|
Юрка пьяница. Непутевый он. А он вот взял и дожил до семидесяти. И день рожденья выпал на субботу. На чистенькой кухне из холодильника принял свои прохладные сто граммов, закурил ядреную «Яву». Светлеет мир вокруг, вибрация пространства затихает, все обретает устойчивость и цвет. В открытое окно росистым воздухом струится город Серпухов, сочный, июльский, лиственный. Сыновья приедут сегодня. Он даже не ждет, знает точно: приедут. У него их четверо. Двое от первого брака, двое от второго. А вот и жена по коридору шаркает, голосом достает: - Юрка, ну накурил с утра! Шел бы вон на улицу, лето на дворе. Настя спит еще, а уже дышать от тебя нечем! – Вошла на кухню, взмахнула рукой. – Дым глаза ест. - Тебя съест, подавится, – беззлобно огрызнулся и намекнул: – С днем рожденья, что ли? - С днем тебя! Поел бы, прежде чем начал. Каждое утро одна и та же песнь: отравил, не позавтракал. А он слов не слушает. Звучит голос, радует, оно и лучше, чем тишина. Когда-то и тишина наступит. Только вот кто первый замолчит? Кого из них тишина застанет в одиночестве? Он и тут не гадает, знает, что первым уйдет, просто уверен, иначе бы хоть какое сомнение царапнуло, а нет его. Значит, так и будет. Выходит, он и здесь выгадал. Уйдет, а ей тишина – взамен дыма по утрам. Подумал и вроде как виноват оказался. И, виноватый, с кухни вынырнул. Телевизор пора включать, а внучка спит. Заглянул в другую комнату. Сладко спит, разметала русые волосы. Младший с женой развелся и оставил обеих здесь: дочку да в придачу мать ее, мегеру молодую. Сам в Москве бизнес затевает. Мегера тоже там где-то крутится, сюда ночевать приезжает только, да по выходным строгостью своей ребенка донимать. Мучает девчонку воскресным воспитанием: «Я сказала, я приказала, выполнять, исполнять!» Будто не голосом, а кнутом хлещет. А внучке перетерпеть денек, губы поджав, и всю оставшуюся неделю под бабкиным крылом расцветать радостью. Так и растет чудо голубоглазое. Любит он внучку, любит и удивляется: как это так, через поколение родилась, а волосы светлые и глаза голубые, и все черты лица от него, от деда, явила на белый свет. Сам он породу эту от отца своего принял. Девять лет ему было, ну точно как Насте сейчас, когда отец уходил на фронт. Мог бы и вовсе не ходить. Был от призыва забронирован: энергетик, главный инженер, депутат райсовета. Настоял, добился, призвали. Запомнился отец высоким, красивым, в гимнастерке, в ремнях с портупеей, с огромной кобурой, как на последней фотографии, только живой, в цвете запомнился, с добрыми глазами и руками теплыми. Обнял их всех: жену, старшего сына Виктора, его, Юрку девятилетнего, обнял теплыми ладонями – и ушел. Старший лейтенант, политрук. Через год мать со старшим братом в Нальчик поехали. Отец письмо из госпиталя прислал. Писал, что ногу хотят «отнять», но он не соглашается. В сорок втором командному составу без согласия конечности не ампутировали. Вот и ждал он мать посоветоваться, и дождался, успела она, застала его живым, повидались, а на следующий день не стало отца. Газовая гангрена. Он, Юрка, не скоро об этом узнал. Он, десятилетний, оставшись под присмотром бабушки Марфы в тыловом городе Баку, ждал, что вернутся они все втроем. И пусть отец будет без ноги. Ждал сначала со дня на день, потом пошли месяцы и потянулись годы. Письмо от матери пришло из тюрьмы. Схоронить отца она успела, а на утро следующего дня город захватили немцы. Их вышибли оттуда через два месяца. Домой добираться было не на что, мать пошла кольцо то ли продавать, то ли на хлеб выменивать, из письма было ясно одно: осудили ее за спекуляцию. Конкретные пять лет «впаяли» с учетом проживания на оккупированной территории. Про погибшего мужа-офицера не вспомнили. Не вязался образ офицера с позорной статьей. Брат Виктор тоже из тюрьмы писал. Оставшись без матери в чужом городе, связался он с нехорошей компанией. Взяли его с подельниками на сбыте кожи, украденной со складов. К тому времени, когда весточки от родных пришли, сам он оканчивал ремесленное училище. В свои двенадцать лет за токарным станком стоял на подставке из пустого ящика, точь-в-точь, как на фотографии в школьных учебниках, повествующей о героизме детей, трудившихся в тылу. Пока он точил детали на судоремонтном заводе, тихий, умный сосед «наточил на него зуб», да так искусно наточил, что сумел доказать незаконное проживание несовершеннолетнего ребенка в отдельной квартире. «Тем более что ближайшие его родственники, а именно мать и старший брат, являются уголовными элементами, отбывающими наказание, и права на имевшуюся жилплощадь утратили. Тем более что несовершеннолетнего воспитывает родная бабушка Марфа Ивановна, которая имеет отдельную жилую площадь, достаточную с избытком для проживания двух и более лиц. Тем более…» Эти умные слова он слушал на суде и не верил, что по справедливости все так и будет. Но однажды, вернувшись с ночной смены, увидел он, что дверь в их квартиру на втором этаже открыта, а незнакомые люди выносят мебель. Лестничная площадка была уже заполнена, потому эти странные люди ставили тумбочки, кресла, этажерки на крайние верхние ступени лестницы, ставили так, что мебель сама срывалась и катилась вниз. Другие странные люди предъявили какие-то бумаги, которые он должен был прочесть и что-то понять. Но ни читать, ни понимать он в тот момент не мог, ему как воздуха не хватало тепла, простого человеческого тепла, и убежал он к бабушке. А бабушка Марфа Ивановна не могла возразить организованным действиям соседа. Она сама подрабатывала, вправляя людям кости. Вывих не всегда врачам подвластен. Вот и шептали врачи безнадежным пациентам, куда надо ехать. Со всего города приезжал к ней народ. А еще она коз держала, над домом, на лысой горе, и поила их привозной пресной водой, которую покупала за деньги. Вступись она за внука, кто знает, в какие грехи обратили бы добрые люди ее невинные труды. Так и зажили они вместе в ее квартире, поправляя козьим молоком хроническое военное недоедание. - Вот уж верно говорят! – подумал он. – Только бы не было войны, – и понял, что думает вслух. - Ты с кем это там завоевал? – спросила жена, в комнату заглянув. – А чего в пустой телевизор уставился? - Включить забыл. Задумался. - Вот и хорошо. Лотерея твоя уже началась, не успеешь почеркаться. Иди, помоги фарш промолоть. Ну, что ж, придется субботний тираж в киоске проверять. Вышел на кухню. Взялся за ручку механической мясорубки, крутанул, захрустело в утробе ее, зачавкало. - А чего тебя родители Верой назвали? – вдруг спросил жену. - Вот, опомнился, – усмехнулась она в ответ. – Мама верующей была. - Теперь вон все верующие, – с укором проворчал он. - Тебе, нехристю, не понять. Опять на спор нарывается. Не будет он спорить. О чем? Вон как разбушевались люди, стреляют, топчут друг друга злее, чем на войне, и всё это по телевизору показывают, и в том же телевизоре молятся. Прав был отец, когда не позволил крестить сыновей. А то бы он сейчас тоже молился вместе с чертями этими? - Юрка, ты ручку-то крути. - А ты налила, чтобы крутить? - Чего, опять что ли? - Не опять, а снова. Плесни для настроения. Нет, стой, я сам. Сам и открыл холодильник, достойно отмерил дозу в стакан. - Ну всё, иди на улицу, сейчас опять курить начнешь. Я сама докручу. - Ладно. Будем здоровы! – выпил, сгреб со стола зажигалку с пачкой сигарет, пошел к выходу. Благо первый этаж, палисадник со скамейкой у подъезда. Обласкала прохлада утренняя. А он и не помнит, когда первую сигарету закурил. То ли на заводе, то ли в ремесленном. До отъезда матери в Нальчик точно не курил, а дальше, как ни вспомнит себя, всегда при табаке. Стоит ли бросать теперь? Чего ради? Дети выросли, сам он вроде пока не в тягость никому. Правда, вон, мелькнула за окном на кухне Настина головка, проснулась, значит, бабку радует. Ну зачем он внучке теперь? Разве только для присутствия? Через двор от соседнего дома звуки летят: «мать перемать». Собрались трое, гоношатся на предмет поправиться. Трудно ему с бакинским воспитанием матерщину переносить. Столько лет уже в России живет, а не привык. Не ругаются в Баку русские люди погаными словами. Такое там позор. А недавно услышал он интересную вещь, что евреям их религия запрещает человека словом ранить. Строго запрещает, потому как ранение словом смертельным оказаться может. Но человек умирать будет долго и мучительно. Вот и выплыла тогда из туманов памяти учительница МарьИванна, как живая произнесла: «Нечего ему в школе делать. Беспризорный он. Очень плохо на детей влияет. Курит. В ремесленном закончит шестой класс. И хватит ему. Непутевый. Куда его девать?» И дочка ее Ленка разноглазая: один глаз зеленый, другой голубой, смотрит с соседней парты, строгость изображая, мол, да все мы тут с мамой согласные: нечего ему, такому непутевому, делать среди нас. Слово «беспризорный» было теплое, потому как бабушка Марфа пятерых своих детей вырастила и еще шестого, беспризорника. Слово это и сама бабушка, и соседи всегда произносили с заметным теплом, потому оно в устах МарьИванны его не обидело, а вот что такое быть непутевым, он не понял. Долго понять пытался, замерял поступки свои словом этим, так и понес его в себе смолоду. По ночам просыпался, в потолок смотрел, утопал в ужасе: а вдруг я и в самом деле непутевый? Боялся: вот вернутся мать с братом, им опора нужна, а я в самом деле такой. Всё растерял, всё утратил, ничего не сберег. Но однажды ночью к бабушке Марфе самого начальника милиции принесли. Тихо, тайно. Все шептались, а он стонал. Здоровый такой мужик, плотный. На мотоцикле тормозил и ступню вывихнул. Жутко было смотреть, куда торчала из ноги ступня его. Бабушка кость вправила. Платы, естественно, не взяла, а через недельку сама сходила на прием. Начальник подсказал: что, да как, да где двигать, и даже посодействовал кой в чем. По суду взамен квартиры комнату в коммуналке дали – двенадцать квадратных метров. Судья так и сказал бывшему соседу: «Сволочь ты, у пацана отец погиб, а ты!..» Эта сволочь долго еще потом на высоких должностях сидела, на персональном автомобиле ездила. И две дочки у нее, у сволочи, выросли. Какие? Никакие. Не помнит он. На квадратные метры в полуподвал возвращались сначала мать, потом и брат с женой. Он снова к бабушке ушел. И жену свою первую привел к ней, в старый двухэтажный дом с длинными общими балконами, с добрыми соседями. А Ленка разноглазая, дочка МарьИванны, сразу после школы родила пацана «от духа святого». Так и прогундосила свою жизнь, став учительницей, как и мать ее. Вот ведь привязались, не отвяжешься! Прикурил. - Де-да, не ку-ри! – Это Настя выпорхнула из подъезда. - Ты куда? - В танцевальный. - Погоди, я провожу. - Ты медленно ходишь, – и упорхнула белым платьицем по летней улице. - Эх, если бы отец дал ногу отнять? – вздыхали в семье, когда что-то не ладилось, а не ладилось многое. Брат Виктор снова ушел в тюрьму от жены и от дочери. Он только после сорока годков своих прожитых успокоится, образумится, а точнее, оторвется от братвы. Сыновья приедут сегодня. Вечером за столом он им скажет. Он знает, что сказать. От дальней скамейки тишина. Отматерились, утешились. Льют водку в пластмассовые стаканчики. Звали разделить трапезу. Но не пьется с ними ему. Поименно знает каждого: Иван, Сергей да Николай. Тоже выжили. Путево, непутево добрались до своей скамьи. Пьют, не жалуются. А ведь где-то спотыкались, где-то кому-то задолжали. Памятуют, не памятуют? А в нем болит. У него, как ни старался, все шаги по жизни, почитай, вышли непутевые. С первой женой после свадьбы по комсомольским путевкам в Казахстан рванул. Целину поднимать. Своими руками строить светлое будущее, а там над ними пули засвистели. Говорят, уголовники бучу затеяли. Но он-то знает, что всё не так. Еды не было, воды не было, ничего не было из обещанного. Взбунтовался народ. Вместо работы толпой ринулись штурмовать столовский склад и местный магазин. К вечеру начальство прибыло. Танцы объявили, артистов знаменитых обещали. Люди поверили. Тут их, сытых, и повязали. Солдатики подъехали по-тихому. «Всем лежать!» – команда была. Стреляли поверху. Потом разборки пошли: кого, куда девать из попутанных? Он по возрасту вырвался в армию. В Монголию. А жена по беременности вернулась в Баку. А какие он ей непутевые письма писал! Не верил, что первенец от него. Нет, верил, но проверял, как положено, по-армейски. Жена обиделась, уехала к родне в российскую глубинку. Дурак дураком явился дембелем к жене, вырвал мальчонку из кроватки, прижал к себе: «Мой, мой, мой!» Простила. Он забрал ее и повез в свой Баку. И под стук колес рассказывал, как воды в Монголии не хватало. Приходит канистра в часть, сопровождающий при всех (так положено) сыплет в нее хлорку. Терпеть! Шла через степь. Вытерпим – выживем. Терпели и строили железную дорогу. И дурели от жары и жажды, и лезла в воспаленные головы всякая всячина. Иначе откуда дурь в письмах его? Подвирал, конечно, но уж очень оправдаться хотелось. За тринадцать лет совместной жизни с первой женой нажили они еще одного сына и накопили столько взаимных обид и претензий, что разводились с треском. Непутево разводились. Ну да что теперь? Не вернешься. Не исправишь. Повели пути-дороги. Менял он тупые ножи на острые, над волнами Тихого океана. На плавзаводе «Александр Косарев» работал заточником. Девчонки в путину рыбу резали на разделочных столах. Он ходил среди них, опоясанный специальным ремнем, на котором крепились ножи, и по первому зову менял тупой на острый. А потом бежал точить те, что собрал. Там и встретил Веру, в прямом смысле на волнах океана. Привез в Баку… А вот и сама она из подъезда выходит, присела рядышком. - Погоди, только не кури, отдышаться вышла. От плиты на кухне духота. - Кутабы приготовишь? - И кутабы приготовлю, и бозбаш, и довгу на утро. - Тоскуешь по Баку? - Как не тосковать? Хорошо ведь жили. - Кто придумал этот 89-й год? Говорят, сами армяне спровоцировали. - А ты слушай больше. Сволочи придумали. Армяне, азербайджанцы, какая разница? Нормальным людям надо все вверх дном поднимать? И в самом деле: кому надо было начать людей резать? Чтобы в город танки вошли, пули засвистели, потом мародеры развелись. - Ну ладно, – успокоил жену. – Вырвались. Живем. - А ты куда? - Ну, надо. - Надо! Выпей да поспи до вечера. И на кухне не кури. - Ладно, щас выйду. Выпил, вышел, закурил. - Знаешь, Вера, о чем я сегодня думаю? - Ну? - А что если бы отец позволил ногу ему ампутировать? Ведь я бы семьдесят лет свои не так прожил. - А что тебе в них не так? - Да нет, все так. Но мог быть другой смысл? - Мог, не мог, что теперь? - А теперь ничего, – согласился он и пошел спать. И проспал до вечера. Проснулся: сыновья приехали. Младшие на своем транспорте. От Москвы недалеко. Оба бизнесменят. На квартиры пока не заработали, а так всего в достатке. Старшие из Сибири добрались. Первенец директор теперь. Спокойный, вальяжный. Второй сынок строитель, тоже на жизнь не жалуется. Подарков навезли, в новый костюм нарядили. Тепло за праздничным столом, так тепло, что и мегера свой норов поприжала, ровно дышит, злобой не пульсирует. Ладят между собой сыновья. Ничего не делят, слава Богу. Может, потому и не делят, что делить нечего? Да и Бога нет. Есть во всем только смысл. Вот пришла его очередь тост произносить. Он поднял рюмку, он знал, что скажет. - Всю жизнь слышу, бестолково Юрка живет. Непутево. Как же бестолково, непутево, когда вот они, вот! – И обвел жестом сыновей, улыбнулся и залучился морщинами от голубых глаз к вискам. - За тебя, отец! – отозвались сыновья. Маринованным баклажаном закусил и как бы косвенно, извиняясь, добавил: - Всякое, конечно, у нас было. Не мог я всегда быть хорошим. Ну, как случилось, так случилось. Я вот тоже сегодня вспоминал. Про отца своего думал. А что если бы он тогда разрешил ногу ампутировать и вернулся бы живым?.. Замолчал, за этим «если бы» должна была сложиться иная жизнь, совсем иная. Только вот он никак не мог нафантазировать себе эту жизнь. В воображение входил одноногий отец на костылях. Живой. И всё! Дальше складывалось всё, как складывалось наяву. Никакие другие варианты не рисовались. - Он не вернулся бы живым, – вдруг сказал старший и в наступившей тишине добавил: – И бабушка не вернулась бы, и брат твой тоже. Они бы даже до тюрьмы не дожили. Я недавно в интернете смотрел. Немцы, когда в Нальчик вошли, всех раненых расстреляли. Все госпитали взорвали. Они бы и бабушку, как жену красного командира, вычислили. Думаю, и дядю бы не пощадили. Тогда бы точно ты в полном одиночестве по жизни карабкался. - Выходит, спас нас отец? - Выходит. Выпили за его отца. И за маму. И за брата, который уже отошел в мир иной. И за бабушку Марфу выпили. Доброе получилось застолье, долгое. Спать уложились с рассветом, в двух комнатах на диванах, кроватях и раскладушках. Заснули быстро и крепко. Он в суматохе попросил телевизор на кухню вынести, чтобы якобы не мешал размещаться. Здесь и дожидался нужного часа, и думал. Выходит, спас нас отец, а дальше все вперекосяк пошло. Но быть могло только хуже. На лучший исход судьба в себе шансов не таила. Он всегда понимал, что никакого ихнего Бога нет, но есть смысл. Во всем есть смысл, вот такой простой и жесткий. Прав был отец, а теперь получается, что и во всем был прав. Вот мы на этом свете, на белом свете, вот и я здесь. А дальше что? Какой свет? Красный? Синий? Желтый? На каком свете мы будем там? Если здесь белый, то там какой? Черный отзывается. Это если не лукавить. Вот и стремимся быть на белом, и никакого другого света нам не надо. Да если бы он был, ваш Бог, ввинтил бы он такую дребедень в человека, как печень, почки, легкие? Механизм, мы и есть механизм, со сроком годности. Если у такого изделия создатель есть, то какой же он Бог? Скажите ему, что он создатель, так он и посмеется над вами. Сердце стучит, пока свое не выстучит. Работает машина. Когда стрелки на часах показали без одной минуты восемь, он плотно притворил дверь, подсел поближе к телевизору, очки надел, билеты лотерейные воскресные в порядке разложил на стол: один над вторым. Авторучку приготовил и, пультом засветив экран, вмиг убавил звук до минимального. А все равно кричит чудак из телевизора, кривляется, бодрячком скачет. Будто он, Юрий Михайлович, купил эти билеты нехотя, а теперь его надо убедить, что правильно он поступил, что вот еще чуть-чуть – и все будут счастливы, и он в том числе. Если бы он сам ни на что не надеялся, стал бы каждую неделю билеты покупать? Хотя в глубине души он и вправду, ни на какой выигрыш не надеется. Тут дело в другом. На экране шарики заскакали. Чудак цифры выкрикивает. Юрий Михайлович крестами квадратики в билетах покрывает. И чувствует уже, что отстает, кому-то другому нужные числа выпадают, и вот этот кто-то заполнил первую горизонтальную строку, и сумму выигрыша всем объявили, и город, в котором счастливчик живет, тоже назвали. Для остальных шансы на выигрыш остаются. Мелькают шары, звучат цифры, и снова видит Юрий Михайлович, что отстает, и понимает, что так и будет отставать до конца розыгрыша, где ему в лучшем случае рублей сто выпадет, которые он снова обменяет на два билета, чтобы в следующие выходные вот так же азартно присесть у телевизора. И не верить в выигрыш. Но все-таки удачу стеречь. Ведь недополучил он чего-то в жизни, по-крупному недополучил, да так по-крупному, что несправедливость эта должна иметь какое-то разрешение. И не о себе он вовсе думает, самому ему, с его потребностями, всего хватает теперь, а вот если бы он свое недополученное смог вдруг детям отдать, как бы оно им всем сейчас сгодилось, как бы облегчило все их старания жить. Лотерейный билет – это как рыбалка, только наоборот. Рыбу выудят и съедят. А тут миллионы крючка жаждут, чтобы схватиться за него всем своим существом и вынырнуть! Нет, не верит он в выигрыш. Но отними у него эту воскресную забаву, какая пустота наступит! Пусто-пусто, как в домино. Окончательно и навсегда! И тишина. Никто никогда не допустит такой пустоты. Государство не допустит. В этом смысл! Задумался и пропустил номера. Вот и эти билеты придется в киоске проверять. Ну да и пусть, там все равно больше сотни не выпало. Если выпало вообще. Погасил экран телевизора. В открытое окно струится запахом листвы летнее утро. Солнце греет подоконник. Спят за стеной сыновья, спит любимая внучка Настя, родная жена Вера тоже спит. Наступает первый день семьдесят первого года его непутевой жизни. Он закурит, он выйдет из подъезда, присядет на скамейку и закурит, а в синем дыму его ядреной «Явы» будут плыть и таять: военное детство, не поднятая целина, жаркая Монголия, бескрайний Тихий океан. |
