Моцарта.

О его вере…

Однажды я посмотрела фильм о св. Иоанне Кронштадтском и очень загорелась, захотела узнать о нём побольше. Виль дал почитать его дневники. Впечатление было сильнейшее. Позже я брала у него книги других Св.Отцов, но почему-то именно Иоанн Кронштадтский оставил самый глубокий след.

Выбор Вилем именно Православия (он крестился, по-моему, в 1990 г., после тяжёлой болезни) поначалу смутил меня, ведь все наши предки были муллами. Но потом я почувствовала, что Бог – Один, а значит любой путь хорош, лишь бы вёл к Нему… всё моё смущение рассеялось! Мы с ним очень хорошо понимали друг друга. Сама я не принадлежу к какой-либо конфессии, но Бога – чувствую… и всегда молюсь Ему. Своими словами, внутри, и по-русски, и по-татарски.  Помню, у нас была соседка по Галактионова – тётя Дуня (Авдотья) из Семиозерки: работала когда-то при монастыре, переехала в город после его закрытия в конце 20-х годов. Жила с кошками и… тараканами: не убивала даже тараканов – Божию тварь.

Мы с ней очень дружили… насколько можно говорить о дружбе при такой разнице в возрасте: мы-то были почти дети, а она – старушка. Она перечитала всю нашу библиотеку.

Виль и сейчас вспоминает о ней: «Святой человек». Возможно, она даже знала лично св. Гавриила Седмиозерного († 1915) – который позже, уже много десятилетий спустя, стал одним из самых любимых святых Виля.

Но тогда ни Виль, ни я, конечно, не были людьми религиозными – к Богу шли постепенно и пришли уже ближе к старости.

Самое яркое религиозное воспоминание – почти чудо! – связано у меня с предсмертной болезнью Виля, летом этого года. Ему предстояла операция, и он тогда впервые сказал мне: «Я может быть, уже не вернусь». Меня очень резанули эти слова – никак не хотелось в это верить, даже допускать такое!

«Смерти я не боюсь, – говорил он, – но мне нужно обязательно быть на венчании и на свадьбе внучки Машеньки…» Он сомневался, перенесёт ли операцию – организм при таком состоянии мог просто не выдержать общего наркоза.

И я, тоже в смятении, молилась, как могла, чтобы он перенёс операцию. У меня есть подруга Наталья – очень верующий человек. Я обратилась к ней: что делать!? Она посоветовала молиться иконе Божией Матери «Всецарица» – к ней обращаются при раковых болезнях. Наталья сказала, что эта икона – в церкви Св. Евдокии на Казанке. Я тут же, бросив всё, поспешила туда. Движение тогда из-за ремонта было перекрыто, и я, помню, шла пешком от Ленинского садика, через площадь Свободы и там – по Большой Красной. А народу – никого, будто город вымер. Хоть бы одна живая душа! Разъехались, что ли, все по дачам… Я приготовила деньги и почему-то всё думала про себя: «Только бы встретить какую-нибудь нищую – подать ей. Это было бы как знак, что всё будет хорошо… что Бог услышал!»

И тут вдруг из переулка выходит ветхая-ветхая старушка… ну, очень старая!.. в какой-то бедной одежде, в платке. Идёт навстречу. Я думаю: только бы обратилась, попросила чего-нибудь!.. так-то дать ведь неудобно, если не просит – обидишь ещё человека. Почти молю про себя: «Только бы!..» И она подходит ко мне и говорит: «Я хочу попить». У меня как с плеч гора свалилась. Будто её Всевышний послал. Я ей дала деньги и говорю: «Попить у меня нет – зайдите в магазин “Миру мир”, там себе купите то, что нужно».

И я нашла под горой церковь Евдокии. Иконы «Всецарица» там не оказалось, и мне даже не смогли объяснить, в каком храме такую икону искать… Но я молилась за Виля перед всеми иконами, ставила свечи… исступлённо молилась. Потом пошла в соседний храм, где Казанская икона – в Богородицкий монастырь: там молилась. Потом вспомнила, что рядом есть ещё Пятницкая церковь – о ней говорили репрессированные из наших знакомых, что там была пересыльная тюрьма, и они там сидели… и много людей там убито и похоронено. Больше я ничего об этой церкви не знала, но подумала: зайду, помолюсь там всем невинноубиенным! Я уже и не думала найти икону «Всецарицы»… и каково же было чувство, когда перед самым входом в храм я увидела часовню, и в ней была – «Всецарица»! Меня как будто привели к ней…

Такое у меня тогда получилось паломничество!

Когда на следующий день я рассказала всё это Вилю, он буквально просиял. Особенно спрашивал про ту старушку – и говорил, что теперь точно знает: операцию он благополучно перенесёт и до свадьбы Машеньки доживёт. И я точно так же чувствовала – не умом, а душой, – что он на этот раз выживет: такая полная уверенность!

Я тогда впервые так ясно ощутила, что значит сила молитвы – что значит обращаться к Нему! Это было маленькое чудо – но очень важное для меня.

Операцию Виль перенёс. Да, прожил он после этого недолго (опухоль не удалили – было слишком поздно: посмотрели – и зашили обратно). Но до свадьбы любимой Машеньки дожил – и отстоял всё венчание в церкви Ярославских Чудотворцев. В тот же день он купил в церковной лавке полное собрание сочинений Ивана Шмелёва – 12 томов! Под самый конец жизни исполнилась, наконец, его многолетняя мечта – найти «всего Шмелёва», любимого своего (и нашего с ним!) писателя. Это была последняя из его земных радостей… и даже этот маленький факт очень много говорит о нём как о человеке. Теперь я читаю этот многотомник.

                                   Воспоминания записаны А. Рощектаевым 8.12.2009

Тимур Алдошин, поэт

«НЕПОСТЫДНОЙ КОНЧИНЫ ЖИВОТА НАШЕГО У ГОСПОДА ПРОСИМ»

Умные люди думают о смерти. В рассказе Зощенко «Беспокойный старичок» есть нянька, «глупая девчонка, которой охота всё время жить, и она думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть трупы. Она – дура».

Я знаю многих таких (чуть не сказал – людей) разумных животных. Они энергично трудятся, «гандобят», по выражению Бунина, себе гнездо, зарабатывают деньги, славу и власть. Многие даже пишут стихи и получают за это дипломы и звания. Они не подадут копейки нищему, не пойдут на благотворительный вечер. Они не заглядывают ни в Библию, ни в Коран. Они рассчитывают жить вечно…

В 2003 году, когда, как и многие на свете поэты, я был занят только  физическим выживанием и ни о каких публикациях не думал, вдруг, как снег на голову, раздался звонок Андрея Рощектаева: «Твоя книга вышла из печати!» Какая книга?!?

… Оказалось – подарок ко дню рождения!! Тайком-тишком Виль и Андрей отобрали мои тексты, третий друг, Анатолий, набрал и сверстал – и вот она: тоненькая, в бумажной обложке, но такая дорогая!

Такое Виль Салахович со стихами других поэтов проделывал не единожды. «Среди радостей моих чуть ли не главенствующая роль принадлежит радости за русскую изящную словесность…», – сказал он в предисловии, продолжив затем: «И, конечно же, глубокую радость ощутил я за изувеченную землю-матушку нашу, не отказавшуюся в муках своих рождать на свет Божий таких сынов, как имярек и его добропорядочные друзья».

Но пуще земли-матушки и словесности, был предан раб Божий Владимир своей Небесной отчизне. Не разбивал лоб в поклонах по церквам (хотя истинно чтил таинства и каноны православия), а просто – «жил не по лжи», памятуя всегда, говоря словами другого великого ревнителя и страстотерпца земли Русской, что «нравственность есть правда».

В своём очерке «Ваше величество, честь» забываемый уже ныне рыцарь человечности и достоинства Евгений Богат рассказывает о смерти декабриста Антона Арбузова. Живя впроголодь в ссылке, он задолжал хозяйке избы несколько рыбок. Почувствовав, что умирает, в лютый мороз пошёл долбить лёд, наловил нужное количество, заплатил крестьянке долг рыбой – и умер.

За два дня до смерти Виль Салахович, тратя последние силы сгоревшей гортани, просил по телефону собрать всех на отчётно-выборное собрание городской организации СРП. Всё зная о своём сроке, назначил максимально близкий день – 16 сентября. Ему не хватило нескольких часов…

Виль Мустафин земных радостей не избегал. И добрую чару, и сердечную беседу с ним отведавши, не забудут многие. А я вспоминаю, как несколько лет назад Москва «потеряла» приехавшего в Казань читать стихи классика метафоризма Ивана Жданова! Встретив старинного друга Виля, тот ушёл с ним в глубокое подполье на несколько дней… И никто не мог найти «партизан», пока они сами не объявились, усталые и довольные!

… И день прощания был погодой своей таким же светлым и красивым, как лучистый взгляд Виля, сухое серебро его бороды… В смерти не было ничего страшного. Солнце мешалось с летящими листьями, восходил к небу дым ладана… «Непостыдной кончины живота нашего у Господа просим»,  поётся в церковном богослужении. «Прежде своей кончины никто не может назвать себя счастливым», – сказал греческий мудрец Солон. Лик усопшего был умиротворенным.

            «… мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье.

Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?»

Это – надгробное Жуковского Пушкину – звучало у меня в ушах, когда я, прощаясь, смотрел на Учителя. Христианство учит, что бояться нужно лишь наглой смерти. Это когда ты весь в греху, как в шелку, и ни у Господа, ни у людей испросить прощения не успел. Упал в  смерть, как алкаш в канаву. А там твари ждут…

Уже на склоне лет уверовавший, Артур Конан Дойл, умирая, с улыбкой говорил скорбящим родным: «Меня ждёт новое увлекательное путешествие!» Для праведника оно легко.

… А когда вышли с поминок на улицу – всё было уже другим. Ни тепла, ни света – ветер и дождь. «Природа оплакивает» – молвил один из нас.

… 21 сентября в 21.29 раздался сигнал SMS. Я открыл сообщение и увидел имя отправителя: ВИЛЬ!.. Текста никакого не было, «пустая строка». Услужливый мозг подсказал объяснение: это просто его близкие просматривали телефон, открыли мою  эсэмэску, и по ошибке нажали: «ответить». Чудес не бывает, с того света не пишут.

… И одновременно, с отчётливостью, не требующей доказательств, не лукавым рассудком, а «душой-христианкой» ЗНАЮ: это его Привет. Просто таких букв нет в земном телефоне и языке.

В том же 2003-м, когда Виль с друзьями подарили мне Книгу, я написал стихотворение. Оно ему очень понравилось. Теперь я его ему посвящаю.

Отчим наш, тот, что рядом, с тяжёлым ремнём,

дай варенья из тёмных шкафов –

и клянёмся, папашка, ни ночью, ни днём

не пойдём мы гулять без шарфов!

Мы повынесем вёдра и вымоем пол,

уберём с потолков кирпичи –

не клади ни розетки, ни банки на стол, –

только дай нам от шкафа ключи!..

… Отчим наш, с голливудской улыбкой лжеца,

не давай нам звенящих ключей –

только нас проводи на могилу Отца,

на заросший участок ничей.

И тогда, захлебнувшись землёй и травой,

изблевавши червей изо рта,

мы поймём, наконец, что Отец наш живой –

потому что могила пуста.

Лада Аюдаг, член Союза российских писателей, Союза журналистов РТ, председатель                      Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ    

БЕЗВИННОСТЬ РОС

В этой жизни есть люди, которые дают сердцу тепло. И когда они уходят, тебе становится холодно. Таким человеком для меня  был Виль Салахович Мустафин. Одно осознание того, что человек лишился родителей по «милости» страны  в годы репрессий и, несмотря на это, не озлобился, не потерял любви к людям этой страны  – уже вызывает уважение.

Его неординарную натуру передавал больше всего, наверно, его голос. Очень мужественный тембр с хрипотцой, почти бас. Когда слышишь такой голос, даже по телефону, создаётся  ощущение, что на другом конце провода  человек-стена, на которого всегда можно опереться. Он умел поддержать, когда ты  порой находишься в творческом кризисе. Он мог убедить: «Пиши, рисуй!» Никогда не забуду одно из воскресений в музее Горького, где Виль Салахович, как всегда, вёл литературную студию на втором этаже. И в перерыве спустился на первый, в выставочный зал. Я заканчивала развеску нашей юбилейной пятидесятой выставки. Нашей, то есть Казанского отделения Профессионального союза художников СНГ, который возглавляю семь лет на общественных началах.

Я сидела на корточках, вбивая гвозди в подрамник чьей-то очередной картины, чтобы повесить её.  Виль Салахович походил по залу, останавливаясь у картин. И очень серьёзно сказал: «Самое главное, чтобы у тебя не пропало желание  делать это. Выставки – это здорово. Молодец. Самое главное – чтобы не пропало желание». Он, как прозорливый пишущий человек, понимал суть и видел её.  Я всегда считала, что главная функция  художника – делать мир вокруг себя красивее, доносить это до людей в этой настоящей жизни. Чтобы они  боялись уничтожать и уничтожить этот мир и делать друг другу больно. Он это так прекрасно понимал – и в жизни, и в искусстве.  Отсюда, наверно, родилась строчка его стиха, так поразившая меня однажды: «Безвинность рос…»  В этом всё… Прощение всему… живому, поэтому имеющему право на ошибку, как Цветаева со своей жизнью, так боготворимая им поэтесса.  Безвинность  родившегося на Земле… любой национальности человека … Он уже родился, как роса –  капелька человечества.

Я не смогла забыть красоты этой строки. И она попала в мои стихи:

                                                 Моя любовь -

                                                           один вопрос,

                                                Лишь очевидна

                                                           безвинность рос.

Поэту Вилю Салаховичу Мустафину  они понравились.  Как и другие, к которым он написал вступление в книге «Четырёхстрочки». И я навсегда благодарна ему за понимание и поддержку в этой настоящей жизни.    

Аркадий Балаян , инженер-программист,  кандидат технических наук

МОЙ ВИЛЬ САЛАХОВИЧ

В воскресенье 1-го ноября 2009 года в музее Константина Васильева состоялся вечер памяти нашего дорогого и любимого человека: Виля Салаховича Мустафина. Почти 50-й день со дня его кончины: «При наступлении дня Пятьдесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несуществующего ветра с неба, и наполнился весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго …» (Деяния Апостолов гл. 2, 1-3).

Собрались любящие В.С. родные и близкие, друзья, поэты, философы, работники культуры, ученики по поэтическому цеху, ученики по жизни, словом,  люди, для которых духовное начало играет в жизни значительную роль. Были даже люди, которые лично не общались с В.С., но слышали и знали о нем от близких, и теперь захотели встретиться с ним таким вот особым образом. По окончании вечера было видно по лицам неторопливо расходившихся людей, что каждый из них наполнен то ли неким восторгом, то ли великой грустью, одинаково благотворно действующих на человека. Так, собственно,  всегда и было после каждой встречи с В.С. 

Две темы по-разному звучали во всех выступлениях: В.С. как поэт и гражданин города Казани, как один из образующих центров культурного слоя нашего уютного «тесного» города, и «мой Виль Салахович», то есть о том следе, который оставил В.С. в жизни выступавшего. Делались также попытки рассмотреть философские и мировоззренческие взгляды  В.С., но необходимые обобщения в этом направлении еще предстоит сделать. Даже прозвучавшее в диссонанс с остальными выступление известного и уважаемого в городе поэта и переводчика Габдуллы Тукая, доктора медицинских наук Нияза Ахмерова – было выступлением человека, глубоко уважавшего В.С. и как бы продолжившего свою полемику со все еще живым В.С.

История моего знакомства с В.С. начинается с 1970-го года, когда я приехал в Казань по распределению в ГНИПИ-ВТ (Государственный научно-исследовательский и проектный институт по внедрению вычислительной техники в народное хозяйство) сразу по окончании Новосибирского университета. В.С. тогда работал в ГНИРИ-ВТ заведующим лабораторией и был в институте, как и другие отцы-зачинатели,  заметной и известной фигурой. Но на самом-то деле известность, как я потом понемногу  узнавал от своих друзей и знакомых, он приобрел значительно раньше еще в студенческие годы благодаря своей разносторонней одаренности и артистичности. Настолько выдающимися были его недюжинные способности и как математика, и как музыканта и певца, и как общественного деятеля и организатора (а позже и как педагога – в КАИ),  что   привлекали к нему внимание многих выдающихся людей нашего города. Достаточно упомянуть Александра Петровича Нордена и Назиба Жиганова. И это, конечно, тоже добавляло ему известности. Как часто бывает, такие одаренные личности испытывают почти непреодолимые трудности с выбором дальнейшего поприща. Но сейчас важно отметить, что к 1970-ому году, а скорее всего, несколькими годами раньше,  закончились все его метания: он забросил математические проблемы, перестал выступать с пением, оставил преподавание – он уже был Поэтом.

Запомнился один смешной эпизод, свидетельствующий о феноменальной известности В.С. Однажды ранним утром, в семь  или половине восьмого утра,  мы с В.С. шли дворами пятиэтажек на Красной Позиции бодро и целенаправленно в сторону улицы Товарищеской. Многие наши ровесники догадываются, куда именно можно было спешить в этом направлении в такое время дня. В.С. по обыкновению что-то увлеченно говорил известным своим басом, как вдруг с одного из балконов верхних этажей какая-то женщина нам кричит: “Извините, пожалуйста, вы случайно не Виль Салахович Мустафин?” Виль Салахович нисколько не удивился, прокричал в ответ, что случайно он и есть. «А вот мне сказали, что вы могли бы помочь с университетом». Дальше обменялись телефонами и договорились созвониться.

Начиная с 1970-го года, я разделил жизнь В.С. на три периода: становление Мастера (до 1980), пленение (до 1989), освобождение (до последнего дня жизни). Годы этих периодов указаны достаточно условно. Возможно, 1-й период длился до начала Перестройки (я не могу полностью свидетельствовать, так как с 1980 по 1985 я был в длительной загранкомандировке, и мы были разъединены с В.С.). Тут дело, конечно, не в самой перестройке, а в том, что она сделала с людьми, когда они стали  привыкать к пренебрежению нравственными законами.

Становление. Этот период мне особенно дорог, потому что в эти годы я сам рос, и я, конечно, благодарен судьбе, что увидел В.С., подружился с ним и наблюдал как он становился Мастером. Не сразу я подошел к нему. Чтобы подойти к нему и быть им принятым, надо было для начала как-то себя проявить в деле. Такой случай представился. В это время страна строила КАМАЗ, а на ГНИПИ-ВТ было возложено важнейшее государственное задание – разработать и внедрить автоматизированную систему управления (АСУ) КАМАЗ. Делалось все это достаточно кустарно, не системно, и я с большой неохотой согласился (вообще говоря, особо не спрашивали) заняться одной большой задачей. Думаю, прорыв в решении этой задачи произошел вдруг, когда В.С. предложил программистам стандартный алгоритм, который в принципе покрывал 95%  всех задач АСУ КАМАЗ. Я был один из первых и немногих, которые схватились за него, и именно этому алгоритму я обязан своим успехом в программировании. Справедливости ради надо сказать, что алгоритм был придуман не В.С. Этот алгоритм был встроен в программную систему разработки отчетов RPG (может, кто-то еще помнит), но ведь надо было его откопать, понять, что он действительно решает все поставленные задачи. Затем еще перевести на русский язык с английского (тогда ведь на русском языке не было никаких руководств), да еще адаптировать текст для наших целей. Несмотря на то, что я все понял в алгоритме, однажды я собрался с духом и пошел к В.С. с вопросами. В общем, у нас к тому времени уже были общие друзья, да и отделы наши (63-й и 64-й) в ГНИПИ-ВТ были близки по духу и по сотрудничеству, так что В.С. что-то уже знал обо мне. Словом, личное знакомство состоялось. Хочу отметить, что только благодаря В.С. и его системному подходу моя задача «Движение материальных ценностей на складах, цехах, заводах» была решена и внедрена первой в АСУ КАМАЗ.

Работа в ГНИПИ-ВТ хоть особо и не вдохновляла, но и не мешала его поэзии. В отношении В.С. не надо понимать «мастер» узко, только как Мастер Слова. В моем понимании В.С. в те годы становился мастером человеческих душ. Он легко разбирал любые жизненные ситуации, объяснял поступки и предвидел поведение людей. Все это наводило на мысль, что он имеет самое прямое отношение ко всему происходящему в окружающем нас мире.  Мы вообще про себя называли его Пришельцем, а я совсем серьезно верил в его бессмертие.

Хочется напомнить, что в то время не было профессионально подготовленных программистов, в университетах еще не учили компьютерным наукам, и даже не велось курсов программирования. Поэтому организации типа ГНИПИ-ВТ были забиты совершенно неожиданными по профессии людьми: физики, химики, биологи, даже филологи. Наверно и поэтому в этот период в мире ГНИПИ-ВТ было интересно не только работать (и не столько), но, прежде всего, жить. Этот мир охватывал определенное пространство около института, которое простиралось  от институтского дома и общежития на ул. Азинской, ресторана «Север» с ул. Губкина и вплоть до ул. Арбузова. На всем этом пространстве в любой момент мог возникнуть В.С. Самые интересные собрания устраивались в институтском общежитии, куда обычно переносились праздники, начатые в самом институте. К середине ночи все компании соединялись в комнате Гены Пронина, из которой доносился бас В.С. Говорили обычно всю ночь. Конечно, вдохновителем разговоров и «модератором», как сейчас говорят, был В.С.  Содержание всех этих разговоров передать сейчас не представляется возможным. О чем говорили на кухнях в 80-ые годы? Обо всем. Но прежде всего об абсурдных сторонах жизни, интересных личностях, поэзии. Однажды на одном поэтическом вечере В.С. спросили, видит ли он сны. В.С. ответил, что не видит и это неудивительно, кажется,  в то время он совсем не спал. Период становления В.С. как Мастера, период «Бдений ночных и Снов дневных» был в то же время периодом взлета и падения нашего замечательного ГНИПИ-ВТ. В одной из наших последних бесед, в больнице, В.С. признал и свою долю вины за это.

Плен. Для того чтобы понять, почему я так характеризую этот следующий период жизни В.С., надо принять, что до сих пор В.С. везде и всегда был обласкан. В том мире, который он собственно сам и создал, он любил все свои творения и его, в ответ, все любили искренне и всячески ласкали. Дальше ему предстояло войти в мир иных людей, с другими совсем интересами и жизненными установками,  мир, в котором естественным образом могли нарушаться божьи заповеди, а Христовы заповеди Блаженства вообще неизвестны. После того, как ГНИПИ-ВТ пал и окончательно утвердился как НПО «Волга» («Смотри, Аркаша, – Клоака», – это, стоя перед главным входом, и провожая взглядом вышедшего из машины и входящего в здание нового директора, громко сказал мне В.С.)  В.С. перешел работать замом по науке в НИПИ АСУ АТ (автотранспортного хозяйства). В некотором роде это все еще было продолжением ГНИПИ-ВТ. Жизнь в плену началась сразу после перевода В.С. замом по науке непосредственно в Управление АТ.  Это было совсем не его место. Про новое окружение достаточно, наверно, сказать, что В.С. должен был всячески скрывать, что он Поэт, то есть истинное свое Я. Это значит, что для него началась двойная жизнь. И в этой двойной жизни ему стали открываться новые для него грязные стороны. Грубость, чванство, невежество, интриги, а самое страшное – предательство человека, которого ты считаешь другом. Плен – это когда ты живешь не своей жизнью, не так, как мог бы и как хочешь.  В это же самое время другой мой близкий друг работал в этом же коллективе. Я часто навещал его, он делился со мной обо всем, что ему приходиться терпеть, и было видно, что он на грани нервного срыва. К счастью, нашлась все-таки подходящая работа, и ему удалось оттуда вырваться.  Представляю, что переживал В.С. Но для такого человека, как В.С., даже этот период не прошел потерянным, а стал благодатным в том смысле, что открыл ему его собственную гордыню, по-настоящему научил  его смирению и подготовил его к Крещению, с которого и начинается его последний период: Освобождение. Перед тем, как перейти к нему, хочется вспомнить все-таки один светлый момент. Дело в том, что В.С. по рангу зама по науке была положена личная машина. Это был микроавтобус «рафик», и этой машиной  для своих личных нужд  распоряжались, кажется, все его друзья и просто знакомые.

Освобождение.   После этого тяжелейшего для психики периода В.С. предложили место директора Художественного Фонда. Конечно, это не автотранспортное хозяйство, но оказалось, что это слишком сложный и неоднородный мир индивидуальностей, с удовольствием идущих на конфронтацию друг с другом ради сиюминутных житейских благ и почти никогда не готовых к компромиссам. Здесь невозможно было уладить какое-либо дело, не нажив себе нового врага. Все это тоже было не по нутру В.С. Про недолгое его участие в работе кооператива, организованного несколькими его друзьями, знаю очень мало и пропускаю это. После скорого распада кооператива В.С. затворился в своей квартире на Искре и стал упиваться Свободой. Дальше он уже никогда не будет зависеть ни от кого. В.С. любил повторять, что он «никому и ничего не должен». Это, например, когда ему, ради его же блага, говорили «ты должен бросить курить». Но всю предшествующую жизнь он устраивал судьбы других людей так, будто он «должен» это делать. В этот свободный период жизни В.С. целиком посвящен литературе и литературным людям. Одна великая особенность притягивала к нему поэтов – он умел влюбляться и любить их стихи сильнее, чем свои собственные. Об этом периоде должно быть много написано. Что касается меня, то я и сам постараюсь вспомнить множество наших личных встреч и рассказать о них, как могу, конечно, с благословления Виля Салаховича.

В заключение я хочу привести отрывок из поэмы с музыкальным названием «Интродукция и Рондо», которой незабвенный В.С. поздравил меня в день моего 60-летия. Поэма состоит из 3-х частей: Интродукция, Рондо и Каденция. Представленный здесь отрывок называется «Рондо». Мне кажется, в этом стихотворении В.С. объясняет нам, что нас сильнее всего сближает не тривиальное сходство в чем бы там ни было, а различия, которые делают каждого из нас особенным и самоценным. И я думаю, что это относится не только ко мне, но и к каждому, пришедшему почтить его память и ощутившего на себе снизошедший свыше Благодатный Дух.   

Разные мысли теснили нам череп,

Разным путем проходили мы через

Скорби, страданья, болезни и горести, –

Разные мы и в одежде и в голости

Разными тропами путь свой торили мы к храму.

Разны врата, приоткрывшие нам Царства Небесного панорамы.

Разны молитвы, которыми души свои мы в покаяниях укрепляли.

Разные руки святою водою головы нам во церквах окропляли.

Разны иконы и разны святители,

коим мы молимся в стенах обители.

Все эти разницы разны,

Поскольку и сами мы разны –

Обликом нашим и плотью телесной,

Кожей обтянутой плотной и тесной,

Промыслом, чаще пустым и напрасным,

Нудной работой, отнюдь не небесной.

Разницы эти разъединяют,

Обособляют и отдаляют.

Княжит Гордыня княжной искушенья –

Для разделения и разрушения.

Только лишь в Боге Едином мы волей Господней едины,

Царством Небесным, в окраины нет и нет середины,

Духом Святым, изнутри нас объемлющим и единящим,

Гласом Господним, с небес приходящим, – вещим и вящим.

Ты ли во мне, словно часть моей сущности вечной,

Я ли в тебе – доутробной частицей вселенной, –

С нами Господь, даровавший нам радости встречи,

С нами наш Бог, облекающий духом нетленным.

Михаил Белгородский, издатель, писатель

 «В ЭТИ ДОЛГИЕ ДНИ БЕСПРОСВЕТНОГО МРАКА…»

У А. Фета есть стихотворение «Ничтожество», в старинном смысле этого слова – «ничто». Это  одно из самых глубоких стихотворений, посвященных онтологической теме. Теме очень важной, потому что, в принципе, любой житель Земли от мгновений своего рождения погружен в пучину неизбывного экзистенциального одиночества. Оно может осознаваться глубже или мельче. Религиозно увлеченные люди способны в какой-то мере избавляться от одиночества, конвертировать его в иные пласты бытия. Виль Мустафин – русский поэт, у которого эта тема вскрыта с небывалой глубиной. Отсюда и трагизм мироощущения – внеисторичный, внеэпохальный, хотя для понимания его причин необходимо иметь в виду трагическую судьбу России в XX в. О Виле Салаховиче и говорить нечего,– он хлебнул всего этого с избытком. Антисоветизм его ранних стихов (писать их он начал в 1961 г.) сразу сделал его «непечатаемым». По первой его публикации в многотиражке КАИ «вдарил» журнал «Чаян», квалифицировав стихотворение «Костел» (чудесную звукопись, воссоздающую впечатление от органной музыки) как «формалистические изыски». И Мустафину с первых же шагов была уготована судьба поэта андеграунда.

Тема одиночества присутствовала в русской поэзии не только как общечеловеческая, но имела и специфическую «цеховую» ипостась, проявлявшуюся в том, что какая-то крупная поэтическая фигура чувствовала себя одинокой на литературном поприще.

У Андрея Вознесенского есть стихотворение «Пошли мне, Господь, второго…» Мустафину Господь этого «второго» не послал. Поэтов в Казани было много, но второй, родственной ему величины онтологического плана в Казани не было. Он как поэт стоял особняком, в некотором отдалении от остальной пишущей братии, что еще более усилило трагизм мироощущения. Конечно, с писателями и поэтами он общался, с некоторыми даже дружил, он вообще как личность, несмотря на величайшую самоуглубленность,– гиперкоммуникабелен… Но в нем живут как бы два человека,– один трудится в условиях нашего бренного бытия, другой – некое суперэго – наблюдает за этим со стороны.

В стихотворении «Экстраполяция желаний» поэт собственной головой, оторвав ее от тела, «брякает об стену». И голова валяется в углу, взирая оттуда на обезглавленное тело, которое трудится рядом. У Блока есть строки:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться.

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая – для карьеры – лязг костей…

Мустафин в триптихе «Кое-что про жизнь» описывает ощущения этого человека, который – мертвец… Или на самом деле он не мертвец? Точнее – мертвец только для общества? Виль Салахович нашел для себя такой баланс, такое экзистенциальное равновесие: он торговал «умишком».

Мустафин родился 3 мая 1935 года в Казани. Сын видного языковеда и журналиста Салаха Атнагулова, арестованного в 1936 и расстрелянного в 1937 году, Виль испил положенное из чаши, уготованной отпрыскам «врагов народа». Мать, как ЧСИР, была посажена на 8 лет в лагерь. Виля «добрые дяди» определили в казанский детский спецприемник НКВД по ул. Красина. В 1939 дед сумел забрать ребенка к себе и дать свою фамилию.

Провидение щедро одарило Виля талантами. Он посещал музыкальную школу по классу скрипки, но, прыгнув с трамвая, повредил руки и оставил занятия. В старших классах он брал первые места на математических олимпиадах. Окончив в 1958 г. физмат КГУ, он стал аспирантом у профессора А.П. Нордена, но учебу пришлось бросить и перейти на преподавательскую работу в КАИ. Виль обладал великолепным басом и был принят в консерваторию по классу вокала. Однако родился сын, надо было зарабатывать, что исключало поддержание режима, необходимого певцу. Как и аспирантуру, консерваторию закончить не удалось. Мустафин прочно связал свою профессиональную деятельность с разработкой АСУ, программированием. В разгар «оттепели» у него открылся еще один талант, реализовавшийся полнее всего – поэтический. Уже к 1963 г. он создал замечательные вещи и вошел в туннель брежневского безвременья поэтом казанского андеграунда, обретающим все большую известность.

Отношения с властью точно и едко сформулировал О. Мандельштам: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». И «бритва брадобрея» тоже появилась в стихах Виля Салаховича – ведь в поэзии постоянно слышится перекличка творцов разных эпох. Отсюда родился целый сборник стихов Мустафина – «Беседы на погосте» (2000 г.), поэтический диалог с Мариной Цветаевой. О нашем современнике Виль пишет, что он «танков траками издавлен»: ведь эпоха – это «танк», который давил всех живущих в ней. В романе Диаса Валеева «Я» речь идет, в частности, и о пьянстве,– такой пласт тоже был в жизни Мустафина и многих из нас. Есенинское «как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь» очень понятно людям этой эпохи. Словом, как и у любого поэта, в стихах Мустафина присутствует вся его биография. Почему он назвал одну из своих книг «Дневные сны и бдения ночные»? Потому что при таком образе жизни на стихи оставалась лишь ночь.

Эти «ночные бдения» дают очень много: стихает городской шум, наступает покой, можно вести личный диалог со Смертью, можно выходить в трансфизические пласты бытия, описанные Д. Андреевым…

Не только трансфизика, но и метаистория раскрывает поэту свои тайны в часы ночных бдений. Ночь – часто встречающееся слово в поэзии Мустафина, но оно употребляется в одном из двух смыслов, и иногда и в обоих сразу. Такой мустафинский образ, как «в ночь протянутая ночь», показывает, что кроме ночи ежесуточной Россию обволокла ночь эпохальная, мгла преисподней, выплеснувшаяся в наш физический мир…

До 1989 года Мустафин с брезгливостью относился к официальным издательским структурам. В 1960-е годы он ходил в литобъединение им. Луговского, но что его отличает от тех, так называемых «поэтов-шестидесятников»? Те обустроили свои литературные судьбы в советские годы. Кто в партию вступил, кто в Союз писателей. Даже Б. Ахмадулина, человек достаточно честный, напечатала очерки об ударных сибирских стройках. Нужно было делать какие-то ритуальные телодвижения, хотя бы минимальные. А были поэты андеграунда, которые никаких таких телодвижений не делали. Андеграунд – особое явление в литературе, связанное с нравственной сутью самого поэта, независимо от существующей эпохи. И примером здесь остается Д. Андреев, писавший исключительно «в стол». Лишь когда в газетах «Советская Татария» и «Наука» по моей инициативе начали печататься подборки стихов поэтов казанского андеграунда, Мустафин согласился «выйти на поверхность». К одной из первых публикаций я дал в своей вступительной заметке восторженный эпиграф из Пастернака: «Это слепящий выход на форум из катакомб, безысходных вчера». Хлынул целый каскад газетно-журнальных подборок мустафинских стихов, целое ювенальное море поэзии, из которого обильно испили изумленные читатели. Но лишь 16 апреля 2000 г., в канун 65-летия поэта, в Музее А.М. Горького состоялся литературный вечер, посвященный презентации и бесплатной раздаче двух настоящих, выпущенных издательствами поэтических книг Мустафина – «Дневные сны и бдения ночные» и «Беседы на погосте». Однако и они бы не появились, если б не финансовая помощь друзей, Бориса и Риты Абуталиповых, уехавших в Израиль и начавших там сносно зарабатывать.

Татарстану будет очень стыдно, если этот поэт, из числа крупнейших в России, включенный в базу данных «Современная Россия» по разделу «Интеллектуальная элита России», не будет представлен прижизненно солидным однотомником с твердой обложкой.

Виль Салахович татарин, но пишет только по-русски, виртуозно владея поэтической техникой. О его стихотворении «Модильяни» можно сказать, перефразируя А. Блока: «всех звуков таянье и пенье». Почему он пишет по-русски? В нем никогда не было и нет национального чванства. О каждом народе есть у Бога свой тайный замысел…Положительным образцом тут может служить Израиль: на каких бы языках ни писали приехавшие туда писатели – на русском, грузинском, арабском, греческом,– всех их издают и считают своими.

Алексей Гаманилов, одноклассник поэта

ПРОЩАНИЕ С ПОЭТОМ

В судьбе России героика и трагедия переплетены, словно девичьи косы. Но если отвага и смелость видятся родимыми пятнами, то социальные трагедии охватывают большое пространство пути. Изменчивые исторические эпохи ложились тугими узлами либо ядовитым туманом на плечи россиян, и только дух мужества позволял устоять на ногах. Значительное время ушедшего века глыба бездушная, глыба жестокая жерновами молола людей, выплевывая их сирот.

Детские годы Виля Мустафина тяжелой душевной раной запечатлелись в его сознании, но не сломали. Природное мужество, разум и врожденная духовная сила подняли его к высотам философской поэзии. Перешагнув людские козни, он расправил крылья своей души и ушел в пространство свободного духа от той грязи, что хотела его раздавить. Стихи Мустафина, как зеркало отражают нравственную глубину и перипетии земной жизни. Но дребезжащих нот в них нет. Мрачная действительность давила его практически всю жизнь. С ней он боролся силой нравственной, и все же утвердил себя. Творчество Виля Салаховича самостоятельно и обособленно. Он не презрел, в угоду мерзостной эпохе, свои душевные страданья, но облек их в поэтические формы. В этом проявился его гражданский подвиг.

А какой это был прекрасный человек. Достоинство, честь, открытая душевность всегда присутствовали в нем. Умение понять человека, психологический такт и реальная доброжелательность являлись фундаментальными чертами его характера. Перед собой он был чист, и потому бездуховность съеживалась перед ним.

Люди помнят лик его обаяния – искренний человек и светлая душа.

Валентина Зикеева

Телефон

                                                                                                                            Вилю Мустафину

Ещё не стёрт твой номер в телефоне –

Нет-нет, да и мелькнёт среди имён,

Где ты живой, как все, на общем фоне,

Но просто разомкнулась связь времён.

Как будто ты ещё на Валааме

Блуждаешь средь заброшенных скитов.

Вот душу отведёшь и снова с нами

Ты спорить и беседовать готов.

И только телефон незримой нитью

Земное и небесное связал.

Всё кажется – услышу по наитью

Вдруг голоса знакомого металл…

                                                                          Октябрь 2009.

«Усади меня в светлой кухне»

                                                                                   Вилю Мустафину

Усади меня в светлой кухне,

Угости ароматным чаем.

Видишь: в окнах уже набухли

Почки клёнов, весну встречая.

Скоро будут трещать сороки,

Обживая сорочьи гнёзда.

Я свернула к тебе с дороги,

Забежала случайно просто.

Просто так, без нужды и дела.

Просто так, без какой-то цели.

Просто видеть тебя хотела

С той далёкой шальной метели,

Когда всё февралём кружило

И гудело в проёмах гулко

Ворожила метель, ворожила,

Заметая все закоулки.

Но согрела твоя обитель.

Помнишь: пили чай, обжигаясь?

И смотрел со стены Спаситель,

Уголками губ улыбаясь.

Ирина Изотова, химик, поэт

ТЕБЯ ПОЙМУТ, И ВСЕ ТВОИ ПРОБЛЕМЫ РАЗРЕШАТСЯ,

ОМЫТЫЕ ЧИСТОЙ ВОЛНОЙ ЕГО УЧАСТИЯ

Страшно подумать, что уже никогда не услышишь в телефонной трубке его неповторимый бас: «Привет, привет». И можно будет сказать  все, что тревожит душу, в уверенности, что тебя поймут, и все твои проблемы как-то разрешатся, омытые чистой волной его участия.

Я познакомилась с Вилем в 1977 году. Вначале я перед ним робела – боялась не «дотянуть»  до его уровня, оказаться в его глазах ограниченной и попросту глупой.  Как-то боязно было спорить с ним, высказывать свою точку зрения. И я всегда радовалась, когда наши мысли совпадали. У него было бесподобное чувство юмора, любовь к гротеску, любую деталь он доводил до абсурда, до максимума бессмыслицы. Результатом был неудержимый смех. Вот что он написал о поэзии, рецензируя мои стихи в 1978 году: «Я не считаю принадлежностью поэзии ни повествовательность, ни живописность, ни нравоучительность. Дуновение непонятного, выраженное стихом, создает далекие аналогии, между которыми – поэзия. Поиск конкретного и выделение сути – уже наука». – Совсем как в его стихотворении 81- го года:

                                Стараясь быть  как можно ближе

                                В своем рассказе к тем словам,

                                Что аналогиями дышат,

                                Лаская мир глазами лам.

Виль не был сторонником  «новых форм» в поэзии. Можно было бы сказать словами  современного поэта К.Кедрова, что он   «раскачивается в старых ритмах». Но Виля вел внутренний ритм, внутренний смысл стиха. Его и легко, и трудно запомнить (а как хочется!). Помнишь мелодию стиха, «беззвучную музыку стихий» –  и с трудом воссоздаешь конкретные слова.

И вообще, разве это не бессмыслица – новые ритмы, старые ритмы. Разве ритм, которым дышит новорожденный стих, не всегда новый?                Вот что мне удалось удержать из бесед с Вилем.

Приблизительность слова – это я тебе скажу, до чего мощная вещь. Что получается, вот интересно, смотри: ведь это и создает поэзию. Смыслу свободно, самовыражение твое как бы обтекает другого и, проникая в него, вызывает там уже свое движение. Поэзия называет, не объясняя. Смотри же: когда ты садишься писать прозу, ты ведь хочешь объяснить.… Объяснить как раз свое… и неизбежно появляются длинноты. Лев Толстой пытался объяснить два слова, а написал четыре тома. И всю жизнь бы писал – не исчерпал бы их.

                                                  Потому что –

                                                                         Невозможно-

                                                                                Выразить Себя.

И трагедия – в этом. Призвание – себя выразить, а – невозможно. Чтобы тебя поняли, тебя уже нужно понимать. Априори. Нужно уже знать, что ты можешь сказать, о чем думаешь, кто ты такой есть. Кто тебя не знает – не поймет. Он чужой. И чужой – это кто угодно. Нужно знать твои слова, твой личный словарь, твой тезаурус. В русской армии, в уставе, было записано, что командир, отдавая приказ, обязан сказать: Как понял? Повтори! А то ведь будет страшная путаница, армия же. Прикажешь: Стреляй! В тебя и выстрелят. Так вот,

                         Весь ужас в том,

                                          Что

                                                  Переводчика –

                                                                        Нет!

Дмитрий Ионенко, поэт

НАС ВОЛНЫ ВРЕМЕНИ УНОСЯТ

Нас волны времени уносят –

Их не дано остановить,

И наступает эта осень,

Которой уж не пережить.

И дальше странствует душа

В пространствах неисповедимых,

Прощеньем Господа дыша

И грустью близких и любимых.

                                                                        25 октября 2009

Рустем КУТУЙ, поэт

 ВДОХ — ВЫДОХ

Виль Мустафин – чистое дитя своего времени. «Чистое» – не беспорочное, скорее, наоборот. Время запеклось в нем сгустками и продолжает кровоточить. Роковым образом, не гладкописью, трещинами на зеркале, вмятинами и буграми запечатлелось оно в судьбе, воспринятое всей корневой и кровеносной системой. Чем человек больше выболел, тем золотоноснее жила жизни – в этом и парадокс бытия. Противоречия, сопротивление «выпадают алмазами», цена которым и есть сама жизнь. Можно сокрушаться по поводу напастей, горевать по невосполнимым утратам, ожесточаться или быть на грани отчаянья, – но жизнь завязывается крепкими узлами страдания почти на разрыве и обнаруживает мощные силы выживания.

Я пишу о своем собрате, ровеснике, спутнике. По одним улицам и коридорам прошли мы, одинаково принадлежа отрезку времени: школа № 19, Казанский университет и дальше, и дальше вплоть до сегодняшнего дня. В архиве моего отца мы искали фотографию его расстрелянного отца – мальчиками. Искали по угадке. Только в день пятидесятилетия Вилю удалось, посчастливилось увидеть отцовское лицо, всплывшее как бы из тьмы. Юношами влюблялись напропалую, хороводили, постигая скудные премудрости, отпущенные нам строго дозированно, по «граммульке» на пылающую голову. Пели, но всяк по-своему. И, конечно, была поэзия при всем при том, как само собой разу­меющееся, предопределенное, не увлечение, не болезненное переживание или чего хуже – зависть, а – восприятие, дыхание, зрение, слух.

Можно было легко переломиться, если бы в задумке была карьера. Подыграть. Подчиниться общему «празднику» принуждения. Примириться с казарменным существованием. Приладиться. Смириться. Душу-то не покупали, а скрадывали потихоньку под видом воспитания, выдирали единомыслием, единодушием, освещая все вокруг лозунгами. А угрозы предполагались, как воскресный день.

Поэзия и была очищением…

Есть какая-то приблизительность в человеческом общении, мелькание, что ли: вот для этого сделаю так, а для другого этак, в одном случае –постараюсь, в другом –  абы как. И я скажу: потому и наша жизнь не выпрямляется, а плутает. Сами придумали себе избирательность и вжились в нее. Позже, разумеется, следуют уточнения, сожаления, ибо жизнь бьет не одними праведными концами, а и вымороченными. Я уловил эту мысль из множества свидетельств и покаяний людей разных рангов принадлежности самому веществу бытия. Покаяние – уловка, самообман, самоутешение, смягчение сути. Важнее осуществление правды, возвращение к естественности приятия блага и зла. Высокая мерка? Да. Потому что тут зарыта личность или, если хотите, ее сохранение. Виль Мустафин ничего не делает приблизительно и ни к кому не относится «соответствующим образом». Для него человек и дело обязательны.

Поэзия – всего-то часть неудовлетворенного желания жить. Но она для Виля Мустафина как сокровенное, не так или этак, а – непременность, непрерываемость служения истинному началу, не говорение, а – Слово, Речь.

Он мог бы быть кем угодно по профессии, так широк его горизонт, но для человека он выстоял в высшем понимании этого утверждения. Математик – не противоречил алогизмам. Не певец – знал томление голоса. Одинокий – верил не в подачку, а в пожатие руки. Потерявший – обрел…

 Каждое проживание имеет свой цвет и мелодию, рисунок не черно-белого ограничения. Писание стихов в общем-то не редкость. Стихопле-тение в разное время настигает человека и, не принося значительных ран, сходит на нет. А если это выношенная страсть на семи ветрах, тогда она – беда или радость? Я думаю, и то и другое, освещающее судьбу жертвенным пламенем.

Виль Мустафин всегда что-то преодолевал, был в противоречии. Это, пожалуй, привычное для него состояние. Я говорю об этом четко, уяснив характер противостояния. Чему? Властолюбию, лжи, чистоплюйству, ханжеству, душевному благополучию…

В идеале: дай-то бог, каждому поэту выпустить хоть одну на­стоящую книгу, подразумеваю­щую единственный смысл – «Вся жизнь» или «Как она есть». Не разбивать задачу на множество осколков, а выдать разом чистую зеркальную поверхность. Так-то оно так, но жизнь интересна именно проживанием, поступательностью. Для Виля Мустафина же уместно это коротенькое – «в идеале». Он сконцентрировался на оптимальном вдохе-выдохе, вместившем целую жизнь. А это одна книга. У Николая Ушакова есть прекрасные слова: «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь…»

Юрий Малышев, доктор физико-математических наук, профессор

ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ

Реквием

Уходят близкие, уходят разом,

Как в осень листья – ложатся рядом.

А нам их помнить – крутить педали,

Не остановишь ручья печали.

Ждал новой встречи я, да чашки чая,

Что ж так невесело меня встречают.

Забыть обиды все, невзгоды буден,

Давайте встретимся и – будь, что будет.

А шарик вертится, и стынут жилы,

Давайте встретимся, пока мы живы.

Бесполезны заботы, беспощаден рассвет,

Я привез другу песню, а его уже нет.

                                                                                                            В. Зисман

С Вилем Салаховичем Мустафиным мы шли по жизни параллельно. Я, будучи немного старше его, как и он, окончил физико-математический факультет КГУ по специальности геометрия, как и он, увлекался музыкой (вокалом), мы оба любили живопись и поэзию. Виль поражал всегда своей одаренностью, и было интересно наблюдать зигзаги его жизни. Запомнились некоторые события, связанные с ним.

На каком-то собрании рядом со мной сидят два первокурсника. Один – жгучий брюнет с проницательным взглядом объясняет другому решение сложной математической задачи. Оказывается, что брюнет – Виль Мустафин – победитель олимпиад по математике. Возникает ощущение, что сидишь рядом с математическим талантом, у которого впереди яркое научное будущее.

Со сцены актового зала КГУ звучит великолепный бас, исполняющий песню Варяжского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». По окончании выступления певца зал взрывается аплодисментами. Зрителям нравится эта восходящая звезда оперной сцены, Виль Мустафин. Через несколько лет известный композитор ректор Казанской консерватории Назиб Жиганов пригласит его учиться в консерватории.

Мы встречаемся с Вилем на улице. Он – в оппозиции к коммунистическому режиму, пишет какие-то непонятные стихи, увлечен Бахом, новыми течениями в изобразительном искусстве, особенно – импрессионизмом (Дега, Ренуар, Моне, Мане, Пикассо), дружит с непризнанными художниками (А. Аникеенок, К. Васильев). Как интересно говорить с ним о живописи, музыке! Как много он знает об этих искусствах! С такими познаниями ему впору быть искусствоведом.

После окончания университета Виль работает в КАИ. Его лекции очень содержательны и интересны (со слов его учеников). Какой великолепный педагог! Почему он отказался от аспирантуры у А.П. Нордена?

Слава Калинин, друг по вокальному кружку, приехал в Москву поступать в аспирантуру. Остановился на ночь у меня в общежитии МГУ (где я учился в аспирантуре). Всю ночь говорили с ним о казанских друзьях, о Виле… Слава говорит:  «Не могу без Виля, я возвращаюсь в Казань».

Виль Мустафин прошел сложный жизненный путь: трудное детство, репрессии родителей, война. Богато одаренный от природы, он мог бы стать блестящим математиком, известным певцом, незаурядным философом, а стал поэтом, большим оригинальным ПОЭТОМ. Он до тонкости познал тайны русской словесности. Его музой была Марина Цветаева. Он познал большую любовь. Галина Михайловна стала его надежным тылом. Он был прекрасным, верным другом. В числе его друзей были известные ученые, музыканты, художники. С его уходом культура Казани потеряла очень много. Постараемся сохранить память о Виле Салаховиче Мустафине, создав Музей его памяти.

            Александр Машкевич, Заслуженный инженер-геолог РТ                

ВИЛЬ ВСЕГДА ОТКРЫВАЛ ДЛЯ НАС ЧТО-ТО НОВОЕ,

О ЧЁМ МЫ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛИ

Я поступил в Университет в год его 150-летия, в 1954 году. В честь этой даты наряду с официальными мероприятиями, был устроен концерт в Оперном театре, где выступали только студенты Университета. Я тогда обратил внимание на одного певца, у которого был  великолепный бас. Потом я узнал, что это был студент второго курса физмата Виль Мустафин. Тогда же, в 1954 году в Университете любители джазовой музыки решили создать оркестр. Первым руководителем джаз-оркестра Университета был Виктор Эдуардович Деринг. А нашими певцами были студенты Университета Светлана Жиганова, Юлдуз Бурнашева, Виль Мустафин и другие. У Виля был отличный бас, сильный, глубокий. В то время в Университете проводились музыкальные фестивали – концерты, которые, как правило, состояли из 2-х отделений: первое – «классическое», второе – «джазовое». В первом отделении Виль пел арии из опер, романсы. Второе отделение джазовое. Здесь Виль пел любимые тогда мелодии из кинофильма «… Тяжёлым басом гремит фугас…», песенку о пчеле «Раз пчела в тёплый день весной, свой пчелиный покинув рой…» , «Bluberry Hill» .

Он всегда был лидер. Всегда открывал для нас что-то новое, о чём мы тогда и не подозревали. Так, он открыл для нас Булата Окуджаву. В Казани до него никто не исполнял песни Булата. Откуда он их узнал, я не знаю, но эти песни прошли с нами через всю жизнь.

Надо сказать, в те годы все студенты, как и всё остальное население Советского Союза,  обязаны были ходить на демонстрации 7 Ноября и 1 Мая. Демонстрации эти, проводившиеся как некое  политическое действо для нас никогда таковыми не были. Просто на демонстрациях можно было встретить друзей, знакомых с которыми не виделись полгода или год. Даже после окончания Университета мы, уже работая в разных организациях, на демонстрациях ходили в колонне КГУ. Проходили мимо трибуны на площади Свободы, откуда руководство Республики  нам милостливо махали шляпами, призывая этим, наверное, к ещё большим успехам в деле построения Коммунизма в отдельно взятой стране. И вот, этак  году в 61-ом или 62-ом, перед майской демонстрацией Виль предложил всей нашей компании, а это человек двадцать (два ряда в колоннах демонстрантов) придти всем на демонстрацию в шляпах. Все пришли в шляпах. Далее Виль объяснил, что когда мы будем проходить под трибуной – всем шляпы снять и махать ими, приветствуя наших руководителей в ответ на их приветливые помахивания  шляпами. Мы так и сделали. Подходя к трибуне, по команде Виля все одновременно сняли шляпы и начали ими помахивать, приветствуя наше руководство. И вот картина – в ответ на помахивание пяти-шести шляп мы машем двадцатью шляпами!   Эта сцена снималась телевидением, однако эти кадры были вырезаны из праздничного показа демонстрации. Говорили, что после этого случая секретарь парткома Университета получил строгий выговор с занесением… А нас было велено близко не подпускать в колонны будущих демонстрантов КГУ, и желательно вообще в Университет.

Михаил Тузов, поэт

Памяти Виля Мустафина

Реквием

Сорокоуст последний отзвучал,

Вошла душа в Ворота Горних весей,

И в светлый день начала всех начал

Он не воскликнет нам: «Христос воскресе!

Не прозвучит его негромкий бас

Среди гудения джинсовых поэтов,

И не окурит больше дымом нас

Бычок, воткнутый в корпус от брегета.

Он не вперит уже в восторге взор

На чудо в самовязном свитерочке,

Несущее всенесусветный вздор,

Новорождённый в столбиках и строчках.

Он не обнимет больше никого

В порыве чувств, нахлынувших нежданно,

И не всплеснёт восторг из уст его

Незамутненно, чисто, первозданно.

Ну, отчего мне всё больней терять

Тех, кто в награду послан был Всевышним,

Бессмысленно, наверно, укорять

Судьбу и сетовать на смерть излишне.

Когда-то все мы тоже отойдём

От лжи, тщеты, бесчестья, суеблудья.

Но здесь пока мы, здесь, и тайно ждём

Ухода в пустоту, безмолвье и безлюдье.

                                                             25 октября 2009

Татьяна Пашагина, член Союза российских писателей, член Союза писателей РТ,

член Союза художников РТ, член Профессионального  Союза художников России

ДЛЯ МЕНЯ ВИЛЬ САЛАХОВИЧ, И НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ МЕНЯ,

БЫЛ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ДУХОВНИКОМ

Знакомство мое с Вилем Салаховичем Мустафиным произошло  чисто литературным путем. Я присутствовала на нескольких поэтических вечерах, в том числе, посвященном умершей Светлане Хайруллиной, где он был ведущим. И его завораживающий голос,  чувство меры и такта, а также отменный литературный вкус не могли быть мной не замечены. И я отважилась подарить ему свою первую книгу, работу над которой  тогда я только что завершила. Тогда мне казалось, что я совершила подвиг. Я даже завела альбом подвигов, в  котором присутствовал и этот.

Потом были личные беседы, вступление в писательский союз в Москве, литературные вечера по моим книгам, которые проводил в качестве ведущего Виль Салахович, так любезно соглашавшийся выполнять эту роль ведущего. Были посещения его литературной студии, встречи с ним у Диаса Валеева, эпопея с Юркой Макаровым, вечера для Андрея Рощектаева, Николая Бочкарева, чтение его книг и снова личные беседы…о времени, о жизни, о себе. И тогда я стала понимать, что дает поэту поэтический горизонт, масштабность эпохи, мировоззрение.

О чем говорят между собой поэты? Они разговаривают на необычном языке, сыпят  аллегориями, метафорами, притчами… О вечном и невечном, о земном и небесном, о том, чего никому другому, кроме поэта, на земле и не скажешь… Но больше всего мне запомнилось, как однажды я приехала к нему с сыном, маленьким Антоном. Как он радовался вместе с ребенком и удивлялся тому, как мальчик внимательно рассматривал картины  Аникеенка и странные предметы в его доме!  И тогда я его увидела снова мальчиком, юным и незащищенным.  Все мы родом из детства. И будто откровение о судьбе этого человека я прочитала на его лице.

Только потом я узнала о расстреле отца, о тюремном заключении матери, о деде-мулле, который взял опеку над ребенком. Тогда все его творчество мне стало открываться совсем с другой стороны. Отчужденность, некоторая холодность, отгороженность от мира людей, общение с умершей поэтессой, одиночество и культ одиночества в замкнутой комнате, заваленной по уши книгами – таким эхом откликнулось детство мальчика в его судьбе. И вот откуда такая жадность к любви высшей, вот откуда такая нарочитая религиозность, призывание Царства Небесного на Землю, стяжание Духа Святого как цель и смысл человеческой жизни…

Для меня Виль Салахович, и не только для меня, был в первую очередь духовником. Безусловно, он смог на Земле «родиться свыше», перерасти себя, свое эго, свою данную родителями, природу. Возможно, ему было это даже легче сделать… Поэзия – обнаженная исповедь и исповедь тихой беседы с ним были  для меня птицами одного полета. Мне было удивительно, как он принял и признал меня и мою первую книгу, и мою поэзию. А потом поняла – СВОИХ людей он ясно видел.

Как он укрепил меня в истинном и помогал отбрасывать второстепенное, наносное, случайное…ради раскрытия главного, ценного, вечного! Кристалл сознания быстро отметает фальшь! Как он ценил время, которого оказалось так мало для его жизненных замыслов! Сколько можно было бы еще сделать! Многие называли его многомерность и элитарность, называли человеком Эпохи Возрождения… Но, здесь он оказался и неуместен,  и слишком горяч, и вообще,  на дворе совсем другое время и другие лица.

 И тут – последняя, яркая осень, панихида, кладбище, отпевание, венки, речи, тело отделено от Духа и как будто бы так лучше, но утром вдруг ясность осознания момента истины: Я-то здесь, а Виля уже нет.

И странный сон, который приснился утром, в котором Виль вдруг воскрес на третий день и ходил ко всем в гости, и ко мне зашел, чтоб сказать, как он нас всех любит…и чтобы мы еще жили…, жили всегда. В вечности. Вот таким незаурядным человеком он был для всех нас.

 И  –  простите меня…

Геннадий Пронин, директор Картинной галереи  Константина Васильева

ВИЛЬ МУСТАФИН – ГЕРОЙ УХОДЯЩЕГО ВРЕМЕНИ

Когда я думаю о Виле Мустафине, мне представляется, что в нашем городе Казани (как, впрочем, и в других городах и весях) существуют два разных мира. Один мир официальный – это мир политики, славы, денег, страстей.  Другой мир духовный – это мир культуры, поэзии, мир личностей, определяющих интеллектуальный уровень и атмосферу нашего общества. Этот второй параллельный мир кажется меньшим, чем первый, но зато он ближе к настоящему, вечному.

Виль Мустафин – из настоящего мира. Он один из главных героев этого мира, символ духовной жизни Казани последних десятилетий. Он не занимал никаких чиновничьих должностей, не получал больших званий и наград (разве что литературную премию имени Горького), но вся культурная Казань знает и любит его как талантливого поэта и благородного человека. Он был больше чем поэт, чем философ, чем учёный. Он был совестью нашего поколения, образцом высокой нравственности и цельности.

В 1961 году после успешной премьеры светомузыкального концерта по поэме А.Н.Скрябина «Прометей» в 5-м здании КАИ нам, студентам этого учебного заведения, выделили большую комнату для проведения различных экспериментов и подготовки следующих концертов светомузыки. На дверь этого помещения мы повесили табличку СКБ «Прометей». Здесь состоялась и первая в Казани выставка картин Константина Васильева, тогда ещё сюрреалистических. Картины всем нравились, но дохода художнику не давали. Среди энтузиастов светомузыки богатых студентов не находилось. А художник не только хотел «кушать», но и покупать краски, кисти и холсты для своих новых великих творений.

В 1963 году от Булата Галеева мы узнали,  что есть в Казани такой покровитель художников, «меценат» по имени Виль Мустафин. И мы с Костей Васильевым направились к нему, на улицу Галактионова. Дверь в квартиру была прямо с улицы. Когда я постучал, откуда-то сверху к нам спустился человек и густым красивым басом  спросил, откуда мы и кто такие. Я сказал, что мы от Булата Галеева, а сами – студенты, и развернул один из листов ватмана с графической картиной К.Васильева «Музыка». На картине был изображён горящий ангел, пытающийся донести до нас музыку на символической грампластинке, а рядом – баранья голова, которой было всё равно, что деется в мире. Виль посмотрел внимательно и пригласил нас в комнату. Тут уж мы развернули и вторую картину, а также чёрно-белые портреты композиторов.

В те годы у Мустафина был и свой друг-художник Алексей Аникеёнок, тоже по-своему великий человек. Вилю вроде бы хватало и одного гения. Но, то ли наш жалкий вид, то ли его доброта, то ли он действительно почувствовал что-то особенное в картинах Васильева, но, по-доброму улыбаясь, он купил у Кости почти всё, что мы принесли. Деньги по тогдашним меркам были не так уж большие, с мою месячную стипендию за одну картину. Но не думаю, что у самого Виля было достаточно денег даже на собственное пропитание и пропитание своей семьи. Просто  мы тогда, а особенно Виль, жили духовной пищей более чем любой другой. И не боялись за завтрашний день. Вот и ругай после этого советское время.

Прошло четыре года. И новая встреча с Мустафиным произошла в Научно-исследовательском институте ГНИПИ-ВТ (позже преобразованном в НПО «Волга»), где я работал инженером, а Виль пришёл как математик. Институт был большой, до 1500 человек. Мы трудились в разных отделах, над разными проблемами, а встречались чаще на поэтических вечерах, организуемых Мустафиным. Уже в те годы было видно, что его любимым поэтом была Марина Цветаева. Сам же он писал как лирические, так и довольно жёсткие политические стихи. Не то чтобы он был диссидентом, просто уж очень хотелось творческой свободы и веры в человека. Тогда же я узнал, что его отец, Салах Атнагулов, был репрессирован в 1937 году. И за что? За выступление против латиницы и за введение кириллицы в написание татарских и башкирских слов (нынче всё наоборот, и опять воюют).

Институт, где мы с Вилем работали, дал нам квартиры в домах, стоящих напротив друг друга. Ко мне часто приезжал Константин Васильев из своего посёлка Васильево. И когда меня не было дома, Костя заходил к Мустафину и иногда даже ночевал у него, проводя с ним долгие беседы о жизни, искусстве, творчестве. Где-то на окраине Казани, у села Царицыно ночь напролёт сидели два больших человека и решали мировые проблемы, замышляли новые стихи, новые картины, вспоминали великих прошлого, мечтали о будущей России. Позже Виль Салахович вспоминал об этих встречах как об одних из самых счастливых в своей жизни, написал об этом воспоминания, а о Константине Васильеве говорил так: «Меня поражало в Косте величие ума его. Это удивительно, после ухода Кости прошло уже столько лет. А ума равнозначного ему качественно я пока не встретил на этом свете. Скорость мышления, помноженная на удивительнейшую память, и всё это автоматически. Это всё врождённо дано. Дано Господом Богом. Костя мог бы прожить на необитаемом острове один без всяких забот потому, что был абсолютно самодостаточен как таковой, как личность, несгибаем. Россия истину ему может высказать только в мифах. В том самом давнем, что помнит этот народ».

После горбачёвской перестройки наступило, наконец, время больших и триумфальных выставок К.Васильева. И все эти выставки в Казани открывал и комментировал Виль Мустафин вместе с друзьями художника. Его красивый голос, проникновенная речь в сочетании с хором духовной музыки производили на посетителей сильное эмоциональное впечатление, соединяя живопись, музыку и слово. У некоторых на глазах были слёзы.

Наконец, когда в Казани была создана Картинная галерея Константина Васильева, Виль стал проводить в галерее поэтические вечера, а потом создал и свой поэтический клуб, которым руководил до конца своей жизни сначала в галерее, а потом в музее Горького.

У нас же в галерее Виль был активным участником философского клуба. Его необычные и сильные мысли воспринимались иногда с трудом и даже враждебно, но после долгих размышлений я начинал понимать его.

Одним из таких трудных вопросов, характеризующих Мустафина как личность, был, например, вопрос об ответственности и долге человека перед другими людьми, перед страной. Виль утверждал, что человек никому ничего не должен. Мне это было не по нраву. Вспомнилась история этого вопроса. В советское время нас учили, что мы все в долгу перед Родиной и перед партией (коммунистической, конечно) за то, что страна воспитала нас, дала образование, работу и т.д. А в период Оттепели появился журнал «Юность», в котором наш знаменитый земляк Василий Аксёнов напечатал повесть «Звёздный билет», герой которого огорошил нас, совсем ещё молодых людей, заявлением, что никто никому ничего не должен. Тогда это был для нас шок. Но неужели и до сих пор Мустафин находится под тем впечатлением молодости? Тогда почему сам он такой ответственный и всем помогает, даже незнакомым людям? И даже перед самой смертью, зная, что скоро умрёт, он беспокоился только о том, чтобы доделать все свои дела, не оставить никаких долгов. Загадка!.. И только когда я прочёл в «Критике практического разума» рассуждение И.Канта об автономии воли человека, о том, что человек свободен сам себе выбирать, за что он ответственен, какой долг на себя взвалить, только тогда я понял  мысль Виля Мустафина, почувствовал его большую любовь и уважение к людям.

Но и про любовь поначалу были жестокие споры. Всем известная великая любовь Мустафина к людям порой непонятным образом сочеталась со столь же великой ненавистью то ли к жизни, то ли к людям. Этим он меня совсем запутал. Прошло немало времени, прежде чем до меня дошло, что Виль любил не жизнь вообще, не людей вообще, а настоящих людей и настоящую жизнь. А не любил, жалел и страдал за тех, кто не дотягивал до настоящего, кто по своей слабости сдавался обстоятельствам, предавал близких, не брал на себя ответственности за жизнь. Прямота и резкость высказываний Мустафина иногда пугала обывателей, но смелые люди не боялись жестокой правды. Мрачные рассуждения Виля и некоторые его стихи иногда давали повод думать, что их автор – неисправимый пессимист. На самом деле Виль страстно стремился к идеалу, к вечной красоте и истине, которую нашёл в христианской вере. Но и земную жизнь он также любил, и любил каждого человека, хоть немного стремящегося к высшему. Люди отвечали ему взаимностью.

Не любил  Виль формального чиновничьего отношения к культуре. Он жил и творил в каком-то своём, альтернативном мире, создал не только свой поэтический клуб, но и свою писательскую организацию: казанское отделение «Союза российских писателей», альтернативную «Союзу писателей России». Его друзьями были такие же «альтернативные», хотя и знаменитые в определённых кругах, поэты Юрий Макаров, Иван Жданов, бывший диссидент Кублановский. Виль помог издать несколько книг малоизвестных казанских поэтов, две из которых – с картинами К.Васильева на обложках.

Отношение к книгам в наших кругах всегда было святое. У Виля была огромная библиотека. Но больше всего ценились редкие дореволюционные книги. Ведь в советское время многие писатели, поэты и философы вообще не издавались. Как то мы с Константином Васильевым расспорились, кто из писателей лучше всего показал русскую душу. Я был за Толстого, а Константин за Достоевского. Спорили чуть не до драки, а Виль пытался нас примирить. Но ничего не получалось. На следующей встрече спор продолжился, но тут Виль вытащил большую книгу в шикарном дореволюционном золочёном переплёте «Толстой и Достоевский» Мережковского и подарил эту книгу Константину. Один только вид этой книги привёл нас в состояние благоговения и прекратил споры. А сколько радостных дней провёл каждый из нас за чтением этой уникальной книги.

В застойные 70-е и 80-е годы я часто ездил в командировки в Москву и из каждой поездки привозил какие-нибудь редкие книги, в том числе самиздатовские. Однажды привёз отпечатанную на пишущей машинке под копирку «Москва – Петушки» Вени Ерофеева. Мустафин был в восторге, отобрал у меня листы и стал давать всем своим друзьям, пока их совсем не зачитали. А сам я даже не успел всё прочесть. Виль потом ещё долго извинялся передо мной и предлагал всякие замены. Потом книгу издали, но с купюрами. Вообще казалось, что дороже книг в нашей компании ничего не было. Показательно и то, что уже находясь в больнице, за две-три недели до кончины Виль загорелся идеей прочитать только что вышедший 12-томник Ивана Шмелёва. Он мне так и сказал, что у него в жизни остались две главные задачи: дожить до уже назначенной свадьбы любимой внучки и приобрести за любые деньги 12 томов Ивана Шмелёва.

В молодости Вилю было  видение и было сказано, что проживёт он 74 года (это он описал в стихотворении «Когда-то еще в молодости давней…», помещенном в данном сборнике – прим. сост.). Время это пришло, и он был готов к смерти.

И всё же! Он любил жизнь и надеялся, что если ему будет дано ещё несколько лет, он соберёт и издаст все свои стихи. А ещё сделает сборник лучших с его точки зрения казанских поэтов, подобно сборнику московских поэтов, изданному Кублановским. Увы! Видение не обмануло Виля. Он умер именно в 74 года. Но оставил нам план сборника своих стихов и сборника лучших казанских поэтов. А главное, он оставил глубокий след в сердцах и в памяти всех культурных людей Казани. Да и многих людей России.

Андрей Рощектаев, член Союза российских писателей

  ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

Только стоит забыться заботам домашним,

                                             Только стоит уйти от мирской суеты, –   

                                                Возникает, – моля и моля о вчерашнем, –

                                                  Та страна – как виденье забытой мечты…

                                                                                                                    В. Мустафин

Царство Небесное Вилю Салаховичу Мустафину – рабу Божьему Владимиру.

Царство Небесное… Мы, не задумываясь, произносим некоторые слова, даже самые главные – те, важнее которых ничего нет! Лучшее из всего, что можно пожелать человеку – Царство Небесное, жизнь вечную… Люди неверующие или маловерующие настолько боятся смерти, что никогда не желают Царства Небесного живущим – только произносят как традиционную, пустую формулу в отношении умерших.

Для Виля Салаховича это – не формула, не слова. Приняв православное крещение в зрелом возрасте, глубоко осознанно, он жил ради Царства Небесного, и это не  преувеличение. Все, кто знал его не поверхностно (а меня Господь сподобил счастья очень близко общаться с этим человеком последние десять лет), подтвердят, что Христос был для него – всем: и смыслом жизни, и самой Жизнью. Неверующие единодушно удивляются, как некой экзотике, полному отсутствию у него страха перед смертью: констатируют факт, не видя причины. Сам Виль Салахович лучшим из своих произведений считал «Венок смерти» (он очень любил сонетную форму, и упомянутая вещь является венком сонетов). Но эта же тема проходит красной нитью сквозь всё его творчество. Нет, не тема конца, но тема начала новой жизни, жизни настоящей. Отсюда – удивительное спокойствие Виля Салаховича («Когда видишь его, кажется, у тебя самого в душе, в уме прекращается всякая суета», – вспоминал один из наших общих знакомых). Отсюда – его жизненная мудрость, которую ощущали как некую особую атмосферу, некую ауру, все, кто способен её ощущать. Не просто ум, а именно мудрость – это разные вещи: умных людей много, мудрых – единицы. Отсюда – его удивительная любовь к людям. Невозможно пребывать во Христе и – не любить… Любовь к Человеку как образу и подобию Божьему – но только не к толпе, где этот образ теряется. Суеты и толпы Виль Салахович всегда сторонился – это тоже все замечали. Полное отсутствие привязанности к любым материальным благам, к славе и проч. – следствие всё того же отношения к жизни. Когда подходишь к миру с меркой Вечности, всё временное автоматически обесценивается.

Увы, всё что я говорю – лишь бледная тень того, что являл собой Виль Салахович. Слова очень мало выражают. Они – из нашего, материального мира, они тоже, как и всё временное, давно обесценились. Говорим «рай» – вспоминаются глупые вывески над магазинами: «Мебельный рай», «Рыболовный рай» или, ещё того чище – «Мясной рай» (ужас-то какой, если вообразить в реальности, в точном соответствии со словами!). Говорим «вечность» – все почему-то думают о бесконечной протяжённости во времени. Церковь же под этим понятием имеет в виду как раз отсутствие времени («А времени больше не будет», – как писал Иоанн Богослов). Нет прошлого и будущего, всё – настоящее. Потому и не может быть потерь в том мире, где нет времени.

В меру того мира старался жить Виль Салахович в мире этом…

Никогда не забыть мне удивительный разговор с этим человеком в чудный апрельский день 2000 года – ещё в начальный период нашего знакомства. Господь тогда впервые (во всяком случае, впервые в сознательной жизни – детство не в счёт), коснулся моего сердца. Все, кто испытал подобное чувство, знают, какое это ни с чем не сравнимое Счастье – бесконечное, не выразимое словами и будто бы «беспричинное»: во внешних обстоятельствах, вроде, ничего особо хорошего не происходит, скорее даже, наоборот – это-то и поражает больше всего! Чувство это настолько не похоже на весь прежний опыт, настолько «берётся из ниоткуда», что сам человек поначалу неспособен в нём разобраться. Что это такое? откуда оно мне? откуда взялось то, чего я никогда не ждал – ведь как же можно ждать того состояния, о существовании которого прежде не подозревал!? Как можно знать Бога, если раньше лишь верил в Него – да и то так себе верил!.. Идёшь по улице с невесть откуда взявшимися слезами радости и повторяешь про себя: «Слава Тебе, Боже, что Ты есть!..» – и это единственная возможная молитва в таком состоянии… Отчего!? отчего ты вдруг узнал, что Он есть и что это – такое счастье? Вот главный вопрос, который изумлённому человеку требуется хоть как-то разрешить для себя.

В таком-то радостном недоумении я и подошёл к Вилю Салаховичу, к которому уже тогда относился с каким-то безотчётным доверием. Именно ему я задал этот важнейший вопрос. И откуда-то заранее знал, что он давно уже знаком с этим состоянием – которое только сейчас вдруг пришло ко мне.

Я не ошибся… Я поразился, как он искренне обрадовался за меня и как сам весь сиял! Воистину радоваться за ближнего (кстати, «воистину» – любимое слово Виля Салаховича) – более высокая ступень любви, чем сочувствие в несчастьях. Гораздо высшая и гораздо более редкая. Это именно – слияние с ближним в одну душу. «В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моём, и вы во Мне, и Я в вас» (Ин. 14, 20). «Да будут все едино, как Мы с Отцом едино» (Ин. 17, 22). Эти великие слова Христа из Евангелия от Иоанна опять-таки не были словами для Мустафина. «В них – вся суть Евангелия» – не раз слышал я позже от Виля Салаховича. «Ты во мне и я в тебе, – так передавал он по памяти, не наизусть, их смысл. – Людям ещё предстоит дорасти до этого сознания и тогда – конец всего нашего мира… страданиям и разделению. Вот это и есть – Истина. Кто к ней   прикоснулся, тот – Христов». Поэтому в словах «Возлюби ближнего своего, как самого себя», –  запятую перед «как» поставили только в XIX веке, при переводе: подлинный смысл сокрыт из-за одной лишней запятой… то есть, конечно, не из-за неё, а из-за того сознания, которое заставило эту запятую поставить. «Как» в данном случае – вовсе не сравнение!

В тот день мы вдвоём, не разбирая луж и талого снега, всё шли и шли пешком от Галереи Васильева до Искры, до самого дома Виля Салаховича – настолько были связаны судьбоносным разговором.

Мне та беседа помогла разобраться в самом себе, обрести новый фундамент для новой жизни. Это тоже – чудо Божие: Господь в нужное время всегда посылает нам в помощь людей, которые есть – ответ. Да, это не их слова отвечают на наши вопросы, это они сами и есть – ответ. Их жизнь – ответ всем нам, путеводный маяк…

Спаси же вас Господи, Виль Салахович, раб Божий Владимир! Вы были моим путеводителем в горе и радости земной жизни – будьте теперь моим (нет, нашим) молитвенником на небесах. Аминь.

Натан Солодухо, доктор философских наук, профессор

«ГОРЬКАЯ ПОЭЗИЯ, Я ТОБОЙ ОТСУЖЕННЫЙ,

ПОТОМУ НЕ ВЕСЕЛ Я, – ДУШЕНЬКА БОЛИТ…»

         С Вилем Салаховичем я познакомился на философских четвергах, проводимых Самуилом Шером у Геннадия Пронина в галерее Константина Васильева. Это было как раз на переходе от XX к XXI веку. Расскажу об одном эпизоде нашего знакомства, который характеризует Виля Мустафина как отзывчивого человека, желавшего помочь обрести литературный статус пишущей братии.

На одном из заседаний в галерее Васильева, посвященных не только философии, но и поэзии … мы читали друг другу свои стихи. Я прочитал стихотворение:

«Скажи, как пишутся стихи».

–  Они   не пишутся.                          

Стихи даются за грехи                    

И тяжко движутся:

Они вползают в мысль и речь         

Вины признанием,

Стихи приходят тайной встреч

И наказанием …

Они корёжатся внутри

И долго мучают –

Не выскажешь по счету «три»

Их ради случая.

Когда мелодия стиха

Почти проявится,

Еще пульсируя, строка

Во мне корявится.

Одна строка с другой строкой

Никак не сложится –                             

И потеряется покой,

И занеможется.                                       

А сбросить их уже нельзя –

Со всею зримостью

Неразрешимостью грозят,

Невыразимостью.

Мои стихи – мои враги

Начнут обшаркивать,

И две строки из-под ноги

Пойду вышагивать.

Из полуснов и полуслов

Нагромождения,
Все превзойдя, произойдет

Стихов рождение.

Вилю Салаховичу, видимо, понравилось прочитанное, и после заседания он стал расспрашивать меня, где я публиковался, есть ли отдельные издания стихотворений. У меня уже была издана книжечка стихов  под названием «От бытия до небытия. Стихотворения и философско-поэтические этюды»,  с моими рисунками и нотами музыки  к стихам.  Кроме того у меня были публикации в пединститутской газете начала 80-х годов, которые в свое время сделали меня «опальным поэтом местного масштаба». Прочитав книжку, Виль Салахович  предложил мне вступить в  Союз писателей. Он и Диас Валеев дали рекомендации. Однако… в Союз писателей меня не приняли. Так вот, надо сказать, что Виль Салахович сожалел больше, чем я.  Он подарил мне свой сборник «Стихи о стихах», и мне в значительной степени стало понятно, почему Виль Салахович остался неравнодушен к тому моему стихотворению. В своей книжке он прекрасно выразил разные моменты поэтического творчества, у него получилось исследование работы мысли и чувств поэта. Приведу некоторые строки из его стихотворений.

«Перо, бумага, стол и стул, – вот это – все, что нужно.

Затух бы я без них и стух – душевно и наружно»…

 «Ночами вы спите, сопя и ворочаясь,

как сытые кошки, урчат ваши внутренности…

А я в это время себя выворачиваю,

перевоплощаясь в утренний стих»…

«Мягко мысли по бумаге завитушками бегут.

Я за ними наблюдаю, – безучастье стерегу»…

«Я упиваюсь музыкой небес,

а здесь – война за шмотки и за пищу…

Я говорю: «Могу прожить и без»…»

А может быть, в меня вселился бес

и водит по листу своей лапищей?»…

«Только кольцо замкнулось, – кончился мой листок,

 – ручка в обрез уткнулась, словно обрез в висок…» …

Не могу не привести фрагмент стихотворения «Причитание» из сборника Виля Мустафина «Стихи о стихах», которое мне особенно нравится: оно песенно-русское, его хочется не просто читать, а читать нараспев, ощущая сопричастность российской культуре.

Буковка – за буковкой,

слог за слогом лепится, –

зазвучало рóдное,

смыслом налилось…

Словушко ты гулкое –

Зелье приворотное,

как удавка, крепенько

в горлышко впилось.

Ну куда же деться мне

от моей несуженной?

(А стишок невестится,

ластится, гулúт…)

Горькая Поэзия,

я тобой отсуженный,

потому не весел я, –

душенька болит…

Камиль Хайруллин, профессор, кандидат философских наук,

ВЫ ЛЮБИТЕ ПОКОЙ И ТИШИНУ,

БЕСЕДЫ НОЧЬЮ СОКРОВЕННЫЕ С БОГАМИ

Хочу сказать о Виле Салаховиче Мустафине как о мыслителе, имеющем свою философию жизни. …

Я не так давно, где-то лет шесть назад, познакомился с Вилем Салаховичем на заседаниях философского кружка С.Ю. Шера, ежемесячно собирающегося в картинной галерее Константина Васильева.

Достаточно часто мы стали встречаться и общаться года четыре назад, когда он, узнав, что я пишу стихи, познакомился с ними, а затем согласился быть редактором сборника моих стихов «Откуда к нам приходят сны…», за что я ему от души благодарен. Виль Салахович редактировал и мой другой сборник, который он вернул мне со своими замечаниями для доработки. С доработанным вариантом этого сборника Виль Салахович познакомиться уже не успел…

В предисловии к первому из  сборников Виль Салахович подчеркивал, что основополагающим атрибутом российской словесности всегда был и остается духовно-нравственный постулат и что, может быть, следовало бы оценивать любой литературный текст по количеству в нем «Добролюбия». Вот это добролюбие, по моему убеждению, и было важнейшей ценностной ориентацией Виля Мустафина в его жизни. … Он глубоко и остро чувствовал силу зла, лжи, фальши и лицемерия, существующих в человеческом мире, что вносило трагические и пессимистические нотки в его мироощущении.

С какими же мыслителями-философами можно сравнивать В.С. Мустафина по его мировоззренческому кредо и выбору линии жизни? Мне кажется, что для этого наиболее подходят Г.С. Сковорода, И. Кант и К.Н. Леонтьев.

Русско-украинский философ Сковорода XVIII века вел образ жизни странствующего мудреца и поэта, проповедовал необходимость отхода от мировой суеты, от желания славы и делания карьеры и призывал каждого  к поиску в самом себе внутреннего духовного человека, к которому только и подходит определение «образ и подобье божье». Сковорода завещал  написать на его могильном камне: «Мир ловил меня, но не поймал».

В. Мустафин тоже хотел, чтобы его мир не поймал, не повязал своею мелочной суетой и ненужными обязанностями. Он сознательно отказался от карьеры и славы: ушел из аспирантуры, когда кандидатская диссертация была почти готова; бросил учебу в консерватории, отвергнув карьеру певца, хотя обладал замечательным басом. Виль Салахович нашел себя в поэзии. Чтобы зарабатывать деньги и содержать семью, он работал преподавателем математики в вузе и математиком-программистом в НИИ, но никогда не рвался на  начальственные должности. Он искал духовную свободу,  отрешенности от повседневной суеты, и это предоставлялось ему, когда он писал стихи, размышлял о вечных проблемах бытия и познания, ощущая дыхание вечности, идущее с ночных небес. Он не стремился к славе и как поэт и считал вполне приемлемым то, что далеко не всем понравятся его стихи и что многие не поймут и не примут их. Как он мне говорил, каждый поэт должен иметь не любого, а именно своего читателя.

Виль Мустафин был не только поэтически, нравственно, но и религиозно одаренным человеком. Мне кажется, что, несмотря на свою порой бурную и небезгреховную жизнь, он с молодых лет искал абсолютные истины и откровения свыше. Думается, что Виль Мустафин пришел в итоге к христианству неслучайно. Я не согласен с мнением о том, что Виль Мустафин «прислонился к религии», «ударился в Христианство» и т.п. На самом деле он нашел в христианстве то, что давно искал, и обрел тем самым просветление и смирение.

Принять христианство Вилю Мустафину как татарину, имеющему мусульманских предков, было далеко не просто. Он  говорил мне о том, что дорожит памятью о своем дедушке – мулле и уважает нравственно-религиозные устои ислама. Но Христианство оказалось гораздо ближе его духу, вошло в его душу и покорило ее целиком, и поэтому он принял христианскую веру и нисколько не жалеет об этом.

По Канту, свобода, являясь основой человеческой личности, составляет  высшую ценность живого бытия, такой же точки зрения придерживался Виль Мустафин, полное бескорыстие нравственных мотивов, их независимость от каких-либо эгоистических устремлений также было ему свойственно.

Наконец, по моему мнению, можно говорить о некоторой схожести мировоззрения Виля Мустафина и мировоззрения Константина Леонтьева. Этот русский философ второй половины XIX века был консерватором и пессимистом в своих оценках будущего России и человечества, не верил в социальный и научно-технический прогресс и был убежден в неисправимости земной жизни, в невозможности построить «Царство Божье» на Земле. Пессимизм проявлялся и у Виля Мустафина, что заметно по его многим стихам, хотя он и не был пессимистом по жизни. Он был счастлив в семье, горячо любил свою жену Галину Михайловну («ты для меня как щедрый дар Господний – жена, подруга, женщина и мать»), умел радоваться доброму поступку, слову, хорошей погоде и т.д. Его пессимизм относился к земному мироустройству в целом, к цивилизации и людским взаимоотношениям. Виль Мустафин склонялся к тому, что никакими революциями и реформами, никакими достижениями научного прогресса искоренить зло и несовершенство в земной жизни нельзя. На мой взгляд, это явилось причиной того, что он перестал писать стихи протестного и бунтарского характера, которыми увлекался в свои молодые годы. Виль Салахович все больше стал задумываться о загробной жизни, о посмертном существовании, которых обещает религия. Он дал мне почитать повесть Андрея Рощектаева «Рай и ад» и попросил меня поделиться своим впечатлением о ней. Повесть оказалась довольно оригинальной, но, по-моему, слишком уж в ней принижалась земная жизнь и возвеличивалась жизнь загробная. Я высказал свое мнение Вилюю Салаховичу, стал говорить о самоценности земной жизни, самоценности, которая не зависит от того, есть или нет загробная жизнь. Виль Салахович внимательно выслушал меня и сказал, что он уважает чужое мнение, но для него абсолютной ценностью выступает жизнь вечная, к которой надо готовиться. Он не боялся умереть, и, как известно, спокойно и мужественно встретил свой земной конец.

В заключение скажу: когда из жизни уходят такие люди как Виль Салахович Мустафин, то сиротеют не только их семьи, а сиротеет весь мир. Я тоже остро ощутил эту потерю. Привожу здесь свои стихи, посвященныме ПОЭТУ Вилю Мустафину,  написанные еще при его жизни.

Вы любите покой и тишину,

Беседы ночью сокровенные с богами,

И Вас совсем не тянет к сну,

Стихи кружат во тьме рядами.

И звезды зажигаются вокруг,

Структуры неземных гармоний

Берут Вас в свой незримый круг,

В звучанье галактических симфоний.

Для Вас уединение – дар небес,

Вы – недруг сборищ всех суетных,

Уноситесь в свой стихотворный лес,

Где все интимно и заветно.

Вы не хотите с обществом общенья,

Где люди только под себя гребут.

И расстаетесь с теми Вы без сожаления,

Кто просто пустотой надут.

А вечность голосами предков

Неслышно к Вам взывает с облаков,

И нерожденные потомки-детки

Ласкаются в ладошках у богов.

В Вас есть порода, благородство

И с небесами тайное родство.

Но, сожалея о людском уродстве,

Вы все же любите земное естество.

Вы снисходительны и терпеливы

Ко всем любителям стихов,

И в графоманских их разливах

Вы ищете таланта вздох.

Добро, любовь – вот эти крылья

Возносят Вас, несут вперед,

А прошлое своей могильной пылью

К разгадкам тайн своих зовет.

                                                                   * * *

Благодарю всех друзей, близких и знакомых Виля, с которыми в нашей с ним долгой (и такой короткой!) совместной жизни было связано  много-много хорошего, доброго.

Виль был умным, талантливым, порядочным и добрым человеком. Таким он был смолоду, оставался таким всю жизнь и таким ушел от нас. Его уход болью и горечью отозвался в сердцах всех, кто имел счастье общаться с ним. Память о нем навсегда сохранят его родные, близкие,  друзья.

Благодарю всех, кто принял участие в подготовке данного сборника к изданию.

                                               Галина Килеева

= наверх =

<<< назад

ИНТЕРВЬЮ

Печатаются по домашнему  архиву В. Мустафина с сокращениями

Ольга Стрельникова 

                                                          «ОН – ТАКОЕ ДЕРЕВО…»

                                                               Интервью с Вилем Мустафиным,

                                                         «Республика Татарстан», 20 июля 2000 г.

Виль Салахович Мустафин. Родился 3 мая 1935 года в Казани, в семье видного татарского языковеда, журналиста и общественного деятеля Салаха Атнагулова. В 1936 году отца арестовали, а в 1937-м расстреляли как врага народа. В том же году арестовали мать, ей дали 8 лет лагерей… Трое детей остались на попечении деда по материнской линии Сулеймана Мустафина, который записал их на свою фамилию. В 1940 году дед умер. Растила детей младшая сестра матери Хадича Мустафина…

В 1958 году Виль Мустафин закончил физико-математический факультет Казанского университета по специальности математика. Преподавал в Казанском авиационном институте, занимался разработками систем автоматизированного управления в различных отраслях народного хозяйства. По этой же тематике опубликовал свыше сорока научных работ.

Стихи пишет с 1960 года. Один из ярких представителей казанского поэтического андеграунда. Первые публикации появились в 1989 году. В последнее время у В.Мустафина вышло три поэтических сборника: «Живу впервые», «Беседы на погосте», «Дневные сны и бдения ночные». Подготовлены к изданию еще две книги стихов.

Неподражаемо лжет жизнь:

Сверх ожидания, сверх лжи…

                               М.Цветаева

У него абсолютный слух, в том числе и музыкальный. Какое-то время он даже учился в консерватории, но ушел… Там, где большинство из нас способно в лучшем случае различить одну-две фальшивые ноты, человек с абсолютным слухом слышит нечто, в сравнении с чем какофония космоса – божественнейшее из созвучий… Думаю, это и вправду мучительно. Но музыканта можно подучить, в крайнем случае, просто заткнуть уши и не слушать. Увы, от фальши жизни это не спасает…

Его попытки жить затворником – курам на смех. Ведь не станешь всем объяснять, что его «архикоммуникабельность», неподражаемая манера смеяться (шаляпинским раскатом, но без мефистофельского сарказма), равно как и привычка много раз на дню заваривать чай, даже если он не успевает остыть к приходу нового собеседника, – все это искренне, от души, но благоприобретенное, что ли. Также как чистить зубы, смотреть на часы… Иначе нельзя, потому что просто необходимо, но, что называется, «ловить кайф» от собственной адекватности чьим-то ожиданиям – это уж точно не про него…

А вот что у Мустафина, по его личным наблюдениям, врожденное – это любовь к одиночеству. Конечно, здесь он не Бог весть как оригинален: какой же поэт не любит уединения, но применительно к «яркому представителю андеграунда» это качество приобретает оттенок иронии судьбы. Хотя, может, не одна я заметила, что всякие разговоры о более чем двадцати «потерянных» годах, когда у него не было напечатано ни строчки, самого Мустафина как-то не увлекают. На таких собраниях – где встречаются молодые поэты и «ветераны» андеграунда – он обычно отмалчивается, разве что читает стихи. А потому лишь в чьем-то пересказе, как легенду, я слышала, что  «запрещенным» он стал после того, как в прямом телеэфире прочитал стихи, в которых были такие строчки: «Голосуете? Голосуйте! Суйте головы в петли, суйте!»

  – Виль Салахович, так все и было?

– Да, но я им, телевизионщикам-то, сразу сказал: не надо меня в прямой эфир, лучше пусть другие читают… Это был один из первых телемостов Казань – Нижний Новгород (тогда – Горький). Там своих поэтов позвали в студию, а мы здесь читали стихи. Короче, я честно тогда предупредил, но меня не послушали. Им же потом и попало. Мне тоже выражали сочувствие… Но сам я никакой трагедии в случившемся не видел. На мой взгляд, это было нормально. Подсознательно я всегда знал, что при советской власти публиковать меня никто не будет. Потому что такие люди, как я, для нее противопоказаны. Да я и сам ее не любил и всегда открыто в этом признавался. Поэтому что значит «запретить», если я никогда не отождествлял себя с тем обществом? И не только с ним. Я отторгал все попытки присовокупить меня к любому сообществу.

            – И к андеграунду в том числе?

            – К лю-бо-му. По своему внутреннему ощущению я ничей. Это не значит, что я враг кому-то. Просто это не мое. Ну как вам объяснить… Вот есть злаки. Когда у них наливается колос, то он делается тяжелым, а стебелек тонкий-тонкий. Если он вырастает где-то один, то сразу же ломается. И только когда их целое поле – это сила. И вот, представьте, посреди этого же поля стоит дерево, скажем, дуб. Он один, но ему нет нужды на кого-то опираться, потому что и так выживет… А его тень ещё и путников к себе привлечет, они отдохнут возле него, намусорят и пойдут дальше, и ему от этого опять же ни плохо, ни хорошо. Вот и я, если хотите, такой же одинокий дуб.

            Даже понятие «любовь» я воспринимаю как нечто одностороннее. Самый большой кайф – это когда ты любишь, когда настроен на самоотдачу. А взаимно ли – вопрос для меня второстепенный. И в этом плане общественное признание – как ожидание оценки твоих усилий, оглядка на авторитеты – меня никогда не интересовало. Потому и к  публикациям никогда не стремился… Это актерам аплодисменты нужны, как воздух. А  мне от них плохо, дискомфортно… Как на похоронах.

            … Недавно письмо получил от друга, Коли Беляева, и там у него есть такая фраза: дескать, наконец-то состоялось, наконец и ты можешь взять в руки нечто весомое (а перед  этим я послал ему свою книжку), понять, чего ты стоишь, и т. д. Так я долго думал, что  ему на это ответить. Да, состоялось – с этим я согласен. Но не сейчас, когда вышла моя  книга. А тогда, когда я эти стихи написал… А Коле я ответил что-то вроде: а судьи кто? И  я действительно не знаю – кто. Скажем, мнение того же Коли Беляева, других любимых мною людей для меня важно. Собственно, для них я и сделал книгу. Ни одного  экземпляра не продал, все раздал. А мне она не нужна, свой кайф я уже подловил.

            – Но коль скоро стихи написались, значит, что-то вы хотели ими сказать или  объяснить людям?

            – Наверное, я все время хочу объяснить, что не все так просто… Больше всего я не  люблю самодовольства. Когда люди думают, что они знают, как надо… Пожалуй, это  единственное, что вызывает у меня протест. А стихи пишу потому, что в жизни людям  очень многого нельзя говорить. Чтобы их не обидеть…

Ведь есть много таких, кто сам мысль не производит, а живет на слуху. Для них  самый мощный критерий – что люди скажут? Они-то, составляя подавляющее  большинство, и формировали эдакое дружно-командное общественное мнение. Очень  неколебимое, а главное, похожее на искренность этого самого большинства. И в таком  обществе присутствие людей вроде меня – погано. Хочешь – не хочешь, но уже одним  этим ты их обижаешь…

Меня, кстати, всегда интересовал вопрос: как человек, мягко говоря, не блещущий  умом, воспринимает его наличие у другого? И один мой знакомый ответил мне на это  очень просто: на физиологическом уровне, – это испуг.

Вот и я замечал вокруг себя нечто подобное. И страшно из-за этого мучился,  стеснялся самого себя. Потому и рожи корчил всю жизнь, и пил много… Вот тогда наше  общение становилось на равных! Никого не унижаешь, потому что сам – такой… Ты становишься своим антиподом, вернее, сам его творишь и как бы наблюдаешь со стороны, потому что знаешь, что именно он-то и приемлется людьми. Не ты, а твой антипод.

            – А у вас есть враги из числа бывших друзей?

            – У меня вообще нет врагов. «Врагов мне Бог не посылал…» – я и в стихах об этом говорю. Из-за того, повторяю, что мне всегда страшно не хотелось кого-то обидеть, к людям я относился и отношусь патологически хорошо. Что бы человек ни совершил, я буду искать ему оправдание до последнего… По той же причине меня нельзя ни о чем просить, потому что с этой минуты, то есть буквально, я «растворяюсь», перестаю принадлежать самому себе, не говоря уже о моих близких…

            – Ваши близкие – это…

            – У меня два сына от разных женщин… Первый брак распался давно и очень скоро, ещё до рождения старшего сына. Поэтому было особенно тяжело, но пересилить себя я так и не смог. Влюбился! И оказалось, что это на всю жизнь. Теперь мои сыновья – уже взрослые люди. А ещё у меня – четыре внучки…

Была еще одна женщина. В поисках ее могилы он провел ночь на елабужском кладбище. В сумерках следующего дня отыскал-таки почерневший от дождей деревянный крест с надписью «В этом месте кладбища похоронена…». И опять целую ночь они проговорили, но уже «в этом месте». А через несколько десятилетий от той любви родилась книга. «Беседы на погосте». Под одной обложкой – стихи Марины Цветаевой и Виля Мустафина. Не все это поняли и приняли. («С мертвыми не говорят!» – реплика из зала на вечере-презентации книги.) Я тоже брала ее в руки с некоторой опаской (уж сколько их упало в эту бездну под названием «плач о Марине»!), но ощущение от книги и вправду – почти мистическое. Стихи – стихами, но чтобы так отчетливо слышать голоса! Ее – такой знакомый (до неразличимости прежних адресатов), такой зовущий, что буквально вздрагиваешь, когда – сверх ожидания, сверх привычной безответности – вдруг слышишь еще даже не голос, а как бы приближающиеся (крещендо!) шаги…

                                               Пришел я…

                                                           Ты меня прости

                                                           за то, что поздно…

                                                           Что – после –

                                                           стих меня настиг

                                                           твой…

                                                           Слишком – после…

                                                           Что я не клял свою судьбу

                                                           за долгий прочерк.

                                                           Я знал:

                                                           ты есть!..

                                                           И знал:

                                                           не будет прочих…

Стихи грустные, но – никаких горловых судорог. Просто встретились два человека, которым надо многое, очень многое сказать друг другу.

                                                     Как я могу ругать народ,

                                                    Когда в народе весь мой род?..

                                                                                 В.Мустафин

            – Ну, хорошо, допустим, политика вас никогда не интересовала. Не поколебали  вас в этом и потрясения последних лет… Кстати, вам о чем-нибудь говорит хотя бы  эта дата – 17 августа?

            – Говорит. В этот день расстреляли моего отца.

            – … и на советскую власть вы никогда не держали обиду…

            – Никогда. Если по отношению к ней я и был в некотором смысле «анти», то это шло от меня, не от нее.

            – …но жили-то вы в этой стране, в той самой России, наконец, в которой жила и так умерла Марина Цветаева. И кто ж поверит, что вы никогда не задумывались, в чем корень наших бед, прошлых и настоящих?

            – Он заложен в наших генах. Неудачный получился ген. И происхождение его давнее, когда вот здесь, на просторах России, в буквальном смысле, совокупились два гена – кочевой и оседлый. Первый из них оказался сильнее. А что значит «кочевой», «кочевая культура»? В полном смысле слова это означает «брать». Брать, пользоваться и, оставляя после себя пепелища, идти дальше, туда, где опять всего немеряно и все даром… При кочевом образе жизни это нормально. И жить так: все иметь, но при этом ничего не делать – необъятные российские просторы позволяли на протяжении веков. А потом уже и при оседлой жизни… В России слово «воровать» многими и не воспринимается как какой-то негатив. Для многих это просто «взять, что плохо лежит». А откуда, думаете, пошло – «не пойман, не вор»? Это в крови у нас, вот ведь в чем беда. И покуда этот ген у нас есть, никакому правительству, в принципе, нас не переделать. Нужны тысячелетия, чтобы этот ген «нейтрализовать»…

            Я считаю, у нас был «идеальный» правитель для нашего нынешнего состояния – это Иосиф Виссарионович… Его потому так и любили (а для меня это исторический факт), что он угадал нашу истинную суть. Он никогда не высказывался об этом, но он это знал.

            – А вера? Какую роль вы отводите религии? Я знаю, что уже в зрелом возрасте вы крестились и приняли православие. Вы помните, о чем была ваша первая  молитва?

            – Я редко что-то прошу у Бога, чаще – благодарю… А я бесконечно Ему благодарен! Вера – это дар, как и любой другой.  Согласно же мировой статистике количество людей, одаренных «от природы» какой-либо из возможных способностей, составляет лишь 25 процентов всего населения. Вот эту «одну четвертую» Раушенбах отнес и к такой весьма затуманенной способности отдельно взятого человека, какой является его способность к восприятию Бога. А учитывая, что реализовать свои природные способности удается далеко не  каждому, в лучшем случае – половине «одаренного» человечества, то цифра получается  еще скромнее…

            История октябрьского, 1917 года, переворота в России – разительный пример того,  как якобы поголовно «религиозная» страна, «святая Русь», смогла оказаться за считанные  годы вся опять же поголовно «атеистической», причем воинственно атеистической.

Мне в этом смысле повезло – я оказался в том меньшинстве, кому дарована природой неодолимая потребность общения с «иным» миром, миром истинной религии. Я это почувствовал давно, еще в молодом возрасте. Тогда эта потребность частично  «удовлетворялась» мною через музыку – мессы, реквиемы, церковные песнопения. Затем – через литературу, и к тому времени, когда моя потребность «прислониться» к одной  из исторически сложившихся земных церквей приобрела состояние «насущной», выбор  мой пал на православие. Помехой служили два фактора. Главный: мой дед по материнской линии Сулейман Мустафин, только благодаря заботам которого я остался жив, был яростным мусульманином. Второстепенный: русская православная церковь вся сплошь состояла из ставленников ЧК, НКВД, МВД, КГБ – в исторической последовательности этих зловещих аббревиатур. Но я все же нашел «лазейку». Дело в том, что в детстве я не был – ни родителями, ни дедом – приобщен ни к одной из церквей, то есть – ни «обрезан», ни тем более – «крещен».

            – Скажите, а талант дает человеку какие-то привилегии?

            – Талант дает величайшие привилегии, но только человеку, лишенному совести. Во всех других случаях – это сплошное страдание… В каком смысле? Вот есть люди, которые всю жизнь стремятся стать на котурны, а талант – это те же котурны, но врожденные, Неудобств от этого – масса. Ну, представьте, человек под два метра ростом, скажем, баскетболист. Ему даже в общественном транспорте ездить – одна морока. Он постоянно касается головой о потолок. Но и короче стать тоже не может… Если человеку что-то дано, то лишиться этого искусственно невозможно. Это как с памятью. Запомнить, вызубрить – можно, а забыть что-то искусственно – нельзя.

Я тоже не знаю – как уходить от стихов?.. Поверите ли, но больше всего я люблю писать стихи «на заказ» –  ко дню рождения жены, внучек… Вот это я делаю с удовольствием! В остальное же время, пока хватает сил, я стараюсь стихов не писать.

                                            * * *

                   Внемли, мой друг, и ты услышишь                                                                           дуэт прекрасный двух сестер:

      то – жизнь поет, а квартой выше –

   ей вторит смерть свой приговор…

В.Мустафин

–  Вот мне тогда сказали: «С мертвыми не говорят»… А я постоянно с ними говорю.  Я и с книгами разговариваю. Хотя их тоже мало, любимых писателей у меня раз-два и  обчелся. Ну, с кем мне было хорошо в последнее время? С Мариной Ивановной. Она все в этой жизни знала, сила ума у нее – не женская…  Весь Гоголь, Платонов, – шикарно мы с ними общаемся. С Достоевским мне хорошо, но  только если это «Братья Карамазовы». А вот с Толстым – нет, я даже книг его не держу…

А еще мне повезло, я дружил с Александром Петровичем Норденом. Он был моим  учителем, но сблизились мы уже позже. Потом Норден познакомил меня с Борисом  Михайловичем Козыревым, и с ним мы тоже подружились. Вот с этими людьми мне было хорошо, с ними я был раскован, не был паяцем. Не то чтобы они были для меня  «авторитетами»… Просто-напросто я их любил, может быть, уважал, хотя это слово  «уважать» мне тоже не совсем понятно. Они были намного старше меня по возрасту, разница между нами – тридцать лет, но… Вот что значит врожденный ум или, если хотите,  интеллигентность: это когда человек может естественно, не напрягаясь и совершенно  незаметно для другого «унизить» себя до его уровня! На это способен только «высший»,  человек «низший» дорасти до «высшего» не умеет… И вот это их естественное состояние с  любым быть «на равных» – хотя в отношении себя я никогда не мог этого сказать – меня  всегда поражало.

            – А есть ли что-то, что вы ставите «выше» ума?

            – Видите ли, у меня отношение к уму несколько специфичное… В моем понимании человек в большинстве случаев – это только аппарат уловления ума. С помощью таких же  физиологических рецепторов, которые позволяют человеку слышать, осязать… И точно  так же, как есть люди со слухом и есть без слуха, они наделены разной способностью  воспринимать то, что я называю врожденным, истинным умом. Вот у Бориса Раушенбаха  я считаю, был такой ум. У Козырева. Таких людей мало, очень мало.

            –  При всем том я обратила внимание, что многие ваши человеческие привязанности проходят через всю жизнь. Вот и Рустем Кутуй в журнале «Казань» признался, что вы дружите с детства, и там же, кстати, он назвал вас «человеком без возраста». А сами вы это так же ощущаете?

            – К старости мы бываем не готовы так же, как и к жизни вообще. Ведь человек живет памятью, а память – это всегда прошлое… Поэтому о старости мы ничего не знаем. Разве что только из книг, но личного опыта они тоже не дают. Единственное, что я всегда вспоминаю и рассказываю как притчу… Моя мама, как ни удивительно, дожила до девяноста лет, и когда я приходил (а в последнее время мы часто виделись), каждый раз она мне говорила одно и то же: «Сынок, не живи после восьмидесяти лет. Что-нибудь придумай…» Но, заметьте: о том, что до восьмидесяти, – про это она молчала.

В моем понимании старость – это потеря скорости. Во всем: в мышлении, передвижении… Когда бежишь за троллейбусом, вскакиваешь и начинаешь хватать воздух, как рыба, – вот тогда и я свой возраст чувствую. А что касается внутренних моих ощущений, то здесь, пожалуй, я соглашусь с Рустемом.

            – Судя по стихам, вы много думаете о том, что есть смерть…

            – О смерти я не думаю. Я о ней мечтаю. Смерть для меня – мечта, причем мечта светлая… Когда говоришь так, то опять вроде как обижаешь кого-то. Потому что нехорошо,  нельзя об этом так. Ну а если, действительно, сколько я себя помню, мне всегда хотелось  отсюда уйти? Для меня было открытием, что для подавляющего большинства людей  «страх смерти» – одна из основ существования. Это только еще больше отдалило меня от  них – вот и все.

            Я и помыслить не мог, что доживу до таких лет. У меня и попытки были… Но и  воли много дано. Хотя, в общем-то, не нужен я здесь, объективно не нужен… В одном,  может быть, мой пример полезен. Потому что, когда живешь с этим, то других страданий  для тебя просто не существует, они – ничто в сравнении с этой мукой…

Андрей Морозов

 ЛИК ИСТОРИИ ПРОЯВЛЯЕТСЯ В ИСТОРИИ ЛИЧНОСТИ…

Интервью с Вилем Мустафиным, «Персона»,  февраль 2001.

            – Виль Салахович, банальный вопрос, но всё же: как Вы, закончив физмат, начали писать стихи?

            – Знаете, мне математика нравилась с детства. Я объясняю это потребностью мышления. В детстве, когда все дома засыпали, я начинал решать задачки по математике, чтобы никто не видел этой моей страсти, я почему-то стеснялся её. Но я не ставил перед собой цели просто получить решение задачи – так сказать, решать «в лоб», – а старался сделать так, чтобы решение было красивым. Понятие «красиво» впервые в жизни ко мне пришло из математики. И моя естественная потребность в красоте попервоначалу, видимо, и удовлетворялась математикой.

– А «красиво» –  это как?

– Это значит кратко, просто и изящно.

– Какая же изящность может быть в алгебре?

– У-у! Объяснить это трудновато. Надо показать несколько вариантов решения одной и той же задачи, выбрать наиболее изящный из них, затем можно и обосновать свой выбор. Кстати, среди математиков понятия «красивое решение», «изящное решение» – вполне обычные, не требующие пояснений. Разногласия могут возникать лишь при обсуждении вопроса, какое из решений «красивее», но это дело вкуса. Я же при решении задач старался отключать своё «рацио». Долго тренировал себя в попытках отключить рационалистическую часть мозга. Неинтересно решать задачи, когда включено это «рацио», оно все тянет к тому, как «надо», – получается неизящно, некрасиво.  

– А как стихи-то появились?

– Они появились совершенно неожиданно. Мой отец был литератором и пострадал за это. Я как чёрт ладана боялся литературы. А стихи появились в первую Хрущевскую оттепель, в конце пятидесятых. Появились в форме гражданской лирики.

– Она тогда была модной – Евтушенко, Рождественский, Окуджава…

– Она не была модной, она стала модной опосредованно – через потребность людскую. Ведь всё до этого было зажато. И вдруг с дуновением весны открылась форточка. А как говорят китайцы: вместе со свежим воздухом в форточку залетают и комары, и мухи…

            Но главное – хлынула литература. Это было удивительное время! Мы читали, глотали литературу стопками и сутками. Тогда ко мне «пришли» Пастернак, Гумилёв, Платонов, Булгаков. Тогда я открыл для себя Цветаеву. Слышать не слышал о ней до того. Кого из настоящих поэтов мы знали? Маяковского. Но школьная методика преподавания категорически отталкивала от литературы.

– Наверное, потому что нам в школе давали читать не лирические вещи, а что-то типа поэмы «Владимир Ильич Ленин».

– Нет, дело даже не в содержании, а именно в методике. Ну, помните, выцарапывали из «Обломова» какую-то идеологию. Да какой из Гончарова политик?! Так нет же, сделали из Обломова какого-то то ли обленившегося мужика, то ли деморализованного барина…

– Видь Салахович, о чём были Ваши первые стихи?

– Сначала появились гражданские стихи. Но от них я очень быстро открестился, хотя в то время они многим нравились. Меня увлекала истинная поэзия, хотя до сих пор не знаю её определения. Впрочем, для себя-то я определил, что такое поэзия.

– И что это?

– Это – некая музыка смысла. Под смыслом я имею в виду многогранный поэтический образ. Но это не та музыка, которая воспринимается нашим ухом, – симфонии или ноктюрны… Если бы поэзия была музыкой, воспринимаемой на слух, то она исчезла бы. Второе – поэзия не поддаётся переводу. Люди тысячелетиями переводят поэзию. Но, переводя стихи другого поэта, человек врёт сам себе, подделываясь под другого. От переводов пахнет ложью. Когда-то я завёл, так сказать, свою антологию поэзии – от каждого любимого поэта взял по одному «лучшему» стихотворению. У Пушкина я взял «Я помню чудное мгновенье…» Это стихотворение не столько говорит мне о том мгновении, которое пережил поэт, – само стихотворение как акт искусства адекватно тому мгновению. Вот оно – чудное мгновенье! Само стихотворение для меня и есть «чудное мгновенье». Пушкин видел какую-то конкретную земную женщину, а пережил при этом некие возвышенные, неземные ощущения, аналогичные которым ощутил и я, читая это стихотворение. Я  ощутил чудо поэзии. Пушкин даёт нам пример, образец того, что есть поэзия.

    – Помните, Ахматова сказала: «Если бы Лермонтов написал только одно стихотворение – «Есть речи – значенье темно иль ничтожно…», то он навсегда остался бы классиком русской поэзии»?

– Для своей антологии я придумал эпиграф: «Поэт как характеристика качественная никоим образом не зависит от количества написанного». Одно стихотворение может сказать про своего творца всё: кто он есть, кем он был и на что он способен. Так у меня было с Пикассо, когда увидел одну его картину. Я сразу понял этого художника целиком, во всей его личностной целокупности. Не важно, что это за картина была, там какие-то три бабы в лесу, в его лесу.

В этом смысле можно сказать, что виды искусства можно только показать на   конкретных примерах: вот проза, вот поэзия, вот музыка, а вот живопись. Если бы были их точные определения, то искусство не существовало бы. Оно и существует-то в силу   своей неопределённости, безмерности, но всё же стремится к своему определению, как ребёнок – к проявлению, выявлению своей личности.

            – Если взять историю, то поэты, или как их тогда называли – сочинители, пользовались уважением. Тот же Пушкин был почти придворным…

      – Да, и Тютчев был чиновником. И был уважаем. Но чьим уважением пользовались наши исторические поэты? История – это история личностей. Истории толпы нет. Толпа не оставляет следа в истории, кроме реальных разрушений или войн. Лик истории проявляется в истории личности. Так вот, мы не знаем, «уважала» или «не уважала» толпа своих поэтов, мы знаем лишь об отношении к поэзии отдельных исторических персонажей. К слову: мы знаем и об отношении некоторых поэтических личностей к той же толпе. Как, например, появляется классика. Ну, «знают» поэта при жизни, чтут его как сочинителя, положим, десять-пятнадцать человек. Через двадцать пять лет, таков среднестатистический период смены поколений, о нём узнают ещё столько же новых людей, «молодых». Но ведь это же всего десяток-другой «знающих» на целое поколение. Вроде бы маловато… Но людей, воспринимающих по своим собственным ощущениям вьдающегося музыканта или поэта именно как выдающегося, очень мало. Чтобы это признать, осознать величие некоей личности, необходимо как минимум самому быть личностью. А личностей во все эпохи на каждое поколение доставалось понемногу. Личность обычно отторгается безликой толпой, а именно она содержит в себе подавляющее большинство населения. Признается, принимается личность хоть и мизерным меньшинством, но «меньшинством», состоящим сплошь из личностей, мнении которых  фиксируется историей и остается в ней, формируя, в конце концов, лик и «общественное» мнение самой эпохи. Именно через них и формируется понятие «классика».     Возьмём, к примеру, дворян. Их было всего четыре процента населения России, или около того, в самый её расцвет – в 1913 году. Из этих четырёх процентов, думаю, только четыре процента воспринимали и понимали поэзию. Романовы триста лет набирали, копили генофонд нации. Они Ломоносова вытащили из народа и сделали его дворянином, ещё кого-то. «Неудавшиеся» дворяне разорялись, «выпадали в осадок», а снизу шло пополнение. Медленно, правда, малыми крупицами, но шло. Нарочно или интуитивно, не знаю, но Романовы впервые в истории России начали копить генофонд нации. Ведь всё было продумано до мелочей, вплоть до того, кого за кого выдать замуж.

            – А что касается уважения, то Вы думаете, что Пушкина многие знали?

– Думаю, что он всё-таки пользовался каким-то, как принято сейчас говорить, авторитетом. Иначе зачем было царю после его смерти платить за него долги, которые исчислялись тысячами рублей?

– Тут я полностью с Вами согласен.  А знаете, кем были в жизни выдающиеся музыканты в шестнадцатом, семнадцатом веках? Например, Бах, Гайдн… Они были придворными музыкантами.

– В наше время, в 60-е годы, Евтушенко или Окуджава собирали стадионы. Я тоже был увлечён этим поветрием – переписывал, например, Ахмадулину, других стихотворцев. Это была моя потребность. Какова потребность толпы, я не знаю. Но чувствовалось, что всё это временно, что это какой-то самообман. Ведь основная масса людей лишена собственного вкуса. Человеку говорят: «Вот это хорошие стихи», и он верит, когда, по сути, не может отличить самостоятельно «хорошие» стихи от «плохих»,  хотя бы для себя. А тогда это просто стало модно. А мода обычно лишена вкуса.

     – Хорошо, я попробую по-другому поставить вопрос: как сегодня живётся поэту среди всего этого вертепа?

    – Я думаю, так же, как всегда жилось. Поэт и в тюрьме будет жить той же жизнью, потому что он живёт своей внутренней жизнью. Внутренняя жизнь, духовная жизнь, очень слабо соотносится с жизнью внешней.

    – Это как религия?

    – Творчество – это потребность, как и любая физиологическая потребность: голод, холод, жажда… Вот, простите за грубое сравнение, вам захотелось в туалет. Вы же не будете терпеть? И даже если будете терпеть, то желание-то, потребность всё равно останется – и рано ли, позднее ли вы её все же попытаетесь удовлетворить.

            Я всю свою сознательную жизнь старался уйти от поэзии, запрещал себе писать стихи. Потому что это на грани сумасшествия. Весь ты вдруг воспаряешь куда-то туда (показывает рукой наверх. – Авт.), а обратно можешь уже не вернуться. Это опасно. А ведь нужно и семью кормить. Я знаю тех, кого до перестройки издавали, причём большими тиражами: рассуют их книги по сельским библиотекам, там их никто не  читает, а книги сгнивают. Эти писатели ведь считали, что у них есть некий «массовый» читатель. Некоторые из них только недавно поняли, что у них никогда не было, и нет такого читателя. Мне же это всегда было понятно.

            – А зачем тогда писали?

            – Так я ж говорю: потребность,  причём насущная. А зачем?.. Такого вопроса не существует для подлинного художника. Если нет необоримой потребности, то можно и не писать. Это как голодание мозга. Я ощутил такое голодание, занимаясь математикой, ею же и заглушал это голодание. Мозговое или душевное голодание гораздо непереносимее, нежели физическое.

            Первоначально все мы думаем, что все мы одинаковы. В детстве это нормально. Но  ведь некоторые так считают до конца своей жизни, до них и в преклонном возрасте не доходит «дуновение мудрости». Зачатки мудрости – врождённые, они проявляются в детстве. Это страшно, когда с детства начинаешь понимать истину. Сначала и сам не знаешь, не догадываешься об этом. Потом начинаешь встречать, сначала как бы ненароком, доказательства истинности своих детских или юношеских «догадок».

    – Знаете, Виль Салахович, если задуматься о русской интеллигенции, то есть, как мне кажется, какие-то странности. Возьмём, к примеру. Блока. Помните, у него: «Россия, нищая Россия! Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви…». Вот это описание грязной убогой России, оборванных крестьян…

   – Их же жалко.

   – Вот именно. Но зачем из этого нужно делать поэзию?

     – Ахматова точно сказала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Но это всё правильно. Вспомните «Купола» Высоцкого – «Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал». Высоцкий тоже о грязи там пишет: «Грязью чавкая, жирной да ржавою, вязнут лошади по стремена…» Я понимаю это как повод. Когда видишь воистину, что творится вокруг, когда ты ощущаешь, что ничем помочь-то не можешь, беспомощен, то, может быть, в этом состоянии ты и себя жалеешь? И вот это состояние, состояние невесомости – ты хочешь помочь, а не можешь, не знаешь, как помочь, не умеешь помочь, – и приводит к тому, что поэт напишет вот такие горькие стихи. Но само состояние это – жгучее желание помочь – оно изначально благородно!

    – Но всё равно же это – ничегонеделание. Конкретной пользы-то нет.

    – Якобы нет. Такое состояние в материальном плане действительно никакой пользы человечеству оказать не может. Но добро имеет очень интересное свойство: если вы его возжелали, это уже почти отдача. Искреннее желание добра – уже добро.

– Но тот же Пушкин, написавший «Оду вольности», был крепостником. Тот же Некрасов, писавший про угнетённых крестьян, был крепостником. Парадокс?

     – Нет. Быт никакого отношения к поэзии не имеет. Быт может быть любым, бытовое – это внешнее, а поэзия – жизнь души. Вот одни называют Блока пьяницей, но пьянство – бытовое состояние человека, состояние его тела, мозга, психики. Оно может служить поводом. Для того чтобы человек написал стихотворение, он должен находиться вне рамок собственной воли.

Поэзия – это некий проблеск. Можно даже сказать, что состояние пишущего похоже на соприкосновение с неким космосом, неким иным миром. Но потом это состояние уходит… И слава богу, что уходит.

            –А что потом? Пустота?

            – Нет никакой пустоты. Лично у меня возникает ощущение освобождения от нагрузки какой-то, от долга, что ли… Но что удивительно, мне не важен результат, он меня нисколечко не интересует. Вот некоторые коллеги носятся со своими книжками, довольные ходят, когда их напечатают. Я одного из них спрашиваю: «Ну, какой кайф от того, что тебя опубликовали?» «Тебя долго не печатали, поэтому ты так говоришь», – ответил мне он. Сейчас меня печатают, но я всё равно к пониманию этого не пришёл. Но как они этого хотят! Как они лезут в телевизор! А я даже стесняюсь слушать или смотреть себя в записи. Мне не интересно это. Аплодисменты нужны артистам. Это артист оценивает свою жизнь по децибелам аплодисментов, это у него такая потребность, такая физиология.

У меня есть пример. Он придуман, быть может, но всё же реален. Намечается бенефис какой-то актрисы. Она знает, что никто на него не придёт, она названивает всем своим знакомым: «Приходите, приходите!» Она на свои деньги покупает десять цветочных букетов, раздаёт их тем же знакомым, чтобы они вручили их ей на бенефисе. И представьте себе, когда это происходит, она искренне плачет!.. Забавно? Но это ей нужно. Для меня же подобное ужасно! Для меня вечен этот уничижающий вопрос: «А судьи кто?!» Кто такая толпа, чтобы оценивать мои стихи? Кто она такая?.. Из кого состоит?.. Её мнение для меня – пшик. Плохо это или нет – другой вопрос.

     – А вот эти проблески, что это? Это похоже на сумасшествие или на что-то  другое?

   – Это удивительное состояние. Близко к тому, что вы сказали, но точно утверждать не берусь. Для утверждения нужно знать то состояние, с которым хочешь сравнить нечто пережитое. Знаете ли вы, что такое глас Божий?.. Так вот, это примерно что-то похожее. У кого есть слух к Божьему гласу, кто Его слышал, тот знает, что глас этот не словами слышен, не конкретным языком, но вы всё равно слышите, что Он сказал. Вот мы, грешные поэты, и хотим изобразить всякими там образами, сопоставлениями, красивостями, изящностями глас Божий. Но музыка, наверное, ближе всех к этому гласу.

– Мне до сих пор кажется непонятным, как простой земной человек Чайковский написал Шестую симфонию. Но вопрос ещё и в другом: почему один понимает это, а другой – нет?

– А это уже физиология – одному дано ухо, у другого его может и не быть.

– Честно говоря,  мне хотелось бы узнать историю появления вашей книги «Диалоги с Цветаевой». Это ведь не каждый сможет – взять и беседовать с давно умершим человеком?

– Но я-то беседую с её стихами, а не с ней лично, даже не с духом её.

             –По-вашему, получается, что любой, например, Вася Пупкин, научившись рифмовать, вдруг возьмёт и напишет книгу своих разговоров с Пушкиным?

– Но ведь есть же у Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным».

– Но как вы всё-таки замахнулись на такое?

– Я вообще никак не замахивался.

В 61-м году меня просто потрясли её стихи, они тогда были опубликованы впервые после долгого замалчивания. Просто потрясли! Тогда я понял её всю, суть её понял, суть  её назначения в этом мире. И мне уже не нужно было чего-то читать «про неё». Но никакого «замаха», как вы говорите, не было. Простит меня Господь, но у меня в этом мире было очень мало собеседников, с которыми я мог общаться без всякого хоть маломальского самоуничижения, оставаясь самим собой. С ней я беседую по-настоящему. Мне хорошо, удобно с ней беседовать, не надо никаких масок. Мне хорошо с ней. Могут, конечно, быть всякие домыслы наподобие: «А ей-то каково с тобой?..» Но  меня эти мнения никак не задевают. Мне было хорошо в своё время с Платоном (его «Диалоги»), с которым я познакомился ещё в студенчестве. Позже – с Шопенгауэром. Так же и с Цветаевой… Сначала я посвятил ей несколько стихов. Потом эти «несколько» увеличивались в количестве, получился «Цикл», который и оформился затем в «Беседы».

– Вы согласны с тем, что свобода – одно из условий существования поэта?

– Нет, это не условие, для истинного поэта это –  безусловная реальность.

– Но меня удивили ваши слова в одном  интервью: «Сталин – идеальный правитель для нашей страны».

– Да, я так говорил, и сейчас могу повторить. В этой фразе ключевыми словами являются «для нашей», на них надо бы поставить ударение. Истинная Россия – это её население. Истинная Россия неизменна во все времена и при всех правителях. Сталин угадал истинные – скрытые, потаённые – потребности России, населения её и реализовал адекватное этим потребностям управление – тоталитарнейшее! Более того, основанное на тоталитарнейшем добровольном доносительстве: это тоже своеобразная – как и жить «на шару» – потребность подавляющего большинства нашего населения.  Когда-то розгами наказывали за ябедничество и доносительство. А советская власть награждала за это чинами или жратвой. Самое страшное, что Сталин использовал самые низменные, самые отвратительные потребности. Я знаю, что наше быдло было искренне счастливо при Сталине. Однако мы, я и близкие мои друзья, его ненавидели. В день его смерти я даже в школу не пошёл, знал, что там будет. У меня дома мы устроили пьянку, с песнями и плясками. Помню, как прибежал сосед с топором убивать нас за это безобразие. Нехорошо вроде бы в день смерти, но… Что было, то было.

– А не боялись, что настучат?       

– Я вообще почему-то ничего не боялся, за других не говорю. Но я не боялся.

– Честно-честно?

– На самом деле. Первый раз я испытал чувство страха, когда влез на Чегет. До этого я никогда не катался на горных лыжах. Нет, это позже. А самый первый раз, это когда я влез на десятиметровую вышку, а до этого ни разу не прыгал даже с трёхметровой высоты. Но мне было интересно испытать чувство страха. Я старался запомнить само ощущение страха, так как, по слухам, оно помогает выжить в нашей жизни.

            – По рассказам я знаю, что в 60-70-е годы КГБ «контролировал» творческую интеллигенцию.

            – Да, стукачей много вокруг вращалось. Многих, конечно, я знал, но прощал им это.

            – Вас вызывали на «собеседование»?

            – Ни разу. Друзей моих вызывали. Каждый, кто ходил на «собеседование» в комитет, потом говорил мне: «Знаешь, там тобой интересуются». «Да ладно, – отвечал я, – им положено, у них работа такая».

   А потом, нужно знать систему: кого вызывают в первую очередь? Потенциальных стукачей. Была умная система отбора. После предварительного, негласного ознакомления с «кандидатом». Редкие люди после их обработки выходили не стукачами. Из моих друзей только двоих могу назвать, Мишу Белгородского, например. Он, кандидат наук, ушёл  в дворники, сказав в КГБ: «Я не смогу стучать». Ещё Булата, который создал «Прометей». Он тоже чудом выдержал. Пугали всех одинаково: лишим, отберём, запретим… И так же одинаково обещали в  случае согласия: допуск, должность, чины… Как угрозы, так и обещания выполнялись. Кому-то чего-то надо было – соглашались. Но я не могу ругать стукачей. Мне их жалко. Удивительно, но просто жалко.

– Скажите, а почему вы крестились, приняли православие?

– Это я сделал осознанно. Потребность общения с Господом у меня была, видимо, врождённая. Помню, когда был пацаном, в коридоре нашем жила монашка тётя Дуня. Монастырь закрыли, её выгнали в мир. Она была грамотная, устроилась куда-то  машинисткой, дослужила до пенсии. Была очень набожной. Мы с ней дружили. Помню ещё одну старушку, которая ходила в церковь, убиралась там. И к нам домой приходили религиозные люди. Старший брат моей бабушки Ахметжан Мустафин был большим человеком в мусульманском мире – приближённым аятоллы Баруди, которого при советской власти стали называть главным имамом России. Я помню, как дедушка молился пять раз в день. Мне очень нравилось отношение к  религии и деда, и бабушки. Ближайшей подругой бабушки была Хадича-абыстай – жена муллы, которая часто жила у нас. Мне очень нравились эти люди.  Кстати, мои дед и бабушка  к тёте Дуне относились очень хорошо.

– Но почему вы, родившийся в мусульманской семье и получивши воспитание среди мусульман, выбрали православие?

– Я рос среди этого. Ходил в мечеть, но ничего там не понимал. Стал читать религиозную литературу. Очень привлекательными показались мне буддистская, индуистская религии. Но какой-то внутренний, сугубо внутренний выбор произошёл во мне, и я выбрал православие. Православие показалось мне наиболее чистой из всех доступных мне религиозных конфессий. Как-то к моим знакомым приезжал отец Ефимий, тот самый, который ходил около мавзолея с кадилом: «Изыди, сатана!» Он представлял катакомбную церковь, ту самую, члены которой во времена советской власти молились дома и не ходили в церковь.         Для меня очень привлекательны староверы. Их вера чиста. Это стойкость и строгость, чистота отношений. Староверы ничего не требуют от религии. Я считаю: когда человек ничего не требует от другого, а принимает как такового, то это самые чистые отношения. Это как поэзия, например.

            – А любовь?

            – Сравнимо и с любовью, ведь любовь – это отдача. Только отдача, напрочь исключающая любую «брачу», даже мысль о ней. Поэтому мне нравится отношение к любви Цветаевой. Даже если нет предмета любви, то можно быть просто в состоянии любви, например к стиху. В этом смысле любовь есть высшее состояние. Христос говорил именно об этой любви, о постоянной и непрерывной внутренней готовности отдачи. Не материальной отдачи, а отдачи самого себя.

– Есть такие строчки: «Стихи, как брошенные дети, живут на свете после нас». Вы согласны с этим?

– Согласен, это мне близко. У меня есть: «Стихи мои – мои сироты». Это реально. И это нормально.

– Вам жаль, что так оно и есть на самом деле?

– Мне вообще весь мир жалко. Жалко, что мир родился на свет и живёт. Жалко деревья, траву жалко, жалко животных – всех жалко…

– Почему?

– Потому что плохо здесь.

– А где хорошо?

– Наверное, там… (показывает рукой наверх. — Авт.) Но я это только предположить могу. И верить в это могу. И уверенным быть в этой вере.        А здесь – плохо. Совсем плохо. Жизнь в этом мире для меня – непрерывная мука. Поэтому я придумываю всякие самообманы для себя. Я вам искренне и честно говорю: у меня нет никакой охоты жить здесь. Но так считать и говорить так – грех. Есть вето, табу, очень, кстати, полезное табу. Ведь прожил же я как-то 65 лет здесь.

Тагир Аглиуллин

       ГОСПОДЬ! СПАСИ И СОХРАНИ ЖЕЛАНЬЕ – УЛЫБНУТЬСЯ ВСТРЕЧНЫМ…

Интервью с Вилем Мустафиным,

«Звезда Поволжья», №16 (69), 19-25 апреля 2001 г.

            Такие люди, а вернее, такие личности, как он, удивляют обывателя, но при этом уверен, всегда притягивают… После бесед с ним идёшь по улице с таким ощущением, словно только что родился. Вызывает удивление солнечный луч, кажется отрадной людская суета, лица всех прохожих представляются светлыми, одухотворёнными даже…                                              

            Человек, о котором хочу здесь рассказать, – Виль Мустафин. По образованию – математик-геометр. Всю жизнь профессионально трудился как математик – преподавал в вузе, работал в НИИ. Но всё время сочинял стихи, занимался литературными переводами, филологическими исследованиями, постигал философию, религию… Словом, физик и лирик в нем слиты воедино и так естественно, что он, может быть, даже больший лирик, нежели те, кто, умея сочинять стихи, напрочь отвергает точные науки, даже не пытаясь их постичь.                                                  

            – Виль Салахович, одна моя однокурсница по университету, работающая сейчас в библиотеке, высказала мне как-то: «Не хочу, чтобы мои дети читали классическую литературу; вообще не хочу, чтобы они увлеклись искусством, которое не приносит реального денежного дохода… Иначе они не смогут выжить в этом мире…»

– Это вопрос не только лично вашей беседы с однокурсницей. Любой человек, который, вроде меня, подхватывает в юности эту «инфекцию – неодолимую тягу к искусству –  находится в определённые периоды своей жизни в значительном сомнении: а нужно ли заниматься этим – много читать, углубляться в поэтические эмпиреи, быть чутким и совестливым? Ведь этим людям при подобном душевном укладе и на самом деле трудно сосуществовать с обществом. Увлечение «высоким» действительно не только не приносит «дохода», но привносит вполне ощутимые «убытки» не только материальные, – «умаляя» собственную жизнь, заставляя переживать чужую боль, как свою, а иногда и глубже, чем свою… Но в том-то и состоит парадоксальность природы человеческой, что во все эпохи существования людей на земле это самое человеческое общество, подавляющее большинство которого «нормально» и не имеет жгучей потребности в «высоком», вполне удовлетворяется неким земным суррогатом искусства. Так вот, это самое «нормальное» общество непрерывно порождает из своей среды неких «выродков», для которых как раз лишь постижение «высот» или «глубин» является чуть ли не физиологической потребностью их существования, причем, потоебностью насущной и неодолимой никакими умозрительными или меркантильными соображениями. Однако это «нормальное» общественное большинство является, по сути своей, «потребительским» во всех своих проявлениях, а эти самые «выродки» (которые всегда в меньшинстве, если не в одиночестве) и являют собой малочисленную «труппу» творцов, т.е. «производителей» искусства во всех его видах. Сюда я включаю не только традиционные виды искусства – музыку, литературу, живопись, ваяние, но к этому понятию приобщаю и так называемую «фундаментальную» науку, а также философию и теологию. Пути в продвижении человеческого общества определяются всё-таки именно этими самыми «выродками». Всё остальное инертное «большинство», нехотя и сопротивляясь, движется путями, ими проторенными и освещенными (порой и освященными).

            – Выходит, что служение «искусству», понятие которого Вы так необычно расширили,  всегда «жертва»?

            – Естественно, жертва, причем, иногда в крайнем своём выражении, цена которой – жизнь. Стоит лишь вспомнить некоторые персонажи истории: Сократ, Иисус Христос, Джордано Бруно… Причем жертвы эти приносились не столько добровольно, как под давлением в буквальном смысле подавляющего большинства тех времен, хотя опять же неизменное в своем качественном проявлении подавляющее большинство времен последующих живёт уже «воплощенными» идеями того же Сократа, Иисуса Христа, Джордано Бруно.

            Слово «воплощенные» по отношению к идеям поименованных мною «делателей» истории я заключаю в кавычки, поскольку, мягко говоря, не совсем уверен именно в глобальной «воплощенности» этих идей.

            – Что Вы имеете в виду?..

            – А имею в виду я то, что даже среди подавляющего большинства современного населения планеты Земля идеи, в своё время высказанные или сформулированные поименованными мною историческими личностями, приняты лишь «на веру», а не в качестве «знания». 

- Извините, Виль Салахович, но здесь я хочу возразить Вам. Ведь гелиоцентрическая система мира, за которую в своё время ратовал Джордано Бруно, ныне является общепризнанной, а количество землян обратившихся в христианскую веру за две тысячи лет ее существования, в общей сложности в несколько раз, наверное, превосходит население Земли даже в нынешнем его количественном выражении. 

– Чтобы обосновать свое предыдущее высказывание, в вашей реплике я выделю два «ключевых» слова: «общепризнанная» – по отношению к гелиоцентрической мировой системе, а также «вера» – в отношении христианского мировоззрения.

  Во-первых, если вспомнить, что само открытие  Коперника, приведшее к устранению» геоцентрического взгляда на устройство нашей планетной системы (господствовавшего, смею заметить, тысячелетиями над умами земного населения) и к доказательству именно гелиоцентрического строения мира, произошло в середине XVI века, а, так сказать, «официальное» признание сего произошло лишь в XIX веке, то можно заметить, что сам факт трёхсотлетнего противостояния мира этому «элементарному», с современной точки зрения, изменению мировоззрения (в буквальном смысле этого слова – воззрения на мир) говорит о том, насколько не подготовленным оказывается подавляющее большинство мирян к открытиям такого рода. И несмотря на то, что данное мировоззрение, к настоящему времени действительно занимающее в науке господствующее положение, несмотря на то, что гелиоцентрическая система «всаживается» в умы нынешних поколений с раннего детского возраста, несмотря на всё это, я не могу утверждать, что психологически – на сугубо физиологическом уровне – все население Земли в данный момент адекватно воспринимает эту реальность. Ведь, судя хотя бы по известным нам трудам мировой классической философии или теологии, которые, в сущности, и формируют, и отражают развитие общественного мировоззрения, изменений-то разительных в «состоянии умов» нынешних и древнейших мыслителей почти и не наблюдается. А ведь нам доступна религиозно-философская литература за несколько тысячелетий!.. 

– Я снова не могу согласиться с Вами, имея в виду грандиозную научно-техническую революцию, успехи современной физики, химии, биологии, космонавтики. 

– С этой вашей репликой я согласен почти полностью, кроме слова «успехи». Все эти «успехи» НТР, которые произошли за последние век-полтора, касаются в основном  лишь неживой природы, и направлены они вовсе не на выживание человечества, но совсем в противоположную сторону, а именно – на уничтожение человеческой жизни.   Потому и с употреблением термина «успехи» в отношении к этим делам согласиться никак не могу. Я же говорю здесь о понятиях, действительно определяющих «человечность» человечества (прошу меня простить за тавтологию), таких как мудрость, мораль, эстетика, в которых почему-то не могу констатировать наличия прогресса, даже наоборот – эта самая НТР повлекла за собой заметное снижение уровня упомянутых критериев «человечности».  

– Простите, Виль Салахович, я, видимо, отвлек Вас своей репликой, Вы ведь что-то хотели сказать о христианстве.

   – С христианством вопрос обстоит гораздо сложнее, нежели со всеми «успехами» НТР… Я очень тщательно изучал Евангелие, чтобы понять и осознать учение Христа не  по его толкованиям, а непосредственно по самому близкому (из доступных мне) «первоисточнику», то есть из изречений Самого Иисуса Христа. Я хотел понять цель Его  прихода к нам на землю, задачи, которые поставил перед Ним Бог-Отец и которые ставил перед Собой Христос, беседуя и с народом, и со Своими учениками. Хотел найти для себя ответ на вопрос о «новизне» Нового Завета, учитывая, что Иисус Христос не опроверг ни одной из заповедей Моисея, в некоторые из них лишь внеся «незначительные»  для  поверхностного взгляда дополнения.

  Хочу предупредить, что при объяснении тех выводов, которые я сделал для себя после многочисленных прочтений Библии и в особенности Нового Завета, я нарочито использую сугубо «светскую» терминологию с единственной целью: быть понятым людьми не только верующими; но даже атеистами. Смею заметить, что и Сам Христос в Своих земных деяниях не выделял разницы между «Эллином и Иудеем» и к Галилеянину относился так же, как и к Самаритянке, считая всех их потенциально достойными Царства Божия. (Категорически Он отвергал лишь представителей так называемых «книжников и фарисеев», богом которых считал Сатану.)

            Чтобы быть максимально лаконичным, изложу лишь основные выводы моих многолетних «прочтений»:

            – учение Христа основано на уникальном мировоззрении (мировосприятии) его Основателя и первого Проповедника;

            – уникальность этого мировосприятия заключена в том, что Христос видел и воспринимал реальный мир адекватно его реальности, т.е. видел мир истинный, в отличие от всего остального человечества, которое до сего времени видит, воспринимает мир искаженно, неадекватно существующей объективной реальности;

            – по этой причине человечествечество, покуда не готово ни психически, ни физиологически, ни духовно к правильному пониманию самого учения Христа в его сути, воспринимает и реализует в действительности лишь его ритуальную,  обрядовую составляющую.  

– Виль Салахович, а не могли бы вы чуть подробнее объяснить, в чем же состоит эта «уникальность» восприятия мира Иисусом Христом хотя бы по сравнению с тем восприятием, которым обладаем мы?  

– Это объяснение я привожу в книге, над которой работаю в настоящее время и объем которой с каждым днем всё разрастается, несмотря на мои усиленные стремления к компактности. Задача очень трудная, учитывая, что даже сам Христос не сумел донести до понимания суть отличия Его мировосприятия до своих ближайших учеников – будущих Апостолов, а готовность человечества к восприятию Христовых истин за две тысячи лет не продвинулась ни на йоту. (Именно в этом и состоит, по моему глубокому убеждению, величайшая трагедия человечества.)

  Приведу лишь один пример Христова мировоззрения (дефис ставлю нарочито). Если воспринимать Христово высказывание, обращенное к ученикам, «… вы во Мне, и Я в вас» в буквальном смысле, а не в качестве метафоры, как пытаются представить многие его толкователи, то сразу открывается разительейшее отличие обычного людского восприятия от Христова – ведь для нас другой человек всегда «вне нас», а не «в нас».

Или вот еще одно высказывание Христа, на этот раз обращенное к Богу-Отцу (прошу его воспринять тоже не как метафору): «Отче праведный! И мир Тебя не познал; а Я познал Тебя…», подобного рода высказываний во всех четырех Евангелиях много, но в Евангелии от Иоанна на них акцентируется наибольшее внимание.  

– Так неужели ж в многочисленных толкованиях Евангелия не разъясняются эти вопросы, которые Вы здесь затронули?

– В это трудно поверить, но в течение двух тысяч лет существования христианства как мировой религии комментаторы Евангелия словно робеют при толковании подобного рода высказываний Христа – они либо, как сговорившись, толкуют их в виде метафор, либо и вовсе их обходят. Например, Иоанн Златоуст, посвятивший тысячу страниц толкованию сорокастраничного Евангелия от Иоанна, просто пропускает те стихи, где приводятся, на мой взгляд, наиболее существенные высказывания Христа.   

– А кто-либо из современных философов или теологов касался этих вопросов?   

– Я не знаю, не встречал. Правда, слежу лишь за русскоязычной литературой, так что полноценного ответа на ваш вопрос дать не могу. Но однажды в руки мне попалась   одна небольшая статья в разделе писем «Докладов Академии наук» (физика) за 1965 год. В этой статье известный советский авиаконструктор Роберт Бартини публикует результаты своих теоретических исследований о соотношениях между физическими константами, где приводит величины мировых физических констант, полученные им аналитическим путем (до этого физики определяли эти константы лишь экспериментально).

   Я обратил внимание на тот факт, что для аналитического (математического) их вывода Бартини потребовалось предположить, что наш мир представляет собой шестимерное комплексное многообразие как совокупность (взаимовложение)   трехмерной пространствоподобной и трёхмерной времениподобной протяженности.

   Так вот, если это так на самом деле, то «видение» этого комплексного многообразия очень близко (если не совпадает) «видению» Христа. Правда, в самой статье на эту аналогию автор даже не намекает. Но, что примечательно, одним из основополагающих условий, при котором «работают» выводы Бартини, является предположение о существовании в этом мире некоего «Абсолюта», иными словами – Господа Бога!

    Пример с Бартини вселяет надежду, что наша наука вскоре сумеет объяснить и это пока сугубо уникальное явление, какое представляет собой мировоззрение Иисуса Христа.

А история с трехсотлетним периодом признания миром открытия Коперника позволяет надеяться, что наступившее третье тысячелетие явится эрой натурального усвоения нашим миром воззрений Христа.   

- Как же всё-таки реально сблизить взгляды мирян с Христовым учением? И чему это может конкретно помочь?   

– Пусть каждый сам для себя, насколько ему хватает собственных возможностей и сил, постарается глубже вникнуть в суть учения Христа.   А помощь от этого «проникновения» всеобща и настолько глобальна, что одним или даже несколькими словами она трудновыражаема. Представьте, если «Вы во мне, а я в Вас», то нам вообще противопоказано не только уничтожать, но даже бороться друг с другом – ведь мы с Вами ЕДИНЫ. А если рассуждать чуть шире, то одновременно мы с  Вами сразу «оказываемся» в Боге, а Бог – в нас.

Закончилась наша беседа. Погас за окнами день…

В наступающие сумерки я вышел не то чтобы с легким чувством, то есть не то чтобы «хотелось жить», а просто на душе было покойно… Действительно – редкое явление.

            И казалось, что нет на земле зла, не идут где-то войны… Правда – так и казалось, так вдруг подумалось, потому что всегда, как пообщаешься с Вилем Салаховичем, понимаешь: когда говорят музы, пушки молчат.

А. Егоров

 ИНТЕРВЬЮ ДЛЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

22 октября 2007 г.

Расскажите о себе и своей семье. Что вас подтолкнуло к поступлению на физико-математический факультет?

 Трудно всё вспоминать. Тебе придётся  выслушать длинную, печальную историю. В 36-ом году арестовали моего отца, мне было полтора года.

Отец, известный журналист Салах Атнагулов, руководил Газетно-журнальным объединением (Гажур). В годы Гражданской войны он был комиссаром наших татаро-башкирских войск. Это называлось 5-й армией. Потом работал в Москве, в ЦК. Он возглавлял Бюро ЦК Восточных народов. Для этих национальностей по всей стране на татарском языке издавалась газета «Эшче» – «Рабочий». И он был её редактором. После того как всё нормализовалось, здесь стали образовываться республики. Он входил в Шуры – советы. Его прислали сюда председателем комиссии по переводу классиков марксизма на татарский язык,  для укрепления идеологической работы в Татарстане. Нужно было создавать национальные кадры. Он одновременно работал редактором газеты «Кызыл Татарстан». Параллельно его заставили организовать Гажур. В это время открылась газета «Комсомолец Татарии» на татарском языке.

Отец в Уфе окончил медресе. Но он не стал муллой, а начал преподавать русский язык в чувашской школе. Он много языков знал: арабский, английский, тюркские языки, очень хорошо знал русский язык. Когда его сюда прислали, он преподавал в Институте народов востока (будущий пединститут) старотатарскую литературу. Ещё он учился в бухаринском Университете красной профессуры, был работником местного Наркомпроса, членом Татарского Обкома.

В 36-ом году его, как руководителя «троцкистской организации» арестовали и  вывезли в Москву на следствие. Эту группу судили в Москве – год следствие шло. Один из пунктов обвинения заключался в том, что он якобы исказил что-то в 1-м томе Маркса. В 37-ом году всю эту группу осудили на высшую меру, к расстрелу. 7 человек, он 8-й. Он почему-то последним по списку шёл. И немедленно расстрел. Вот мама год без него жила. 17 августа отца расстреляли, а 18 августа вышло  постановление Ежова том, что члены семей изменников Родины лишаются жилплощади. Мне уже было 2,5 года, и чтобы квартиру забрать, нужно было от мамы избавиться. И всех жён в одну ночь  собрали по Казани. Мама возвращалась из бани, видит – у подъезда стоит машина, её забирать приехала. А за мной прислали какую-то даму. Мои старшие сёстры были у дяди по маме в Бавлах. Они их не дождались, а меня забрали сразу. Маму поместили в кутузку. Она потом рассказывала, что очень много плакала, а когда оглянулась, увидела, что все знакомые – жёны тех, кого забрали раньше или позже моего отца. Меня отправили в детприёмник НКВД на Красина, недалеко от тюрьмы. Маму посадили на 8 лет. Сестёр после забрали,  они на 5 – 6 лет старше меня. Они приехали, им некуда было деваться, и бабушка их к себе взяла, на Галактионова. У нас там, в коммуналке, было 2 комнаты. Сестер отправили за Урал в Ирбит. Там находились уже детдома. Детприёмник это как ясли, хотя мы там разных возрастов были. Первое моё воспоминание как раз Дом ребёнка. Помню момент. Когда дедушка пришёл на свидание, а бабушку, якобы, не пустили – я к бабушке был более привязан – я очень плакал, бился об пол. Дедушка сразу начал борьбу за выем нас хотя бы оттуда. Эта борьба у него длилась год, пока он до Ворошилова не дошёл в Москве, тот   тогда был председателем Верховного Совета. Надо сказать, что дедушка страшно не любил советскую власть. У него всё отобрали. Он в 10-ом году в Казань приехал из Пензенской губернии, чтобы детей учить. У него было пятеро детей, все очень одарённые. Здесь у моей бабушки, жены деда, 3 брата муллами были. Один из них, Абдрахман, был заместителем председателя Духовного управления мусульман. Братья помогли ему здесь устроиться. Он открыл свой магазин и процветал. Магазин у него был на Сенной площади, где сейчас улица Кирова. Дед купил дом в Татарской слободе. В слободе случился пожар и дом сгорел. Мама моя к тому времени была замужем за моим отцом, которого, естественно, дедушка не признавал, так как тот был коммунист. И маме пришлось отдать квартиру своему отцу. И вот дедушка начал нас «выбивать». В конце концов, ему разрешили.  Детей было так много забрано, что государство не могло их содержать.  Вышло постановление, что если есть обеспеченные родственники, их разрешается отдать под патронаж, но только до 14 лет. Дальше почему-то не разрешили. Дальше, видимо, тюрьма. Меня дед вызволил первого, и мы потом ходили с бабушкой встречать сестёр. Дедушка поехал в Ирбит и сестёр оттуда вызволил,  всех нас «погрузил» на Галактионова. Это был уже 39-й год.

Девочки пошли в школу учиться, а меня устроили в детский сад – соседка была заведующей детским садом.  Говорят, что я в это время не знал русского языка, я этот момент не помню. После детсада я, видимо, с татарским языком распрощался. Я этого переходного момента не помню. Бабушка у меня только по-татарски разговаривала, а я только с ней общался. Дед нас под патронаж взял и сразу сменил фамилию на свою. То есть мамина фамилия у меня, для того, чтобы в будущем  по этой фамилии репрессиям не подвергнуться. Дед, видимо, предчувствовал проблемы. Кстати, изменение фамилии ничего не дало. В 49-м году, когда снова начали подбирать всех, это и нас снова коснулось. Хотя мы были уже Мустафины. Но мы ещё не «дозрели» к 49-му году. Мне было 14,  мы оказались детьми «врага народа». 

Учились все очень хорошо. Тогда впервые ввели золотые медали. Моя старшая сестра первая получила. У неё даже разовых «четвёрок» не было, не то что в табели. У второй была одна «четвёрка», она серебряную медаль получила.

Я тоже медаль получил.  Я хорошо учился, но … вот теперь я перехожу к приёму в университет. Мы каждый год экзамены сдавали, и я предпочитал готовиться по ночам,  условий же не было.  Свой задачник я весь перерешал и  решал задачки из учебников сестёр. Чтобы они не заметили, я и решал по ночам на кухне.

В 45-ом году вернулась мама, отсидев 8 лет. На ту же квартиру. В войну к нам подселили эвакуированных,  была жуткая теснота – в 2 комнаты подселились ещё 3 семьи из Ленинграда и Воронежа.

И вот в 8 классе я узнаю, что какие-то олимпиады в Казани проводятся, математические. У меня была 19-я школа на Горького. При пединституте был кружок, который готовил к олимпиадам  школьников Казани. И мы вдвоём с  другом из класса пошли на олимпиаду. Без подготовки, в кружок ещё не ходили, мы выиграли эту городскую олимпиаду. И там нам сказали, что нечто аналогичное есть при университете. На следующий год, в 9 классе мы пошли туда и тоже выиграли. Таким образом, мы в течение 3 лет выигрывали олимпиады в пединституте и 2 раза в университете. Либо Юрка занимал 1 место, либо я. У нас была ещё конкурентка Валя Сочнева,  мы втроём призовые места делили. Она вышла замуж за парня из нашего класса, а до этого была Драгункиной. Она сейчас в КГУ работает, руководит Малым университетом.

Я в школе был хулиганистым парнем. У меня «двойка» по поведению была, и я всё боялся, что мне медаль не дадут, поэтому в 10 классе мы сожгли дисциплинарный журнал. Один боялся, что его выгонят. В дисциплинарном журнале про него было написано за 3-х человек, там на каждого страница полагается. Про меня тоже много было написано. Мы выкрали этот журнал и сожгли. И мне досталась медаль,  есть по поведению не было «тройки». «Тройка» – это справка, а справка – это армия, больше всего мы боялись в школе армии, больше чем тюрьмы. В тюрьму у нас половина класса загремела. Хулиганистый класс, одни мужики. Все без родителей – у кого на фронте, у кого в тюрьме. Полкласса, оказывается, были политическими, но это все скрывали.  У меня якобы отец был без вести пропавший,  тётка моя заставляла так говорить, которая нас воспитывала.  

Старшая сестра поступила в университет в 47-ом году, там фронтовиков как раз много поступало. Она пошла на «физику». И вдруг на втором курсе, когда нужно было проходить практику, потребовалась форма № 3. Тогда же вся наука работала на войну. Вся фабрика «Спартак» работала на сапоги для военных, а гражданская обувь изготовлялась в одном крошечном цеху. И где бы ты практику не проходил, тебе нужна была обязательная форма. Эта форма являлась свидетельством твоей лояльности. Сначала 3-я, а потом 2-я. Ей эту форму не дали. Это были годы, когда ещё никаких реабилитаций не было, Иосиф Виссарионович жив. Но сказали, что раз она отличница, её можно перевести на «математику». Она, поплакав, согласилась. Вторая сестра, зная об этом, через год поступает в КАИ. Через год, когда начинается практика, та же проблема. В КАИ некуда переводить, весь вуз закрытый, всем нужна форма. Нас выручило то, что именно в этот год открывается факультет механизации в сельскохозяйственном институте. А там у ближайшей подруги моей тётки были знакомые.  Дед  в 39-м  умер,  бабушка никогда не работала, всю жизнь у плиты стояла. И мы остались полностью на голодном пайке. Тётка ради нас оставила аспирантуру в Ветеринарном институте и устроилась в маслопромтрест для того чтобы нас прокормить. У неё ежегодно были командировки по маслозаводам. Мы получали какие-то натуральные продукты. Она, видимо, думала об этом, эта девчонка 29-ти лет, которая  вдруг «заимела» троих детей.  Она оказалась идеальной доброты человеком, такой красивости душевной я, в принципе, не предполагал в людях. То есть она нас так любила, что всю жизнь отдала нам. Она себе ничего не покупала, в обносках каких-то ходила – всё сестре. После моей старшей сестры она донашивала. Работала день и ночь…

В общем, нам очень сильно повезло. Это больше чем материальное обеспечение. Мы сироты, в общем-то, но этого мы совершенно не чувствовали. Мама присылала раз в месяц письма из тюрьмы. Мы должны были отвечать, а я не знал что писать… Единственное – внешнее сиротство. Мы  врать должны были. В школе булочки выдавали, но только детям фронтовиков и погибших на фронте. Вот и мне приходилось так говорить, чтоб булочку получить, хотя все в школе знали об этом. Этот стыд я до сих пор помню – я должен был кого-то обманывать.

Младшая сестра Аделя Кутуя Шарси  была ближайшей подругой моей тётки, а её муж был ректором сельхозинститута, где моя сестра Гулька  успешно окончила факультет механизации сельского хозяйства. У нас 5 лет разницы с Гулькой,  я был уверен, что мне  поступить – «никуда»! Куда я хочу, мне нельзя. Но меня очень сильно тащили на «математику» в Казанский университет, после всех олимпиад. Большим влиянием там пользовался Морозов Владимир Владимирович, бородатый такой, алгебраист. Он был председателем комиссий олимпиад. И он без сомнений сказал мне: «Ну, ты, конечно, к нам придёшь». Он вручал мне  призы на олимпиадах – шахматы, какие-нибудь книжки – не больно разговорчивый, хороший был дядька. Внутренне красивым он мне казался. Я очень сильно в математике преуспел и все задачки левой ногой решал. Но самое большое затруднение было связано с политикой. Я «Голос Америки» слушал. Но даже без него у меня было внешне не распространяемое, молчаливое, отрицательное отношение к власти. К той, которая существовала. Я не знал причин, они выяснились со временем. Но в комсомол мне пришлось вступить. Отличников первыми принимали, и я в 14 лет стал комсомольцем. Потом пытались сделать комсоргом. Но я был с хулиганистыми замашками. Я любил какую-нибудь шалость сделать, вслух, ничего не скрывая. Ну и клоуном в классе был добровольным. Уроки сорвать или ещё что-либо.  

Нельзя было говорить своё мнение, а чужое нужно было вызубривать. Нас спасали только шпаргалки по сочинению и по истории, когда идеологии дело касалось. Так как медаль у меня была, сдавать экзамены при поступлении мне уже не надо было. Я приехал в МГУ, в Москву, на собеседование к Моденову.  А задачник Моденова лучшим был. Я когда узнал, что Моденов будет проводить собеседование, я весь его сборник задач по элементарной математике для олимпиад перерешал. Далее В.С. рассказывает о том, как из-за нарушения сроков подачи документов его не допустили к собеседованию, и в спешке он  отправился на собеседование в КГУ.

Я прибегаю в университет. Говорю: «Мне быстро надо собеседование пройти». Это я за день пришёл до экзамена, и то была суббота. Мне говорят: «Пройдите к председателю экзаменационной комиссии». И я прихожу к Владимиру Владимировичу Морозову: «Ну, зачем нам с тобой собеседование! Поедешь завтра в колхоз». Я говорю: «Что это значит? – Ну, все будут сдавать экзамены, а вы, медалисты, поедете в колхоз.

Математика меня так спасла, мне она так нравилась! Она всю жизнь меня кормила. Совершенно чистейшая, отдельная от всех идеологий, от всех политик и партий кормёжка. И детей вырастил на математике своей, и внучек,  такое благо для меня оказалось.

Меня с 3 или 4 курса тащили в консерваторию. Я 10 лет, короче говоря, пропел. Открылся голос, я пошёл в хор в Доме учёных. В университете собственного хора тогда ещё не было, был кружок сольного пения Татьяна Михайловна Григорьева вела вокальный кружок. Она сказала, что обязательно надо мне ходить и через год начала выпускать меня на все концерты. И я на этих олимпиадах, фестивалями они не назывались, занимал первые места. Сначала по факультету, потом по университету. Участвовал в заключительных концертах университета где-нибудь в оперном театре. Потом занял первое место на городской олимпиаде художественной самодеятельности. Все эти места мы занимали со Светкой Жигановой. Мы с ней параллельно учились, мы с ней были друзьями, пели в джазе. Где-то в 56-ом году у нас в университете организовался джазовый оркестр. Сначала маленький коллектив был, ребята начали нас привлекать.  Весь университет мы пропели. У Светы было хорошее меццо, она закончила консерваторию и потом очень успешно там преподавала, стала профессором, у неё Ренат Ибрагимов учился. Назиб Гаязович  Жиганов и меня очень сильно уговаривал, а я советовался с нашими преподавателями, Борис Лукич Лаптев у нас деканом тогда был. Меня Нужин при распределении после 5 курса уговаривал остаться в университете, «попеть ещё».  Нужно было спорт продвигать, самодеятельность. Меня Юлдуз Бурнашева уговаривала, она постарше нас. Она, кстати по Сталину диссертацию написала, а тут как раз началась борьба с культом личности. Долго потом эта ерунда тянулась. Ее дядя Фатхи Бурнаш был другом моего отца и тоже загремел. А мой шеф Норден меня к себе в аспирантуру тащил. Я геометрией увлекался, и по матанализу все задачи решал. Но тут оказалось место в Москве, в издательстве «Физматгиз». Школа геометрическая очень мощная в Казани, а издаваться негде. Единственное издательство «Физматгиз» в Москве, где была отдельная редакция математической литературы. Директором издательства был Рыбкин, очень крупный учёный и друг Александра Петровича Нордена. Норден у него выбил место  редактора геометрической литературы и кроме меня он на этом месте никого не видел. Мы уже тогда с ним начали дружить, 30 лет у нас разница в возрасте. И когда было распределение, меня направили к Рыбкину. Он там и квартиру гарантировал и всякую там ерунду. Нужно было прописаться и как-то осесть. В это время в Новосибирске открывается Академгородок. Математиков туда набирает академик Соболев, он меня принял. Я рассказал ему кто я такой, что я от Нордена, то есть я должен быть представителем казанской школы в Москве и проталкивать их книги там. Я сказал Нордену, что договорился с Соболевым. – «Какая это наука! Это псевдонаука. Это кибернетика. Ни в коем случае. Срочно приезжай в Казань». Я говорю: «А что делать там?» – «Не знаю пока, но сейчас же приезжай в Казань. Я тебя встречу, там и решим».

Ну, я приезжаю в Казань. Он меня встречает на перроне,  уже октябрь или ноябрь. «Я тебе пробил в пединституте аспирантуру, у себя же. Тебе нужно сдать сегодня 3 экзамена». Я говорю: «Это элементарно, кроме истории партии». По немецкому и специальности мне не надо готовиться, а это, говорю, я вообще не сдам. Мы на шпаргалках выехали на госэкзамене. Все отличники физмата, и физики и математики, собирались у меня дома на Галактионова. 7 человек круглых отличников я набрал, только мальчишек, и каждому досталось по 3 шпаргалки. Всю литературу я принёс из библиотеки,  – 3 обеденных стола были завалены книгами. И вот мы сидели 3 дня, написали шпаргалки – весь текст ответа до запятой. Я  придумал, что берущий просто кричит номер билета, а я в дверях с этими шпаргалками даю их следующему, кто заходит. Все мы отличниками были и вот так мы экзамен сдали.

А экзамен в приёмной – это совсем другое. Там же нужно отвечать комиссии в одной тесной комнатке. Я Нордену об этом сказал. Он: «Хорошо, я беру на себя». Я другие экзамены быстро сдал. Единственное, преподавательница немецкого  сказала, что у меня произношение какое-то английское. А я хотел английский язык знать, и последнее время читал английскую литературу со словарём. Видимо, это сказалось. Я Аздуни в своё время отвечал. Он мне  «пятёрки» всегда ставил – шпаргалки были. Очень серьёзный был товарищ.  А тут  чуть ли не «неуд» мне ставят, то есть я ничего им путного не сказал, да  я же ещё боялся. В 57-ом году, правда, пришла реабилитация. Отец, а потом и мать были официально реабилитированы, якобы. Я уже вслух мог о родителях говорить, но эта бумажка ничего не значила, потому что тенденция оставалась. Советскую власть я должен был хвалить.  Можно научить себя врать, но сам момент лжи – он противопоказан организму у честных людей. Он не умеет врать, он теряется. Они меня  минут десять мурыжили. Норден говорит: «Ничего, сейчас разберёмся». Он полчаса с ними возился. Вышел красный, мокрый и говорит: «Ну и ну, я тебя понимаю. Тяжёлые люди». Он «тройку» у них вытащил и я поступил в аспирантуру.

Я всю аспирантуру дурака провалял. Наглядность из этой геометрии ушла, в ней много измерений, представить ничего невозможно. Мне стало неинтересно. Там ещё нужны выводы, буквоедство всё это. Считать я терпеть не мог, я всегда красивые решения искал. Математика постепенно от меня стала отдаляться.

В.С. рассказывает о своём окружении. После смерти Сталина им всем амнистию объявили, и они кончали школу на год позже меня. И мы за них сдавали экзамены во всех вузах Казани, для того, чтобы в армию не загремели потом. Им надо было обязательно поступить, иначе конец. Наши друзья бандитами садились. Женя Мартынов, сын ректора университета, Дмитрия Яковлевича, он в нашем классе учился. Он сел на 8 лет. Ренат Бармалеев, у него мать была главврачом спецбольницы НКВД. Тоже бандит. Камалетдинов, у него отец был очень высокопоставленным человеком. Мы за них бегали экзамены сдавать. Армия нас страшила. Мы были к дисциплине, в принципе, не приучены. Я, например, никакой дисциплины никогда не признавал. Никакой! Особенно тупой. Я там не выжил бы. Организм об этом знал, и он категорически запретил эти дела.

Ваша подруга, Ирина Дмитриевна Морозова, рассказывала мне, что вам поручили читать доклад «О культе личности и его последствиях» на собрании в актовом зале университета. Как вы восприняли информацию, содержавшуюся в этом документе?

В школе выпускают стенгазету с портретом Сталина – цветным, его из журнала вырезали – и с этой речью. В 9 классе у нас учился  сын 1-о секретаря Обкома, он потом актёром стал. Родик Муратов, он играл татарина у Данелия в «Джентльменах удачи». Класс был очень хулиганский. А меня накануне как старосту попросили сделать уголок. Как только менялась четверть, нужно было делать новый уголок. Там висело расписание и другие формальные вещи – кто знаменной и так далее. Я этот уголок на голубом листе выпустил. Стенгазета 9 «А» класса висит на левой стене, где преподаватели, а 10 «А» класса на правой стене. Он не нужен никому, но это наглядная агитация и она должна была быть. Уголок выпустил я, и это все знали. На следующий день мы приходим, а у нас на уголке отпечаток грязной галоши. Кто это мог сделать? – Это они. Наши в их газету начали плевать, мстить таким образом. Когда я пришёл перед уроками, мне Сорокин говорит: «Смотри, все плюют. Ты чего не плюёшь? Они же тебя обидели». Я говорю: «А мне то что! Они играли, меня-то чем тут можно обидеть?!» Я его не любил. И он меня за уши схватил, он здоровый был парень. «Плюй!» И я тоже плюнул. Нас приглашают к директору. У него на толе лежит стенгазета, покрытая толстым слоем плевков. Я сознался, что я плевал. Я «тоже» не сказал, но за себя ответил. Разве такое количество слюней у одного человека может быть, думал я. Он же взрослый человек, он должен соображать.

Созывается комсомольское собрание. Я не иду на комсомольское собрание, меня выгоняют из комсомола. Никто кроме меня больше не признался. Собрание в первичной ячейке вёл парторг школы Янонис Виктор. Он спрашивает: «Кто это сделал?» Я встал и смотрю, больше никто не встаёт. Я понял, что я пропал. Я так обиделся на всех, взял и  ушёл прямо с комсомольского собрания. Ну, потом ребята прибежали, извиняются передо мной. А из комсомола исключение – это автоматическая армия, и такая глухая армия! Типа штрафбата или стройбата будет. Автоматом идёт исключение из школы.  Мне сказали, что собрание будет продолжено, я просто в школу не пошёл. Потом ребята ко мне пришли и сказали, что мне строгий выговор с занесением в личное дело. Но главное, мне по поведению выставили «двойку» за 2-ю четверть. Значит, я точно не получал медаль. Выдавалась так называемая справка – аттестат не выдавался, если у тебя по поведению «четвёрка». С такой справкой нельзя поступить в вуз. Могли принять только в техникум. А это гибель, естественно. Поэтому мы и сожгли журнал. У меня за 1-ю четверть «тройка», а за 2-ю – «двойка». А выпускаться через полгода. Была очень сложная ситуация для меня, я никого не впрягал в эти дела. Думаю, разберёмся. Сожгли дисциплинарный журнал – теперь надо доказать, чтобы «двойку» ставить. Мне всё-таки выдали медаль, серебряную, правда. Им нужно было решить по какому предмету мне поставить «четверку». Сочинение мы в начале сдали, последним экзаменом была геометрия. И они мне по геометрии поставили «четвёрку»! Вот это было очень интересно мне. Я так смеялся, так хохотал… Но они вынуждены были – давался лимит. У нас был очень сильный класс. В нашем классе было 3 золотых медали и 2 серебряных.

Вскоре после этой процедуры, 5 марта умирает Иосиф Виссарионович. А я ночами не сплю, задачки решаю. Радио работает, и я первый узнаю, что Сталин утром умер. Я в школу просто не иду, я знаю, что там будет. А к нему отношение у меня было абсолютно враждебным. Они тем более были знакомы с моим отцом. Отец ему  записку написал. Передали или не передали, я не знаю. Энкэвэдэвцы её, скорее всего, не передали, а они с ним на фронтах Гражданской войны были на «ты». Тот, видимо, никак на эту записку не отреагировал. Это мне всё мать рассказывала. Я к Сталину очень плохо относился, но это был мой интим. Я решил не ходить на эти дурацкие мероприятия. На линейке, мне говорили, все плакали, учителя в оброк падали. Обстановка была такая жуткая. После линейки не было занятий. Ребята ко мне прибежали, мы взяли литр-полтора водки и у меня на Галактионова устроили попойку. Тётка всё время работала, и у меня дома был проходной двор. Мы там всегда переобувались, когда на каток шли. У меня каток бесплатный прямо за забором – калитка была прямо на каток. Дом открытых дверей – ничего там никогда не запиралось. Приёмники нам разрешили иметь. Когда была война, их забирали, а после неё они появились в продаже. «Голос Америки» через все эти шумы мы слушали. Но это мне ничего не надо было, у меня ненависть к власти была глубже. Я всё знал и когда этот доклад читал. Меня, видимо, заставили текст читать, потому что у меня хорошие голос и дикция (в школе я всё время читал постановления партии на политическом классном часе после уроков). Но впечатления никакого, кроме омерзения. Я узнал только, как им, бедным, было плохо, и как они это всё терпели, люди типа Хрущёва, Маленкова. Мальчишки на побегушках. Сталин же ночами бодрствовал, и все секретари обкомов бодрствовали только ночами. Распространено было телефонное право. Каждый разговаривал в 2 трубки, Сталин в одну разговаривал. Ему некого было слушать, кроме Бога.  Безоговорочное выполнение шёпота, намёка и тут же передача вниз. И так до самых низов, до стрелочника. Наверх только доклад нужен был о выполненном. Больше ничего в другую сторону не принималось. Это было отработано так сильно, что думать не надо было. Мне ничего не надо было для себя открывать.   

Расскажите о своём участии в творческой жизни Казанского университета.

В самодеятельности. Главное моё участие было с точки зрения вокала.

А с точки зрения поэзии?

Здесь было так. Мы с Кутуем учились вместе. Он на год позже, это уже много для нас, потому что у каждого свой круг общения. Вот Юра Голунков, с которым мы олимпиады все побеждали, он пошёл к нам физику, он золотой медалист. Его приняли, а я знаю, что нельзя идти на физику. У него с отцом такие же дела, но у него отец фронтовик. В плену побывал, у него политика была другого рода. Статья-то одна, всё остальное не важно. За бывшими пленными вообще никакой вины не было. На войне в плен попал, после плена сел здесь. И вот на 2-м курсе приходит Юра Голунков, садится рядом со мной и говорит: «Меня сюда перевели». Я то знаю, но я не могу об этом никому говорить – это же всё было скрыто. И он не говорил. Я догадывался, что у него с отцом проблемы, но он-то скрывал. У него мама была главный технолог табачной фабрики, партийный человек. Он в своё время отреклась, как мою маму заставляли отречься от отца. И в партии она сохранилась. А моя мама беспартийная была, но не могла отречься. Её бы тоже не посадили, переселили куда-нибудь. Забрали бы квартиру, и хватит. Но мама не смогла отречься. Она села, ей было 35 лет.

Возвращение к разговору о поэзии. Я  впервые влюбился где-то на третьем курсе. В Ленинскую библиотеку из Ленинграда прислали библиотекарей, и я в одну из них влюбился. И я вдруг начал пописывать стишки. Про любовь всякая чушь у нас вначале идёт, терпеть не могу. Целую тетрадочку исписал. Кутуй в это время уже увлекался поэзией, и я ему, видимо, что-то читал. Он меня затащил в «Лаокоон», он на  истфилфаке был. Я помню некоторых людей, которые были там, в основном, пишущие филологи. Из наших – никого. Ну, заставили они меня что-то прочитать. Я прочитал. Мне не понравилась их обстановка. Они слишком серьёзно к этим делам относятся, а какой может быть серьёз от твоих физиологических потребностей! Физиологически хочется писать. А они уже, видимо, профессионально на это смотрели. Вот эта вся обстановка, дурацкого серьёза, мне не понравилась. Я серьёзно даже к математике никогда не относился. Если легко – значит твоё, если трудно – не надо, не твоё, не трогай. Литература это настолько интим, до того глубоко, что это должно быть только твоё и всё. Вот эта обстановка мне не понравилась. Поэтому моё пребывание в «Лаокооне» ограничилось 1 – 2 посещениями. Запомнился он мне тем, что я понял – нам не по пути.

Вы были верующим в студенческие годы?

Если сказать одним словом – никаким. Если сказать поглубже, я это уже сам задним числом анализировал. У бабушки трое братьев – муллы. Бабушка – дорогущий мне после деда человек. Дед спас меня от смерти.  За этот год, Пока я там бултыхался в детприемнике, пошатнули мне нервную систему. У меня нервные припадки какие-то начались. Я помню, даже на Галактионовой у бабушки у меня иногда были истерики. Дед был страшным мусульманином, он 5 раз в день намаз читал. Бабушка по четвергам ходила в баню, для того, чтобы в пятницу идти в мечеть. Была только одна баня в Татарской слободе, в которой они себе позволяли мыться. То есть она считалась для мусульман чистой. А напротив жила жена одного из моих расстрелянных дядьёв, Хадича-абыстай. Абыстай – это жена муллы.  В бане она и умерла. Эпизод войны, это 43-й год. Нищета страшнейшая. Мы обнаружили, что бабушка умерла только на третий день. Естественно похоронили, всё нормально. Через неделю у нас – стук в парадную дверь. Я открываю, вижу какая-то старушка в телогрейке. Она спрашивает: «Вы Мустафин?» Я говорю: «Да». – «Вот я вам принесла». Разворачивает свой платочек, а в нём бабушкины золотые серьги и цепочка. Она была обычной банщицей и сняла с бабушки драгоценности, чтобы в морге не сняли.

Проблема возникла тогда, когда мне срочно надо было прислоняться. Я ходил несколько раз в мечеть – ничего у меня не получается, контакта нет. Никакого – ни внешнего, ни внутреннего. Плохо мне там.

Я читатель, я непрерывно читаю всё подряд. Я прочитал всех йогов, все доступные переводы Корана. Я всю православную литературу прочитал. Меня даже не христианство, меня православие конкретно заинтересовало. К нам в Казань после 10 лет отсидки приезжал один протестантский лидер. Я к нему ходил. Потом я ходил к представителю катакомбной церкви (последователи патриарха Тихона, который не признал большевиков). Он в 90-е годы ходил с кадилом вокруг мавзолея и говорил «изыди, сатана». Его привозил Мишка Белгородский. Мишуне устраивал иудаизм, и он помогал мне в поисках пристанища. Он у себя устроил молельный дом для катакомбников. Я с ним побеседовал и понял, что там земные дела. Мне не это надо. Мне земная церковь, по сути, не нужна, но мне нужно было приткнуться с каким-то ритуальчиком.

Однажды стою на Галактионова около Ленинского садика. Вдруг вижу идёт муфтий Талгат. Они собрались в сад с женой, шли с ведром и лопатой. Я к нему подошёл, говорю, что вот, мол, такие дела – горе у меня великое внутри. Я ему сказал о своём деде, братьях бабушки. Он их всех знал. Он ничего не говорил, когда я это всё рассказывал. «Я не могу изменить деду. Дед страстный мусульманин и он же виновник того, что я живу на белом свете» – объяснил я ему. Тут трамвайчик стал подъезжать, мы молчим. Наконец он взглянул на меня и сказал: «Да, Господь един». Я чуть не рухнул на землю, благодарить его. Он так сильно, так красиво сказал! Попал в самую мою душу! Он никому не соврал, не стал искать никаких выходов и лазеек. Я был просто на верху блаженства от его красивого ответа. Я с радостью побежал к Мишке Белгородскому. Он заканчивал физику у нас в университете, но позже меня. Завтра побегу к отцу Игорю, он наш друг, физик, закончил КГУ. Работал после окончания университета в КХТИ и параллельно учился заочно в семинарии. Ещё он заочно учился в Троице-Сергиевой лавре. Мы с отцом Игорем друзья по Косте Васильеву. Игорь, как и Костя,  43-го года рождения.

А это когда было?

Где-то в 87-м. А в студенческие годы никакого отношения, ни отрицательного, ни положительного. Это всё лежит в интиме, а поведение – это всё внешнее. А у меня работа очень интенсивная в этом плане была. Я религиозную литературу читал всю подряд. Иудейские книги, сочинения чёрных магов – всё самиздат. Это 63 год, «оттепель», как вы говорите. «Оттепель»  нам дала доступ к самиздату. Ведь до этого никакого самиздата не было. «Ардис» начал издавать  книги запрещённые  – Цветаеву, Мандельштама и других авторов. Нам через Москву доставались их ксерокопии, я  в Москву ездил за самиздатом. Я набирал там целые тонны  – полные собрания Цветаевой, Мандельштама, Пастернака. «Котлован» Платонова мы доставали на фотографиях (возможно, микрофильмах – А.Е.). Только через сильную лупу можно было читать. Это вот нам дала «оттепель» – доступ к литературе, которая была здесь полностью запрещена. Правда, «оттепель» быстро прошла, но доступ остался и развивался. Московских [ребят] потом всех пересажали, но ненадолго. 

Как вы восприняли антисоветские выступления в Польше и Венгрии осенью 1956 года? 

Венгр Фердинанд Берет влюбился в сестру одного из моих лучших друзей. После окончания университета он попросил её руки, и она вышла за него замуж.  Ничего не поделаешь – девкам надо замуж,  отпустили дочь в Венгрию. А муж – коммунист. Отец у него был чуть ли не в ЦК. Не купленный коммунист, а настоящий интернационалист, не чета тамошним палачам – Белу Куну и прочим. Он туда поехал, и у него карьера была обеспечена. У Галки были от него дети. Она то здесь, то там, и вдруг – вот этот случай. То есть мы знаем это всё в подробностях. Отца его, и самого Фери включили в список тех, кого должны были повесить. Они вдвоём садами-огородами сумели добраться до нашей военной базы. Вешать стали всех коммунистов без разбору. Самого Фери выпустили к нам, спасли тем самым его. Отец не согласился, он остался в Венгрии.

Вы участвовали в освоении целины?

Не ехать нельзя было, тут же из комсомола вылетал. А исключение из комсомола означало, что ты вылетаешь из университета.… Так что с этими вещами нам нельзя было шутить, мы должны были ехать. А я в это время отдыхал на Волге. Я вообще волжский человек, мы со школой там всё лето проводили. У меня календаря не было, и я день перепутал. Я прибегаю на Галактионова,  в день, когда надо отправляться, а там записка из трёх частей. Поезд уходит во столько-то, сестра мне пишет. Поезд уже ушёл. То есть все уехали на целину, а я остался. Я догонял их самолётом. Догнав самолётом в Свердловске, я трое суток их ждал. Представляете! А  кричали – «зелёный путь»! Мне в комсомольском комитете дали денег. Те, кто ехал на поезде, им вообще деньги не нужны были, всё за счёт государства. Самолёт стоил очень дорого, а у меня таких денег нет. Они мне выдали книжные деньги, с тем, чтобы я их отдал потом комсоргу. Я их отдал, конечно, но не в этом дело. Потом нас на целину привезли. Там главным было такое событие: проходили испытания ядерного оружия. Уже была пора водородных бомб. Никто ничего, конечно, не знал. Там ездил какой-то капитан-лейтенант и предупреждал, что завтра испытания. Люди к этому уже привыкли. Совхоз «Казанский» – это всё были выселки из Казани, самая шпана. У них в Ленинском садике была танцплощадка, я их всех в лицо знал. Это никакая ни комсомольская целина была. Это всё выселки, как полулагерь. Они не в тюрьме, но их заставили уехать вместо срока. У них там семьи, дети растут. Я у одного из них спрашиваю, что делать-то. Он говорит: «В прошлый раз приезжал, велел заклеить окна. Как трахнуло – вместе с рамами окна вылетели». И вот – такая картина: в зените парит солнце, а из-за горизонта встаёт ещё одно солнце. Быстро возникает и растёт в размерах. И мы разомлевшие, с открытыми ртами его наблюдаем. Джерри Камалов, наш комсорг, говорил мне: «Виль, ты напомни мне, чтобы я взял фотоаппарат, сегодня будет взрыв». Но он всё-таки аппарат забыл. Такая красота от начала до конца! А нас на военном деле учили – «ногами к взрыву, ложиться, закрывать лицо». Мы смотрели, открыв пасть. Это чудо! Из искусственных явлений, красивее я не видел: сочетание цветов, фона. Впоследствии медики обнаружили, что у меня щитовидной железы нет. Опять же у меня в поколениях никто не пил, а я вдруг начал. Это всё после 56-го, после целины произошло. Я начал потихоньку спиваться. Студентка наша, Степанова умерла от белокровия. Годы проходят, а люди умирают неизвестно от каких болезней. Причины смерти пишут разные, а умирают люди от радиации.

  О КОНСТАНТИНЕ ВАСИЛЬЕВ  «КРУПНОМ ХУДОЖНИКЕ НЕ ОТ МИРА СЕГО»

Интервью  Наталии  Маловой

Малова: – Виль Салахович, скажите, пожалуйста, как состоялось Ваше знакомство с Константином Васильевым?

Мустафин: – Это происходило, я думаю,  году в 60-ом, наверное, весна была. Я жил в то время на улице Галактионова, недалеко от университета, рядом с домом Кекина, рядом с музеем Горького,  и учился в аспирантуре. Рабочее место у меня было оборудовано на кухне, кухня была коммунальная – на четыре семьи. После того, как все засыпали, за тем кухонным столом, который наш был, я и работал, и занимался. Кухня была очень большая,  там обычно сборы были все мальчишеские со школы, даже репетиции джаз-оркестра нашего  на нашей кухне мы могли проводить. Соседи были замечательные, короче, ночью они отдавали эту кухню мне. Если вдруг к утру оказывалось, что там вповалку люди спят по всей кухне, то соседи,  уходящие на работу, аккуратно переступали, никого не будя, мылись (у нас на кухне умывальник был),  готовили себе завтрак,  в общем – были замечательные соседи. И вот однажды, когда я сидел в кухне (у нас дверь  была всегда открыта), зашел Гена Пронин. С Геной мы познакомились чуть раньше, потому что Геннадий Васильевич, нынче его так величают, будучи студентом КАИ, увлекся светомузыкой, а светомузыкой в то время официально-то командовал другой человек, но идею светомузыки вообще в Казани воплощал всю жизнь Булат Махмудович Галеев. Булат Галеев был моим другом по литобъединению. Он ходил в наше литобъединение при Союзе писателей и читал там свои вирши. Нерифмованные у него вирши были. Вот там мы и познакомились,  сближение же наше с Булатом состоялось так:  в 60-ом году была юбилейная выставка  Московской организации Союза художников. И на этой выставке МОСХа  в Манеже были выставлены не выставляемые долгие годы картины, скульптуры. Она  вошла в историю тем, что Хрущев ходил, скульпттуры Эрнеста Неизвестного сшибал, одну расшиб, и рассыпалась она,  очень буйно и бурно критиковал эту выставку. После чего собрали большое собрание  молодежи и раскритиковали эту выставку. Она была  первой и единственной, где мы могли увидеть живопись 20-х годов. Я  поехал туда сразу. Там великие, конечно, работы были собраны за все годы Советской власти. То есть МОСХ – это советская организация, она где-то организовалась  в 20-х годах, и вот все члены МОСХа там были выставлены по одной-две работы хотя бы. Впервые мы там увидели всю левую нашу живопись и современных, так сказать, идущих их путем, тоже удалось там выставить. Хотя все работали по подвалам, полуподвалам в то время: художники левые, так называемые,  которые не занимались таким искусством, где толпы на демонстрациях и Иосиф Виссарионович везде должен быть и т.д.   И вот однажды на одно заседание  литобъединения прибыл маленький молодой человек, который с азартом рассказывал о том, как он побывал на выставке МОСХа. Мне было интересно его послушать, потому что у меня свои впечатления были об этой выставке, но я очень обрадовался, что в Казани еще один человек есть, который интересуется живописью, так сказать, глубоко, специально ездил на эту выставку. Это и был Булат Галеев.  Когда близко уже познакомились,  он начал привлекать меня к своему коллективу, который светомузыкой занимался. И среди них оказался  Геннадий Васильевич Пронин, я его познакомил с работами Леши Аникеенка, которые у меня уже были тогда. А он говорит: «А ты не знаешь такого художника – Константин Васильев?» Я говорю: «Нет, не знаю». Он, говорит,  в училище учится художественном. Ну, так разговор на этом кончился.

И вот,  заходит ко мне на кухню Геннадий Васильевич с рулоном ватманских листов и приводит одного молодого человека, повыше его ростом, худенький, стройный очень, прямой, как вертикально натянутая струна, он всю жизнь так ходил, с длинной шеей,  рыжеватый,  глаза немножко  выпуклые, как у рыжих людей бывает, совсем молодой. Вот это и был Костя Васильев. Я говорю: «Ну что мне с ним знакомиться, ты говоришь – художник, давай показывай». Мы стол освободили от всей посуды, и начал он разворачивать эти ватманы. Это как раз был период его увлечения сюрреализмом. Для продажи, значит, потому что жить не на что было. Масло он вообще никому не продавал, свои работы живописные, именно живопись, а тут –  графика карандашом, среди этих ватманских листов лежали и маленькие черно-белые портреты композиторов, я их купил три штуки тогда.

Малова: – А правда, что цена картин складывалась – каким-то особым образом нужно было сосчитать высоту и ширину, или нет?

Мустафин: –  У него все по четвертаку были, 250 рублей «сюр», на чистом ватмановском листе стандартном он делал, чуть иногда подрезал, иногда листок был не целый. Это же тоже дефицит, тоже деньги. Я посмотрел, штук десять было картинок, и говорю: «Вот сейчас побегу-посмотрю, сколько у меня (в шифоньере деньги лежали семейные), сколько денег есть, значит, я возьму всё». Ну, оказалось там рублей 600-700. Как раз 700, 630 рублей была моя стипендия месячная. Вот я купил два ватмана на 500 рублей, на мелочь на ту три портрета композиторов. Помню, Баха я купил, помню Шостаковича, не в очках который, а линиями только, вот этого самого, значит. У него два Шостаковича  есть. Он их обе подарил. И третью я купил то ли Скрябина,  не помню, я потом, значит, подарил сестре две работы эти, а Шостаковича себе оставил, на день рождения. Так, по живописи, вернее, по  его графическим работам я понял, что это художник, конечно. Сразу понял, что это художник. Художник очень одаренный. Потому, как кроме впечатлений  чисто живописных,  вернее, художественных, еще есть от работы всегда впечатление труда, количество труда. Как оно передается нам, я не знаю.

Малова: – Количество или качество?

Мустафин: – Количество. Качество всегда достигается количеством.

 То ли он физический, этот труд, то ли он внутренний какой-то умственный труд, то ли это труд предков твоих, выразившийся в твой генетический дар, положим, то ли это труд Господа Бога, который вот в этом даре проявился. Вот этим количеством труда, то есть скрупулезностью, что ли, выписки, то ли ответственностью за линии –  как линию провести, вот другую нельзя, эту надо именно. Это объяснить очень трудно – вот это количество труда,  который в даре может быть сконцентрирован. Быстро и легко, вообще говоря, одаренные люди работают, вот как Моцарт, но вот там спрессовано количество то ли поколений, то ли дара Божьего,  который дается кому-то одному, избранному. Вот у Кости  это было –  неотразимое впечатление этого самого труда Я до этого был увлечен Сальвадором Дали, кого мы знали из сюрреалистов  и Ива Танги, может быть, по страшно хилым репродукциям, черно-белым.  В критических книгах о них:  вот это буржуазное искусство, вот такое-то оно плохое. И вот примеры были, примеры приводились, черно-белые,  полиграфия жуткая, конечно, но  можно было разглядеть.  Ну вот Костя,  первое знакомство,  мы тогда и чайку попили, посидели долго.

Малова: – А вот какое впечатление, ощущение настигло Вас в это время?

Мустафин: – В это время в основном картины, потому что он сидел-молчал, в основном я узнал все по картинам  почти полностью.

Малова: – По картинам?

Мустафин: – Только. По-другому я не узнаю. И литераторов я только по текстам узнаю, и поэтов только по текстам. Я никакой биографии не требую… мне не интересно. И  даже никакая биография  бытовая вообще не интересна,  даже внешность не интересна. Потому что в основном – результат. Он говорит о личности всё.  О крупной личности он много говорит, о мелкой личности он тоже говорит.

Малова: – И что же Вам о личности сказали эти картины?

Мустафин: – Что очень крупная личность. Что очень самостоятелен, очень независим, очень смел и несгибаем.

Малова: – А вот что касается других направлений, ведь Вы увидели только сюрреалистическое. И как потом продолжалось ваше общение с Васильевым?

Мустафин: – Общение продолжалось уже в основном через Пронина. И очень, так сказать, часто. Мы с Прониным оказались в одном и том же заведении на работе, после аспирантуры я сначала поработал в КАИ, там как-то реже общались, а потом в ГНИПИ-ВТ я ушел, там Пронин оказался тоже на работе после окончания КАИ. И мы с Прониным сблизились на почве Васильева, конечно. Светомузыка и Васильев – вот наше сближение, две этих темы.

Малова: – Вы к Косте приезжали или он к Вам?

Мустафин: – Он останавливался обычно, когда в Казань приезжал, у Гены Пронина, и тот говорил: «Вот сегодня приезжает Костя, заходи». Если Костя в Казани был, мы собирались, еще Шорников  был.  Или у Кости  … новую картину он написал –  он приглашает нас, вот мы  в Васильево ездили. Потом мы, будучи старше немножко Кости и Пронина, стали пытаться организовывать хотя бы мизерные выставки, то есть показывать его где-то. А так как я со всеми математиками был знаком, вот в первый раз в «Зеленой лампе» в Институте  математики и механики Чеботарева организовали маленькую выставку Костину. Одна из  эпохальных была выставок, как оказалось потом.  Борис Лукич Лаптев был директором института в это время.

Малова: – А Нурмиева не с той выставки?

Мустафин: – Она, по-моему, была тогда.

Малова: – Она воспоминания написала об этой выставке…

Мустафин: – Да. А так как  выставка несколько дней была,  все интересующиеся, так сказать, люди кого я знаю, смогли прийти.  

Малова: – О чем Вы говорили с Васильевым и друзьями? Какая сфера интересов у Вас была?

Мустафин: –  Диспут  мог возникнуть только постольку поскольку большинство людей, даже из тех присутствующих, воспринимают живопись как изображение того, что видит глаз, как фотография, объектив видит, вот он запечатлел. А искусство –  его высшесть, его истинность, его глубина в – выражении невыразимого. Вот не этого запечатления взгляда фотографического своего, а глубины. Вот говорят вот портрет человека. Якобы мы ведь можем сказать, фотоаппарат – лучший портретист, да? Ан нет. Вот той глубины ума что ли, духа, который мы чувствуем в беседах друг с другом, то есть величина вот этой натуры самой, аппарат почему-то запечатлеть не может. Может быть, надо очень долго и трудно работать … хорошие фотографы, они сотни снимков одного и того же человека делают, один выбирают, один удачный оказался. А живописец, портретист, положим, он основной свой труд тратит на то, чтобы внутренний мир этого человека показать. Как это получается, это я не знаю. Это загадка любого вида искусства.

Maлова: – А вот, например, Зарипов считает творчество Васильева фотографичным.

Мустафин: – Да? Тут разные подходы. Костя, конечно, ничего никогда не отвечал, не реагировал почти. Он говорил: «Вот смотри».  Ну что словами объяснять живопись, я категорически в этом плане отвергаю любые  утилитарные отношения к искусству. Как художник увидел, что он пытался изобразить… Что значит –  человек выразил себя, художник? Это значит, что полностью всё, что в нем есть, он пытается осуществить в одном единственном полотне, что и сегодня в нем существует, и каких вершин он достиг.

Малова: – Определенное сознание.

Мустафин: – Да. Если тем более отработана техника, его личная опять же.  И если, значит, затрачен был труд на приобретение этой техники, он легко пишет постольку, поскольку он уже владеет кистью, положим. Есть такое выражение. Но овладение кистью – это как труд поколений, так и труд самого человека вложен в легкость мазка, в легкость линий, в воздушность, значит, штриха. И главное, целью истинного художника считаю –  выразить  невыразимое именно средствами этого вида искусства. Вот живопись, положим. Вот Костя всё, что хотел выразить –  выражал в живописных своих полотнах, они вроде реалистические, никакого сюра там нет, но  та техника, с которой он подходил –  ведь сюрреалистическая техника, она в выписывании подробностей любого предмета, доскональных подробностей в несочетаемых коллизиях, вроде бы. Сюр ведь весь реален, но вот изогнут, положим, кость изогнута, деформирована, может быть. Технически очень трудно выразить эти подробности, положим, каждого предмета, той же самой солонки, той же самой соли, той же самой воды, выразить, как на фотографии, положим. Как? Но плюс к тому показать  и блеск, и цвет, и внутрь, и вкус,  может быть, который невыразим этими средствами живописи.  Но  эти вещи, они обычно не принимаются большинством, трудно воспринимаются. Это имел в виду Зарипов, я думаю, не хочется, конечно,  переводить то, что другой хотел сказать. Они же совершенно разные художники –  Зарипов достигал искажение реальности иными средствами, нежели Константин. Вот так подробно, даже глаз не видит, только в лупу мы можем разглядеть, как он рисует, положим, «Встречу у колодца». Да, вот там изба, надфон вроде бы, да, там каждая трещинка или  каждый отдельно волосок иногда можно заметить. Это всё для того, чтобы показать внутренний, второй, третий слой у картины, есть четвертый; то, что думал художник, изобразить. Эти все вещи изображаются только живописными средствами, других средств нет у художника. Но язык живописи – совершенно локальный, отдельный лексикон какой-то, с техникой,  методами, методиками, со всеми красками, со всеми кистями. Вот этими средствами надо выразить невидные для глаза вещи, которые видны при общении непосредственном, с предметом ли, кустом ли, с деревом ли, с пейзажем ли, без разницы. Состояние художника зависит от пейзажа, который он пытается якобы изобразить, но это не пейзаж,  а то состояние, которое вызвал в нем этот пейзаж. Вот где трудности! Это высшая цель искусства вообще.

Малова: – А вот какие пейзажи, Вы можете вспомнить?

Мустафин: – Все. Я его принимал целиком и полностью, Константина. Кроме коллажей.

Малова: – Да, а все остальные – удачные работы, по-вашему?

Мустафин: – Коллажи мне не нравились. Я говорил: «Костя, ты что? Это халтура же!»  Он смеялся. Он просто никогда ничего не возражал, он смеялся просто. По сути дела, он быстро от них ушел. Там мало труда. Халтура –  антипод труда.

Малова: – А вот что касается тем, которые Васильев избирал для своих полотен: скандинавские темы, русские темы. Как воспринимались в окружении его, друзьями, что он сам говорил? Ведь можно писать про всё, что угодно. Однако именно этот человек выбрал именно данное направление. И направление весьма неширокое. Он глубокий, действительно, не столько разнообразный, сколько глубокий. Видящий вглубь.

Мустафин: – Да, этот подход…  мои интересы в этом направлении никогда не сближались с Костиными: древняя Германия,  готы,  Боги древние и сказания их, и мифы – я никогда этим не интересовался. А плохо это или хорошо, не обсуждается просто. Подход его  к этому: для того, чтобы выразить какую-то эпоху, он изучал ее по всем доступным литературным и иллюстративным источникам. Вот  его серьезность  подхода. А то,  сколько он марал листов и неудовлетворенным был –  вот это не так,  это неправильно, это нехорошо? Это удивительная самокритичность! Это как раз антихалтура, это как раз великолепие самого труда живописца, это, конечно, абсолютно я принимал и всегда был с ним солидарен. А то, что кто-то чего-то не понимает или не принимает внутренне – это неважно. Не понимает человек, но это не говорит ведь о нем, что он плохой,  это есть факт непонимания,  факт разности интереса. Вот они Вагнером увлекались, мне Вагнер не нравился как таковой, мне ближе Моцарт, положим.

Малова: – А как можно охарактеризовать музыкальные интересы Константина Васильева?

Мустафин: – Да, то же самое, интерес эпохи  той самой. Он очень был увлечен  той эпохой. А  Вагнер сумел ее изобразить в музыке, серьезный же композитор был, очень серьезный, очень глубокий. Тоже изучал всё это дело. В музыке ведь тоже надо изучать, положим, быт тех времен или что-то. Надо! Потому что состояние в музыке выражено, как и в полотне живописи,  состояние творца, художника. Какое впечатление оказал тот или иной образ на  художника, он это и выражает, не сам образ, а то впечатление собственное от того, что он пытается изобразить. Это очень сложное, вообще говоря, вся вот эта атрибутика, все.

Малова: – Метаморфозы?

Мустафин: – Да, метаморфозы именно. Потому что кроме художника, там ничего нет. Там нет натуры, с которой он это делал, потому что только есть его впечатление от натуры. Это очень сложно, тяжело. И  недостаток или положительная сторона, это неизвестно. Все виды искусства для этого, для самовыражения, придуманы человеком и поддерживаются тысячелетиями человечеством. Самовыражение. Не выражение той эпохи, а вот впечатление, которое произвела та эпоха. На Костю сегодняшнего.

Малова: – Как Вы охарактеризуете его интерес именно к истории? Не к повседневным темам, он же, например, не художник-индустриалист?

Мустафин: – Это легко объяснить. Ты проронила это слово – глубь. Ты знаешь, есть люди, легкомысленные, а есть глубокие, глубокомысленные. Их отличить мы можем как-то. Но это зависит опять же от дара Божьего. Человека не удовлетворяет только внешность, а удовлетворяют причины, побудившие эту внешность. Вот поиск первопричин – это философия. Мозг такой дан человеку.  Костя же, так сказать, сын войны  Отечественной. И отец партизан, и Костя родился в плену, когда город был оккупирован немцами. Он – чистый сын войны. Война-то с немцами была. Всё это ведь не думано Костей в младенчестве, а  впитанное вместе с воздухом, вместе с этими свиданиями тайными отца с матерью, когда он  приходил из отряда… И потом, естественно, всё это отразилось.  Мы доходим до первопричин: вот наши прародители, вот человечество… следствие только побуждает поиск. И  Костя вот такого плана человек. От поверхности он сразу к причинам – откуда?

Малова: – По арийской теории немцы и славяне – это родственные народы. Что Вы думаете по этому поводу?

Мустафин: – Все народы родственные, если знать, что Адам и Ева – наши родители. Все народы родственные.

Малова: Долгое время художника игнорировали и считали опасным именно за арийскую тематику.

Мустафин: – Всё внешне. Все потому, что люди воспринимают и в живописи, к сожалению, и в музыке внешнее –  то, что слышат. Вот удар в литавры вызывает дрожание какое-то в воздухе, такое, что живот аж чувствует этот удар, а литавры-то – где-то на сцене. Есть люди, воспринимающие только на уровне физиологии вот этой, вот этих вибраций тела. Говорят, глухонемые вот так слушают музыку – спиной поворачиваясь к оркестру. Они, глухонемые, так слушают, слышать им так удобнее, этими фибрами своими, которые очень чувствительные у них. Они музыку слушают, они слышат ее как-то, не по-нашему. Вот Константин  первопричины этих следствий искал, он же вот германцев и в походах рисовал, и День Победы, помните? Там немцев нет вроде бы, а лица якобы немецкие –  солдаты. Мировосприятие Константина было  таковым, что его вдруг  потянуло туда, к прапредкам каким-то. Мы, естественно, все родня – и немцы, и славяне. Обобщений тут не надо для индивидуума. Личность – она совокупляет в себе  нюансы всех своих предков в уникальной совокупности. Почему человек уникум? Потому что другой совокупности вот всех этих предков не будет в родной сестре даже, в родном брате. Потому что в нас олицетворяются, что ли, одухотворяются, может быть, в нас вот эти все поколения.

Малова: – Воплощаются?

Мустафин: – Воплощаются, естественно, тоже, если тело брать. Вот этот уникум, вобравши в себя  всё вот это, о чем он даже не знает, что в него вошло, он иногда чувствует  такие нюансы уникальные, которые и пытается выразить. Они никому не должны быть понятны …  априори, они понятны только ему,  если вдруг ему дар Божий дан выразить как-то в одном из видов самовыражения. Это и искусство, это и наука, это… много видов самовыражения человеку дано. Вот он пытался выразить. А возражать – это нормально, нормально. Если мне нравится горчица, и я тебя буду угощать этой горчицей, а Ты категорически не любишь ее, чем ты плохая-то?! Не плохая и не хорошая. Тебе не нравится эта горчица, а мне очень нравится. Как мы поймем друг друга? В этом плане, я имею в виду. Мы совершенно, значит, разные по отношению к горчице. Наши вкусовые рецепторы разные. Тебе одни даны, мне – другие. На вкус и цвет товарищей нет. Это ведь не поговорка, это аксиома. Потому что вкус и цвет дан тебе одной только  твой. Мой совсем другой. И когда пытается выразить всё это глубинное в себе уникум, естественно неприятие, Абсолютно естественное. И Костя это точно знал, что так должно быть. Даже в молодости он чувствовал, что это так и по-другому быть не может. То есть неприятие твоих вкусов – нормальный закон общежития.

Малова: – Васильев Вас приглашал, на праздники, и на открытие своих картин. Как это происходило?

Мустафин: – Ну, например, вот самое последнее, это был его «Автопортрет» в последний день рождения, то, что мне запомнилось. Мне запоминается, когда народу мало. А тут я оказался первый. На день рождения я приехал к нему.  33 года, что ли, ему исполнилось?

Малова: – А что было принято дарить?

Мустафин: – Я подарил ему Брокгауза и Эфрона, 3 тома, «Сатана и Бог» Мережковского. Он там об искусстве пишет. Ну, само издание уникальное. Ну что принято? Кто, что хотел, то и дарил. Какими местами Костю любил, тот то и дарил. Ну, я приехал, как раз никого не было. Он мне показал. Вот я, говорит, намазюкал тут себе подарок за ночь. Впечатление было колоссальным. Справа там висел, как в его комнату зайдешь, этот уникальный совершенно портрет. Это… он выразил там все невыразимое в себе. И у меня единственная реплика была. Конечно, хладом подуло того света. Я ему говорю: «Ой, Костя!» Очень я сильно был ошарашен буквально портретом этим. Он глядел с того света. Для меня в этом портрете он глядел с того света, узнав его. То есть он уже, увидев, узнав всё про тот свет, иной мир, он уже был наполнен этим знанием. И я ему говорю: «Ты что, успел?..» Он как-то содрогнулся. Я говорю: «…взглянуть вот на это». Да, говорит, только не говори никому. Вот он мне ясно сказал: «Только не говори никому». Ну и когда вечер прошел,  я понял, что не увидели люди вот этого. Вот это потрясающее впечатление  от этого портрета последнего. То есть он побывал на том свете уже, то есть в ином мире. Рене Декарт называет это состояние –  состояние наблюдения истины. Истинного мира, не нашего, в котором мы обитаем, живем и глаз который наш видит, а вот того иного мира. Это познание истины. Вот этот портрет – это человека портрет, познавшего истину. Он молчит, потому что языка выразить нет. Он сумел это сделать средствами живописи. Портрет потрясающий, но он единственный был. У него других таких портретов нет.

Малова: – А вот «Человек с филином»?

Мустафин: – О! «Человек с филином» – это уже вершина. Это уже было как раз после того, как он там побывал. Он параллельно примерно до этого начал писать, он переделывал долго, много «Человека с филином». Для меня это –  шедевром. Выше у Кости я ничего не видел. Не пришедший, а явившийся  и наблюдающий. «Человек с филином» – человек того мира.

Малова: – А вот символика?

Мустафин: – А символика – это он так. Вы понимаете, он  человек с юмором был. У него мозги работали очень быстро. Человек остроумный,  он тем и отличается – скоростью мышления. Он еще изощрялся в символике для того, чтобы как-то вот на «нашем языке» говорить. Символика ведь она –  мирская, она для передачи миру некоторых символов иного.

Малова: – Метафизика?

Мустафин: – Ну, конечно. Всё искусство – метафизика, в общем-то. Всё это для передачи иного. И вот для передачи иного годятся в живописи и символы. Они как часть живописных средств уже. Линия – это тоже символ, понимаете. Кружочек – тоже символ. Какие-то символические  вещи, он, естественно, оставлял. Ну, там ведь Россия в ее будущем.

Малова: – «Человек с филином»?

Мустафин: – Конечно. Вот этот человек – это то, что было, есть и будет,  то есть для него нет нашего времени, текущего – было сейчас, прошло. А человек – статика,  статичный в моменте вечности.  Вечность как момент.  Это однозначное отображение внутреннего  во внешнее, такое преобразование есть в математике.  Ну, если говорить об инверсии по сути,  это как раз то,  что человек, «Человек с филином» мы имеем в виду, побывавший там, узнавший, вернее, мир иной, с этим знанием истины взирает на этот мир. Знание истины есть знание всего, любой мелочи и любого крупного. И человек, узнавший истину,  ее объяснить не может. Их мало, таких людей, было на этом свете.

Малова: – То есть один из них – Васильев?

Мустафин: – Один из них. Одним из них  Христос был. Он сначала не знал, что он знает, а потом, когда догадался, начал проповедовать, объяснять.

Малова: – А проповедует ли что-нибудь Васильев?

Мустафин: – Конечно. Всё, что он написал, и есть его проповедь.

Малова: – Я еще хотела спросить про несколько вариантов картины «Ожидание». Известно, что находящаяся в галерее работа написана за несколько месяцев до гибели. Произошла ли какая-то трансформация в этих «Ожиданиях» в связи с другими картинами?

Мустафин: – Да. Вот здесь само ожидание, само слово… Вот очень хороший пример. Валерий Покровский уже после смерти Константина с этого «Ожидания» сделал якобы  собственную авторскую копию, но он ее трактовал как ожидание второго пришествия, это уже после смерти Кости. А Костя шел к ожиданию, а чего –  он не знал, много раз переделывал картину. Он сначала конкретно писал: ожидание, положим, любимого, потом ожидание мужа, главы семьи или отца твоих детей, имеется в виду, то есть ожидание чего-то конкретного, а Костя сам не конкретный человек. И само ожидание, как таковое, – это ожидание вечности, ожидание иного.  Вот ожидание иного  можно прямо  проследить по Костиным переделкам. Как он сам углублялся и как он сам пытался найти этот взгляд ожидания.

Малова: – А это доказывается деталями картины?

Мустафин: – Ой, нет. Детали это, знаете –  к искусствоведам,  потому что там явно есть всё это, явно есть, но я не искусствовед. Там надо буквально копаться с телескопом. Одну с другой сравнивать, но зная все наработанные методы живописи еще к тому же, всю историю живописи. Это очень тяжело. Я не знаю. Я так не могу подходить. Это, в принципе, нехороший подход. Подход восприятия –  вообще говоря, хороший подход, честный. Как надо, как не надо, что должно изображать, что не должно изображать –  это я не знаю. Это не хорошо, потому что Константин – уникум, он хотел выразить нечто, я вот трактую по-своему, это ведь  я думаю так. Я, правда, уверен,  что я прав. Но это ведь совсем не так. У Кости … всё другое. Он совершенно иной человек. И тем более – крупный, тем более – личность. Разницы в нас больше, чем сходства. Но в основе своей  мы угадывали как-то друг друга в этом отношении. То есть он соглашался со мной. Мы с ним в дискуссиях, во всяком случае, ни разу не были замечены. Диалог был у нас, беседы были. А чтобы спорить с Костей, у меня даже мысли не было. То есть я с ним согласен был всегда.

Малова: – И он с Вами?

Мустафин: – И он. Он даже заранее был согласен иногда. Не успеешь рот открыть –  «да-да». Он очень скородумающий человек был. О! Какой мужик был крупный! Очень мало таких я повидал на своем веку, подобного типа людей  почти нет на свете. Это редкий совершенно человек.

Малова: – Вам повезло.

Мустафин: – Это величины неописуемой была личность, и не от мира сего еще.

Малова: – Я хотела спросить по поводу света, присутствующего в картинах Константина. Помните, в нашей галерее, например, висят картины «Сумерки», «Часовня». В них присутствует один вид света. С другой стороны, «Человек с филином» –  достаточно светлая работа, но там уже иной тип света. Вот метаморфозы света. «Один», («Вотан») –  тоже свет. «Ярославна», и «Жница» – окрашены светом,  даже бьющим сквозь полотна. Особенно это видно в «Свияжске», который в ИЗО-музее. Просто светящаяся картина. Она способна освещать всё вокруг. Что Вы думаете по этому поводу?

Мустафин: – Да, здесь Вы начали как раз с того крайнего цвета – черного. Черный свет, я называл. Есть черный свет. Вот Костя это чувствовал, видимо. Он хотел узнать – чем и как можно выразить свет черный. Вот как черный ящик есть понятие, туда может свет проникнуть, а обратно не выходит. Это черный, абсолютно черный предмет, так трактуется, ну хотя бы понятие его, абсолютно черное тело, это которое только впускает и ничего не выпускает, никаких лучей, да. А есть вот это объятие, есть давление, есть влияние на нас этого именно темного сугубо  света, то есть он излучает темноту. Вот изучить это, конечно, я думаю, у Кости были задумки, что такое это с точки зрения человеческой и как выразить. Вот не получилось. Вот   триптих видели черный,  вот это черное небо, ночное…

Малова: – Созвездие.

Мустафин: – Созвездия какие-то. Они блестят там, блески есть. Но черноту-то как выразить без этого? невозможно. Это черный квадрат на черном фоне, положим, если Малевича брать. Опять невозможно выразить. А вот сияние, сияние черного есть, но его выразить, я не знаю, Костя, может быть, пытался. Вот он, я думаю, занимался этими делами, когда черный темный период был, хотел выразить вот это сияние от черноты, от темноты, то есть влияние на меня, как зрителя, как присутствующего, объятого этим сиянием…

Малова: – Именно?

Мустафин: – Мраком, объятие мрака есть. Что это такое? Выражается как хлад. Это уже ощущение тела, да, холодно якобы. Но это не сам хлад, а вот  как мы воспринимаем  тьму, это  загадка для человека. Все виды искусства пытались это выразить, и Костя, естественно, я думаю, как один из  художников, пытался, но в тупике оказался относительно этих цветных, которые сами как нимб сияют. Картины сами сияют, это, конечно,  одна из его целей была.

Малова: – То же самое свеча.

Мустафин: – Да. Свет ведь не только изобразительно сияет, он сияет физиологически как-то вот на нас, то есть свет –  это даже не поток, это целое пространство излучения и воздействия на нас. И вот разные по радуге  цвета дают различного типа излучения уже изображенные, в совокупе которые, может быть, как  нимб сияют, мы не знаем истинный нимб, как он сияет над святыми, но святые сияние выдают.  Иисус Христос, он сиял, и  выразить вот это сияние невыразимое  для живописца, конечно, благородная задача. Пытаться выразить. Получается это или не получается, это другое. Но у Константина почему это получалось, потому что он сам сиял и любая его работа – она излучает его сияние.

Малова: – То есть, вспоминая наш разговор до записи, он был трансформатор высокого качества?

Мустафин: – О! Какого качества мощного! Высокого, очень высокого, но искажение, так сказать…

Малова: – Не могло не быть.

Мустафин: – Первородный грех. Не могло не быть. Это мы за это всё отвечаем.

Малова: – Отсюда же светомузыка, свет живописи. Интерес к светомузыке связан с желанием увидеть свет?

Мустафин: – Конечно. Это, по сути дела, мечта, это, я думаю, никогда  не выразится в человеческих деяниях. Это примерно как с нимбом. Это цвет Иного. И тут синтетические ресурсы как таковые, они сами искусственны, придуманы, потому что тысячелетиями такое подразделение, разделение искусств происходило у человечества.  Вот та же светомузыка,  идея синтетизма, идея –  она в человеке. Он синтезирует всё, весь опыт прежних поколений, личность сама есть  синтез. И в нем как раз все виды искусства в синтезированном виде, если творческий человек. Как мне говорил один любящий музыку человек: мне, говорит, светомузыка мешает слушать музыку, просто мешает.

Малова: – А вот Геннадий Васильевич говорил, что когда Васильев слушал музыку, он запрещал вообще отвлекаться. Он тогда должен  отвергать светомузыку?

Мустафин: – Да, отторжение-то было, но мозги-то ведь просят, отторжение внутреннее, правильное, то есть естественное. А эти искусственные вещи, они нас привлекают. Соблазн велик. Это блазь, это грех, сидящий в нас.

Малова: – Бесовщина?

Мустафин: – Конечно. Это блазнение, оно нас привлекает, мы же в теле, мы же в ЭТОМ живем мире, не в ТОМ. А когда он естественен, конечно, кроме музыки ничего, музыка так глубока, что всё остальное ей мешает. Вот композитор  для меня самый любимый – это Моцарт. Он выражал свое состояние в этот момент, и никакого другого содержания там быть не могло. Вот эта совокупность всего, всей истории человечества, олицетворенное в Моцарте или овеществленное или осуществленное в нем,  она выдавала свои восприятия  того, что он слышит,  именно свое  восприятие. И так радостно его слышать, и так  хорошо …

Малова: – А вот еще такой вопрос, отчасти не связанный с предыдущим. Вот Васильева, например, очень любят в народе. Почему тогда его не принимают в художественном мире? Союз художников до сих пор его не принимает. Вот Вы говорили до этого о том, что каждый имеет право быть не согласным. Но почему такое разделение – на народ и художников?

Мустафин: – Большинство по идее… Вы знаете, вообще любой творческий человек, любой, дилетант  или  который профессионально занимается творчеством, он  имеет представление внутреннее о результате этого творчества, то есть он пытается что-то изобразить: стих ли, повесть ли, рассказ ли, музыкальный ли опус. Пытается он изобразить нечто, идеал которого в нем существует, собственное. Ну и вот каждый художник, мы сейчас художников касаемся, имеет свой идеал искусства. Откуда он его взял? Всякое может быть. Может, научили его, если неодаренный человек и ему сказали: «Вот это хорошо, а это плохо». Определили где-то в детстве,  и он принял вот этот идеал. Или он сам чувствует какой-то идеал, к которому сам лично только стремится. Он  предполагает, что этот же идеал должен быть у другого. Это просто ограниченность, это тупость, это нормальные человеческие качества, нормальные, потому что кроме собственного идеала мы другого идеала даже познать не умеем, увидеть не можем. Он не наш. А люди думают, что он один,  идеал, всеобщий какой-то, объективный якобы, да такого не существует.

Малова: – А вот Богочеловек, стремление к Богочеловеку?

Мустафин: – Нет. Бог есть Бог. Бог – не идеал. Богочеловек – это грех. Это грех, это… Иисус Христос во времена, так сказать, своего пришествия, если его называть Богочеловеком, да, был им.

Малова: – Стремление человека – приблизиться к этому идеалу. К идеалу Христа? Он должен быть единым, по крайней мере, для общности православия.

Мустафин: – Он не может быть общим априори. Человек ущербен. Только из-за того, что он в грехе, он от греха не может быть общим. Если бы человек был безгреховен, не было бы этого идеала, он был всеобщим бы и воплощенным в безгреховности своей. Грех наш, наличие греха создает вот эту разобщенность, в идеалах даже, как во вкусах, во всех видах вкусов.  И градацию создает, то есть чувствительность так называемую, чувствительность каждого органа. И создает еще разнообразие, поэтому в профессиональной среде они думают, что они знают истину. А другой точно ведь человек  не такой, как он. Он и рисует по-другому, и делает по-другому, потому что идеал у него другой и  возможности другие.  То есть ты вот не можешь мой идеал воплотить, значит, ты не умеешь рисовать. Вот ведь что. Это от тупоумия художественного нашего, от нехватки добра, доброжелательности.

Малова: – А народ?

Мустафин: – Народ чист в этом плане,  нетворческий народ – он чист, для него нет идеала. Он открыт истине любой. Вот чистота ребенка –  в чем заключается чистота? В том, что в нем нет замазки вот этой, собственных даже идеалов еще нет. И вот  взрослый, на этом уровне сохранившийся (нет каких-то вето, нет каких-то канонов) видит откровенно или сокровенно, все равно, то он честен в отношении того, что видит. Но это не все. Этот человек, который что-то увидел, он должен обладать обязательно наличием  хотя бы доброжелательности, то есть воспринимает он тебя не как пугало.  Вот такой человек на выставке – это, конечно, подарок для выставки. Человек доброжелательный. А человек с догмами собственными и самоуверенный еще плюс к тому (самоуверенность тоже от нехватки ума всегда),  это всё и  создает  ущерб отношения профессионалов так называемых, именно так называемых. А так как они еще слились в какой-то единый союз, в который по одним критериям только принимают, по разным критериям не могут же туда принять разных,  чуждых ему. Зачем он будет принимать чуждого? А ты для меня чуждый  и я для тебя чуждый.  Кому судить – кто кому чужд? Ты понимаешь? А вот  установки общества – делай, как мы… Уникум всегда изгой. Добровольный и не от зла, а от естества греховного нашего. Пример – Христос: «Распять!» – орала толпа. Это мы – та самая толпа. В любом сообществе мы – вот эта самая толпа, которая кричала Пилату: «Распни! распни!..».

= наверх =

 <<< назад

ЭССЕ И АФОРИЗМЫ

                                               Мои отношения …

 Отношение к религии

Мое отношение к религии в течение всей моей жизни формировалось довольно сложно. Даже не столько отношение к самой религии, а к тем ее реальным разновидностям, которые обосновались в мире в виде так называемых религиозных конфессий, т.е. специфических «представительств» Бога на земле.

Как однажды вспоминал академик Борис Раушенбах, формулируя итоги своих семнадцатилетних «наблюдений» за представителями различных слоев российского общества в экстремальных условиях советского концентрационного лагеря, где довольно широко были представлены и служители церкви. Так вот, на основе собственных  довольно пристальных ежедневных наблюдений за этими людьми в течение   такого длительного срока пребывания в лагере, какой был отпущен ему советской властью,  Б.Раушенбах  вывел для себя довольно любопытную закономерность относительно «религиозных способностей» людей, т.е. людских способностей к восприятию религии. Эта, выделяемая им особо «религиозная» способность, дается людям от рождения подобно любой другой врожденной способности, как например, музыкальной, литературной, математической, т.е. дана «от природы», «от Бога» и так же, как и любая из этих врожденных способностей (талантов), дана не каждому человеку в равных мерах, а распределена в людском сообществе по тому же закону, как и все иные способности человека. В мировой статистике по поводу распределения специфических способностей человека во всем человеческом обществе наиболее популярна оценка «один к четырем», т.е.количество людей «одаренных» от природы какой-либо из возможных способностей (наклонностей) составляет одну четверть всего населения, т.е.люди одарены той или иной способностью. Вот эту «одну четверть» академик Раушенбах  отнес и к такой весьма затуманенной способности отдельно взятого человека, какой является способность его к восприятию Бога.

Эта концепция мне весьма импонирует, т.к. мои собственные выводы почти адекватно с ней совпадают. Дело в том, что любая из способностей человеческих вытекает из врожденных физиологических возможностей человека, а именно: физические возможности – из структуры костных и мышечных тканей, быстроты реакции, и многих иных физических факторов; умственные возможности – из структуры мозговых клеток, из скорости их взаимодействия, из их композиционных природных конгломератов и т.п.; возможности чувственного восприятия – из «данности» либо «отсутствия» тех или иных физиологических рецепторов, предназначенных к восприятию звуковых, обонятельных, осязательных и всех иных видов чувствований человека. Творческие же его возможности есть результат внутренней потребности, которая непосредственно зависит от степени развития тех или иных частного вида рецепторов, «требующих» собственного развития, т.е. непрерывной «подпитки», «нагрузки», «работы» и т.д. и т.п. Потому-то лишь одна половина людских особей реализует свои природные потребности, другая половина «одаренного» человечества (из всех 25% одаренных) не представляет своим способностям  возможностей для их развития, т.е. по тем или иным причинам не удовлетворяет своих внутренних потребностей, проявляющихся в виде позывов, прихотей и т.п. Вот потому-то и явных, т.е. наблюдаемых со стороны, «способных» людей в различных областях проявления человека, оказывается (в грубом приближении) один к десяти.

Каков же вывод из всех этих наблюдений, статистик и исторических фактов? А вывод плачевен: всего лишь десятая часть человечества способна к естественному восприятию Бога… Остальные  90% людского населения, включая и «верующих», вообще не имеет возможности непосредственного восприятия «гласа Божьего». Они вынуждены, в случае необходимости, довольствоваться неким, соответствующим их собственному «уровню» восприятия, суррогатом, посредником, поводырем и т.д. и т.п.

История октябрьского 1917 года переворота в России – очень разительный пример того, как якобы поголовно «религиозная» страна – «святая Русь» – смогла оказаться за считанные годы вся опять же поголовно «атеистической», причем, – воинственно атеистической …

Мне в этом смысле повезло, – оказался в том меньшинстве, кому дарована природой неодолимая потребность общения с «иным» миром, миром истинной религии. Я это почувствовал давно, еще в молодом возрасте. Тогда эта потребность частично «удовлетворялась» мною через музыку: мессы, реквиемы, церковные напевы. Затем – чтение религиозной литературы: вся доступная в те времена литература на религиозные темы. Самой доступной к шестидесятым годам оказалась литература по буддизму: к ней вели и Герман Гессе, и Шопенгауэр, и йоги. Затем появилась литература по древней философии Китая и Индии. Чуть позже стали доступны источники по католицизму, протестантизму. Еще позже по православию. Еще позже – русские переводы Корана. К этому времени уже были прочитаны книги Ветхого и Нового заветов. Из всего прочитанного симпатии мои распределились примерно в следующей последовательности: 1) православие, 2) буддизм, 3) протестантизм, 4) магометанство. Остальные реально существующие церкви я относил к «сатанинским» (туда же ушло и практическое мусульманство, которое я резко отделяю от идей и установок Магомета, изложенных в Коране; там же – и большинство книг Ветхого завета; там же – практический  иудаизм и все известные мне современные секты различных мировых религий).

Следовательно, к тому времени, когда моя потребность «прислониться» к одной из исторически сложившихся земных церквей приобрела состояние «насущной», выбор мой пал на православие. Помехой для окончательной реализации этой потребности служили два фактора. Главный: мой дед по материнской линии Сулейман Мустафин, только благодаря заботам которого я остался среди живых на этом свете, был яростным мусульманином. Второстепенная: русская православная церковь вся сплошь состояла из ставленников ЧК, НКВД, МВД, КГБ – в исторической последовательности этих зловещих аббревиатур. Из факторов, способствовавших «свободе» моего собственного выбора, было то. Что я не был – ни родителями, ни дедами – приобщен ни к одной из церквей, т.е. не был ни «обрезан», ни тем более – крещен. Вот в этой  «тесной широте» выбора, с тяжелыми переживаниями, многочисленными устными беседами со служителями различных конфессий, включая и русскую православную «катакомбную» церковь, я, наконец, принял крещение в русской православной церкви на Арском кладбище в г. Казани, где приобщил меня к святым тайнам мой давний друг (друг и Кости Васильева) протоиерей этой церкви (по светскому образованию – физик) отец Игорь Цветков, который чуть позже крестил и жену мою, и внучку Машеньку.

Хочу поделиться одним из ярких воспоминаний, непосредственно касающихся излагаемых здесь перипетий  моих внутренних переживаний. После всех тайных и явных мытарств, когда я, договорившись с отцом Игорем о времени моего крещения, должен был предстать в качестве оглашенного перед Всевышним, как раз накануне этого события я зашел по каким-то там делам домой к Мише Белгородскому. Они с женой Аллой были уже крещены за несколько лет до этого и принимали активное участие в церковной жизни. Так вот им я и сказал в тот вечер что завтра, мол, и я иду креститься. Алла вдруг так особенно на меня взглянула и сказала, как выдохнула: «Ой, Виля, как тебе будет хорошо!..» 

Наша память ведь очень удивительно независимо ведет себя в вопросах выбора неизгладимых впечатлений. Она (память) совершенно неуправляема в этих случаях, как кошачий хвост. Так вот, об истинном смысле этого незабываемого момента я догадался лишь спустя несколько лет. Кстати, Алла своеобразно уходила из жизни. Узнав, что она смертельно поражена раковой болезнью, она уехала в Америку к дочери своей Машеньке, которая к  тому времени уже подарила Белгородским двоих внучат. Там, в Америке, Алле, естественно, предлагали оперироваться у каких-то там местных хирургических светил, но она, отказавшись от операции, попросилась в тамошний православных монастырь, куда и была помещена и в котором вскоре и умерла, все последние дни свои заполняя молитвой. Царствие ей небесное!..

Отношение к властям

К власти отношение мое всегда было однозначно-отрицательным. Но основную причину такого отношения я усматриваю в сугубо специфических свойствах моего характера, не терпящего ни малейшей зависимости от кого бы то ни было, т.е. в полнейшей моей «неуправляемости» кем бы то ни было. А любая власть, особенно та, что сложилась в России ко времени моего становления как личности, требует подчинения. Были. Быть может, и частные причины, касающиеся нюансов моей биографии, усугублявшие такое отрицательное отношение мое к властям, но основной причиной я все же склонен считать именно эту врожденную специфику моего характера.

В отличие же от сугубо отрицательного отношения к властям вообще, с некоторыми отдельными представителями властей предержащих  у меня складывались довольно приятельские отношения. Среди таковых в разное время оказывались и сотрудники милиции(причем, довольно высокопоставленные), и сотрудники КГБ (эти – из бывших выпускников Казанского университета), и секретари обкома комсомола (даже первые, – тоже из бывших выпускников КГУ) и обкома партии. Правда относительно использования этих приятельских отношений у меня как-то сам собой сложился принцип абсолютного и  полного игнорирования каких бы то ни было возможностей. Исключение составляют мои просьбы выручить меня или моих друзей из лап милиции в довольно частых случаях попадания  в эти лапы по пьяни, – чаще всего это касалось вытрезвителей.

Вот и все… В остальном же я любую власть откровенно ненавидел и по мере сил игнорировал.

Отношение к карьере

Отношение мое к карьере очень похоже на мое отношение к власти: во все периоды своей жизни любым продвижениям меня по этой линии я только мешал. И это свое отрицательное отношение к карьерных продвижениям, возможность которых предоставлялась мне почти в неограниченных количествах на моем жизненном пути, я опять-таки отношу к врожденным свойствам моей довольно «странной» натуры. Здесь был и категорический отказ от вступления в партию (предлагалось это не один раз), и отказ от защиты диссертации (три раза, т.к. сознательно я пытался перебороть эту  «странность» своей натуры). До того мощным было это неосознанное сугубо внутреннее сопротивление натуры, что ничем иным, кроме врожденных свойств, я ее объяснить не в состоянии.

Я не припоминаю ни одного, даже приблизительного, своего желания кем-то «стать». Получается, что я всю жизнь пытался «быть», но никак не «стать» кем-то, т.е. старался быть собой и только собой, как бы ни складывались обстоятельства, хотя в пору юношества и ранней молодости я еще не вполне  осознавал, кто я «есьм», но все же старался «им» всегда и оставаться.

Потому еще в школьные годы я не понимал фразы Маяковского о том, «делать жизнь с кого». Для меня, как это ни прискорбно было мне осознавать в юности, никогда не существовало «авторитетов». Близких мне людей, даже намного старших меня по возрасту (Борис Михайлович Козырев, Александр Петрович Норден, Алексей Ананьевич Аникеенок) я просто-напросто любил, может быть уважал, хотя это слово «уважать» мне тоже не совсем понятно. Любовь и преданность, верность и максимальная отдача себя за ради друга, – это мне всегда было понятно, причем понятия эти не изменялись в течение жизни, оставаясь чем-то вроде априорных аксиом.

Отношение к смерти

В начале становления личности  человек, - видимо, любой человек, - считает себя таким же, как все. Потому и свои взгляды, которые сформировались у него вне зависимости от окружающей обстановки, а были даны природой, без его сознательного вмешательства, этот человек считал элементарно присущими всем, не выделяя себя в некую особь. Понимание особи вообще и своей «особенности», в частности, приходит позднее – при близком знакомстве с «иными» тварями: людьми, животными, насекомыми, растениями и т.п.

Потому и отношение к жизни и смерти, присущие мне лично, я относил и к другим людям. Но это оказалось совсем не так, а даже, если можно так выразиться, - совсем наоборот…

Жизнь для меня – всегда мука. Смерть - мечта, причем, мечта светлая, - светлее самой «счастливой» жизни…

Оказалось, что для подавляющего большинства населения земли «страх смерти» - одна из основ существования. Открытие этого закона было для меня очень печальным событием, которое еще более отдалило меня от людей. И очень радостным оказалось мое открытие того, что религиозный взгляд на эти «детали» совпадает с моим.

9 мая 2000

                                                          Читая Шмелёва

Рукописные заметки, найденные в домашнем архиве

Солнце мертвых

Надо начинать день, увертываться от мыслей. Надо так завертеться в пустяках дня, чтобы бездумно сказать себе: еще один день убит!

Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать землю мешками, рассыпать мысли.

Не надо бояться смерти…  За ней истинная гармония!

 Два письма

Вы должны ясно видеть, что давно умерла культура. Культура – святое дерзание и порыв, культура – трепетное искание в восторгах веры, культура – продвижение к Божеству! Где они?! Ушел из Европы Бог, и умерла культура…

На пеньках

Заметьте: не имеющий своего лица всегда укрывается за массой, в массу…

24 августа 2009

                                                        Крона  и  корни

                      Несколько слов об истоках творчества художника Надира Альмеева

                           ( к открытию персрнальной выставки в Галерее семи картин)

Чудесное и обыденное, небесное и земное так замысловато и вместе с тем естественно переплелось в жизненной судьбе Надира Альмеева и даже сейчас, когда художник перешагнул свой пятидесятилетний рубеж, когда уже на нескольких персональных выставках, сопровождавшихся неизменным успехом как в нашей стране, так и в далеком  зарубежье широкому зрителю были показаны результаты его тридцатилетнего творческого труда. Трудно отделить природную одаренность художника, его врожденные способности от приобретенных за годы непрерывной учебы творческих навыков и с полной уверенностью сказать, что же является основным, определяющим в судьбе этой незаурядной личности: промысел Божий или каждодневный скрупулезный и кропотливый труд, труд и труд…

Конечно же, ему «крупно повезло» с самого начала: Надир родился и рос в семье профессиональных музыкантов. Его мать Разия Юсуповна – известная флейтистка, отец Усман Альмеев – популярнейший татарский певец, имя которого уже навсегда вписано в анналы национального музыкального искусства, – обстановка в доме самая благоприятная для роста и становления нового музыкального дарования. Но здесь провидение ниспосылает свой, быть может, самый щедрый подарок судьбе будущего художника…

В 1958 году после многолетней ссылки в Казань возвращается Баки Идрисович Урманче. Лемех репрессий глубоко прошелся по «культурному слою» родной земли, – в Казани у Баки Идрисовича уже – ни родных, ни друзей. Жена в Москве, куда опальному художнику путь заказан, а друзья «одни ушли, а те далече»… Живя в одиночестве и полностью отдавшись творческой работе, художник все же тоскует по домашнему теплу и семейному уюту. И здесь волею судеб семья Альмеевых оказалась для истосковавшейся души художника именно тем прибежищем, где она могла найти долгожданное радушие и блаженное тепло семейного очага, – дом Альмеевых до конца жизни Баки Идрисовича стал его вторым домом.

Как углядел Баки-ага художественные способности в двенадцатилетнем мальчишке, еще и не помышлявшем о своем будущем поприще, – эту тайну мастер унес с собой, но буквально с первого появления Баки Идрисовича в доме Альмеевых на столе у Надира появляются кисти и краски, а через недолго и липовая доска с инструментами для резьбы по дереву. С этого времени страсть к художественному творчеству постепенно овладевает подростком, а далее лишь она одна ведет его по тому неизведанному пути, который зовется жизнью. И в этой жизни у Надира появляется верный и по-отечески преданный спутник – маститый художник Баки-ага Урманче, к тому же умудренный богатейшим жизненным опытом.  Он с удивительнейшим тактом и душевной чуткостью пестует молодого художника в период его обучения и становления, по-детски откровенно радуется первым его успехам, он до конца своей жизни первый и самый почетный гость всех художественных выставок, на которых демонстрировались работы Надира Альмеева. Даже покинув сей мир, Баки-ага продолжает оказывать знаки внимания своему любимому ученику: пятидесятилетний юбилей Надира Альмеева по времени совпал с торжествами, посвященными столетнему юбилею Баки Урманче, а персональная выставка, посвященная юбилею Надира Альмеева, разместилась именно в тех залах Государственного музея изобразительных искусств Республики Татарстан, где только что проходила юбилейная выставка Баки Урманче, истинного корифея национального изобразительного искусства. Надиру пришлось развешивать свои работы буквально на тех стенах, где только что перед этим висели произведения его старшего друга и любимого учителя. Вот такие совпадения… 

После окончания Художественного училища Надир Альмеев работает художником-иллюстратором в книжном издательстве. В работе с книжной иллюстрацией проявляется будущая «графическая» направленность творчества художника, оттачивается его профессиональное  мастерство и, что совсем немаловажно для развития внутренней культуры творческой личности, – исподволь и ненарочито вырабатывается тот редкий навык образного чтения, который за словами и предложениями языка помогает не только глубже проникнуть в содержание литературного произведения, но и раскрыть для себя внутренний смысл авторских стремлений и переживаний. Это трудный вид чтения, зато каким богатством эстетического, эмоционального и интеллектуального наполнения «оплачивается» читателю сей труд!

Надиру и здесь крупно повезло. Не берусь гадать, чем и как смог бы он удовлетворить свою природную склонность и любовь к изящной словесности, если бы не «хрущевская оттепель», которая встретила юношу именно в тот период становления личности, когда жажда познания и жажда свободы, слившись воедино, празднуют свой романтический взлет. Незабвенные «шестидесятые» с таким незнакомым романтически-сладким ароматом свободы, со своими, долгое время прятавшимися в толщах темных туч, первыми дождями освежающей литературы и поэзии, с весенними потоками оттаивающей после длительного обледенения живой человеческой мысли, со своим радужным многоцветием художественных выставок и альбомов с иллюстрациями произведений «нехороших», а значит и недоступных для нашего глаза художников, -  весь этот пенящийся и играющий в блеске солнца сказочный водопад новых для нашего человека радостных впечатлений удивительнейшим образом совпал для Надира с неповторимыми днями весны его жизни.

«Ищущий да обрящет», – гласит библейская мудрость. Творчество Надира Альмеева удивительно наглядно подтверждает живучесть и бессмертность этой древнейшей истины, демонстрируя своими произведениями, какую благодатную почву нашли для себя в глубинах души художника все эти «случайные совпадения» и  чудесные «стечения обстоятельств».

Художник, до тонкостей освоивший все премудрости западного искусства и вовсе не скрывающий своего тяготения к европейской манере образного мышления, к европейскому способу художественного выражения, извлекает из глубин своей души и воплощает в своих работах «томление по чему-то нездешнему, далекому, иному…», воплощает с такой изысканностью, которая «утончает материю до тех предельных значений, когда она сходит на нет, начиная просвечивать, – сквозь нее все зримей и достоверней проступает запредельное, несказанное».

Приведенные цитаты, используемые мной для характеристики творчества Надира Альмеева, извлечены из недавно выпущенной книги «Мой ислам» известного религиозного философа и искусствоведа Юрия Линника, где автор использует их для характеристики основных, по его мнению, критериев и отличительных особенностей всего мусульманского искусства: томности (томления) и изысканности (эстетизма).  Здесь нет никакой натяжки, так как именно эти «критерии и отличительные особенности» с поразительной точностью характеризуют художественное творчество нашего земляка. И словно в подтверждение этого удивительного совпадения двум последним по времени исполнения циклам своих великолепных работ Надир Альмеев дает такие символические названия: «Spleen», (что в переводе с английского означает: «Томление», «Тоска») и «Per aspera» (в переводе с латинского – «Сквозь тернии»), причем в последнем названии художник использует лишь начало известного латинского выражения, полный смысл которого выражает устремление земного в занебесные выси, подобно тому, как пышная крона дерева, устремляя свои ветви все выше и выше, выражает извечное томление корней по бескрайним небесным далям, их тоску «по чему-то далекому, иному»…   

Так в нас, – хотим мы этого или не хотим, – проявляется сугубо личностный, априорно заложенный в глубинах нашей человеческой породы, а значит и истинно природный патриотизм, который словно являет на свет передаваемую из рода в род, тысячелетиями заботливо оберегаемую и тщательно охраняемую сокровенную мечту поколений о «человеке истинном»…

                                                                                                          1 октября 1997 г.

                                                            АФОРИЗМЫ

* Личная жизнь лишь тогда становится полной,

    когда вы её отдаете.

* Старость дается нам по грехам нашим: чем больше грехов,

   тем дольше старость.

* Убегающий от истины пытается ощутить вечность.

* Истинное видение открывает лишь полноту нашего

   неведения.

* Силу Господа не сможет почувствовать тот,

    кто в Нем не уверен.

* Старость – это след жизни, – волочимой и стирающий

   след  волочащей поступи.

* Суть настолько очевидна, что ослепляет зрение.

* Чем дольше живешь, тем больше отдаляешься от Истины.

* Мудрость – это дар, который ни приобресть,

   ни потерять  невозможно.

* Серьёзное отношение к жизни – признак тупоумия.

* Серьёзное отношение к смерти – признак тупоумия.

* Страх смерти – характернейший признак атеизма.

= наверх =

<<< назад

СТИХОТВОРЕНИЯ,  РАНЕЕ НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ   

ИЛИ

ОПУБЛИКОВАННЫЕ В ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЯХ

СТИХОТВОРЕНИЯ ДО 2000 ГОДА

 Бабочка

                                       В. Игнатюку

Толпа весенняя кудахтала,

несла в себе меня кудлатого,

как плот безвесельный, куда-то.

А я,

как сонный кот – в живот,

сопя, ушел в мохнатость мыслей

о таинственной бабочке,

той единственной гостье

что спускается к лампочке

воспаленного мозга

и кружит, завораживая

отраженной в мозаике крыльев

фосфорической музыкой края,

откуда она прилетает,

страны, где живу я ночами…

А утро ее у меня отнимает…

И снова сегодня, как сонный, бреду,

сутолокой улиц ссутуленный,

и вдруг: толпа раскрылась,

и пара крыльев

палитрой красок

плеснула в зрачки!

Я бросился к ним……..

но

оказалось:

это – простые матовые очки,

и в них отражался,

сжатый оправой,

мир,

что лежал у меня за спиной.

          * * *

Ты во мне, как улитка в раковине.

Ты росла, меня растя:

я твердел, тебя оберегая.

Но людям улитка нужна для еды,

а ракушки для украшения.

И они выдирают тебя из меня,

и жуют,

и любуются мною.

В этом их наслажденье,

в этом их жизнь.

Они горды тем,

что сделали меня чистым.

Им не дано понять,

что вырывая любовь,

они убивают меня…

 Знаем

Перевод с башкирского

из Энгама Атнабаева.

Вас каждый день на улицах встречаем

и улыбаемся,

и руки подаем.

Пожимаем…

Но не подумайте, – мы ничего не знаем –

Мы знаем!

Мы помним дни,

они еще не стали

историй пожелтевшими листами;

и знаем, чем вы в эти дни блистали.

Чем промышляли.

Как пятна черные на белом вы искали,

высасывая грязь из-под ногтей,

доносы мерзкие ночами вы писали,

карабкаясь по головам людей.

Ценой великой,

да, ценой великой

ценилась вами писаная ложь;

и сколько полегло тогда великих

умов,

талантов сколько полегло.

Но вы меня превратно не поймите

и не подумайте: «Они нам будут мстить».

Мстить мы не будем, – дрожь свою уймите,

ведь мстить подонкам – все равно, что льстить.

Простили мы – добра душа у сильных;

И зря вы озираетесь, как зайцы,

мы ходим смело, ходим, улыбаясь…

Но знайте,

что мы знаем – это знайте.

     * * *

Мне было плохо.

Я шёл аллеей.

Как скоморохи,

листы алели.

Они смеялись,

они звенели…

Мне было плохо.

Я шёл аллеей.

Аллеей сада.

Но кто-то тихий

подкрался сзади

и тронул руку.

И ощущенье

было диким,

когда в ладонь

вошло тепло.

Я оглянулся,

но никого…

только маленький

                               жёлтый листок,

словно маленький

                               жёлтый щенок,

вертелся у ног.

Я нагнулся –

он в щёку лизнул.

Я погладил его –

он уткнулся

мокрым носом в ладонь

и напомнил о том,

что когда-то вдвоём…

   23.02.1965

 * * *

Какие-то мыши

шуршат бумагами,

машут руками,

зубами скрипят. –

И все – под ногами.

Все – под ногами.

Я прохожу, –

и они, испугавшись,

все разбегаются,

все разбегаются.

А за спиной моей

Снова шуршат.

Их напугал бы

давно уже я.

Только меж ними –

Мои друзья.

 14.03.1965

                  * * *

Моя судьба лежит в пеленках.

И некому их подменить.

Лежит и стонет тонко-тонко,

Уж не надеясь подманить.

Ни мать свою,

Ни повитуху.

Весь мир оглох давным-давно.

Моя судьба лежит и тухнет,

Давя ручонками дерьмо.

  17.05.1966

     * * *

А будни суровы. Суровы

и нудны, как студни. И ровны.

И горьки, как слезы. И добры.

И добры. И добры, как кобры.

А будни до дикости кратки.

И коротки даты, что красны.

И жутки. До чуткости – падки.

И так ненадежны, как ласки.

А будни так блинно размывны.

И так безучастны, что страшно.

Так жирно-лилово напрасны.

Так дико-обидно не наши.

Не ваши.

Ничьи.

И не ждите.

 22.12.1966

Юбилейное

                            К десятилетию моего кота

                                       Серафима Сиамского

Мой милый кот, – усатый «Черноморд»!..

Мой сын приблудный – Серафим Сиамский!..

В тебе слилась изысканность природ

с чистопородной искренностью ласки.

Мой брат меньшой!.. С тобою я молчу,

глотая комья злой людской обиды…

И ты молчишь, прижавшись ко плечу,

как будто чуешь боль моей планиды…

Мой верный друг!.. Все беды – стороной,

когда ты мокрым носом тычешь в шею.

И крепок дом, покуда ты со мной,

и мир еще далек от сокрушенья.

Твой гордый род растила красота,

вскормленная бесстрашьем антирабства, –

свирепый взгляд, и внешностью кота

прикрытое космическое братство.

Твоим зрачком – микробы и леса

глядят в меня сородичами зверя,

твоим когтем – скребутся голоса

былых времен, грядущему не веря.

Твоим «мурлы» – курлычат журавли,

отстрелянные братьями по крови,

твоим хребтом – горбатятся орлы,

приняв в живот заряд свинцовой дроби…

Бесись, мой кот! Круши об пол хрусталь!

Дери обшивку финского дивана!

Все это – чушь, – ведь вещи неспроста

несут в себе мильоны тонн обмана…

Витийствуй, воплощение веков! –

Возмездье репетирует победу!..

Мой старший брат… Мой младший из сынов…

Царуй!.. – У нас сегодня хек – к обеду…

 18.04.1984

Воспевание долгов

Ни жить, ни действовать,

ни спать, ни пробуждаться

желаний нет, тем менее – надежд.

Хранят долги. А если уж признаться,

то – кроме них и стимулов-то нет.

Вся суть житья от осознанья: должен…

Обязан всем: травинкам, небесам,

давно умершим и живущим кошкам,

букашкам всяким, бьющимся в окошко,

и у порога мяса ждущим – псам…

Отдам им все, но нет успокоенья

и умиротворенья тоже нет:

отдал сегодня, – завтра поколенье

других грядет и вновь ответа ждет.

Так – без конца… Видать, начало где-то

запропастилось в будущих мирах,

а окончанье, – если знать приметы, –

давно прошло, упрятавшись в брикеты

историй давних, претворенных в прах…

  1984

         Покуда жив… иль – жив еще покуда…

                                                                         Ирине Изотовой

                                                       по прочтению «Отрывков из романа»

Мы все уйдем… – Таков закон  природ.

И ты уйдешь… Но как же обеднеет, -

(того не зная), – бедный наш народ…

Представлю, – даже сердце побледнеет…

Cидеть на облаке … Качаться на луче

Звезды ночной…  Проплыть в густом тумане…

Красоты дня сменить красой ночей,

Которые пугают нас, но манят…

А хлопоты в быту… – сия нужда

Всесвойственна живущему полюдью. –

Как ногти стричь…   Как очереди ждать

К врачу зубному…   Как испечь оладьи… -

Куда ж деваться… – Тело бременит…

Душа повязана… Она – в мешке из кожи…

Скулит порой…  Порой орет безбожно…

Но все же терпит…  Как-то временит…

«Покуда жив…» -  не просто лексикон…

Иль «Жив покуда…» – что-то все же значит…

Послать бы это все к чертям собачьим, -

Быть может, проявился бы резон…

Но так нельзя!.. Так значит: «Жив покуда…»

Так значит, слышу-вижу-говорю…

Круги своя еще раз повторю,

спросив с утра: «Какая там погода?»

 1999

       СТИХОТВОРЕНИЯ 2000  ГОДА

                Когда-то еще в молодости давней

дано мне было услышать Голос, предрекший

    срок жизни моей на этом свете – 74 года…

Не дотянул десяток лет

до Богом спущенного срока…

Но так устал, что мочи нет

плестись под бременем оброка:

«Ты должен!»… Каждому и всем:

«Все, что положено, отдай нам!»

Иссякла силушка совсем,

ну, а желанья – и подавно…

И в невесомости повис

я меж землей и облаками:

долги усердно тянут вниз,

а душу небо увлекает…

Старался помогать судьбе,

но тяжким бременем подавлен

(любой из знаков, – «в» иль «б»

в начале может быть поставлен)…

Но оказалось, что не смог

устроить мирно всё и ладно…

Хранит надежду только Бог…

А что до близких… Ну, да ладно…

Поэт действительно прожил

   ровно 74 года - прим. сост.

 13.02.2000

 Мольба

                                                       Н.К.

Он подарил мне крест латунный,

а сам ушел… Опять – в дурдом…

Тот мир для нас, чей мир – подлунный, –

воспринимается с трудом…

Он обитает там годами…

Чем тешит душу?.. Чем живет?..

Мы здесь об этом лишь гадаем…

А он живет… который год…

Молитвами?.. – Не помогают…

Врачи?.. – Не верю в сей народ…

Они, конечно же, пугают…

Ругают… – Ждут, когда помрет…

А он живет… И год за годом…

Уж век прошел… А он живет…

О, Боже! – Лишь Твоим заботам

вручен убогий тот народ…

Не дай им знать своей болезни…

Не дай предчувствовать исход…

Им ласки неба лишь полезны…

Лишь там – отрада их невзгод…

О, будь, Господь, великодушен

к сим сирым пасынкам земли.

И их блуждающие души

в Небесном Царстве посели…

 29.02.2000

Неведение

                                    Вчера, в мечтах обвороженных…

                                                                  Ф. Тютчев

Мечта – благое свойство юных душ,

не скованных ни волей, ни рассудком…

Способен ли мечтать степенный муж

для дел земных распределивший сутки?..

Сие неведомо… Степенство – не для тех,

кому чужды законы постоянства,

кто, обаянный легкостью утех,

был увлечен доступностями пьянства.

И жизнь прошла… А опыта все нет, –

и каждый новый день – как самый первый…

И утро снова действует на нервы

отсутствием знакомых нам примет…

Лишь где-то там, – в преддверьи темноты, –

размытые длиннотами дневными

маячат неприглядные черты

ночных пустот… И что-то там за ними…

 10.03.2000

Беседа на погосте

                                       Марине Цветаевой

Уж много лет прошло с той самой даты,

как ты ушла, покинув белый свет.

Стою один – седой и бородатый –

еще жилец и, может быть, поэт.

Стихи читаю над твоей могилой,

читаю вслух – травинкам и листве…

Быть может, их подхватит Божья сила

и унесет в былую даль – к тебе…

И ты услышишь в далеке далеком

свои слова, озвученные мной,

и ты поймешь, о чем – таком нелегком

я говорю, Маринушка, с тобой.

И может быть, наладится беседа

на языке, понятном нам двоим,

на языке твоих отца и деда,

произнесенном голосом моим

из этих лет, из нашего сегодня

о том, что ныне так же тяжело

существовать, где так же неугодным

слывет поэт для города с селом…

Где так же, как и встарь, народ убогий

и сирый, населяющий страну,

не хочет быть подвластным только Богу,

творя кумиров, славя сатану…

Прости их Бог!.. И ты прости, Марина,

меня, что нарушаю твой покой…

И пусть дойдет до Господа молитва:

«Прости рабу Твою и упокой

душу ея»…

12.03.2000

Резоны молчания

                 Светлой памяти Владимира Рощектаева

Когда в молчаньи речи есть резон…

Слова ушли, но вовсе не забыты, –

их очертанья с облаками слиты,

что медленно плывут за горизонт…

Когда в молчаньи речи есть резон…

И нем узор, что вяжут ваши руки…

И со словами в длительной разлуке –

вдыхает грудь живительный озон…

Когда в молчаньи речи есть резон…

И горло отдыхает от натуги…

Мелодия давно забытой фуги

ласкает слух, напомнив дивный сон…

Когда в молчаньи речи есть резон…

Слова ушли, покинули отчизну

и унесли с собою укоризну,

душе даруя благостный сезон…

Когда в молчаньи речи есть резон…

 25.04.2000

       * * *

      О Боже, ну какой же русский  не любит медленной езды?

                                                        Владимир Евсеичев

О, Господи, какой же русский

не любит медленной езды…

Но кнут сечет по спинам узким

и пот лиет от перегрузки,

и губы рвутся от узды.

О, Боже мой, какой же русский

не любит медленной езды…

Но радости во взгляде тусклом,

вином залитом – без закуски,

не углядишь под лязг бразды.

О, мой Господь, какой же русский

не любит медленной езды…

Сгибает тело гнет нагрузки

поклажи юэсейно-прусской –

шмотья и жвачечной еды.

О, Боже мой, какой же русский

не любит медленной езды…

Но конь упал в начале спуска,

и ось вонзилась – с тихим хрустом,

как лемех – в рану борозды.

 26.04.2000

День весеннего противостояния

Как будто – все… Зима исходит,
явив проталины в душе.
Уж голубь крыльями поводит,
как на керамике Леже.

Меж безграничного соседства
жары и зимних холодов
весна, похоже, – только средство
для водозамененья льдов…

Сама природа, как ребенок, -
живя впервой в который раз, -
изящной линией филенок
свой обрамляет антураж.

Весна уже не за горами, -
голубка бродит по меже.
И не нужна игра керамик
для поэтических клише…

                                                           2000                                                                                                                                                       

СТИХОТВОРЕНИЯ 2001-2002 ГОДОВ

Покаяние

                                  Прости Господи, раба Твоего…

.

С друзьями, вроде б, я подобострастен…

Врагов, как будто, вовсе не имел…

Так почему ж я с Богом – слишком смел?..

Со Троицей Святой – в едином братстве?..

Так непотребно… Оттого стеснен

в поступках жизненных, в противоборствах быта…

На край событий, словно, оттеснен,

и будто, – жизнь мирская мной забыта…

Витаю где-то средь былых времен –

меж крыльев ангелов – пыльцою прозелита…

За что?.. Откуда?.. Кем определен?..

И как попал я в царствие зенита?..

Спаси, Господь!.. Спаси и сохрани

людскую суть в сем цирке мирозданья…

Ты запрети уроки познаванья

Тебя – как опознание родни…

 22.04.2001

Предстоящее свидание

Свиданье, – то, что впереди, – за далью жизни…

Не тел, не чувства во груди, не плача тризны, –

подалее… Я лепечу о том свиданье,

что будет воплощенным сном о самом давнем…

О том, что было впереди тысячелетий,

о том, что выросло среди отсутствий речи…

Как мне об этом рассказать живущим ныне?..

Как без обиды показать, что их не минет?..

Как родословную связать в букет приличий?..

Как абрис Ангела узнать – в толпе безличий?..

 23.04.2001

      * * *

Смычка блаженно со струной

соединенье, –

нежнейшей музыки виной –

уединенье…

Час одиночества высок,

как дар от Бога, –

ни расстояний, ни весов

в глубинах вдоха…

И чем пустыннее вокруг,

тем ближе к сути, –

ни славословий, ни порук,

ни словоблудий.

Душа восходит к небесам

птенцом бескриким,

внимая нежным голосам –

смычка и скрипки…

  27.04.2001

                  * * *

                               Памяти Иосифа Бродского

Очнулся я в стихиях той страны,

в которой и в мечтах ни разу не был.

Во снах лишь купола ее видны,

поскольку купола поближе к небу.

И сны цветны… А ныне, наяву –

сплошная тьма: светило не рождалось.

И будто бы лежу я наплаву,

а сквозь меня течет моя усталость.

Я уплываю будто в никуда,

дыханьем ощущая запах дыма:

так пахнет погоревшая беда,

укрытая лохмотьями худыми…

Иль старый дом, – он тоже пахнет так, –

заброшенный, в котором злые духи,

бомжи ли, заселившие чердак,

горят живьем в истоме бормотухи.

Но так же точно может пахнуть речь

народа, истомленного изгнаньем,

готовящегося себя возжечь –

с невзгодою своею и страданьем.

Костры судеб – в один большой костер

объединя, как будто части речи –

в один язык: их траурное Вече

слилось бы в общий огненный шатер.

И плыл я в теплых дымных облаках, –

ни звуков, ни толчков, ни гравитаций, –

лишь саваном мне душу облекал

горчащий запах тлеющих простраций.

Предлоги отделяя от наречий,

глагольный дух горенья источал

союзы плеч, причастия предплечий

и возвращал в Начало всех начал,

где Логос растекался по вселенной,

и Вседержитель был еще не сед,

а Мир не ведал Божьих повелений, –

лишь Тьма сияла, словно черный свет…

 16.09.2001

Старое слово

Слово забытое – жалким изгоем

ждет не дождется: Когда же? Когда

кто-то припомнит и вынет из горя:

боли утихнут и сгинет беда?..

Но утекают и годы, и веки, –

трудно в ненужности старость сберечь.

Гаснут ручьи, обмеляются реки,

тлеют писанья, ссыхается речь…

В жухлой пустыне, средь пыли и тлена

некий безумец – отшельник-поэт,

Слово узрев, упадет на колена,

примет в ладони и благоговейно,

нежно-лелейно уложит в сонет…

 21.09.2001

Кроки несуществования

Извечный Путник, он – в дороге

длиной в мильоны миль и лет…

Еще не сотворили боги

свой человеческий портрет.

Еще не родилась Планета.

Еще Галактика – без звёзд,

Нет ни лучей еще, ни света.

И мир не слышал зова грёз.

Еще не существует вовсе

ни расстояний, ни имен,

и опрокинутая «восемь», –

амёба будущих времен, –

еще не в силах раздвоиться

и разорваться на «нули»,

чтоб обратиться – телом птицы –

в туманный замысел Земли.

Еще ни что не затевалось

и Хаос не существовал,

лишь Тьма собою любовалась,

за валом покрывая вал…

И в этом Несуществованьи

шел Путник в облаченьи Тьмы,

еще не ведая призванья

к осуществлению. – Увы…

Кроки (франц.) – набросок, наскоро сделанный

рисунок – прим .сост.

 06.11.2001

      * * *

Вот оно!..

Дошло отдохновенье…

Духа веянье

иль вздохи сатаны?..

Верой верую…

Но вечность – не мгновенье…

Мягкость расплывается в сомненье,

как семья – в обочину страны…

Как достать воистину до Бога?..

Бормочу молитвы и псалмы…

Жду и жду какого-то итога –

человек под именем «На-ны»…

 21.09.2001

Хароновы проказы

Как будто не вкушал ни чая и ни водки,

ни разу не дышал и словно бы не жил, –

всё было так впервой, что помню только лодку,

в которой я лежал и всё куда-то плыл.

За веслами старик тянул уныло песню,

но я никак не мог ни слова разобрать:

не то – чужой язык, то ль вовсе бессловесна

та песенка была… Смолчу, чтоб не соврать…

Господствовала тьма, – рассвет едва лишь брезжил, –

ни звезд и ни луны, – пустынны небеса…

А старец пел и пел, но греб уже пореже,

и слышались сквозь грёб иные голоса.

Уж где-то за бортом мне чудилися звуки:

как будто кем-то с кем-то велся разговор,

и в плеск воды вошли береговые стуки, –

похоже, по дровам постукивал топор…

Очнулся я в избе, где бабы и старухи,

а сам лежу в гробу, спеленутый, как труп…

Потом одна из баб взяла меня на руки

и ткнула что-то в рот: то ль титьку, то ли пуп…

Попозже, как подрос, я все пытал маманю,

чтоб рассказала мне, как было наяву…

Но у нее в глазах туман непониманья

ответом наплывал вопросу моему…

И много лет прошло, и мама уж в могиле,

и лики тех старух проканули во тьму.

Я б так и не узнал, куда меня возили,

когда б не ткнулся вдруг в Харонову корму

и не узнал лица, в упор всю память вперив,

и не услышал въявь знакомый плеск о борт…

Но почему он вез меня на этот берег,

хотя бывало всех возил наоборот?..

 21.01.2002

 Уходит город мой…

Уходит город мой, уходит

уходит прочь и навсегда…

Лишь тень его – как призрак – бродит

ночами по чужим садам.

За ней брожу я, как по следу,

хоть нет от тени и следа,

веду с ней тихую беседу

о том, что к нам пришла беда.

Хочу понять, что происходит,

ответов сам не нахожу:

то ль старость так ко мне приходит,

то ль я из жизни ухожу?..

Но я теряю милый город,

теряю родину свою…

Бывало, песни пели хором, –

теперь лишь соло – плач пою.

Душа болит и тихо стонет,

но боль не умаляет стон.

В рассветной дымке призрак тонет

и тени тают, словно сон…

Уходит город мой, уходит,

уходит прочь и навсегда.

И даже тень его не бродит

по обезлюдевшим садам.

Судьба распутинской Матёры

накрыла город, как беда…

Но там – вода селенье стёрла,

а здесь – матерая орда…

Аула дикости нещадны, –

ломали город прищлецы, –

под хлыст кнута, под гик площадный

валились деды и отцы…

Я слышу – родина рыдает

как полоняночка – навзрыд, –

ордынец лютый обрекает

ее на вечный срам и стыд.

Куда же мне-то подеваться?..

Родился здесь и здесь я рос…

В изгои силы нет податься, –

корнями крепко в землю врос…

Я тихо-молча наблюдаю,

как тает город дорогой.

И со щеки слеза сбегает,

как будто хочет стать рекой…

Я здесь умру – в родной чужбине, –

чужды мне лица и дома…

Под злыми взглядами чужими

не дай, Господь, сойти с ума…

СТИХОТВОРЕНИЯ 2003 ГОДА

Явление

Просторы памяти не ведают времен, –

в них обитает дух некалендарный.

И сполох истины, – до мига лапидарный, –

не успевает выделить имен.

Лишь только – лик…

Библейский… Лучезарный…

Знакомый – от волос и до ремéн

сандалевых. Апостольских измен

Предвестник и Проститель благодарный…

Зачем явил мне виденье сие?..

И что Твое явленье означает?..

Но лик безмолвствует… И мне не отвечает…

Пронзает душу взгляда острие…

 25.02.2003

Грезы осени

И жизнь совсем не интересна…

Ничуть… Ну, вовсе…

И голос просини небесной

надтреснут в осень…

И Божий свет уже не ярок

за сетью трещин…

И день грядущий – не подарок:

огарком вещи…

И тлеет запахом лампады

ушедший вечер…

И листья падшие лопатит

залетный ветер…

  25.02.2003

              * * *

Осенний вид весьма забавен:

в глаза бросается, пестрит.

Нутро ж открыться не спешит,

укрытое рядами ставен.

Уж низок солнечный зенит,

прозрачный лес насквозь хрустален.

Туман над озером кристаллен,

коснись – ознобко зазвенит.

Весь мир как будто бы оставлен

на прозябанье: позабыт,

и умиранью предоставлен,

приняв забытость без обид…

Лишь только ветер неустанный

остаться живу норовит…

 27.02.2003

       * * *

Блаженный час не наступает вдруг…

Блаженный миг – он исподволь крадется,

укрывшись мукой, скорбью, – чем придется, –

пред тем, как пред тобой предстать как друг:

во плод мечты реальность обернется,

как идеал желаний и потуг,

как центр того, о чем не знает круг,

и что Блаженством Истинным зовется.

И Благодать к нам спустится с небес,

лаская мир причастием чудес,

господствуя и властвуя безмерно.

Душа, обозревая сей «ликбез»,

заплачет молча, обойдясь без слëз

и устыдясь внимания, наверно…

 29.04.2003

         * * *

Как хорошо, когда никто не виден:

ты и не беден, хоть и не богат,

не царь, не бог, не поп и не аббат,

ни лести нет причины, ни обиде.

Ты сам себе и кум, и сват, и брат,

свидетель и участник всех событий,

в которых нет ни склок, ни ссор, ни драк

и никаких прибытий и убытий.

Но рода человеческого враг,

задумал всё конечно же не так,

а так сказать, – в наоборотнем виде.

Перед глазами дел заплечных кат,

умноженный во много тысяч крат

и положений: стоя, лежа, сидя…

 17.05.2003

            * * *

Изнывая извиваясь

между стен, стволов и трав,

я стараюсь: не сгибаюсь…

Но: погибель выше прав…

Извиваясь – изливаясь

изнеможенностью слов,

я пытаюсь, измытарясь,

превозмочь явленья снов.

Но изыски претворенья

пахнут запахом варенья, –

то есть: духом бытия…

А исчадия Творенья

не имеют повторенья. –

Потому и счастлив я…

 18.06.2003

             * * *

Над семью озерами –

цветики дерев.

Выдался для взоров нам

новый обогрев.

И старухи – струйками –

тéнями стволов –

вовсе без ау-канья, –

обойдясь без слов:

миром сим любуются, –

словно Божий храм

здесь – при них – сбывается, –

верится глазам.

Хочется понравиться

всем, кто не любим.

И не хочет стариться

даже нелюдим.

Тот, который загодя, –

до начáл начáл, –

не знававший Заповедь, –

лишь любил да спал.

Не имел ни помыслов,

планов и т.п.,

вымыслов и домыслов,

но умел терпеть.

И не смел грядущего

даже подсмотреть,

чтобы мира сущего

думой не задеть.

И не зыркал оками

в глубь и в ширь, и в даль, –

не желая пущего,

жизнью обладал.

Так струились тéнями,

не будя корней,

старые растения

миновавших дней…

 22.06.2003

Про музыку

Продрáла музыка до плача…

Гадаю, думаю… О чем?..

Что хочет Бог сказать?.. – Иначе

вся эта музыка, зачем?..

Конкретных Слов не угадаю, –

я только чую всем чутьем, –

что в этом мире обитая,

живу давненько в мире том.

И здешних слов не понимая,

не принимая норм и прав,

я ухожу к себе, внимая

лишь ей, как запаху от трав…

 23.06.2003

Вешние этюды

И таяли снега… Ручьи бежали,
объединялись в лужи, как могли.
А сами лужи важно возлежали,
сокрыв собой неровности земли.

Капели пели, словно поучали
искусству трели ранних вешних птиц.
Сосульки блеск прохладный излучали,
порой со звоном упадая ниц.

Весна текла весьма неторопливо,
как жизнь сама, – воистину текла.
Старухи дожидались терпеливо
пришествия – не смерти, а тепла.

Травинки подымались из-под грязи
взглянуть на небо, словно в первый раз.
А небо – для парадного показа -
лазурно-бледный выбрало окрас.

Светило солнце. Бегали собаки,
верша нехитрый свадебный обряд.
Слонялись, млея, праздные гуляки.
Девчата расточали свой наряд.

И таяли снега… Ручьи журчали,
сливаясь в лужи. Почечки дерев
уж набухали, чем обозначали
вступленье жизни в новый обогрев.

И таяли снега…

                                       06.04.2003

      СТИХОТВОРЕНИЯ 2004 ГОДА

                                                 Юрию Кублановскому

Умирал барашек медленно, но верно, –

эдак сорок сотен лет, примерно…

Умирал – идуче и бегуче,

иногда – прыгуче и летуче…

В том сороковечном помираньи

осязал он мир бочком бараньим, –

молчаливо, словно вспоминая

агнца благодатного Синая…

Мир кружился с двух сторон бескрайних

истовым движеньем магистралей:

тормозил, юзил и надрывался,

буксовал, скользил, порой срывался

в пропасти дарьялов, стиксов, Леты,

оставляя памятные меты

недолётов или перелетов

нарождавшихся адамов, ев и лотов…

Абрисами вспыхивали блики,

толпами затаптывались лики,

яви безобразились туманом,

вяжущим, прилипчивым, обманным…

Вопли, оглушая, подступали

к узколобью век, что не моргали,

зарывая взоры в дальней дали,

словно отдаляя звук реалий…

Медленно вплывали годы в веки,

впутываясь в шерсть тысячелетий…

И стоял баран, от пыли пегий,

возвращая взгляд глазницам смерти…

  23.10.2004

Он взирал на новые ворота,

вспоминая цвет былого мира,

положив движеньям шеи квоты,

наложив движеньям глаза шоры.

И стоял – единственный на свете –

без движений, истинно природных:

шерсть родную воспринявши сетью,

чьи ячейки мельче капель водных,

мельче пор, внимающих природе,

потом обнажая слезы рока.

А порода…     Что она, порода?.. –

Загородь от прока как порока.

Одевая шоры – брегом Леты –

широко и тесно – кожей тела:

даже нет начала у куплета…

Даже нотки нет, чтоб вдруг воспела…

 04.01.2005

           *   *   *

                  Льву Динабургу, – другу моему.

Мой милый друг…

Мой рóдный брат…

Без предисловий и присловий…

Исконность истины

стократ перекрывает суть историй…

Которых выдумок – народ, –

себя не зная…  Не доросший

ни до широт, ни до долгот…

Не смогший опуститься кожно

до глубины опознаванья

себя, родни своей и ген…

(В молитвах он когда-то пел… –

А это для меня предел

и познаванья узнаванья,

и смысла дел, и формы тел)…

Мой милый друг…

Мой рóдный брат…

Превыше всех земных сношений

любви изнанка…

(Есть «обрат»,  – когда высасывают сливки

сквозь сепаратор…)

Есть: О, брат! – как обращенье к равноликому…

Излишни в этом обращеньи

и поясненья отношений,

и отвращенье к неким лицам, –

они похожи на вращенье

Земли вокруг своей же спицы.

Мой милый друг…

Мой рóдный брат…

Нам нет пути с тобой обратного…

И только потому,

что  «Брат» чуть глубже

возголосья внятного:

о, брат!..

  01.12.2004

                  *   *   *

Неспешно, бестелесно, бессловесно

витает дух, объемля небеса.

Невдалеке – из тьмы –  взирают бесы,

пытаясь уловить момент, когда 

Он Сам посредь небес, глаза слепящих, 

мешающих увидеть им Христа,

проявится, Своим приходом вящим

суля конец аж сотому из ста…

Конечно…  Как тут жить: телесной кожей

опутанный, прижатый до костей?..

Похожим стать?.. Но на Кого?.. О, Боже,

Уйми  Свою людскую ипостась!..

Им лишь бы верить: сказкам, перемолвкам,

придумкам, выдумкам, фантазиям, речам…

На их плечах, – на крылыстных обломках, –

печали многотонные лежат.

И ждут они, когда же снимут тяжесть,

возложенную, Господи, Тобой…

Ты понимаешь: вызывают жалость

все те, кто веруют…  Все те, кто вразнобой

причастен  к осквернению культуры, –

ссылаясь на Тебя иль без того…

все те, – их тьма и тьма, – что без котурнов

не могут воспринять своих богов…

Так помоги же им! Их – самых низких –

возвысь хотя б на уровень людей.

Других тут нет. Зато мильоны склизких,

что ускользнут из Божеских сетей

в любую тьму сокрытого богатства…

Спаси ничтожных, верящих досель,

что Ты придешь!.. Хоть нет меж ними братства…

Спаси их, Господи!.. Иль укажи хоть щель,

куда упрятаться…

01.12.2004

 Заметки про старость

Куда же деваться, коль старость сама подошла?

«Сама» – это значит без нашей инициативы.

Она подошла без «Здравствуйте!», но без картинности,

(которая, кстати, могла испортить портретно посла)…

Она подошла… подползла как отличный в учебе лазутчик,

которых знакомить не принято,

                                 значит и знаться ни мне, ни тебе не дано

(не то что он мелок иль, может быть, в прятках везунчик, –

попроще: зерно от хлебов никогда не полюбит гумно).

А старость ползет меж крапив, лопухов и моркови,

ползет под порог и, улучив удобный момент, –

уже за порогом: в какой-нибудь темной каморке

себе оборудует лежбище как кабинет.

А ты – по соседству – не знающ и не посвященный –

орудуешь в доме как сын, как отец и как дед.

Ты в жизни не нюхал тех запахов тел ущемленных,

и просто не ведал, что абрисом змей означается некий удел.

Знакомишься с нею – ночами, на собственной кухне, –

знакомишься ласково, льстиво, но всё-таки не узнаёшь

ни рожи её, пресловуто картинной, ни взгляда…  И втуне

готовишься выгнать из дома как некую вошь..

Но что же в итоге? – В итоге: потуги излишни, –

ты с нею подружишься (если не принял маразм).

Ты будешь беседовать с ней – диверсантом от Высшего –

ты будешь лелеять и нежить её сколь горазд.

И так приживётесь, сживётесь…  Но не квартиранткой, –

она будет вечной жилицею в доме твоём…

И жизни вдвоём так обучит тебя-ветерана,

что ты позабудешь и маму, и деток, и дом…

03.12.2004

     *  *  *

Проживанье, житьё или существованье…

Где синоним?.. Где лад?.. И гармония где?..

Напридумали слов, унижая познанье,

потому как основы ушли в пиетет.

А гордыня свербит и зудит кожно-костно,

отнимая возможность судить и рядить

мене-боле правдиво. А истине просто:

в отдаленьи от нас во печали грустить

и томиться… А нам же – "великим и мудрым" –

недоступность причин, утомляя мозги,

предлагает смиренье, – растеньями тундры

изгибая стволы под туманами зги…

31.12.2004

   * * *

Я где-то согрешил,

но вспомнить и восполнить…

Деталями земли засыпать куст

и вспомнить…

Нет…  – Совесть не дает…  –

не позволяет ложности

пробраться – как любовь –

в единоверье чувств…

Есть истина любви

и сила слова Верность, –

оно – без всяких благ… Оно почти ничто…

Но… Господи, прости за эту откровенность!

… а флаг… (коль нужен флаг…)

придумать мне – ништо…

 02.12.04

      * * *

            … гонит из красного красное в красное…

                                                           Юрий Кублановский

Красная тряпка на белом снегу

явно контрастит лишнего, -

волгла и мята, словно отторгнута на бегу

раной неведомого мне ближнего.

Взгляд, запечатлевающий эту яркость сквозь нежелания згу,

чем пристальнее, тем ложней:

зрение врет на каждом шагу,

петлю обращая в лонжу.

Пустыня естественна так же, как дождь,

покинувший это место.

И вместо леса соснового опять же ложь

оазиса пальмового. Будто бесы

играют без рампы. Туман жары,

лишенной былого веса,

давит, укутывая глазное яблоко изнутри,

словно пари выигрывая, применяя шулерские кудесны.

Тут оправданья бессильны…

И даже бедняжечка краснотал

в ожидании веры

то розгою служит как накалённый до красноты металл,

то – в праздник церковный – вербой.

Деться-то некуда… Из-под угля, -

красного истово, –

вылетает красное – растерянной искрой –

в пустошь бесцветного дня,

в коем бесследно тает, как тля

или же якобы близкая,

но невостребованная истина…

 23.10.2004

      *  *  *

Я только о слове хочу поразмыслить…

О русском, – в латинском я слаб…

К примеру, такое: ЛЮБОВЬ.

Касаются нежно давно позабытые выси -

при воспоминаньи о нем

наших, гордыней воспученных лбов.

Мы будто сникаем,

но вновь возникаем, -

в попытках разумность явить…

Как будто – стихами, музыкой…

Но вовсе не знаем:

где благо, где сыть…

И не различить,

если лик не распознан…

Величие лика – ЛЮБОВЬ.

Величить непознанное – неприлично

ни прежде, ни ныне, ни вновь…

Но СЛОВО повязло, утопло словянно,

как будто исчез в мире слух.

И олово с медью, случась оловянно,

дословно копируют Дух.

Постыдно, досадно и скорбно дознанье,

да грех первородства велик…

И нам не помогут регалии званья

в обильном обильи улик…

  28.10.2004

СТИХОТВОРЕНИЯ 2005 ГОДА

А где найти приличия умершим?..

Их смертный облик путает людей, –

глядят они сквозь веки, вроде СМЕРШа, –

напоминая смертный беспредел.

Ругаться, восставать иль, напрягаясь

в попытках прояснить порядок лет,

конечно же, противно, если гадость

заполнила весь мир обильем бед…

Конечно, возразить на это трудно,

но жизни токи вычурно тверды:

повеситься – прискорбно и паскудно,

разрезать вены – как «ала-верды»…

И как найти приличия для смерти?..

Живущим это даже не с руки, –

приспособляться перебоям сердца,

прощать себе сердечные грехи…

Но жизнь как нить – уводит, но выводит

на совершенство мыслей и трудов.

А нам, несчастным…

              мечтать о продолжении родов…

 23.11.2005.

    *  *  *

Ах, как хочется радости!..

Это просто не в силах

на миру рассказать…

Это вроде предсвадьбы,

где напор и бессилие…

Это вроде предбанника:

чистота, – так сказать…

Поиметь, чтоб имеючи

осознать об отдаче,

эко надо прикинуться,

эко надо волей…

Но для воленьки-волюшки,

но для волюшки-воленьки

нет ни ладушек-ладушки,

нет ни доски-доски…

Как судьбину-судьбинушку

подтолкнуть в серединочку,

чтоб не с краюшки-краюшка,

чтобы чуть поправей…

Только нет даже нишечки

с вертухаем на вышечке…

Нет…

Как не было выщепа

для желанья кровей…

   20.09. 2005

     *  *  *

                                   Алене Каримовой

В нас больше вымысла,

чем смысла или прока…

Но (ненароком) всколыхнется суть…

И спрячется…

Быть совести упреком

ей стыдно стать, –

ей непотребно врать…

Хотя соврать подстать её рассудок

умеет, собирая грех в себе…

И о судьбе мозги её трактуют

свой монолог про скинию в избе…

Но в тот момент, –

редчайший и спешащий

до завершенья быть осуществленным, –

судьба опять сворачивает…

Чаще в ту сторону, где стены…

Только стены…

  01.10.2005

Венок Смерти

                        Памяти Смирнова Виктора Петровича

                                             Упокой, Господи, душу его…

1.

В мой дом заходит Смерть без приглашенья, –

мы с ней знакомы сорок с лишним лет, –

протащит в двери ветхий свой скелет

и сядет молча, словно в отрешеньи…

Давно устав глядеть на белый свет

глазницами, лишенными суженья,

свой тяжкий крест извечного служенья

она послушно по миру несет.

День ото дня, час óт часу не легче, –

познанья умножают нам скорбя,

сжимая череп и давя на плечи.

Мы ловим миг побега от себя, –

когда поклажу сможем отстегнуть,

чайку откушать, просто отдохнуть…

2.

Чайку откушать, просто отдохнуть…

Бывают ли блаженнее минуты,

когда долги забудутся и смуты

душевные улягутся соснуть?..

На краткий миг ослабевают путы,

которыми себя же обернуть

пришлось когда-то, чтобы не свернуть

на путь соблазна, уводящий в блуды…

Моя подружка мерно дует в блюдце,

уйдя в себя, вкушая свой покой,

и давнее желанье улыбнуться

как будто бы нисходит к ней порой.

А иногда удастся и вздремнуть, –

в миру-то от забот не продохнуть…

3.

В миру-то от забот не продохнуть:

аварии, убийства и крушенья,

и кровообращенья нарушенья,

инфаркты, раки; краник завернуть

забыли газовый; последствия вкушенья

грибочков свеженьких; желанья сигануть

с балконов, крыш… иль попросту свернуть

кому-то шею (в силу искушенья)…

Да мало ли придумала природа

причин для человеческих кончин…

Уж если роженица мрёт при родах,

что говорить про грешный род мужчин,

рождаемый для жертвоприношенья…

А здесь – от дел насущных отрешенье…

4.

А здесь – от дел насущных отрешенье…

Хозяин помер сотни лет тому,

а тот, что обитается в дому

к ушедшему имеет отношенье

лишь внешнею похожестью ему,

оставленною как бы в одолженье

телесности (в порыве угожденья

еще не омертвевшему уму).

А посему к проблеме выживанья

давненько здесь утерян интерес:

надежды нет, как нет и ожиданья

чудесных манн, дарованных с небес…

Коль гостья не преминет заглянуть, –

присядем, помолчим о чем-нибудь…

            5.

Присядем, помолчим о чем-нибудь

несуетном, неспешном и далеком…

хотя б о том, что сходит ненароком

неведомо откуда в нашу суть,

нежданно возникая перед оком,

не разнясь от реальности ничуть

и явно не пытаясь упрекнуть

в блазнении неведомым пороком…

Сей нежный образ бережно храня,

не доверяем лживому рассудку,

который жить не может без вранья –

в угоду ненасытному желудку…

Свободно от соблазна обольщенья

скупое бессловесное общенье…

            6.

Скупое бессловесное общенье,

молчанием согретый диалог –

безгласьем гласных обнаженный слог,

отринувший согласных облаченье…

Слабеют токи болей и тревог

и тает тень от черни огорчений:

прозрачное течение речений

ласкает молчаливый островок…

И, словно бы прислушавшись к беседе,

затихнет говор листьев за окном,

а вслед за ними смолкнут и соседи,

как будто бы задумавшись о том,

что истинное чувство восхищенья

чурается позывов оглашенья…

7.

Чурается позывов оглашенья

стеснительная скромность естества

и, трепеща – как вешняя листва,

бестактного не сносит обращенья.

Причуды удальства и баловства

приятного не дарят ощущенья.

Интим души не терпит ворошенья, –

ведь простота не краше воровства…

Кто побывал в глубинах бытия,

кому раскрылись тайны мирозданья,

тому проблем земного жития

не существует… Даже подсознанье

смиренно принимает жизни жуть,

благим покоем наполняя грудь.

           8.

Благим покоем наполняя грудь,

течет протяжно-тихая беседа

о таинствах «того» – «иного» света,

где бывший живый продолжает путь…

Живым туда ни щелки, ни просвета

не уготовано. Попытки заглянуть

пугают, вызывая злую жуть,

на истину накладывая вето.

Но не дано уйти от Божьей воли…

О, Господи, помилуй и прости

мирскую трусость неминучей доли,

что застит взор и мерзости растит,

влекущие к блазнительному блуду.

Старушку люди гонят отовсюду…

9.

Старушку люди гонят отовсюду,

не то что видеть, – слышать не хотят.

Растят насущный хлеб, плодят детят,

едят и пьют, на счастье бьют посуду.

Намеки о кончине так претят,

как будто не во временную ссуду

дана им жизнь. «Я был! Я есть! Я буду!» –

вот лозунг, коим лгут себе и льстят.

Безумство бытия настолько в радость,

что нет ни сатаны, ни подлеца.

Принять готовы всё: и зло, и гадость,

но только б – «вечно», только – «без конца»…

Для Смерти уготован самосуд:

лекарством травят, скальпелем секут…

10.

Лекарством травят, скальпелем секут,

идут на муки, боль и голоданье, –

но лишь бы отодвинулось свиданье

с негодницей на несколько секунд…

А коль придет… То слезы и рыданья

в живых оставшихся на время отвлекут

от легкомыслия… (Тут неуместен суд,

хотя и слабоваты оправданья)…

Веками вразумляли нас пророки,

апостолы, священники, попы

о Царстве Божием: впустую их уроки, –

мы вечно глупы, слепы и тупы…

Гонима Смерть и ненавистна люду,

везде хулу встречая и осуду.

11.

Везде хулу встречая и осуду,

бедняжка Смерть сама устала жить.

Любую хворь готова прихватить,

согласна и на грипп, и на простуду…

Сложившись миром, ей бы положить

бессрочную, безвременную ссуду:

пускай жирует вечно, без пробуду

пусть пьянствует, лишь бросила б служить.

Но денег с нас никак не соберешь…

Чтоб не отдать, нам легче удавиться,

но сохранить в поту добытый грош. –

Сильнее Смерти жадности царица…

Не заслужив ни пенсий, ни простуд,

она нет-нет да вспоминит наш закут…

12.

Она нет-нет да вспомнит наш закут,

лишенный театральности и маски,

в котором неизбывен запах ласки

и где не встретишь ноющих зануд…

Пусть на обоях выгорели краски,

клеёнки порваны и краники текут, –

предметы быта здесь себе не лгут,

придумывая сладостные сказки

о том, что будем молоды всегда,

и вечно нам блистать и веселиться,

что не придет к нам старости беда,

а будет только юность вечно длиться…

Здесь сказочных подарочков не ждут, –

тепло, светло и мухи не снуют…

13.

Тепло, светло и мухи не снуют,

хозяева не лезут с разговором,

не попрекнут ни голосом, ни взором

и паритет в общении блюдут.

А тот вопрос, познания в котором

ни блага, ни удобства не дают,

обходят стороною, словно ждут,

что в будущем, – нескором или скором, –

он сам собой решится как-нибудь, –

без суеты, без паники, без спешки…

Придет пора, и мы закончим путь

земной… Как эти вон дровешки,

в печи сгорая мерно, создают

какой ни есть, но всё-таки – уют…

 14.

Какой ни есть, но все-таки – уют…

И что особо нравится старушке,

так это то, что сухари да сушки

здесь к чаю непременно подают.

Беззубому – как детские игрушки…

Но старости отрада есть и тут:    

их опускают в чай и долго ждут,

покуда не размякнут побрякушки…

и лишь затем отправят в полый рот,   

чтоб там им окончательно домякнуть…   

А времечко… А времечко идет

блаженное… Не смея даже якнуть.

Чтоб вновь сие отведать угощенье,

в мой дом заходит Смерть без приглашенья…

15.

В мой дом заходит Смерть без приглашенья, –

чайку откушать, просто отдохнуть.

В миру-то от забот не продохнуть,

а здесь – от дел насущных отрешенье…

Присядем, помолчим о чем-нибудь…

Скупое бессловесное общенье

чурается позывов оглашенья,

благим покоем наполняя грудь…

Старушку люди гонят отовсюду,

лекарством травят, скальпелем секут.

Везде хулу встречая и осуду,

она нет-нет да вспомнит наш закут:

тепло, светло и мухи не снуют…

Какой ни есть, но все-таки – уют…

 2005

Визит Смерти

Ну, наконец-то… Все-таки пришла…

Вздохнула как-то немощно, устало…

Сняла калоши.. Тапочки нашла…

Прошла на кухню… Словно бы пристало

ей так вести себя… Я растерялся…

Не наглость, а всесилие… Отнюдь

не прекословя, волею собрался

и вслед за Нею свой направил путь.

Конечно же, впервые… И нежданно…

Хотя мечтал, взывал – лет пятьдесят…

Нет, не страшна… Но давит, словно здание

так этажей примерно в шестьдесят…

Без наглости… Но, словно по привычке

вокруг себя людей не замечать… Иду за ней, –

и вроде бы привычно, –

встречать гостей в потоке полудней…

Чем угощать?.. – Вопрос всегда не праздный,

на этот раз возрос аж до проблемы…

Бывали гости всякие и разные:

поэты – от бомжей до академика…

Но здесь, как говорят, особый случай:

здесь всё впервой, и опыты отсутствуют.

И потому волнительность ползучая

тут ненароком всё-таки присутствует…

Вхожу на кухню, – наблюдаю сцену:

Она сидит… Её скелет обнявши,

мой кот мурлычет, – громко, настояще, –

мелодию обычную, бесценную…

Что тут сказать?.. Мандраж слабеет явно…

Но, как на грех: ни сахара, ни чая…

И явно то, что Череп опечален,

а взор глазниц попахивает пьянью…

Не помню что… Не помню даже сколько…

Но поутру: лежу на топчане,

пытаясь вспомнить… Кот, свернувшись скобкой,

всё продолжает пение во сне…

Но ведь Она намедни приходила!..

И есть улики: тапки увела,

калоши же, что вечность прохудила,

оставила… Такие вот дела…

  02.01.2005

     *  *  *

Война истребителей –

это забавно:

идет истребление славно…

Но главное:

идет истребление люда

повальное –война

под шелест знамен

и под пенье хоральное…

Что люди больны,

доктора не озвучивают:

врачи – из людей…

А болеть человечеству

не то что не можется,

сколько не принято

нашей моралью

воистину сучьей…

 19.09.2005

     *  *  *

Да много ли, да мало ли, _

о том не нам судить…

За многое ль, за малое ль

пыталися судить

младого парня статного,

в своем календаре

достигнувшего статуса:

семнадцать (в сентябре)…

Считать и пересчитывать заслуги и вины…

(а поначалу впитывать в себя блажные сны –

блаженством счастья близкого – схождением за ум) –

так близкого, что склизостью мешающего дум

производительности…

  11.10.2005

              * * *

Желание воспеть хвалу, –

о, мой Господь,

прости за эту наглость, –

но – неизбывно…

Я стесняюсь…

Малость:

но так мешает

все слова во рту.

Избыточность любви,

она ль причина

стеснительности,

рóжденной со мной

в одной рубашке?..

И в одной купели…

Прилипшая ко мне,

как к песне – трели,

горло – соловью,

как вешней прели –

росные капели…

Во сла…

Во славу Господа

пою свою молитву…

Не зная, как Его благодарить…

Прости…

Прости…

Но не смогу я битву

за совесть

в этот мир переместить…

 16.09.2005

 Звенигород

Звенигород…

Там всё наоборот:

трамвая нет,

но всюду звон трамвайный…

Рассказывали:

если здесь помрёшь,

то станешь враз

никем незабывайным…

Брожу по улицам, –

пытаюсь вникнуть в суть:

был Китеж-град,

который затопили…

А тут – Звенигород –

его молочный брат…

Живущие за то и возлюбили

его. Домов запыленный фасад

и профиль жалких улиц

напоминают иностранное кино:

то ль «Земляничную поляну», то ли танец

тех черно-белых клавиш пиано…

Сумбура спесь

весьма претенциозна, –

не отличить,

где явь, где сон, где бред…

И в сотый раз

вглядеться невозможно,

и в тысячный –

не различить примет…

Звенигород…

С тобой прощаться сложно…

Ты в память влез, –

и в этом мой трилемм…

Стоишь, как лес,

колышащий подкожно

мечты о прошлом

и желаний тлен…

  30.03.2005

     *  *  *

Зевая на каждом шагу и мечтая:

ну как бы уснуть в позапрошлом году, –

уходишь в объятья толпы обитанья,

опять же с надеждой: авось не сдадут…

Но будучи там – средь своих – не затоптан,

но будучи там – не захаван мурлом,

вновь (снова опять) вспоминаешь про кокон,

оброненный встарь, – в том далёком былом…

«И скучно, и грустно…», – как там выражался

один из ушедших, писавших стихи…

Но даже ему приходилось сражаться

с веревкой и бритвой, с желаньем руки…

Зевнув в позапрошлом шагу и не ставя

задач, нерешимых черезнемогу,

в полете вернув обитание стае,

не можешь отринуть ни мысли в мозгу…

 10.10.2005

       *  *  *

Кудахчет клушка над яйцом,

петух кричит свой «кукареку», –

так жизнь перед своим концом

взывает продолженье века…

Листок слетает голышом

и вяло лóжится на почву.

Но почве он не подошел, –

поскольку изменился подчерк…

Не мы негодны на Земле…

Земля, свой грех осуществляя,

вертится в вечном веселе,

потери ног не ощущая…

Справляет мир свой праздный день!.. –

Справляется, покуда силы

не оставляют «насовсем»,

переползая край могилы…

 12.12.2005

       *  *  *

Меня здесь нет… И нет меня надолго…

Есть только след, оставленный в пыли

и сдутый ветром, или смытый Волгой,

как тень вчерашняя несбывшейся зари…

Как нет былого в будущих явленьях,

как нет грядущего без бывших похорон,

как нет даров, осуществленных ленью,

как нет дедов, что повстречал Харон…

Но есть глаза (то бишь придаток мозга,

а может быть, совсем наоборот, –

предатель мозг трактует своепросто:

коль мозги живы, значит жив народ)…

Меня здесь нет… И быть совсем не может,

поскольку я погиб во цвете лет…

Тех давних лет, о коих совесть гложет,

за нерассказ об освоеньи бед…

 18.11.2005

     *  *   *

Над ущербным не удобно посмеяться,

а, быть может, это – и нехорошо…

Но волнует всё же глаз, –

который жмется, – не признается,

что наблюдает постоянно

и якобы ненароком за тем,

что перед ним произошло…

Славно бы было иметь некую отключку,

где там она поместится – совсем и не важно.

Важна её способность:

отключить то, что видится…

Напрочь отключить:

мгновения получки,

часы женитьбы,

сутки неистовства,

недели тоски,

месяцы запоя,

годы безысходности,

века беспросветности…

Всё это,

как мне кажется,

сделать можно,

если собрать силы…

И явится жизнь…

Но только

при напрочь отключенном зрении…

  30.03.2005

   *  *  *

Не буду я лукавить,

не буду больше врать…

А разыщу лекало:

как к Господу попасть

Иначе… Даже мыслить

мозгами не могу…

Иначе даже ясли

в двухтысячном мозгу

рисуются паясничеством…

Но здесь я лгу и лгу…

И лгу за то, что ясно мне

мое же: «Не могу!»…

И, погибая в возрасте,

я все же лгу и лгу, –

с напраслиною гордости

смириться не смогу…

 12.09.2005

       *  *  *

Не спотыкаясь и не запинаясь,

приемля жизнь как быт посуд и хлама,

не строя планов и не зарекаясь,

топчу с утра свою тропинку к храму.

Кладбище заросло до полутемени,

верней сказать: до полусумерека косного.

Бреду почти дозревшим полусеменем

для возрастанья племени погостова.

 10.10.2005 

                    *  *  *

Некому рассказывать… Представьте:

некому рассказывать… Небылицы,

что происходят по-яви, некому рассказывать…

Некто подумает:

Вот я!..

Я, например бы, смог бы тебя послушать.

Я, молча, 

подобным ему отвечаю (включая: ему),

мол, вам это кажется, потому как способность к уму

в вас ограниченна генетически:

слишком мало поколений

коленями топчут траву,

которая еще пытается вырасти,

дабы умягчить прикосновения костей ваших …

 19.09.2005

           *  *  *

                                              Николаю Перовскому

Не помню, где и чем мы поменялись, –

мешком заплечным или же сумой подручной.

Но вспоминаю: словно вовсе снялись

с нас наши ноши…

Птицы под луной запели песни…

Снятые запоры влились в напев святых колоколов…

Земля сама, забыв свои укоры,

вдруг стала ласкова…

Вниманье докторов

сменилось незатейливой улыбкой:

мол, будешь жив…

А там, среди дворов,

завешанных пеленочками зыбки,

раскрылся занавес…

И кто-то из воров,

давно ушедших в четвертак за вышку,

осипшим гласом вспомнил детворов…

  16.10.2005

Из цикла «Любимой»

Ниспадала осень листьями

на пожухлую траву,

настилала – златом истины –

покрывало к Покрову.

Чтоб никто не заприметил бы,

что Родимица, устав,

время отдыха наметила

на хрустящий ледостав…

Отдыхай, землица-матушка, –

время сева впереди…

По весне придет Иванушка

да с медалью на груди.

Будет вновь пахать и сеяти,

урожая ожидать…

Такова судьба…  И сетовать –

только Бога обижать.

Подремли до вёсен будущих,

пусть послаще будут сны…

Желтизна листочков падучих

пахнет смолями сосны…

 14.10.2005

      *  *  * 

                                             Нордену

Семейство Норденов в веках

не создавалось как попало,

храня во генах светлый прах

и Пушкина, и Ганнибала.

Генеалогии вуаль,

скрывая тонкой паутиной

детали, отдаляет даль

налетом зелени патины.

Но молодеют с каждым днем

и расширяют ветви древа

Петр с Александром, чередом

ведя мелодию запева.

Да будет вечен этот род,

для семени растящий плод!

   Окаянные дни

                          Иван Бунин

Окаянные дни… Ну а ночи – ещё окаянней:

ни уснуть, ни проснуться… Горит сумасшедший топчан…

А вокруг – темнота, отвергая мои покаянья…

И в ответ на молитву, – ногами мозги топоча…

Окаянные дни начинаются светом в окошке…

Только в дом не заходит тот позаокошечный свет…

То ли стекла грязны?.. То ли голос истошен у кошки?..

Только свет, миновав мою келью, исходит на нет…

Окаянные дни… Ну а ночи – ещё окаянней…

И они-то пугают, стращая пришествием дня,

что зардеет костром, горизонтовый лик окровянив…

И уйдет восвояси, опять позабыв про меня…

  10.04.2005

Признание

Родясь средь дураков,

я ползал, чтоб унюхать

следы былых богов,

слезу былых понюхов…

Сейчас предположить

уж не смогу, хоть память

пытается напомнить тот мотив;

когда полно глупцов,

а ты, чтоб только выжить,

пытаешься глупить

для ради подлецов…

Стараешься оформиться до щиколоток,

чтоб стать хотя бы с ними наравне…

Но столько выпить!.. Как желудок высчитал,

чтоб не прорваться блёвом по родне…

Но в этом истязаньи истин немощных

ты помолиться всё же не забыл…

И как сатрап, почуяв немощь не-мужчин,

что мышь в щели – о стати позабыл…

  20.09.2005

Про время

Писать о времени…

Что может знать ублюдок,

рожденный вроде даже вне времен,

избытка семени иль крепости ремен

стяжающий? Но любопытства блюдо

желает быть наполненным. Прием

довольно-таки жалкий, но бессменно

работает, как помню, со времен

Адама, проживавшего отменно,

покуда не задумался о нем…

  10.10.2005

                  * * *

Смири врага своего, смири…

Ты пробуди, возроди радость

и полюби врага, полюби

и помоги, хотя бы малость…

Тут возликуют тайга и степь,

не потому, что не слыхали,

а потому, что явилась сель

та, которую не видали…

лишь потому, что явилась сель

та, что не видна из дали…

Ну а сейчас, ну а теперь

ты оглядись поаккуратней,

чтоб не спугнуть, чтоб не свернуть

радости самой

самый наиприятный момент…

 13.12.2005

       *  *  *

Сорока сороков купола, крестовины…

Песнопенья, молитвы и тихость икон, –

словно окна туда, где все души невинны,

словно взгляды оттуда, где нету окон…

О, безлюдное царство любови и ласки, –

добровольное рабство – от Сына – Отцу…

О, безбрежный простор, где не властвуют маски,

Где открытые взоры – от ликов к лицу…

Упоенье общения с миром надмирным,

омовенье дыханья Святым Божеством…

Утоление жажды – глоточком потирным…

Причащение Таин Святых – торжество…

Во храму ль «На крови» иль в Казанском соборе,

а бывало, – в московской Храмине Христа, –

воединое слитые – паства и хоры,

под единою сенью Святого креста…

Матерь Божья и Ты, Пресвятая Триада,

нас прости и помилуй за грех наш земной!..

Сохрани наши души от вражьего ада!..

И молитву услышь… И от горя укрой…

 10.04.2005

        *  *  *

По саду ль гуляя под шорохи листьев,

бродя ль по асфальтам земных площадей,

от жизни мирской непотребно зависим,

ты молишь: Господь, пощади пощадей…

Молитвы уходят, ответом нисхóдя

так редко… Что гласы толпы из людей

собой заполняют и ген испородье,

лаская и гладя водами ладей.

       *  *  *

Стихи подходят медленно… красиво…

(стараясь эти жизни превозмочь).

От них попахивает шелудивой псиной

но мне их жалко… надо бы помочь…

И!.. Восседая на безногом стуле,

я их пытаюсь как-то ублажить…

Но вспомнив боль (вчерашнюю) во скуле:

я – (задней тайной) – продолжаю жить.

И!.. Подчинившись помыслам телесным,

(за их почин спасибо говоря),

в уме секу: то – происки на плесень!..

(творя грибки, она их повторят!..)…

Вот тут, (куда ни ткнись), – кругом простуда, –

(куда ни укрывайся в Бого-Мать)…

Берлога есть единственное чудо,

что мне пришлось (по жизни) восприять…

 12.12.2005

Плач

Откуда плач, коль слезы только утром успел стереть?..

И, вроде бы, поспал затем слегка…

Но горечь, словно перхотная пудра,

слепила горло прихотью комка…

И: ни вдохнуть, ни выдохнуть… Природа

бездыханность нас волит воспринять

той болью незабвенной, что при родах

испытывает мать…

        *  *  *

Тихий стук по стеклу: то ль дождя, то ль событий вчерашних

пробуждает от снов, порождаемых нудью сует…

За окном: то ли лес подступил непроглядною чащей,

то ли это туман застилает и темень, и свет…

«Не-порок» любопытства – не только людская забава, –

вся природная тварь эту прихоть лелеет в себе:

и река, и трава, и ворона, и лебедь, и пава, –

им желательно вызнать хоть что-то в соседской судьбе…

Не в судьбе, так в избе: что творится за дверью закрытой?..

И замки здесь не властны, и коры стволов – не покров…

И холодная кровь хладнокровных под кровом корыта

проникает в утробу курей и овец, и коров…

Отмахнувшись от знаний, медведю лежать бы в берлоге,

а туману висеть бы над тихим болотом судьбы…

Только нет!.. Не дано!.. Вот и лес под укромным предлогом

подогнал своих деток к тесовым укладам избы…

Словно хочет сказать: Здесь прародина ваша!.. А предки

возлежат непорочно, собой сберегая полет

вертикальный. Но мы – это лес!

                               Лишь в единстве мы стойки и крепки!..

Даже если уложат нас в горизонтальный оплот…

Ну а детки не слышат, прильнув к перепончатой раме,

словно вникнуть пытаются в догмы людской доброты…

А увидят… меня, упоенного вéденьем драмы,

напоенного зельем познания и красоты…

Тут туман подползет как охрана моя и прикрытие,

заслонивши от взглядов чужих, а меня – от моих

любопытств, от стяжательств греховной услады наития,

тучным телом прикрыв от отравы земных заманих…

Но охрана сама любознательна: краешком глазоньков

норовит разглядеть, различить, разгадать, распознать,

что творится во мне…  А узрев, своим женам рассказывать,

небылицу, но явь: как, бомжовый прикид, упивается всласть…

И порода пустот заполняется знаньем досужим:

где-чего? что-почем? – по базарам земных площадей…

Да хранит нас туман, что нам верно и преданно служит!..

Любопытство моё, пощади ты меня пощадéй!..

 10.04.2005

     *  *  *

Этой глупости верить не так уж и страшно, как тупо…

Словно кем-то измерить своих же примет перестук…

Словно детство представить –

                     еще до рожденья – израненным трупом…

Словно пуп намотать на иззябший гортанный испуг…

Заглянуть в эту тайную тайн оголенным прицелом…

Доутробного эха услышать приливный мотив

изумрудного моря и тьмы, переплавленных в целое:

то ли тело, то ль жизнь, –

                   выжидающих старта на  дальний заплыв…

Обоюдную боль раздробив, разбросать по вселенной,

а потом собирать, словно камни – в обратном порядке

и укладывать в кожный мешочек своей зателесной,

как обкладывать сердце стеною от пуль и снарядов…

Эко дело – выдумывать то, что творилось когда-то!..

Эка невидаль – птица, ползущая шепотом в воду,

а потом, возродившись из пен Афродитой крылатой

застить сетку глазную всему человечьему роду…

Не увидеть ни зги, даже ночью прильнув к телескопу,

как крути ни верти шестеренками купол стальной…

Разве только учуешь по запаху пота, что скопом

захромали калики убогие к яме спальной…

И свечами голов замерцают твои же потомки

непонятную правду о прошлом, добытом в грехе…

И рассыпанных зерен из нищенской ветхой котомки

не отыщутся всходы… Лишь руки увязнут в трухе…

 10.04.2005

Причуды памяти