|
Марина Цветаева – Виль Мустафин ЦВЕТАЕВА М.И., МУСТАФИН B.C. Беседы на погосте. Стихотворения. Казань: «Мастер Лайн», 2000. – 42 с.
Книга представляет стихотворный диалог нашего современника Виля Мустафина с поэтессой Мариной Цветаевой. Стихотворения В. Мустафина, включенные в эту книгу, публиковались в периодической печати; стихотворения М. Цветаевой перепечатаны из ее книг, изданных в России.
Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Марины, и прости ея вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.
Вместо предисловия
«Беседы» мои с Мариной Цветаевой начались именно «на погосте», – на том кладбище в Елабуге, где она была похоронена, – и продолжались в течение десятилетий. Стихи ее, впервые попавшиеся мне на глаза в начале шестидесятых, в буквальном смысле пленили (полонили) меня, захватив и заполнив всего целиком. Узнав, что могила ее – в Елабуге, я полетел туда. С первого захода я не смог отыскать места захоронения, проведя на кладбище ночь, – ту памятную ночь, когда я начал «беседовать» с Мариной… Поутру я разыскал дом, где квартировала Марина Ивановна, хозяйка которого и рассказала мне во всех подробностях о том, что произошло здесь дождливым августовским воскресеньем 41-го года… Под водительством кладбищенского сторожа мы отыскали почерневший от дождей деревянный надмогильный крест с надписью: «В этом месте кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева; 26 IX 1892 – 31 VIII 1941». И снова ночь я провел на погосте, но уже «в этом месте», вблизи от Марины, упоенно вслушиваясь в ее дивный голос…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет.
Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти – Нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берет, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.
Виль Мустафин
Пришел я… Ты меня прости за то, что поздно… Что – после - стих меня настиг твой… Слишком – после…
Что я не клял свою судьбу за долгий прочерк. Я знал: ты есть!.. -И знал: не бу- дет прочих…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись!
Прочти, – слепоты куриной И маков набрав букет, – Что звали меня Мариной И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила, Что я появлюсь, грозя… Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже, И кудри мои вились… Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий И ягоду – ему вслед. Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли… И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли.
Виль Мустафин
Марина, прости, коль можешь… Молю тебя: не сердись, – не смог я судьбу стреножить и время остановить.
Прости… В пестроте карминной я поздно заметил цвет, тот бледно-румяно-дивный, что горлом твоим согрет.
Планида одно твердила: «Смирись, – ведь ты опоздал…» Она, мол, иных любила, а дух ее дьявол взял.
Гундела: «Полно похожих… Одумайся!.. Оглядись!..» – Так круто рвала за вожжи, что губы мои рвались…
Бреду к твоему лику сквозь дебри лихих бед и молча к траве никну, проросшей сквозь твой след…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Чтó же мне делать, слепцу и пасынку, В мире, где каждый и отч и зряч, Где по анафемам, как по насыпям, – Страсти! Где насморком назван – плач!
Чтó же мне делать, ребром и промыслом Певчей! – Как провод! Загар! Сибирь! По наважденьям своим – как по мосту! С их невесомостью в мире гирь.
Чтó же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где вдохновенье хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!
Виль Мустафин
Все вопросы твои – мои, но ответить-то вовсе некому. – Не услышав твоих молитв, мир оставил их безответными…
О, Марина, хоть ты ответь, - я услышу: я здесь, я близко, - нé прошедшему через смерть мне, прильнувшему к мертвым листьям…
Я прижался к тебе щекой, - надо мной лишь трава колышет, - ты ответь мне, скажи: доколь эта горькая неуслышанность?..
Безразличие – до когда?.. Знак отличья! – за сверх-безличъе… Чуть отличному здесь – беда: заплюют, заклюют, закличут…
Не умеющему украсть – от своих же детей – проклятье! Не совравшему власти в масть – вековечно свой лик прятать…
Что же делать, Марина? Что?.. Ты, прошедшая смерть навылет, подскажи, – покажи исток мне, – живущему так впервые…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Чтó нужно кусту от меня? Не речи ж! Не доли собачьей Моей человечьей, кляня Которую – голову прячу
В него же (седей – день от дня!). Сей мощи, и плéщи, и гущи – Чтó нужно кусту – от меня? Имущему – от неимущей!
А нужно! иначе б не шел мне в очи, и в мысли, и в уши. Не нужно б – тогда бы не цвел Мне прямо в разверстую душу,
Что только кустом не пуста: Окном моих всех захолустий! Чтó, полная чаша куста, Находишь на сем – месте пусте?
Чего не видал (на ветвях Твоих – хоть бы лист одинаков!) В моих преткновения пнях, Сплошных препинания знаках?
Чего не слыхал (на ветвях Молва не рождается в муках!), В моих преткновения пнях Сплошных препинания звуках?
Да вот и сейчас, словарю Предавши бессмертную силу – Да разве я тó говорю, Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте Губ, той – за которой осколки… И снова, во всей полноте, Знать буду – как только умолкну.
Виль Мустафин
Что нужно тебе от меня, – манящей, влекущей, зовущей родительнице огня, мятущегося меж сущим?..
Целительнице от небес, все петли руками рвущей, властительнице чудес, - в сем мире – блевотной гуще?
Спала бы себе… Стола не надо в краях блаженных… «Спасла» ты меня, спасла От смерти моей нашейной,
от встречи с тобой «спасла»: спешащего на свиданье с богиней – в игрище зла свезла, – связав, – на закланье
ты чудище… От чудес отторгнув, отъяв, отбросив в зловоние этих без- душнейших тел отбросов…
Так как же ты там сама?.. (С ума не сойти дай, Боже…)
Зима на душе, зима, хоть солнце сжигает кожу… О, Ма-а-а!..
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
К тебе, имеющему быть рожденным Столетие спустя, как отдышу, – Из самых недр, как на смерть осужденный, Своей рукой – пишу:
Друг! Не ищи меня! Другая мода! Меня не помнят даже старики. Ртом не достать! Через Летейски воды Протягиваю две руки.
Как два костра, глаза твои я вижу, Пылающие мне в могилу – в ад, Ту видящие, что рукой не движет, Умершую сто лет назад.
Со мной в руке – почти что горстка пыли: Мои стихи! Я вижу: на ветру Ты ищешь дом, где родилась я – или В котором я умру.
На встречных женщин – тех, живых, счастливых, – Горжусь, как смотришь, и ловлю слова: «Сборище самозванок! Все мертвы вы! Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца, Все тайны знал, весь склад ее перстней! Грабительницы мертвых! – эти кольца Украдены у ней!»
О, сто моих колец! Мне тянет жилы, Раскаиваюсь в первый раз, Что столько я их вкривь и вкось дарила, – Тебя не дождалась!
И грустно мне еще, что в этот вечер, Сегодняшний, так долго шла я вслед Садящемуся солнцу – и навстречу Тебе: через сто лет.
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье Моим друзьям, во мглу могил: «Все восхваляли! Розового платья Никто не подарил!
Кто бескорыстней был?!» – Нет, я корыстна! Раз не убьешь, – корысти нет скрывать, Что я у всех выпрашивала письма, Чтоб ночью целовать.
Сказать? – Скажу! Небытие – условность. Ты мне сейчас – страстнейший из гостей, И ты откажешь перлу всех любовниц Во имя той – костей.
Виль Мустафин
Ох, Мариночка-Марина, – я не плачу, я кричу: ты такое сотворила, аж завидно палачу… Враз обуглила до срока, – я в костре твоем сожжен… Назовут тебя воровкой эти –местные – из жен…
Задана же ты задачу: быть в толпе, а жить тобой… Не кричу я, – горько плачу, обреченный на убой…
Вожделенно душат душу: не сравнится эта боль ни – когда свежуют тушу, ни – спиною на угóль…
Тело казни перетерпит, а душа, она – душа… Как кричат сухие степи? – Тихо, словно не дыша…
Не услышишь ни кусточка, ни травинки-мелюзги…
Сожжена душа… И точка… Ну, а пепел, – жги, не жги…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Вот опять окно, Где опять не спят. Может – пьют вино, Может – так сидят. Или просто – рук Не разнимут двое. В каждом доме, друг, Есть окно такое.
Не от свеч, от ламп темнота зажглась: От бессонных глаз!
Крик разлук и встреч – Ты, окно в ночи! Может – сотни свеч, Может – три свечи… Нет и нет уму Моему покоя. И в моем дому Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом, За окно с огнем!
Виль Мустафин
Ох как тяжко мне, Марина, среди этих вечных зим… Медицина не повинна, если слаб аминазин…
Ох как тяжко… Нету мочи, – весь устал я от житья… Даже мозг уж не бормочет про красоты бытия…
Уж судьба, старухой горбясь, прячет робкие глаза, – знает, старая, что горя нам выказывать нельзя…
Пересохшею осокой тычат строки мне в лицо… А из окон, из-за окон – гвалт гогочущих юнцов…
Подойду, раздвину шторы, в даль, как в невидаль, взгляну. – Промолчу– «Ребятки, что вы так-то громко – про луну?..
Никуда-то вам не деться… (Хорошо, что разум слаб.) Дай-то Бог, чтоб ваша детскость вас подольше пронесла б…
Промолчу, коль сырость в горле простудила все слова… Почернел последний корень прошлогоднего ствола.
Не успев набухнуть, почки, – не прослышавши про лист, – пожелтели прошлой ночью, а ума не набрались…
Свой живот втяну к спине я и к столу прижмусь тишком, – я побалуюсь, смирнея, невеселеньким стишком:
про прошедшие желанья, не нашедшие творца, про уроки выживанъя, аж до самого конца…
Обману себя на часик, – слава Богу, – жизнь идет…
Ох, Марина, так мне тяжко… Шел бы час в зачет за год…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
В огромном городе моем – ночь. Из дома сонного иду – прочь, И люди думают: жена, дочь, А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет путь, И где-то музыка в окне – чуть. Ах, нынче ветру до зари дуть Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Есть черный тополь, и в окне – свет, И звон на башне, и в руке – цвет, И шаг вот этот – никому вслед, И тень вот эта, а меня – нет.
Огни – как нити золотых бус, Ночного листика во рту – вкус. Освободите от дневных уз, Друзья, поймите, что я вам – снюсь.
Виль Мустафин
А в городе моем темным-темно, хоть свет горит, и лампы не чадят… Мой город спит уже давным-давно, – и кот молчит, и дети не шалят…
А в городе моем такая тишь, что даже слышен шепот облаков… О, город мой, спасибо, что молчишь, что ты далек от топота шагов…
А у меня – такая благодать! – Окошко – в ночь, и дверь не на замке… Я – далеко, – отсюда не видать, – я утопаю в этом далеке…
Так далеко, – не видно и Земли, так далеко, что небо – подо мной. Здесь – ни души! И вьюги замели последний след, что вел ко мне домой…
Мой город – одиночество мое. Окно в ночи, – за ним давно не спят, но видят сны, забыв про бытие… Прости, Господь, коль люди не простят…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Кто создан из камня, кто создан из глины, – А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, мне имя – Марина, Я – бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти – Тем гроб и надгробные плиты… – В купели морской крещена – и в полете Своем – непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети Пробьется мое своеволье. Меня – видишь кудри беспутные эти? – Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена, Я с каждой волной – воскресаю! Да здравствует пена – веселая пена – Высокая пена морская!
Виль Мустафин
Далекой, чýдною эпохой повеяло от легких слов, – и музыка грудного вздоха ко мне сошла из давних снов.
И распахнулся звездный лóскут, впустив тебя в мои края, куда закрыт свободный доступ любым изыскам бытия,
где клоунада – словно кожа, где грим наложен на зрачки, где даже смерть на смех похожа, и все подпилены крючки…
И в этой келье скомороха ты появилась – как дитя, – забытую улыбку вдоха своим явленьем воплотя…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Уж сколько их упало в эту бездну, Разверстую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось: И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом, С забывчивостью дня. И будет все – как будто бы под небом И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине, И так недолго злой, Любившей час, когда дрова в камине Становятся золой,
Виолончель, и кавалькады в чаще, И колокол в селе… Меня, такой живой и настоящей На ласковой земле!
К вам всем (чтó мне, ни в чем не знавшей меры, Чужие и свои?!) Я обращаюсь с требованьем веры И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно: За правду да и нет, За то, что мне так часто слишком грустно, И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность – Прощение обид, За всю мою безудержную нежность И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий, За правду, за игру… Послушайте! – Еще меня любите За то, что я умру.
Виль Мустафин
Марина, как же ты сюда пришла? Как в этом злобном мире появилась? И как меня – в толпе чужой – нашла? И обняла… И оказала милость…
И… увела в далекие миры, откуда в жизнь мирскую нет возврата, – где места нет для суетной игры, – где все – воистину: и праведно, и свято…
И я живу теперь – как полубог – привольно и вольготно – словно воздух: вокруг меня всё небо голубо, и все дела отправлены на отдых.
Земля-малютка где-то вдалеке маячит, как забытый в детстве мячик. И Смысл Существования к руке моей прильнул – как маленький – и плачет…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Откуда такая нежность? Не первые – эти кудри Разглаживаю, и губы Знавала темней твоих.
Всходили и гасли звезды, – Откуда такая нежность? – Всходили и гасли очи У самых моих очей.
Еще не такие песни Я слушала ночью темной, – Откуда такая нежность? – На самой груди певца.
Откуда такая нежность? И чтó с нею делать, отрок Лукавый, певец захожий, С ресницами – нет длинней?
Виль Мустафин
Но кáк отвечу я тебе, Марина, коль слово голо, словно гусь бритый? Коль даже музыка – не без ритма, пусть инструментом – не фагот, – горло…
Коль даже выдох – тишины тише – враждебен стону, – где тутъ выть вою?.. Но только знаю я, что нас – двое, и чую звуки те, что – меж – тонут…
Я слышу зов далекий твой – близко и даже ближе, чем ладонь – снегу. В тиши погоста голоса лишни, – я говорю с тобой, как ночь – с небом…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес, Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой Оттого что я о тебе спою – как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я закину ключи и псов прогоню с крыльца, Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной, Ты не будешь ни чей жених, я – ни чьей женой, И в последнем споре возьму тебя – замолчи! – У того, с которым Иаков стоял в ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди персты, – О, проклятие! – у тебя остаешься – ты: Два крыла твои, нацеленные в эфир, – Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!
Виль Мустафин
Одиссей, Одиссей… Не имеющий сердца – не плачет… И не слышит вестей от сирен – ослепленный удачей…
Проплывай, проплывай, привязавшись к столбу добровольно, – не познавший – не знай, как душе перевязанной больно.
Не услышавший песнь, не услышит призывной печали, – как израненный лес к топору свои веточки тянет!..
На погибель свою обрекаю безвинное тело: над могилой стою и молю, чтоб Сирена запела…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
О неподатливый язык! Чего бы попросту – мужик, Пойми, певал и до меня: – Россия, родина моя!
Но и с калужского холма Мне открывалася она – Даль, тридевятая земля! Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль, Настолько родина и столь – Рок, что повсюду, через всю Даль – всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь, Даль, говорящая: «Вернись Домой!» Со всех – до горних звезд – Меня снимающая мест!
Недаром, голубей воды, Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь, – Хоть двух! Губами подпишусь На плахе: распрь моих земля – Гордыня, родина моя!
Виль Мустафин
В груди кровоточила рана, тая за болью зов кровей, как неусыпная охрана своих березовых корней.
Когда порушились опоры и горем глянул лик судьбы, душа, – враждебная отпору, – спасла – уходом от борьбы.
И улыбаясь – маской ласки – встречала тех, о ком твой мозг твердил упорно: всё – напрасно, в руках у них – букеты розг.
Но ты молила, ты просила: «Верните Родину мою!..» Ты все забыла, все простила за полглотка – в родном краю…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
С большою нежностью – потому, Что скоро уйду от всех, – Я все раздумываю, кому Достанется волчий мех,
Кому – разнеживающий плед И тонкая трость с борзой, Кому – серебряный мой браслет, Осыпанный бирюзой…
И все записки и все цветы, Которых хранить невмочь… Последняя рифма моя – и ты, Последняя моя ночь!
Виль Мустафин
На клочки разодрали твое крыло и набили пером тюфяк. И пока храпело в ночи село, все чего-то жевал хряк.
Распилили череп, ища алмаз. Не найдя, раскроили грудь. Разорвали сердце и бросили в таз, – неразгаданной тайны суть.
А к утру, разрумянив свое мурло и упрятав разбой в гроб, повезли в самый дальний из всех миров по неведомейшей из троп…
На клочки разодрали твое крыло и набили пером тюфяк. И пока храпело в ночи село, все чего-то дожевывал хряк…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
О поэте не подумал Век – и мне не до него. Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом Времени не моего!
Если веку не до предков – не до правнуков мне: стад. Век мой – яд мой, век мой – вред мой, Век мой – враг мой, век мой – ад.
Виль Мустафин
Вот тáк, Марина… Тáк-то, так… Всё – как всегда и – как везде… (Быть может, хуже, чем везде, но – как всегда, – уж это – факт.)
Кому нужны твои слова? Кому – души твоей куски? – Жратва. Корова. Дом. Дрова… Что? – Не о тех?.. – Не то, что рва меж «те» и «эти», – ни доски, ни щепки: близки, тáк близки!..
Вот тáк, Марина… Тáк-то, так… Теперь скулят: «Ах, затравил!.» – Брехня. – Не зá-, не нá-травил, а просто – цепь слегка стравил у лютой своры заправил, где каждый – вурдалак…
А их, Марина, их-то, их… Их столько!.. Столько их!.. – Ни Гумилевских, ни твоих, ни Тютчевских, ни Пуш- кинских, ни Лермонтовских душ не напасешь на них…
Вот тáк, Марина… Тáк-то, так… Прости меня, прости… Но было тáк, и будет тáк, покуда будет стих…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно всё равно – Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий, что – мой, Как госпиталь или казарма.
Мне всё равно, каких среди Лиц – ощетиниваться пленным Львом, из какой людской среды Быть вытесненной – непременно –
В себя, в единоличье чувств. Камчатским медведем без льдины Где не ужиться (и не тщусь!), Где унижаться – мне едино.
Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично – на каком Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн Глотателем, доильцем сплетен…) Двадцатого столетья – он, А я – до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно, Оставшееся от аллеи, Мне всé – равны, мне всё – равно, И, может быть, всего равнее –
Роднее бывшее – всего. Все признаки с меня, все меты, Все даты – как рукой сняло: Душа, родившаяся – где-то.
Тáк край меня не уберег Мой, что и самый зоркий сыщик Вдоль всей души, всей – поперек! Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все – равно, и все – едино. Но если по дороге – куст Встает, особенно – рябина…
Виль Мустафин
Тебя похоронили зá кладбищем, невдалеке, но все же – зá стеной… Где, как чужак, холодный ветер рыщет и стонут звезды в копоти ночной…
Тебя похоронили зá погостом, – внутри нельзя (по вере иль по тьме, короче, – не положено по ГОСТу, – и баста!) ты – изгой – в своей стране.
Вопят людишки: «Такова планида! – Пророка нет в отечестве своем!..» Всё правильно, всё верно, – ведь для гниды царицей – вошь, всё прочее – бельё…
И потому таков удел поэта – быть изгнанным из всех людских эпох. Ведь чистота – души его примета! А чистота – смертельный враг для блох…
Но видит Бог, – людишки заплутались: ложь – точно вошь – царует над землей. Людишки лжи за денежку продались, и потому, не властвуют собой…
Ты знай, Марина: с нами Божья милость… И даже этот каменный забор переместился – зá твою могилу… Спокойно спи… Людишки – не укор…
♦ ♦ ♦
Марина Цветаева
Настанет день – печальный, говорят! Отцарствуют, отплачут, отгорят, – Остужены чужими пятаками, – Мои глаза, подвижные, как пламя. И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит – лик. О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс!
А издали – завижу ли и Вас? – Потянется, растерянно крестясь, Паломничество по дорожке черной К моей руке, которой не отдерну, К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о живые, Я ничего не возражу – впервые. Меня окутал с головы до пят Благообразия прекрасный плат. Ничто меня уже не вгонит в краску, Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы Поеду – я, и побредете – вы. И не один дорогою отстанет, И первый ком о крышку гроба грянет, – И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. И ничего не надобно отныне Новопреставленной болярыне Марине.
Виль Мустафин
Ах, Елáбуга, Елáбуга-буга, – талой глины проливные берега… Слезы ль алые окрасили твой лик?.. Взор ли пасмурный от старости поник?..
Ох, Елабуга, – угрюмый городок, – то ли сроки виноваты, то ли рок?.. Может, Бога позабыла сторона?.. Иль в нее влюбился люто Сатана?..
Не горят уже и маковки над ней, облетели и кресты с ее церквей… Толи тлен возлег на город, то ли дым, – и деревья облысевшие под ним…
Божий свет тебя обходит стороной, даже звезды – вороненой бороной – чернотою понависли над тобой, сиротинушкой, сироткой, сиротой…
Что за горюшко… Ну что же за напасть… – В петлю слазить ли, с обрыва ли упасть?.. Волны шепчутся по камушкам: «Прощай… Обещай забыть навеки… Обещай…»
Ох, Елáбуга, Елáбуга-Ягá… Ах вы, алые над Камой берега… Темный камень тяжко давит мне на грудь, – аж не выдохнуть, – не то чтобы вдохнуть…
|
