Голос Андрея в трубке поскрипывал усталостью. Притомился человек возглавлять местное отделение Союза журналистов. Просил помочь переизбраться. Отчетно-выборное завтра. Он всех прозвонил: и газетчиков, и радийщиков, и телевизионщиков. В родной редакции Андрюха ответственный секретарь. Понятно, что каждая буковка еженедельного выпуска проходит через него. А молодежь в газету оседает какая-то откровенно самовлюбленная и безобразно алчная. Кроить из их «полотен» лицо издания пока удается, но времени и сигарет на это уходит в два раза больше. Да и обижаться молодняк умеет активно: сплетни, интриги, подставы… Подсасывают время паразиты! Но работать надо. «Исток» есть «Исток»: он должен оставаться лучшей газетой в городе. Так что общественную нагрузку пора уступить.

- Замену себе подготовил? – спросил я.

- Не успел, – признался Андрюха, – по ходу подберем кого-нибудь.

- Стихийно? – усомнился я.

- У нас бывало. Помнишь, как меня в председатели выпнули?

- Когда это было! Сегодня-то кого пинать?

- На амбициях подловим, – подсказал Андрюха, -  желающий воссесть всегда найдется.

Я пообещал помочь, чем смогу. 

На следующий день, переступая порог редакции «Истока», вдруг осознал, что в былое пространство вхожу обновленным, с полной загрузкой своего нынешнего небытия: бывший директор муниципальной телекомпании, бывший подследственный, официально безработный инфарктник…  А всюду жизнь!

Вешалка в приемной главного редактора распухла пуховиками и дубленками, в центре комнаты стояла неприлично шикарная шуба длиной по чьи-то щиколотки на высоких каблуках. Каблуки росли из Тины Аспидской. Голова ее в свежей прическе «только от парикмахера», вознеся подбородок над дымным облаком пышного воротника, важно повернулась в мою сторону. Я не знал, как поздороваться со столь оперившимся пресс-секретарем городской администрации, и на всякий случай бодро произнес:

- Приветствую!

- Здравствуйте, – снисходительно ответила Тина, и, не снимая расстегнутой шубы, шагнула в кабинет главного редактора, сверкнув коленом.

«Жизнь продолжается», – сказал я себе и шагнул следом.

Для Аспидской стерегли место в центре стола недалеко от председателя Андрюхи. Над береженным стулом призывно замахала руками редактор коммерческой  газеты «Ваша прибыль» Мая Подыванова. Годом ранее Майя выдавила Аспидскую из «Прибыли» в пресс-секретари. Избавилась, а заодно и застолбила во власти какого никакого, но все же своего человека. Я присел в кресло у стены, среди ветеранов. 

«Жизнь меняется», – думал я.

Думал и не слышал Андрюхиного отчета. Во мне свербел вопрос: с чего вдруг Тина так заглавнела? Из какой профессиональной заслуги расцвела в такую шубу и осанку? Вообразить заслугу не удавалось. Послание далеких предков о том, что не место красит человека, теряло смысл. В который раз я видел, как некто откровенно и прилюдно заскочил на кочку и выкрасил себя в главную фигуру. Карикатурную, но фигуру! Напрасно, предки, сигналите вы нам из глубины веков. Остерегаете. Напрасно. Мы другие. У нас теперь не стыдно быть карикатурой, если это приносит доход. Вы же сами предупреждали, что свято место пусто не бывает. Потому и не бывает, что в ком-то чешется потребность это место заполнить собой. Неистребимо чешется. Заскочит, заполнит, а там уже другой механизм сработает. Очень любопытный механизм. Мне его на себе испытать выпало. И долго разгадывать.

В начале девяностых вел я на местном телевидении программу «Ваш кинозал». Пиратски и безнаказанно несли мы в массы американское кино, необычно вольное для нашего зрителя. Перед каждым фильмом я минут пять рассказывал с экрана о Голливуде и заокеанских «звездах». Горожане стали узнавать меня на улицах, тыкать пальцем в мою сторону и шушукаться, а кто-то мог запросто притормозить, и поздороваться, и поощрительно подбодрить: 

- Кино правильное кажете! Просто в тему! Но мало. Почаще бы!

- Сделаем, – тупо обещал я в тон собеседнику, спеша оторваться от него в надежде, что под темными очками кем-то останусь неузнан. Очки спасали не всегда. Однажды в магазине, где я покупал вареную колбасу, юная продавщица искренне замахала на меня ладошками и воскликнула:

- Что вы?! Что вы?! Неужели мы с вас деньги возьмем?

Настойчиво расплатившись, я уходил, придавленный чувством неловкости. Бесплатной колбасы от восторженной девушки достойны были скорее Сильвестр Сталлоне или Микки Рурк с Ким Бейсинджер, но никак не я со своей пятиминуткой «голливудских сказок». И все же источник почтительного отношения к своей персоне мне удалось не скоро, но нащупать. Я входил в квартиры горожан с экрана телевизора в одном ряду с сюжетами о столице и зарубежье, с известными на всю страну людьми. Но в отличие от недосягаемых, меня можно было встретить на улице живьем и поговорить все равно что с Познером, ведь я обитал в том же телевизоре, что и он. То есть мы оба попадали на одно и то же свято место в сознании человеческом, на то самое место, куда метит любая «лжедурда» из того же телевизора. И знает, что ее приютят только потому, что она публична. За это безумное почтение к публичности затаил я в себе глубокую претензию к моему народу.

В реальность собрания вернул меня нервный голос Люды Зверьковой. Оседлав темперамент кавалергард-девицы, она пыталась ввергнуть окружающих в свое ощущение трагизма:

- Вы же понимаете, что через два месяца нашего городского радио не станет! Не станет вообще! Нас закрывают! Нас ликвидируют! Тина Виленовна, неужели горо-А-дская администрация, не попытается спасти нас?  

От волнения Люда поперхнулась и, споткнувшись о букву «а», так и вымолвила: Горо-А-дская. 

Тина отвечала со спокойствием удава: 

- Закон 131 запрещает муниципалитетам выступать учредителями электронных СМИ. Вопреки федеральному запрету администрация не может сделать ни-че-го.

Но в запасе у Люды был давно созревший укор:

- Телевидение как-то спасли. Оно существует. Его не собираются закрывать!

- На телевидении руководители вовремя подсуетились, – подрезала ее Аспидская.

«Вот мартышка», – подумал я, а вслух напомнил: – Под бдительным оком ФСБ суетились.

- Главное, что телевидение для города сохранить удалось! – по-хозяйски вразумила меня Тина. Глагол «удалось» она явно относила к заслугам администрации.

«Вот чё!!!» – подумал я и ничего не сказал.

Мир изменился. Мне предстояло осмыслить картину новой реальности, в которой жили все, кроме меня. Итак, прежние руководители всего лишь подсуетились, что помогло Администрации спасти Телекомпанию, забыв при этом спасти Радио. Живой представитель спасителя среди нас – Тина Аспидская. Руки утопающих тянутся к ней. И этим абсурдом дышат все-все-все, кроме, пожалуй, Андрюхи и хозяина кабинета, главного редактора «Истока» Володи Головицина. В свои шестьдесят пять он всерьез подумывал о пенсии, и в тот момент, похоже, о ней подумывал. Сидел отдельно от всех за своим редакторским столом, взирая на окружающих взглядом человека постороннего.

Вот и мне вежливо, но твердо давали понять, что в нынешнем раскладе я вообще-то тоже не при чем, что место мое в кресле у стены среди пенсионеров. До пенсии тогда я еще не дорос. Жил на пособие по безработице, надеялся зализать несправедливые раны судьбы и вернуться в жизнь, наивно полагая, что здесь еще помнят, как недавно я был «при чем». Еще как «при чем»! Но всё подсказывало мне, что из своего небытия я видел неверную картину мира, а здесь и сейчас меня подталкивали немного поумнеть.

«Вообще-то, Люда, ты права, – думал я, глядя на Зверькову, – зачем тебе помнить, как ты пришла на Радио совсем никакой? Как долго и мучительно учили тебя дышать и говорить, писать лаконичные тексты? В конце концов, ты дорвалась до микрофона. И последние годы жила в самоощущении человека, ежедневно выходящего в эфир со словами: «Доброе утро, город!» И вот у тебя отбирают эту высоту. И ты кричишь: «Спасите!» И ни к чему теперь тебе помнить, что история эта началась не вчера.

Когда я уходил с Радио, до вступления в силу 131 закона оставалось три года. Я оставлял вам человека! Сына оставлял. Он с пятнадцати лет создавал со мной эту систему. Он видел ситуацию во всем ее объеме. Он начал перестройку. Он вывел весь коллектив из муниципального учреждения в частную структуру. И это был первый шаг к вашему спасению от очередного безумного закона. Но, если те события сохранит твоя картина мира, тебе придется помнить: кто наслал на парня многочисленные проверки? кто наслаждался тем, что его задергали? кто вынудил его понять, что не стоит рисковать собой ради вас? Тебе придется помнить, Люда, как радовались вы возврату под муниципальную крышу, и тому, что специалист ушел. Радио стало вашим и волею вашей причалило к ногам Аспидской. Да поможет вам она! Которая в этой материи ни в зуб ногой! Но зато такая понятная во всех проявлениях, ну просто «в доску своя»! Вот и восседает Тина Виленовна над вами в шубе, как в мантии. Всеми принятая! Убитое радио спасать некому? А вдруг! Вдруг, искренняя вера ваша напитает извилины Тины Виленовны сказочной энергией, и сверкнут они дальше мантии и прически «от парикмахера». А каляки-маляки ее на сайте администрации превратятся в достойные тексты. Но ей самой это надо? Нужны вы ей?»

Когда Тина только ступила в ряды городской администрации, в ответ на мою усмешку ее непосредственный начальник, руководитель информационного отдела Тараханчиков призвал меня быть осторожным. Шевельнул правым усом – усов он не носил, но все равно казалось, что невидимым усом шевельнул, – и очень доверительно предостерег:

- Не спеши, я сам пока не разобрался, чья это история болезни.

Теперь, похоже, разобрался и, как опытный чиновник, который умеет тонко рассчитать, где, кого и когда «льзя», чует Тараханчиков диагноз Аспидской: неприкасаема! Вот и сияют на официальном сайте неприкасаемые перлы, типа: «На акцию протеста у здания администрации собралось чуть более шестидесяти пяти человек…»

- Чуть более шестидесяти пяти – это сколько человек? Шестьдесят пять с половиной или с четвертью?

- Дело житейское, – успокаивал меня Тараханчиков. – Насчитала шестьдесят пять, а далее считать было некогда, по службе отвлекли, может быть. Но ведь правду написала – более шестидесяти пяти. Людям понятно, а ваши журналистские тонкости никто не заметит. Людям это не интересно.

Эх, Андрюхи на вас нет! Да и не будет никогда. В вашем воздухе Андрюхи не обитают. Но вот обидно, что здесь, на Андрюхиной территории, лепят мир, в котором грядет пора молиться на Аспидскую. Дружно лепят, хотя и не сговариваясь. Вон как активно Тоня Корытова – главный редактор спасенного Телевидения улыбается Тине Виленовне, улыбается и кивает, кивает, соглашаясь с каждым ее твердым словом. Кивает и не хочет помнить Тоня, кто и от кого спасал их обреченное телевидение. И правильно делает. Мне самому туда оглядываться тошно. Три года назад я принял Телекомпанию, оставив свое родное радио. Мэр сказал:

- Надо. Надо спасти.

Но спасать я шел не Телекомпанию. Прежде надо было спасти ее основателя и бессменного руководителя Волика Безмерного. Ваш коллектив, Тонечка, пытался его посадить. Во второй раз. Первая попытка провалилась лет шесть тому назад. Тогда Волик оформил себе беспроцентный займ из кассы предприятия. Закупил в Питере импортные пальто суперсовременной модели «весна-осень» и раскидал их по городским торговым точкам. Модель оказалась очень европейской: намного выше колен и немного ниже зада. По сибирской погоде такая одежда не грела и не продавалась. Срок возврата займа истек. Сигнал поступил в городское УВД в виде письма за подписями реальных персонажей. Тогда в милиции и в «Белом доме» Волика поняли. Парню захотелось подтянуть достаток до уровня своего статуса. Директор Телекомпании всё-таки, а не какой-нибудь школы. Уголовное дело заводить не стали. Спустили тему на тормозах. Проказника сочувственно пожурили и пояснили, что это делается не так. Похоже, Волик не совсем верно понял советы людей бывалых. С первого испуга и трех лет не прошло, как он затеял вторую попытку. Доходы от рекламы Телекомпании потекли вдруг на счет индивидуального предпринимателя, то есть его собственной жены. Она якобы начала привлекать рекламодателей и монтировать для заказчиков видеоролики, отчисляя Телевидению за трансляцию небольшой процент от сборов. Волик пояснял, что таким образом готовит коллектив к переходу в частную структуру. Через три года 131 закон ударит по муниципалам, но не по ним. Волик спасет коллектив от удара. Но коллектив считал деньги, текущие мимо кассы. Новый донос решили не доверять местной милиции. Доставили в областную ФСБ, там работал дальний родственник одной из сотрудниц, он и посоветовал сигналить напрямую в свежесозданный отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Отдел в жажде жертв просто «бил копытом».

Вот смотрю я на тебя, Тоня Корытова, верно кивающую. Ты всегда вела себя так, будто ни первого, ни второго письма не подписывала, возможно, так оно и было, и дышала ты на работе вокруг Волика искренним сочувствием, но никогда не рассказывала, о чем спрашивали тебя на допросах, какую правду излагала ты следакам? Все прояснил судебный расклад, там тебя, Тонечка, заявили свидетелем обвинения, как и всех остальных. У защиты свидетелей было два: завхоз Вася и я. Но меня для того к вам и забросили. Я помогал вашему основателю избежать реального срока. Восстановил его на работе в качестве своего зама, принимал от него имущество в счет погашения присвоенного бартера, выступил в его защиту на суде. Два года условно – это не ваша победа, это наше достижение.

- Два года условно, – доложил я по телефону мэру.

- Я уже знаю, – ответил он. – Что у вас по 131-му?

- Готовлю план перехода. Боюсь не успеть с лицензионной базой.

- Добро, – сказал мэр. – Успевай!

Сам Волик периодически слегал в психушку, где плотнее сошелся с видными в городе бизнесменами. Там они нагуливали себе диагнозы, иммунные к Уголовному кодексу. Волик, похоже, нагулял реальную болезнь. Получив щадящий приговор, он частенько отлучался на стационар подлечить нервы.

Интересно, Тоня, а как тебе запомнилась моя «суета» по спасению Телекомпании? Все основное проходило мимо тебя. И создание частной структуры, и получение лицензий, и присвоение частоты, и аукционы по продаже оборудования, и подготовка к ликвидации предприятия… Всё проходило мимо вас, дорогие мои коллеги…

Но наступил новый год, и пришла пора спасать самого себя. В первые дни января в строгом кабинете мне предъявили рапорт оперативного расследования. Из него я узнал, что мои действия содержат признаки преступления по статьям 201 и 285 УК РФ. В рапорте, Тонечка, после слов «получена информация», по теме откровения и лексике информатора проступало его лицо. Видел я и тихушника Севушку – второго основателя вашей компании, правда, теперь он громко заявил, что всё же был первым. Однако долго изнывал он на должности инженера по оборудованию! Видел и его подружку, дородную Дарину-видеомонтажера, родственницу ценного подсказчика. Видел и второго нашего шофера Митяя, не зря он так сноровисто располагался в сторонке с подветренной стороны, когда мне приходилось выходить из кабинета пообщаться с кем-то на улице. Видел всех, кто уверовал в силу доноса и настраивал старшего лейтенанта-оперативника на очередную свою жертву.

Эх, говорила мне жена, не ходи ты в этот гадюшник. Сходил.

И вот результат: телевидение работает, а мне оставалось доказать, что по всем отмеченным оперативником пунктам моих действий я не имел личной заинтересованности. И я доказал. По наивности не понимая, что затейники того и добивались, как минимум. Скорее всего, вновь по подсказу мудрого родственника оттуда.

Город продолжал смотреть местные программы, Волик периодически выныривал из психдиспансера, руководить теперь уже частным телеканалом. Я завершал ликвидацию муниципального предприятия. А вослед мне неслись кем-то ловко организованные укоры. Спасенный коллектив возмущенно узнал, что мог бы почивать под муниципальной крышей еще три года! На столь немалый срок притормозила Государственная Дума вступление в силу 131-го закона. Решение приняли 29 декабря и в тот же день обрадовали по телевизору. Нет здесь ни Севы, ни Дарины, ни Митяя, не журналисты они, но ты, Тоня, Тонечка, Антоша, тоже кивала тогда на радийщиков: сидели, мол, тихо, не дергались, и не трясут их теперь тяготы перестройки. А у нас вон, даже сам Волик занемог.

Занемогший Волик, на правах учредителя и директора, назначил замом своим Севушку, а мой стол из нашего общего кабинета распорядился вынести в фойе. С изгнанным столом я поздоровался позже, намного позже месяца, проведенного в больнице. Когда меня выписали после инфаркта, я еще долго «расхаживал сердце». В первый день один круг вокруг дома, на второй – два круга, на третий – три. Через неделю обходил квартал, еще через неделю – два. Прекрасное свободное время, чтобы думать о прошлом и планировать будущее. И понимать, чего в твоем будущем уже не может быть никогда. Например, телевидения. Отмахиваясь от обвинений, я сам доказал, что не имел личной заинтересованности и, войдя теперь в новое предприятие учредителем, подарю бдительным стражам закона вновь открывшиеся обстоятельства. Для бывшего муниципального директора личная заинтересованность – прямой путь в тюрьму. Да, Тонечка, от вас меня ловко оттерли. И то сказать: долго ли умеючи?

Упорными прогулками достиг я в один прекрасный день отдела социальной защиты и получил там очередное пособие по безработице. До телевидения отсюда было рукой подать, вскоре я осилил и это расстояние и поздоровался со своим столом. Здесь же в фойе, в кресле для посетителей сидел сам Волик. Заметно изнуренный, он слегка покачивал корпусом и тревожно озирался по сторонам. С ним я тоже поздоровался. Стрельнув взглядом с меня на стол и обратно, он будто извиняясь, пояснил:

- Я только что оттуда, – и с болью в голосе пожаловался: – Они меня залечили. Они меня, кажется, напрочь залечили.

Чтобы как-то утешить Волика, я сказал, что тоже лечусь, и поспешил к выходу.

- Я тебе позвоню, – догнал он меня затухающим голосом, и добавил, насколько мог громко: – Я тебе скоро позвоню.

И позвонил через несколько дней, и пригласил на собрание учредителей, пояснив, что будут вводить Севушку, а Севушка предлагает ввести заодно и меня, чтобы лишний раз не собирать собрание. Я ответил, что лишнего собрания не будет. Не подарю я их кукловодам вновь открывшихся обстоятельств. Ешьте сами, что откусили.

Севушка стал учредителем. Через неделю после собрания Волик ушел в лес и повесился. На молодой березе, а кто-то говорил, на осине. Еще говорили, что в тот день он сильно повздорил с женой. Но ты, Тонечка, как и многие наши коллеги, считала эту ссору обычной, очередной. Ну, редко ли они ссорились в последнее время? Иную причину нашептывали вы любопытствующим:

- О чем тут гадать? Партнер его кинул в столь трудный переходный момент. Всё на нем, трудно тянуть одному. Ну разве можно было бросать человека без поддержки в таком состоянии?..

Вам как-то легко удалось забыть, что в психушке Волик начал спасаться от ваших атак. Разве могли вы признать, что давняя ваша мечта избавиться от основателя вдруг сбылась? Напрочь.

- А третий, третий вопрос! – взвизгнул голос Пети Петухова и вернул меня в реальность собрания.

- Да, третий вопрос! – одернул Андрюха воспрянувших к выходу журналистов. – Полномочия с меня сняли, а избирать председателя кто будет? Мы же оставили этот вопрос на финал. Было время подумать. Какие созрели предложения?

Петя кашлянул в бороду и уверенно произнес:

- Тут нужен человек социально активный и желательно молодой.

Среди нас не было никого моложе и активнее самого Пети. По жизни он прошагал чуть более четверти века. Рыжая борода скрывала его молодость и придавала лицу благородный оттенок. В «Истоке» Петухов вел тему ЖКХ. Яркая фамилия досталась ему от предков вместе с природной задиристостью. Задирой он проявлял себя в острых газетных материалах, бесстрашно критикуя нерадивых руководителей коммунальных служб. А потому слыл в городе борцом за справедливость. Спокойно дышали две или три управляющие компании. О них Петя писал либо хорошо, либо никак. Они платили ему наличку фиксированно, ежемесячно, тайно. Но кое-кто об этом почему-то знал. Знали даже, что тихий доход бесстрашного борца в два раза превосходит его официальную зарплату. Догадывался и Андрюха, по тому, как свирепел Петя, отстаивая важные посылы в своих творениях, и тяжело переживал, если не обнаруживал их при выходе статьи в печать. Обида стирала с лица Петра все оттенки благородства и превращала его в сердитого купчика. В такие минуты он строчил горячие жалобы на Андрея. Обвинял в непрофессионализме и относил их главному редактору. Володя Головицын с улыбкой показывал жалобы Андрею.

- С ним что-то надо делать! – говорил Андрей.

- Терпеть! – отвечал мудрый Володя. – Пока кадровый голод – терпеть, но не сдаваться.

Изливать обиды Петя забегал к другой молодой сотруднице Лене Фунтиковой. Тощенькая и злобненькая Лена была возмущена положением дел в газете вообще! Ей, как воздуха, не хватало редакционных заданий. Всё, что доверяли, она «на раз», опережая все графики, воплощала в обширные статьи, но видеть не могла их в печати! Андрей сокращал ее тексты беспощадно, нагло вытравливая из них авторскую индивидуальность. Он урезал ее материалы, освобождая площади под опусы трех старых журналистов, которые кряхтели над заданиями, вечно запаздывая к сроку, и писали такой лексикой, которую фу! – современная молодежь не понимает ва-а-ще! Не редакция, а мрак!

К тому времени Лена вступить в Союз журналистов не успела. А потому намек Петра, не нашел адресата. Андрюха скинул с себя общественную нагрузку, чтобы сберечь силы на борьбу с жадным Петей и бездарной Леной, а сам Петя тут же напрягся выпрыгнуть в председатели.

- Так вот же я, самый молодой и очевидно социально активный, – светили окружающим верные глаза Пети.

«А вот хрен тебе!»– подумал я и, взяв слово, начал свой «заплыв баттерфляем в унитазе»:

- Петр прав! Должность председателя Союза дает человеку реальные возможности решать многие наши проблемы. Даже такие, на решение которых у нас попросту нет полномочий. Короче, самым достойным из нас человеком на этот пост я считаю Тину Аспидскую.

Далее я понес ахинею про то, что она наших кровей, то есть такой же, как все мы, журналист. Но будучи одной из нас, только она, Тина Виленовна, ежедневно и ежечасно общается с руководителями города, наделенными такими полномочиями, какие нам и не снились! Никто из нас не находится в такой физической близости с этими могучими людьми, а главное, не владеет способностью сформулировать и подсказать им порядок действий так, чтобы они услышали и поняли…

- Да! – воскликнула активная Люда, – Если бы я вовремя обратилась к Тине Виленовне с проблемой радио!..

- Радио могло бы жить! – убежденно поддержал я Люду. 

Народ заурчал мыслями вслух:

- Аспидская! 

- Точно, Аспидская!

- Это же наш кадр во власти… 

Слово взяла сама Аспидская.

- Вообще-то предложение разумное, – оценила она,- вы даже меня убедили. Но в ваших словах скользила какая-то непонятная ирония?

- Это стиль моей речи, все знают, – пояснил я, – но в данном конкретном случае я старался обойтись без иронии. Старался. Как мог.

Андрюха попросил не отвлекаться на частные вопросы и проголосовать за предложенную кандидатуру. Аспидскую избрали единогласно.

Народ по-скорому разбежался. А мы с Андрюхой ушли в его прокуренный кабинет. Сюда заглянул и главный редактор Володя Головицын сказать «до свидания» и предупредить, что кроме нас в редакции никто не остался.

- Ну что, позабавишься, почитаешь оригиналы исходников?

- Как-то не до них, Андрюха, извини…

- Здесь ляпы покруче, чем «более шестидесяти пяти человек».

- Слушай, а ты разок опубликуй их без правки и сокращений. К первому апреля в самый раз будет.

- В этом что-то есть, – согласился Андрюха, – даже возражения не возникло. Надо обдумать. Как тебе в голову Аспидская пришла?

- Честно сказать, она мою голову и не покидала. Весь день. С того момента, как увидел ее в редакции. А вообще-то, я помог им достроить то, что они давно начали.

- Говорят, уезжать собираешься?

- Есть желание. Вот только без одышки ходить научусь.

- Хорошо, когда человеку есть куда уезжать.

- Иногда уезжать надо, если даже некуда.

- С Аспидской ты здорово придумал. Забавный сюжет закручивается.

Я уехал. В «Истоке» однажды сверстали номер без Андрюхиной правки, якобы для печати. Начался переполох. Первым в кабинет Володи Головицына влетел Петя Петухов. Он говорил, что, как любой нормальный журналист, может не замечать огрехов в своих текстах, что он не против правки, но она должна быть в разумных пределах. В Разумных Пределах.

Мир продолжал меняться. В радиоэфире больше не звучали слова: «Доброе утро, город!» Программы телекомпании по образу и подобию Тони Корытовой постепенно обрели интонации сельского Дома культуры. Володю Головицина проводили на пенсию. «Исток» возглавила Майя Подыванова. Андрюха остался на позиции ответственного секретаря. Больше некому доверить каждую буковку еженедельного выпуска.

Юрка пьяница. Непутевый он. А он вот взял и дожил до семидесяти. И день рожденья выпал на субботу. На чистенькой кухне из холодильника принял свои прохладные сто граммов, закурил ядреную «Яву». Светлеет мир вокруг,  вибрация пространства затихает, все обретает устойчивость и цвет. В открытое окно росистым воздухом струится город Серпухов, сочный, июльский, лиственный.

Сыновья приедут сегодня. Он даже не ждет, знает точно:  приедут. У него их  четверо. Двое от первого брака, двое от второго.

А вот и жена по коридору шаркает, голосом достает:

- Юрка, ну накурил с утра! Шел бы вон на улицу, лето на дворе. Настя спит еще, а уже дышать от тебя нечем! – Вошла на кухню, взмахнула рукой. – Дым глаза ест.

- Тебя съест, подавится, – беззлобно огрызнулся и намекнул: – С днем рожденья, что ли?

- С днем тебя! Поел бы, прежде чем начал.

Каждое утро одна и та же песнь: отравил, не позавтракал. А он слов не слушает. Звучит голос, радует, оно и лучше, чем тишина. Когда-то и тишина наступит. Только вот кто первый замолчит? Кого из них тишина застанет в одиночестве? Он и тут не гадает, знает, что первым уйдет, просто уверен, иначе бы хоть какое сомнение царапнуло, а нет его. Значит, так и будет. Выходит, он и здесь выгадал. Уйдет, а ей тишина – взамен дыма по утрам. Подумал и вроде как виноват оказался. И, виноватый, с кухни вынырнул.

Телевизор пора включать, а внучка спит. Заглянул в другую комнату. Сладко спит, разметала русые волосы. Младший с женой развелся и оставил обеих здесь: дочку да в придачу мать ее, мегеру молодую. Сам в Москве бизнес затевает.  Мегера тоже там где-то крутится, сюда ночевать приезжает только, да по выходным строгостью своей ребенка донимать. Мучает девчонку воскресным воспитанием: «Я сказала, я приказала, выполнять, исполнять!» Будто не голосом, а кнутом хлещет. А внучке перетерпеть денек, губы поджав, и всю оставшуюся неделю под бабкиным крылом расцветать  радостью. Так и растет чудо голубоглазое.

Любит он внучку, любит и удивляется: как это так, через поколение родилась, а волосы светлые и глаза голубые, и все черты лица от него, от деда, явила на белый свет. Сам он породу эту от отца своего принял. 

Девять лет ему было, ну точно как Насте сейчас, когда отец уходил на фронт. Мог бы и вовсе не ходить. Был от призыва забронирован: энергетик, главный инженер, депутат райсовета. Настоял, добился, призвали. Запомнился отец высоким, красивым, в гимнастерке, в ремнях с портупеей, с огромной кобурой, как на последней фотографии, только живой, в цвете запомнился, с добрыми глазами и руками теплыми. Обнял их всех: жену, старшего сына Виктора, его, Юрку девятилетнего, обнял теплыми ладонями – и ушел. Старший лейтенант, политрук.

Через год мать со старшим братом в Нальчик поехали. Отец письмо из госпиталя прислал. Писал, что ногу хотят «отнять», но он не соглашается. В сорок втором командному составу без согласия конечности не ампутировали. Вот и ждал он мать посоветоваться, и дождался, успела она, застала его живым, повидались, а на следующий день не стало отца. Газовая гангрена.

Он, Юрка, не скоро об этом узнал. Он, десятилетний, оставшись под присмотром бабушки Марфы в тыловом городе Баку, ждал, что вернутся они все втроем. И пусть отец будет без ноги. Ждал сначала со дня на день, потом пошли месяцы и потянулись годы.

Письмо от матери пришло из тюрьмы. Схоронить отца она успела, а на утро следующего дня город захватили немцы. Их вышибли оттуда через два месяца. Домой добираться было не на что, мать пошла кольцо то ли продавать, то ли на хлеб выменивать, из письма было ясно одно: осудили ее за спекуляцию. Конкретные пять лет «впаяли» с учетом проживания на оккупированной территории. Про погибшего мужа-офицера не вспомнили. Не вязался образ офицера с позорной статьей.

Брат Виктор тоже из тюрьмы писал. Оставшись без матери в чужом городе, связался он с нехорошей компанией. Взяли его с подельниками на сбыте кожи, украденной со складов.

К тому времени, когда весточки от родных пришли, сам он оканчивал ремесленное училище. В свои двенадцать лет за токарным станком стоял на подставке из пустого ящика, точь-в-точь, как на фотографии в школьных учебниках, повествующей о героизме детей, трудившихся в тылу.

Пока он точил детали на судоремонтном заводе, тихий, умный сосед «наточил на него зуб», да так искусно наточил, что сумел доказать незаконное проживание несовершеннолетнего ребенка в отдельной квартире. «Тем более что ближайшие его родственники, а именно мать и старший брат,  являются уголовными элементами, отбывающими наказание, и права на имевшуюся жилплощадь утратили. Тем более что несовершеннолетнего воспитывает родная бабушка Марфа Ивановна, которая имеет отдельную жилую площадь, достаточную с избытком для проживания двух и более лиц. Тем более…» Эти умные слова он слушал на суде и не верил, что по справедливости все так и будет.

Но однажды, вернувшись с ночной смены, увидел он, что дверь в их квартиру на втором этаже открыта, а незнакомые люди выносят мебель. Лестничная площадка была уже заполнена, потому эти странные люди ставили тумбочки, кресла, этажерки на крайние верхние ступени лестницы, ставили так, что мебель сама срывалась и катилась вниз. Другие странные люди предъявили какие-то бумаги, которые он должен был прочесть и что-то понять. Но ни читать, ни понимать он в тот момент не мог, ему как воздуха не хватало тепла, простого человеческого тепла, и убежал он к бабушке. А бабушка Марфа Ивановна не могла возразить организованным действиям соседа. Она сама подрабатывала, вправляя людям кости. Вывих не всегда врачам подвластен. Вот и шептали врачи безнадежным пациентам, куда надо ехать. Со всего города приезжал к ней народ. А еще она коз держала, над домом, на лысой горе, и поила их привозной пресной водой, которую покупала за деньги. Вступись она за внука, кто знает, в какие грехи обратили бы добрые люди ее невинные труды. Так и зажили они вместе в ее квартире, поправляя козьим молоком хроническое военное недоедание.

- Вот уж верно говорят! – подумал он. – Только бы не было войны, – и понял, что думает вслух.

- Ты с кем это там завоевал? – спросила жена, в комнату заглянув. – А чего в пустой телевизор уставился?

- Включить забыл. Задумался.

- Вот и хорошо. Лотерея твоя уже началась, не успеешь почеркаться. Иди, помоги фарш промолоть.

Ну, что ж, придется субботний тираж в киоске проверять. Вышел на кухню. Взялся за ручку механической мясорубки, крутанул, захрустело в утробе ее, зачавкало.

- А чего тебя родители Верой назвали? – вдруг спросил жену.

- Вот, опомнился, – усмехнулась она в ответ. – Мама верующей была.

- Теперь вон все верующие, – с укором проворчал он.

- Тебе, нехристю, не понять.

 Опять на спор нарывается. Не будет он спорить. О чем? Вон как разбушевались люди, стреляют, топчут друг друга злее, чем на войне, и всё это по телевизору показывают, и в том же телевизоре молятся. Прав был отец, когда не позволил крестить сыновей. А то бы он сейчас тоже молился вместе с чертями этими?

- Юрка, ты ручку-то крути.

- А ты налила, чтобы крутить?

- Чего, опять что ли?

- Не опять, а снова. Плесни для настроения. Нет, стой, я сам.

Сам и открыл холодильник, достойно отмерил дозу в стакан.

- Ну всё, иди на улицу, сейчас опять курить начнешь. Я сама докручу.

- Ладно. Будем здоровы! – выпил, сгреб со стола зажигалку с пачкой сигарет, пошел к выходу. Благо первый этаж, палисадник со скамейкой у подъезда. Обласкала прохлада утренняя. А он и не помнит, когда первую сигарету закурил. То ли на заводе, то ли в ремесленном. До отъезда матери в Нальчик точно не курил, а дальше, как ни вспомнит себя, всегда при табаке. Стоит ли бросать теперь? Чего ради? Дети выросли, сам он вроде пока не в тягость никому. Правда, вон, мелькнула за окном на кухне Настина головка, проснулась, значит, бабку радует. Ну зачем он внучке теперь? Разве только для присутствия?

Через двор от соседнего дома звуки летят: «мать перемать». Собрались трое, гоношатся на предмет поправиться. Трудно ему с бакинским воспитанием матерщину переносить. Столько лет уже в России живет, а не привык. Не ругаются в Баку русские люди погаными словами. Такое там позор. А недавно услышал он интересную вещь, что евреям их религия запрещает человека словом ранить. Строго запрещает, потому как ранение словом смертельным оказаться может. Но человек умирать будет долго и мучительно. Вот и выплыла тогда из туманов памяти учительница МарьИванна, как живая произнесла: «Нечего ему в школе делать. Беспризорный он. Очень плохо на детей влияет. Курит. В ремесленном закончит шестой класс. И хватит ему. Непутевый. Куда его девать?»  И дочка ее Ленка разноглазая: один глаз зеленый, другой голубой, смотрит с соседней парты, строгость изображая, мол, да все мы тут с мамой согласные: нечего ему, такому непутевому, делать среди нас.

Слово «беспризорный» было теплое, потому как бабушка Марфа пятерых своих детей вырастила и еще шестого, беспризорника. Слово это и сама бабушка, и соседи всегда произносили с заметным теплом, потому оно в устах МарьИванны его не обидело, а вот что такое быть непутевым, он не понял. Долго понять пытался, замерял поступки свои словом этим, так и понес его в себе смолоду. По ночам просыпался, в потолок смотрел, утопал в ужасе: а вдруг я и в самом деле непутевый? Боялся: вот вернутся мать с братом, им опора нужна, а я в самом деле такой. Всё растерял, всё утратил, ничего не сберег.

Но однажды ночью к бабушке Марфе самого начальника милиции принесли. Тихо, тайно. Все шептались, а он стонал. Здоровый такой мужик, плотный. На мотоцикле тормозил и ступню вывихнул. Жутко было смотреть, куда торчала из ноги ступня его. Бабушка кость вправила. Платы, естественно, не взяла, а через недельку сама сходила на прием. Начальник подсказал: что, да как, да где двигать, и даже посодействовал кой в чем. По суду взамен квартиры комнату в коммуналке дали – двенадцать квадратных метров. Судья так и сказал бывшему соседу: «Сволочь ты, у пацана отец погиб, а ты!..» Эта сволочь долго еще потом на высоких должностях сидела, на персональном автомобиле ездила.  И две дочки у нее, у сволочи, выросли. Какие? Никакие. Не помнит он.

На квадратные метры в полуподвал возвращались сначала мать, потом и брат с женой. Он снова к бабушке ушел. И жену свою первую привел к ней,  в старый двухэтажный дом с длинными общими балконами, с добрыми соседями.

А Ленка разноглазая, дочка МарьИванны, сразу после школы родила пацана «от духа святого». Так и прогундосила свою жизнь, став учительницей, как и мать ее. Вот ведь привязались, не отвяжешься! Прикурил.

- Де-да, не ку-ри! – Это Настя выпорхнула из подъезда.

- Ты куда?

- В танцевальный.

- Погоди, я провожу.

- Ты медленно ходишь, – и упорхнула белым платьицем по летней улице.

- Эх, если бы отец дал ногу отнять? – вздыхали в семье, когда что-то не ладилось, а не ладилось многое. Брат Виктор снова ушел в тюрьму от жены и от дочери. Он только после сорока годков своих прожитых успокоится, образумится, а точнее, оторвется от братвы.

Сыновья приедут сегодня. Вечером за столом он им скажет. Он знает, что сказать.

От дальней скамейки тишина. Отматерились, утешились. Льют водку в пластмассовые стаканчики. Звали разделить трапезу. Но не пьется с ними ему. Поименно знает каждого: Иван, Сергей да Николай. Тоже выжили. Путево, непутево добрались до своей скамьи. Пьют, не жалуются. А ведь где-то спотыкались,  где-то кому-то задолжали. Памятуют, не памятуют? А в нем болит.

У него, как ни старался, все шаги по жизни, почитай, вышли непутевые. С первой женой после свадьбы по комсомольским путевкам в Казахстан рванул. Целину поднимать. Своими руками строить светлое будущее, а там над ними пули засвистели. Говорят, уголовники бучу затеяли. Но он-то знает, что всё не так. Еды не было, воды не было, ничего не было из обещанного. Взбунтовался народ. Вместо работы толпой ринулись штурмовать столовский склад и местный магазин. К вечеру начальство прибыло. Танцы объявили, артистов знаменитых обещали. Люди поверили. Тут их, сытых, и повязали. Солдатики подъехали по-тихому. «Всем лежать!» – команда была. Стреляли поверху. Потом разборки пошли: кого, куда  девать из попутанных? Он по возрасту вырвался в армию. В Монголию. А жена по беременности вернулась в Баку.

А какие он ей непутевые письма писал! Не верил, что первенец от него. Нет, верил, но проверял, как положено, по-армейски. Жена обиделась, уехала к родне в российскую глубинку. Дурак дураком явился дембелем к жене, вырвал мальчонку из кроватки, прижал к себе: «Мой, мой, мой!»

Простила. Он забрал ее и повез в свой Баку. И под стук колес рассказывал, как воды в Монголии не хватало. Приходит канистра в часть, сопровождающий при всех (так положено) сыплет в нее хлорку. Терпеть! Шла через степь. Вытерпим – выживем. Терпели и строили железную дорогу. И дурели от жары и жажды, и лезла в воспаленные головы всякая всячина. Иначе откуда дурь в письмах его? Подвирал, конечно, но уж очень оправдаться хотелось.

За тринадцать лет совместной жизни с первой женой нажили они еще одного сына и накопили столько взаимных обид и претензий, что разводились с треском. Непутево разводились. Ну да что теперь? Не вернешься. Не исправишь.

Повели пути-дороги. Менял он тупые ножи на острые, над волнами Тихого океана. На плавзаводе «Александр Косарев» работал заточником. Девчонки в путину рыбу резали на разделочных столах. Он ходил среди них, опоясанный специальным ремнем, на котором крепились ножи, и по первому зову менял тупой на острый. А потом бежал точить те, что собрал. Там и встретил Веру, в прямом смысле на волнах океана. Привез в Баку…

А вот и сама она из подъезда выходит, присела рядышком.

- Погоди, только не кури, отдышаться вышла. От плиты на кухне духота.

- Кутабы приготовишь?

- И кутабы приготовлю, и бозбаш, и довгу на утро.

- Тоскуешь по Баку?

- Как не тосковать? Хорошо ведь жили.

- Кто придумал этот 89-й год? Говорят, сами армяне спровоцировали.

- А ты слушай больше. Сволочи придумали. Армяне, азербайджанцы, какая разница? Нормальным людям надо все вверх дном поднимать?

И в самом деле: кому надо было начать людей резать? Чтобы в город танки вошли, пули засвистели, потом мародеры развелись.

- Ну ладно, – успокоил жену. – Вырвались. Живем.

- А ты куда?

- Ну, надо.

- Надо! Выпей да поспи до вечера. И на кухне не кури.

- Ладно, щас выйду.

Выпил, вышел, закурил.

- Знаешь, Вера, о чем я сегодня думаю?

- Ну?

- А что если бы отец позволил ногу ему ампутировать? Ведь я бы семьдесят лет свои не так прожил.

- А что тебе в них не так?

- Да нет, все так. Но мог быть другой смысл?

- Мог, не мог, что теперь?

- А теперь ничего, – согласился он и пошел спать. И проспал до вечера.

Проснулся: сыновья приехали. Младшие на своем транспорте. От Москвы недалеко. Оба бизнесменят. На квартиры пока не заработали, а так всего в достатке. Старшие из Сибири добрались. Первенец директор теперь. Спокойный, вальяжный. Второй сынок строитель, тоже на жизнь не жалуется.

Подарков навезли, в новый костюм нарядили. Тепло за праздничным столом, так тепло, что и мегера свой норов поприжала, ровно дышит, злобой не пульсирует. Ладят между собой сыновья. Ничего не делят, слава Богу. Может, потому и не делят, что делить нечего? Да и Бога нет. Есть во всем только смысл.

Вот пришла его очередь тост произносить. Он поднял рюмку, он знал, что скажет.

- Всю жизнь слышу, бестолково Юрка живет. Непутево. Как же бестолково, непутево, когда вот они, вот! – И обвел жестом сыновей, улыбнулся и залучился морщинами от голубых глаз к вискам.

- За тебя, отец! – отозвались сыновья.

Маринованным баклажаном закусил и как бы косвенно, извиняясь, добавил:

- Всякое, конечно, у нас было. Не мог я всегда быть хорошим. Ну, как случилось, так случилось. Я вот тоже сегодня вспоминал. Про отца своего думал. А что если бы он тогда разрешил ногу ампутировать и вернулся бы живым?..

Замолчал, за этим «если бы» должна была сложиться иная жизнь, совсем иная. Только вот он никак не мог нафантазировать себе эту жизнь. В воображение входил одноногий отец на костылях. Живой. И всё! Дальше складывалось всё, как складывалось наяву. Никакие другие варианты не рисовались.

- Он не вернулся бы живым, – вдруг сказал старший и в наступившей тишине добавил: – И бабушка не вернулась бы, и брат твой тоже. Они бы даже до тюрьмы не дожили. Я недавно в интернете смотрел. Немцы, когда в Нальчик вошли, всех раненых расстреляли. Все госпитали взорвали. Они бы и бабушку, как жену красного командира, вычислили. Думаю, и дядю бы не пощадили. Тогда бы точно ты в полном одиночестве по жизни карабкался.

- Выходит, спас нас отец?

- Выходит.

Выпили за его отца. И за маму. И за брата, который уже отошел в мир иной. И за бабушку Марфу выпили.

Доброе получилось застолье, долгое. Спать уложились с рассветом, в двух комнатах на диванах, кроватях и раскладушках. Заснули быстро и крепко. Он в суматохе попросил телевизор на кухню вынести, чтобы якобы не мешал размещаться. Здесь и дожидался нужного часа, и думал.

Выходит, спас нас отец, а дальше все вперекосяк  пошло. Но быть могло только хуже. На лучший исход судьба в себе шансов не таила. Он всегда понимал, что никакого ихнего Бога нет, но есть смысл. Во всем есть смысл, вот такой простой и жесткий. Прав был отец, а теперь получается, что и во всем был прав. Вот мы на этом свете, на белом свете, вот и я здесь. А дальше что? Какой свет? Красный? Синий? Желтый? На каком свете мы будем там? Если здесь белый, то там какой? Черный отзывается. Это если не лукавить. Вот и стремимся быть на белом, и никакого другого света нам не надо.

Да если бы он был, ваш Бог, ввинтил бы он такую дребедень в человека, как печень, почки, легкие? Механизм, мы и есть механизм, со сроком годности. Если у такого изделия  создатель есть, то какой же он Бог? Скажите ему, что он создатель, так он и посмеется над вами. Сердце стучит, пока свое не выстучит. Работает машина.

Когда стрелки на часах показали без одной минуты восемь, он плотно притворил дверь, подсел поближе к телевизору, очки надел, билеты лотерейные воскресные в порядке разложил на стол: один над вторым. Авторучку приготовил и, пультом засветив экран, вмиг убавил звук до минимального. А все равно кричит чудак из телевизора, кривляется, бодрячком скачет. Будто он, Юрий Михайлович, купил эти билеты нехотя, а теперь его надо убедить, что правильно он поступил, что вот еще чуть-чуть – и все будут счастливы, и он в том числе. Если бы он сам ни на что не надеялся, стал бы каждую неделю билеты покупать? Хотя в глубине души он и вправду, ни на какой выигрыш не надеется. Тут дело в другом.

На экране шарики заскакали. Чудак цифры выкрикивает. Юрий Михайлович крестами квадратики в билетах покрывает. И чувствует уже, что отстает, кому-то другому нужные числа выпадают, и вот этот кто-то заполнил первую горизонтальную строку, и сумму выигрыша всем объявили, и город, в котором счастливчик живет, тоже назвали. Для остальных шансы на выигрыш остаются. Мелькают шары, звучат цифры, и снова видит Юрий Михайлович, что отстает, и понимает, что так и будет отставать до конца розыгрыша, где ему в лучшем случае рублей сто выпадет, которые он снова обменяет на два билета, чтобы в следующие выходные вот так же азартно присесть у телевизора. И не верить в выигрыш. Но все-таки удачу стеречь. Ведь недополучил он чего-то в жизни, по-крупному недополучил, да так по-крупному, что несправедливость эта должна иметь какое-то разрешение. И не о себе он вовсе думает, самому ему, с его потребностями, всего хватает теперь, а вот если бы он свое недополученное смог вдруг детям отдать, как бы оно им всем сейчас сгодилось, как бы облегчило все их старания жить.

Лотерейный билет – это как рыбалка, только наоборот. Рыбу выудят и съедят. А тут миллионы крючка жаждут, чтобы схватиться за него всем своим существом и вынырнуть!

Нет, не верит он в выигрыш. Но отними у него эту воскресную забаву, какая пустота наступит! Пусто-пусто, как в домино. Окончательно и навсегда!  И тишина. Никто никогда не допустит такой пустоты. Государство не допустит. В этом смысл!

Задумался и пропустил номера. Вот и эти билеты придется в киоске проверять. Ну да и пусть, там все равно больше сотни не выпало. Если выпало вообще.

Погасил экран телевизора. В открытое окно струится запахом листвы летнее утро. Солнце греет подоконник. Спят за стеной сыновья, спит любимая внучка Настя, родная жена Вера тоже спит. Наступает первый день семьдесят первого года его непутевой жизни. Он закурит, он выйдет из подъезда, присядет на скамейку и закурит, а в синем дыму его ядреной «Явы» будут плыть и таять: военное детство, не поднятая целина, жаркая Монголия, бескрайний Тихий океан. 

      Лялька была вся из себя замдиректора. Рано утром собрала труппу театра в актовом зале гостиницы и заявила, что мы сворачиваем гастроли. Завтра уезжаем из большого города Кургана в свой маленький Шадринск. Во всем виноват дядя Коля. Он опозорил театр, да какой там театр? Родину опозорил! Устроил скандал с итальянкой. Той самой, с которой в холле в шахматы играл по вечерам. Ну, да – девчонке – 18, ему – за 60.  Она в своей Италии ногу сломала. Сложный перелом. За большие деньги привезли к Илизарову. Срастили ногу, слава науке! Им сегодня на самолет. Им домой лететь! А дядя Коля, сволочь, что-то такое про себя порассказал, что девчонку понесло. Короче, не гастроли сворачиваем, а спектакли отменяем, в которых дядя Коля занят. Отправляем его домой. А, может быть, и не отправляем. Может быть, вот сейчас прямо осудим просто. На вид поставим, выговор объявим. Но гастроли доиграем. Может быть. Хотя, вряд ли! Короче, сама она не знает…

- А что случилось? – спросил кто-то.

Замдиректора умным лицом обвела аудиторию.

-  Женится дядя Коля.

-  Давно пора! – хмыкнул в зале сонный голос.

- Итальянку охмурил.

- Ну, вот тебе и в жопу ранетый! – хихикнула умная Милка.

- Всю ночь к ним в дверь барабанил. Мать ее в панике. Милицию вызвала. Сейчас там не только милиция. Сами понимаете. А девка утром лететь отказалась.

-  Где он сам теперь? – спросил кто-то.

- За-ба-ри-ка-ди-ровался! Гад! – прошептала Лялька так, что все услышали.

Дядя Коля был фронтовик. Все мы, кому случалось выпивать с ним, ну, допустим за начало сельских гастролей, в какой-нибудь районной гостинице, знали, что после второго третьего стакана портвешка дядю Колю прорвет, и он обязательно расскажет про эшелон. Про тот самый, в котором его разбомбили по пути на фронт. Свистели бомбы, гром гремел страшней небесного, земля взлетала комьями под облака и, осыпаясь, роняла клочья тел человеческих на еще не убитых, но уже обезумевших новобранцев. Очнулся дядя Коля в госпитале. Там и кончилась его война. Комиссовали с осколочным ранением в ягодицу. Эту самую ягодицу он тут же и демонстрировал. Реальный шрам на конкретном месте перечеркивал впечатление от его рассказа.

Мы-то войну познавали в кино. Там она была убедительно героической и победоносной. Совсем не про дядю Колю. Потому промеж собой мы тихонько хихикали над его боевой заслугой.

Да и актер он был так себе, невысокий щупленький, как бы ныне выразились, без харизмы.

В театральном автобусе он сидел на переднем сиденье. Когда холодало, каракулевый воротник его пальто обдавал меня запахом нафталина, вытравляя все мечты о светлом будущем. Всякий молодой актер понимает, что маленький провинциальный театр лишь эпизод в его биографии. Здесь он, наиграет репертуар, поднаберется опыта и вот, еще немного, еще чуть-чуть, и жадная до талантов столица распахнет перед ним свои двери, а там всесоюзная известность, и всенародная любовь, и лучистая слава примут его в свои объятия, как сына родного. Но крепкий нафталин, как нашатырный спирт, трезвил сознание до прозрачной ясности, где усердный автобус, с затихшими в нем артистами, бежал от райцентра к райцентру по заснувшему в снегах Зауралью. Бежал, не умея остановиться, и укачивал в сон, утомленных  пассажиров. Однажды я приснился себе в образе воротника. Лежал я на плечах дяди Коли весь пушистый и пахучий, весь в тепле и неге, но автобус качнуло, и, пробуждаясь, из бездны, во след себе я услышал голос:

- Эта музыка будет вечной.

- Утреннюю сказку отменяем! – подводила итог собранию Лялька. – Там дядя Коля Козла играет, роль центральная, ввести никого не успеем. Вечером «История любви», там молодежный состав, там у него эпизод. Замену найдем. До обеда решим, кем заменить.

- Кем бы здесь его заменить, – съязвила умная Милка.

- Все! – отрезала замдиректора, – Расходимся. Желательно всем быть в номерах.

Мы расходились, шурша, по тишине подошвами, а потом умная Милка и я, не сговариваясь дошуршали до холла второго этажа и молча, присели в кресла. Далее по левому коридору, за третьей дверью справа был номер люкс. Из него звучали взволнованные женские голоса. Они звучали так громко, что даже на нашем расстоянии слышны были все итальянские слова с твердым русским «р», а больше ничего в них не было понятно. И, вдруг из соседнего номера суматошно выскочили два человека в костюмах: один высокий и прямой, второй сутуловатый, втянувший голову в плечи и, с румянцем на щеках. У них там, в покинутой комнате, что-то явно сорвалось. Они оглянулись на нас, но не стали отвлекаться. Сутуловатый быстро настроил ухо на дверь люкса и начал переводить. Прямой внимательно слушал. Сутулый вынужден был говорить громко, пробиваясь сквозь шум голосов, летящих из-за двери, потому мы тоже слышали его.

- Это безумие, – успевал сутулый за зрелым женским голосом, – Он принес тебе цветы! Он пришел к тебе взять в жены! Старый.. э-э.. козел.

- Мама, ты все неправильно понимаешь, – преображался переводчик, следуя за голосом девушки и впадая в ее интонации. – Нет ничего того, что тебя возмущает!.. Нет! Нет! Нет!

-  Какого черта мы не улетели?!

- Я сама не знаю, мама! Но я не могла оставить его одного!

- Кто он тебе?

- Я не знаю, кто он мне, мама! Я не знаю, кто он мне!

- Он хочет взять тебя в жены. Ты для этого здесь остаешься?

- Мама я не остаюсь, но я должна его увидеть. Я не могу оставить его одного.

-  Хорошо, дорогая! Здесь мы лечили твою ногу, а голову лечить будем в Италии!

- Мама, мама! Это я виновата! Я позволила ему так думать! А теперь он в опасности. Из-за меня! Я не могу оставить его одного!

- Зачем он тебе? Зачем этот безумный старик?

- Мама, ты никогда не показала мне отца! Даже на фотографиях!

- Ну и что? Ну и что? Так случилось. Он тебя не стоит!

- Мама! У тебя был папа! Ты видела его живым.

- Я!.. Я… Я видела.

-  Иногда к нам приходила толстая тетя Софи. Когда я была маленькая, ты уводила меня в дальнюю комнату. Ты не хотела, чтобы я слушала ее рассказ о том, как всю вашу деревню немцы вели на расстрел: и мужчин, и женщин, и твоего папу. Но я это слушала, я подкрадывалась к двери, и несколько раз мне удалось подслушать эту страшную историю. Каждый раз она рассказывала ее по новому, потому что ты каждый раз выспрашивала все новые и новые подробности…

- Это не твоя история! Тебе не надо было ее знать!

- Но я ее знаю, мама! И я не жалею о том, что я ее знаю! И, если бы я не знала эту историю, я бы совсем не знала моего деда. А теперь, я с детства смотрю на него глазами толстой тети Софи, которая не всегда была толстой. Она была хрупкой маленькой голодной девочкой, которой удалось споткнуться и укатиться с дороги под гору, и не дышать, и смотреть, как всех ее родственников…

- Замолчи! Замолчи! Ты точно сумасшедшая! Я свяжу тебя веревками и увезу домой лечить голову!

- Хорошо, я согласна, я согласна лечить голову. Но прежде мне надо увидеть его!

- Я тоже была маленькой девочкой. Но это было так давно, что можно сказать не было никогда! Это теперь никому не надо!

- Мне надо, мама, мне надо!  Николя, – тут переводчик поперхнулся, – Ни-коля… рассказал мне несколько своих историй.

И мы услышали в изложении юной иностранки, в переводе нашего чекиста, один из давно известных нам рассказов дяди Коли о том, как перед посадкой в эшелон, они ловили дезертира. Он был деревенский паренек и у него, похоже, сдали нервы. Его недосчитались при построении на перекличке. Трем взводам приказали прочесать лесок за станцией. Не успели приступить, беглец сам вышел навстречу. Он путано и сбивчиво бормотал что-то про расстройство желудка. Опытный офицер спросил:

- Где винтовка?

Винтовки при нем не было, и он не мог вспомнить, где она? Бросились искать винтовку. Нашли, неподалеку, в стоге сена. Он сам спрятал оружие. Это был приговор. Когда паренек вырыл себе могилу, его спросили о последнем желании. Он сказал: «Хочу морковку. Свежую». Эту историю, дядя Коля обычно рассказывал, чтобы объяснить, почему он вообще не ест морковь.

И вот, не успел переводчик, произнести последнее слово, точнее, в тот момент, когда он ошеломленный словом «морковку», произносил слово «свежую», перед ними распахнулась дверь и явилась юная итальянка. Невысокая, смуглая, полноватая.

- Здравствуйте! – сказала она

Пока сутулый сглатывал воздух, прямой решительно произнес:

- Здравствуйте! Мы, к сожалению, не говорим по-итальянски.

- Решительно не говорим, – задыхаясь, поддержал его сутулый.

- Но можем перейти на английский. Do you speak?..

- Благодарю, вас. Я говорю по-русски. Что вам угодно?

Рядом с девушкой появилась ее темпераментная мама, такая же невысокая и смуглая, и затаратирила что-то на своем языке.

- Мама спрашивает, кто вы? – перевела девушка.

- Мы представляем… Как бы вам доступней объяснить, по вашему это называется муниципалитет, – очень мягко, но с напором произнес высокий, – переведите вашей маме, что все ваши сложности с визой улажены, на вечерний рейс в Москву билеты для вас забронированы.

Девушка, не отрывая взгляда от лица высокого, медленно и монотонно перевела маме его слова. Мама затрясла правую ладонь благодетеля двумя своими темпераментными руками  и принялась осыпать его словами благодарности. Когда она затихла и на радостях нырнула в номер, девушка тихо спросила:

- Могу я видеть Николя?

- Да, конечно, – проникновенно согласился с ней высокий, – Мы его сейчас приведем.

Девушка вышла в коридор и, прикрыв за собой дверь, махнула рукой в сторону холла.

- Я буду ждать его здесь.

Прямой и сутулый двинулись к лестнице. Путь им предстоял не близкий, дядя Коля жил на пятом этаже. Девушка тем временем, вышла в холл, достала из общей тумбочки

шахматы и присела к столу на свободное кресло.

- Здравствуйте, – сказала она.

- Здравствуйте, – ответила умная Милка.

Я тоже что-то смущенно промычал.

- Вы с ними? – спросила она угнетенно.

- Нет, мы скорее с ним, – нашлась умная Милка.

- Вы друзья Николя? – оживилась итальянка.

- Ну, да, мы за него! – смело сказал я.

А ведь иногда я проходил через этот холл по пути из вечернего буфета и видел в приглушенном до желтизны освещении дядю Колю и смуглую полнушку за шахматной доской. Вот тебе и воротник! Вот эта музыка будет вечной!

-  Я Джулия, – сказала девушка.

- Людмила, – ответила умная Милка.

Я тоже представился.

- Помогите мне, – попросила Джулия.

- Мы? – удивился я.

- Да. Если они приведут Николя, я не хочу, чтобы они слышали, о чем мы будем говорить. Он хороший человек. Просто не совсем правильно меня понял. Я тоже его люблю. Но не так! Это я виновата в том, что утром он пришел жениться.

Я выложил на столик брелок-бочонок с ключом от моего номера.

- Вот, возьмите.

- Это где?

- Здесь. Вот этот коридор, дверь по правой стороне.

- Проводите.

- Да, конечно.

 Когда она входила в мой номер, я принюхался к ее затылку. До жути хотелось узнать, чем пахнет итальянка. Сеном пахли ее волосы, после бессонной ночи. Сено и нафталин. Эта музыка будет вечной!

- Извините, не убрано. Если, что… Кофе, кипятильник. Ну, я пошел.

Я шагнул из номера спиной вперед и наступил на чью-то ногу. Это был дядя Коля. Он спустился на этаж по противоположной лестнице, не по той по которой двинулись к нему высокий и сутулый. Он отскочил, он не сразу узнал меня, он принял бойцовскую стойку.

- Дядя Коля, это я. Доброе утро!

- А пошли они все на х…! – сказал он.

- Согласен, – сказал я.

- Ты уже все знаешь?

- Все знают.

- Ни хера вы не знаете. Меня занесло. Ну, что было, то было. Постучи в ее номер. Позови.

- Уже позвал, – сказал я, – она здесь.

Она стояла в дверном проеме и смотрела на него своими темными грустными глазами.

- Джулька! – сказал дядя Коля.

- Николя! – сказала Джулия.

- Ну, я пошел, – сказал я.

Умная Милка расставила шахматы на доске и смотрела на них, подперев щеку ладонью.

Мы с высоким вошли в холл почти одновременно. Он из того коридора, где был люкс, я из того, где был мой номер. Высокий оглядел холл и присел в кресло напротив Милки.

-  Ваш ход, – сказала она, не отрывая руку от щеки.

Высокий уперся в Милку взглядом, так, что она вся вжалась в себя.

- Ну! – сказал он.

- Ну, и что «ну»? – ответила Милка.

- Где они?

- Кто они? – искренне удивилась Милка.

- Если его нет в номере, а ее нет здесь, значит они вместе! Где?! – он выкрикнул вопрос,  резко встал на ноги и отошел к окну. Он обозначил нам свою спину. В окно светило солнце, огибая светом застывшую фигуру в солидном костюме. Молчали минут пять.

- Где они! – спросила фигура.

- Они рядом, – сказал я.

- Где?!

- В моем номере.

- Что они там делают?

- Детей они делают, – съехидничала умная Милка.

Высокий развернулся на каблуке и подошел ко мне.

- Парень, ты куришь?

- Курю.

- Дай сигарету.

Я протянул ему пачку «Опала».

- С вашего позволения, – кивнул он Милке,  и неумело прикурив от моей зажигалки, вновь присел в кресло перед шахматной доской. Он несколько раз затянулся, с отвращением выдыхая дым. 

- Нет страшнее зверя, чем взбесившийся баран, – вдруг, сказал он, вдавливая недокуренную сигарету в пепельницу.

В этот момент в холл почти бегущей походкой влетел сутулый. Он положил на стол перед высоким бумажный пакетик и, шуточно извиняясь, пояснил:

- Оказывается, не так легко найти. Но кое-где есть.

Высокий взглядом оценил пакет и обратился к Милке:

- Ну, ваш ход, сударыня.

- Первыми ходят белые, – ответила она.

- А мы перевернем доску, – предложил высокий.

- А стоит ли? – не сдавалась Милка. – Ведь проще взять фигуру и сходить.

- Да вот что-то не берется, – нервно произнес высокий и прислушался к шагам в коридоре.

Да, это были они: дядя Коля и Джулия. Она вернула мне ключ от номера и сказала:

- Мы все уладили.

И зависла тишина.

-  Николя хочет принести извинения моей маме, – сказала она всем нам.

И вновь зависла тишина.

-  Он мой дедушка. Вы его не расстреляете? – обратилась она к высокому.

- Вы о чем? – спросил высокий.

Джулия поцеловала дядю Колю  в щеку:

- Я о дедушке.

- Ну, и хорошо, – сказал высокий.

Дядя Коля подошел к столу, взял черную пешку и сделал ход навстречу высокому.  Вернулся к девочке и обнял ее.

- Пойдем, Джулька, – сказал он.

Они ушли извиняться.

- Ваш ход, – сказала Милка.

- Финита ля комедия, – сказал высокий, поднимаясь на ноги, – спасибо за компанию.

- Всегда пожалуйста, – съязвила умная Милка и добавила вслед уходящим. – Извините, товарищи, вы пакетик забыли.

Высокий вернулся за пакетиком и, сделав несколько шагов, избавился от него, швырнув в урну.

- Интересно, что там? – спросила Милка.

Когда их шаги отзвучали в коридоре, я извлек пакетик и раскрыл его. Там была морковка. Одна единственная красная морковка.

<<< назад   

Далеко унес меня океан жизни от берега родины.

Были города, большие и маленькие, красивые и убогие, пронизанные морским ветром и затхло-пыльные, знойные и промозглые. Был Белый город, шагнувший в татарскую степь в том числе и с моих натруженных ладоней. Светлый, просторный, новорожденный, со смешными трогательно-голыми саженцами вместо зелени. И была косматая, тяжелая, себе на уме, столица сугубо российской глубинки, мое последнее пристанище.

Эти города заслонили мою бедную родину с круглой водонапорной башней посередине – такие стоят чуть не на каждой станции вдоль горьковской железной дороги. Но эта башня была особенной, и дни, когда спускали через широкую трубу воду вспененной до белизны мощной струей, были тоже особенными праздниками для окрестной мелюзги.

Моя родина пахла железной дорогой: прогретыми на солнце рельсами и разомлевшими смоляными шпалами, запахами неведомых краев, неуловимо оседавшими с мчавшихся "скорых". 

У моей родины много запахов и лиц: земляничное, звездное, золотисто-огненное, речное, а одно из них серебряное, искрящееся – зимнее. Таких белых, сверкающих и таких огромных сугробов уже не было никогда и нигде – ведь они возвышались над головой… Никогда и нигде так не пахли корешки и страницы библиотечных книг, их сладко вдыхаемый запах кружит голову…

Я помню золотой огонь моей родины в русской печи, ее нестерпимый жар, понемногу остывающий к утру.

На моей родине холодная, прозрачная река, пятикилометровый путь к которой по жаре и мягкой от пыли дороге труден и томителен как подвиг. Крупная рыба бьет хвостом поверхность воды, цветущую солнечно-желтыми кувшинками и ослепительными лилиями. Их букеты тяжелы, холодны и пахнут влагой…

Один раз в году моя родина пахла мандарином – из бумажного кулька с новогодним детским подарком от железнодорожного депо. И постоянно моя родина пахла блохастой шкурой пса Барона и нежной шерсткой бездомных котят.

Ох как далеко от меня родина, так далеко, что вернуться туда нельзя, потому что сквозь время и возраст не ходят. Когда прошло время, родина перестала быть м е с т о м. Навсегда. Она осталась сном, еле брызжущим светом на труднопроходимой дороге жизни, которая никогда не приведет к ней.

Как это странно – осознать утрату родины после десятилетий беспамятства, ощутить ее остроту и непоправимость. Потому что "где родился, там и пригодился", а больше так не пригодишься нигде, а может, и вовсе нигде не пригодишься. И солнце не будет так ласково, а небо так звездно, нигде так не будут пахнуть цветы и сугробы.

И догадываешься вдруг, что все, происходившее с тобой в других местах, на родине бы происходило иначе, как уже никогда не произойдет. Что лишенная корней, всем чужая, преодолевала ты свою жизнь на чужбине. Любила чужих мужчин и дружила с чужими друзьями, жила в чужих домах и растила чужих, хоть и рожденных тобой детей, не понимая, отчего так зла тоска и так непомерно одиночество, отчего немилостива судьба и смешны враги, а любовь и дружба какие-то сквозные, отчего невесело на пиру, а на похоронах не больно…

Догадавшись об этом, ты можешь строить себе мир заново, но, наверное, соскучишься и не достроишь. И тогда тебе останется одно: доживать. Но будет уже все равно, как, и ты перестанешь стремиться к благополучию и к общению, ты перестанешь тревожиться за будущее и заботиться о настоящем. Ты перестанешь суетиться. И тогда, быть может, твоя родина, которой нет для тебя вне, очнется в тебе. Родина в тебе, а иначе где бы она существовала все эти годы? И тогда обязательно что-то изменится. Никому не гарантировано счастье, но к страдающим да придет утешение.

4 апреля 2002 г., Кострома 

<<< назад   

ОСЕНЬ. ИЗ ЖИЗНИ БАБОЧЕК

Сентябрь – месяц выпитых в одиночку трех литров водки. Собственно, не выпитых – принятых как лекарство по двадцать пять грамм за раз. Именно столько вмещает моя любимая рюмка. Вот ее – хоп! – перед тем как сдадут нервы. Момент улавливать умею, поэтому никаких срывов. Из невыносимой жизнь становится терпимой, а иногда даже прекрасной. Это когда не одна рюмка, а две подряд. 

Однако что-то тут не так. Три литра это три тысячи граммов. Делим на двадцать пять – получается сто двадцать рюмок. В сентябре тридцать суток, ночами я не пила, значит, на каждые двенадцать приходится по сорок рюмок, итого – три с половиной рюмки в час. Или в расчетах ошибка, или пила я постоянно. 

Честно говоря, есть с чего. 

Но сегодня день начался хорошо. Пятница, но Ваньке не в садик – дали направление в больницу сделать туберкулезную прививку. 

Мы проснулись одновременно, улыбнулись друг другу, пошли пить чай. То есть, чай пил дядя Рома, а мы с Ваней кофе. Ваня берет свою крошечную чашечку и тянется к моему бокалу. 

- А все-таки в Ваньке есть что-то наше, – задумчиво замечаю, обращаясь к дяде Роме. – Кофе пьет с раннего детства, чокается… 

Роман захлебывается смехом так, что чай брызгает у него из носа. Он, оказывается, услышал не совсем то, что я сказала: "А все-таки в Ваньке есть что-то наше: кофе пьет с раннего детства, чокнутый…" 

Проводили дядю Рому в школу, поехали в больницу. В очереди на прием к врачу Ваня нахохлился, помрачнел. Шепчу в розовое ушко: 

Что ты, Ванечка, невесел? 

что ты голову повесил, 

как старик сидишь печальный. 

Может, кошку съел случайно? 

Ванька смеется. Что с того, что почти ничего не говорит? Понимает он все. 

На приеме вел себя замечательно. Конечно, если не учитывать, что швырнул в доктора свою увесистую медицинскую карту. Но это ничего, ведь не попал. Главное, дал посмотреть горлышко и прослушать себя без протеста. 

Пошли ставить Манту. И здесь обошлось. Коротко взревнул, и все. Ну, просто праздник, а не Ваня. Купила в аптечном киоске витамины, которыми усердно пичкаю детей, и сразу угостила внука за хорошее поведение. Витамины он обожает, особенно пиковит. Ромке купила пирантел в таблетках. От глистов. На будущее. Подумала и Ваньке купила тоже – в суспензии. На всяку случку, как говорит его отец. 

Итак, все замечательно. Но лишь до сей минуты. Потому что… 

- Ваня, идем одеваться. 

- Ваня, иди сюда! 

- Ваня!.. 

Ваня не слышит. Потому что Ваня кончился, начался осел. Приступы ослизма у него возникают спонтанно, из ничего и перманентно. Я еще не научилась бороться с ними и переносить их спокойно тоже. Сыновья в ослизм не впадали. Их капризы были только по поводу – достоверно известному и предельно понятному. Ослизм характерное качество моего внука. Когда начнется, чем спровоцировано и где кончится, не угадаешь. 

Беру Ваню за руку и пытаюсь продвинуть к раздевалке. Он провисает до полу – не пойду. И орет. Я интеллигентно удерживаюсь от поджопника внуку, но моя доброта не оценена: орет во всю глотку. Я психую, трясу гада во все стороны: ну чего ты орешь, чего тебе надо?! Мы же обо всем договорились, сейчас идем в редакцию, потом в сберкассу за деньгами, куплю тебе чупа-чупс и поведу в кафе! 

При слове "кафе" приступ ослизма внезапно кончается. Ваня отвешивает очаровательные улыбки – все щечки в ямочках. И я успокаиваюсь на том, что начинаю, кажется, понимать внука: парень просто хотел награды за героическое поведение у врача. Витамины, очевидно, и показались ему наградой, но недостаточной же! Справедливо. 

Иван свалился мне на голову внезапно. Я плохо знаю его характер, а он мой. До сих была занята работой и своим малышом, а внука опекали его родители и моя мать. Родители уехали в Испанию, а мать по старости не справляется: ребенок заболевает, а лечить его она тоже не разумеет. Пару раз отсидев с Ваней на больничном листе,  я взяла отпуск без содержания на месяц. Другого выхода нет. 

Мне бы только продержаться полгода, пока не вернутся родители, сохранить внука здоровым – любой ценой… 

В сберкассе пенсионеры получают какую-то компенсацию к пенсии. Мы стоим в очереди за деньгами от Ванькиного деда, моего свата, который, ради хохмы, и научил Ваньку чокаться. Старшего сына я не сватала, конечно. Как водится, обошлось без сватовства. Дети народ самостоятельный. И на Балеары улетели вполне самостоятельно. Я пыталась протестовать – быть бабушкой полуторагодовалого ребенка в полном объеме не позволяет журналистская лямка. Хоть бы до трех лет вырастили, потом уезжали… Естественно, слабое мое недовольство заглохло от сознания, что дети зажили в Испании как люди. Чужая страна приняла ненужных своей стране молодых профессионалов достойно: им предоставили апартаменты с бассейном, машину "Форд-экскорд", на которой они и ездят по острову Менорка, в том числе и на работу. Работа длится час десять минут в сутки. Они должны привезти деньги на покупку квартиры в России. Во всяком случае, первоначальный расклад это обещает. Но я-то знаю своих детей. Ни фига не привезут. Мои дети расточительны, как и я. То есть, не расточительны, а живут по средствам: сколько их, средств, в кошельке есть, столько и тратят. 

Например, возможность беседовать по телефону без ограничений дороже всяких денег – и им, и мне. И нет у меня никаких сил напоминать, что надо экономить. 

В очереди Ваня ведет себя тихо – держу его на руках. Приходит момент получения денег, опускаю на пол. После этого он почему-то категорически отказывается идти к выходу. Очередной приступ ослизма помогают преодолеть сердобольные пенсионерки, коих здесь легион. Сердце греет то, что они называют меня "мамочкой" Вани. Внук не раскалывается на предмет того, кем я ему прихожусь, а сама тем более. 

Последняя тысяча, отвешенная нам на сентябрь, в кармане, и мы начинаем ее транжирить. 

- Ваня, пойдем сначала за дядей Ромой в школу, а потом втроем в кафе, или сейчас в кафе, вдвоем? 

- Кофо! – решительно преодолевает немоту внук, и мы, два предателя Ромки, направляемся в "Дружбу". Здесь у нас полное согласие, любовь к питейным заведениям у внука в крови. Он даже приплясывает по дороге. Он всегда приплясывает, когда радуется: как-никак сын артистов балета. 

К концу занятий в школе мы опаздываем, кабинет 1 а класса пуст. 

За обедом весело. Ром не знает о предательстве, а я обедаю под водочку. 

- Ваня, жизнь прекрасна и удивительна, – скажи-ка так! 

- Так! – выходит из положения Иван, и Ромка прыскает со смеху. 

- Не смейся, ешь, – советую я, – Ванечка во всем берет пример с тебя. 

- У меня болячка во рту, – сообщает сын, – если бы у тебя такая боль была, ты бы тоже плохо ела. 

При слове "боль" я впадаю в ступор и молчу. Чувствую, внутри у меня все искромсано. Как лезвием. 

- Мама, куда ты смотришь? – спрашивает Ром. 

- В позавчерашний вечер, на лестничную площадку, – отвечаю честно. 

Позавчера, когда возвращалась с Флоренских чтений, на меня там, в полной темноте, напали. 

- Я думаю о том, что бы вы делали, где сейчас были, если бы меня там убили. 

- Я бы, наверное, был здесь, если бы, конечно, еще не умер, – серьезно отвечает мой первоклассник. 

Наш тихий еще в прошлом году дворик, райский, если бы не неопрятная помойка, нынче обратился в ад. Последняя амнистия в честь 55-летия Победы над Гитлером моментально наложила не нее свой отпечаток. Все лето по ночам, вызывая зоологический гогот подростков, похабно орал и матерился какой-то амнистированный тип. Говяжий звук его голоса я узнавала и по утрам, когда он вызывал Андрюху со второго этажа. Тоже фигура – отпетый алкоголик. К этим двум присоединялись еще парочка-тройка таких же обаяшек разного пола, и они активно общались во дворе до обеда. После исчезали, но тишина во дворе не воцарялась – их сменяли выспавшиеся после ночи подростки, которые матерно пререкались с взрослыми, имевшими неосторожность делать им замечание. Дядя Рома, гуляя во дворе, постоянно видит в траве шприцы – подростки ширяются, особо не скрываясь. Всю ночь по лестнице вверх и вниз шаркают шаги, иногда звонят в мою дверь – где-то надо мной гонят и продают самогонку, а клиенты спьяну путают этажи. 

После нападения в подъезде я разучусь спать безмятежно. Наш белый мышь Дося вздумает ночью побаловаться катанием по столу фломастера, сымитирует звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Я проснусь уже на бегу в прихожую с остановившимся сердцем. За моей спиной два спящих беспомощных существа, передо мной дверь, которую сейчас откроют. Кидаюсь на нее и убеждаюсь, что на лестничной площадке никого нет. Показалось. Почему – не сразу понимаю: ночные игры хвостатого гада заглушаются ударами сердца, кроме них вообще ничего не слышу. 

- Хомяк, – обращается ко мне Ромка, – я проснулся, потому что ты прыгнула с кровати прямо в прихожую. Кого ловишь? 

Но право, если вчера они устроили засаду в подъезде, то почему бы завтра им не проверить, кто уязвим за пока еще фанерными дверями, которые ничего не стоит высадить? 

Придется заказать железную дверь. Для меня это не только крупная финансовая затрата. Это шаг в пещерные времена, который я так не хотела делать. 

Моменты любви возникают спонтанно 

из ткани беседы, как брызги фонтана, 

из прожитых сказок, из утренней тьмы… 

Мучительно "я" превращается в "мы"… 

Нет, с брызгами фонтана что-то не то… Мне надо дописать стихи, но, по всему видать, не получится: они или рождаются целиком на одном дыхании, или не рождаются. Недостижимая роскошь писать стихи в моем положении добросовестной няни двух малолеток. Бесконечная колготня из приготовления обедов и их обслуживания, мытья посуды и стирки-глажки, штопки-вязки и закапываний в носы нафтизина, стрижки ногтей-руктей, одеваний-раздеваний, прогулок, уроков, чтения вслух и прочих удовольствий в виде уборки игрушек и просто уборки. К тому же отпуск без содержания состоялся при условии непрерывного выхода в газете моих тематических полос "Культура". Когда б не это, не понесло бы меня, возможно, на Флоренские чтения, и я бы не потеряла в подъезде очки, зонтик и покой. Но редактору в голову не пришло предложить мне хотя бы на месяц свободный режим, на что, собственно, имею право как человек творческой профессии. Однако он порядок в редакции разумеет так: помимо отсидки здесь с 9 до 17 часов есть еще норма строк. На здравый взгляд одно при другом лишнее. Вообще лишнее и то, и другое, так как творческий человек не писать не может, а ответственный свою газету никогда не подведет. Но способность к свободному ответственному труду, видимо, была подвергнута новым редактором подозрению у всех поголовно, и мы существуем при конторском режиме. Доказать ему ничего не удалось, апеллировать не к кому. Так и живем. Да еще записываемся в журнал, если куда-то уходим. А опаздывающие утром даже на две минуты с самого занятия новым редактором должности попадали к нему "на ковер"… 

Конечно, при свободном режиме я бы справилась и с полосами, и с малышами, оптимально используя свое время. Но дурдом есть дурдом. На отпуск редактор соглашался со скрипом, вот и пообещала: публикации мои пойдут своим чередом. А он пообещал, что, раз так, то хоть часть денег мне заплатит. Но забыл. А я что обещала – выполнила. Зато приписала к потерям еще и зарплату. А все равно ему спасибо – мог бы ведь и на таких условиях не отпустить. 

А если заменить брызги фонтана на … та-та нежданно? Нет, спонтанно и нежданно почти синонимы. Прочь, рифмы, прочь! Когда начинаешь додумывать, решать стихотворение как математическую задачу, это уже муляж, а не живая его плоть. 

Чувства жертвы нападения надо было пережить, чтобы понять, – преступление и наказание перед ними – ничто. Я бы могла "вычислить" молодого подонка, который поджидал жертву в темном пространстве подъезда и напал: так дернул за сумку, висящую у меня на плече, что я падаю назад, навзничь в состоянии внезапной жути – сколько нападающих? что дальше: нож? Слышу свой крик, такой, что кажется, это кричу не я. Крик пугает и преступника, он убегает, я едва успеваю оглянуться и заметить силуэт в дверях. Одновременно поднимаюсь, не чувствуя боли, и выбегаю за ним. Меня душит ярость, молниеносно сменившая страх черной неизвестности. Я могу напороться на подельников, на тот же предполагаемый нож, но мне все равно, даже не думаю об этом – ярость бездумна. Кричу что-то в ночной осенний мрак, откуда возникают две фигуры – это люди из соседнего подъезда, муж и жена. Они говорят: Мы знаем парня, что выбежал сейчас из подъезда, он приходит к другому, что живет в доме напротив. Давайте заявим в милицию! 

Мне не до милиции. Совсем не до милиции. То, что случилось – оскорбление невероятной глубины, я должна пережить его. Оказаться в таком состоянии духа перед еще какими-то людьми – все равно, что выйти на улицу голой. Ведь я готова растерзать собственными руками того, кто мог лишить моих детей меня, кто мог не дать мне завершить на этом свете всего задуманного. Ярость жертвы… Это отвратительно. Так же отвратительно, как намерения преступника. 

Наутро вижу, выходя из дома, стаю подростков и молодых людей (если это еще люди) у дома напротив. Внимательно смотрю, пытаясь догадаться: который тот. И на следующий день смотрю. И на следующий. На четвертый день ноги сами несут меня к их столику. Я уже в состоянии быть человеком по отношению к тому, кто напал на меня. Но только теперь. Вчера еще нет. 

- Что вы хотели? – вежливо спрашивают, хотя до столика мне еще шагать несколько метров. 

- Поговорить с одним парнем. Вы его знаете. Возможно, он среди вас. Это тот, который напал на меня несколько дней назад вон в том подъезде. 

Они промолчали, только один согласно кивнул. 

- Это не ты, но ты его знаешь. Если его нет здесь, передай ему, что он говнюк и сопляк. Это во-первых. Опытный преступник взял бы сумку, за которой охотился, когда я упала, а он испугался крика и убежал. А я упала и ударилась головой. Хорошо не смертельно, а так могло быть. И тогда двое маленьких детей остались бы без матери. Если подобное повторится еще – в моем подъезде, или где-то рядом с другими, вы даже не представляете, кого я поставлю на ноги – я журналист, и знаю, к кому обратиться. Я бы могла найти его и сейчас, но… передай этому говнюку, что я его прощаю. Но другой раз пусть пощады не ждет. 

- Хорошо, передадим, – сказал тот же парнишка. 

По правде сказать, сентябрь это месяц потерь, а вовсе не… В алкогольных-то расчетах была ошибка. Не сорок рюмок за двенадцать часов, а четыре. Ну правда – сто двадцать рюмок делим на тридцать дней – получается четыре, а не сорок. Четыре рюмки по двадцать пять грамм в день это еще не алкоголизм. Не дождетесь! Хотя бы мои потери того и стоили. Речь не о зарплате, очках и зонтике, конечно. 

В сентябре я потеряла надежды. И тех немногочисленных людей, которым доверяла. Самое же главное, кострома* так долго выталкивала меня из своего пространства, что, наконец, я оказалась вне ее. Состояние малопонятное, неравновесное. Но стало легче без надежд, что неприятности и непонятности рано или поздно кончатся и начнется нормальная жизнь. Телефон на будние дни, когда не звонят дети с острова, отключила. Стало неинтересно, кто может позвонить и зачем. Я перестала нуждаться в окружающих меня людях. Так что еще вопрос, кострома вытолкнула меня из своего пространства, или я ее из своей жизни. 

Леонович приехал в Кострому на Флоренские чтения с еще одной целью: помочь изданию книги моих стихов. Деревенская поэтесса, ставшая недавно городским литературным начальником, единолично решила не издавать мою рукопись. Так и сказала: рецензенты рецензентами, а решать вопрос об издании буду я. А рецензентов было трое, они дружно рекомендовали мой "Оловянный батальон" к изданию на семинаре м о л о д ы х литераторов. У литературной начальницы есть молодые авторы, а есть человек семь с билетами писательского союза. Я не принадлежу ни к первым, ни ко вторым, и ее поезд мог спокойно отъезжать без меня. Но я не захотела одна оставаться на перроне: ничуть не погнушалась звания молодой семинаристки. Начальница бровки хмурила, но что поделаешь, когда единственный в Костроме профессиональный стиховед Нина Снегова, на чью снисходительность, кстати, я рассчитывать никак не могла, сказала, что моя рукопись полностью готова к изданию и "обсуждать" в ней нечего, надо издавать. Издавать следовало давно, но областную писательскую организацию возглавлял мошенник, и я много лет обходила ее – не хотела, чтобы к моей рукописи прикасались нечистые руки. Разоблачали его в трех газетах трое, в том числе деревенская поэтесса и я. Мошенника поддержали его сторонники, и свергнуть того с поста не удалось, даже когда писателям был зачитан акт проверки КРУ, где финансовые нарушения перечислялись на сорока страницах. Зато в писательской организации случился раскол, и моя соратница по борьбе с мошенником возглавила вновь созданную городскую организацию. Казалось, теперь ничто не мешает издать рукопись. Леонович написал вступительную статью к ней. 

Но… за что боролась, на то напоролась. "Оловянный батальон", испещренный дурацкими пометками, ко мне вернулся. Просмотрев "редактуру", Нина Снегова в письменном виде сказала самозванной редакторше моей рукописи все, что она думает о ней как поэтессе, человеке и агрономе, и вышла из состава ее организации. Конечно, у нее были на то причины, кроме последней. 

Леонович решил издать мою книгу через фонд культуры. Только что также была издана книга хорошего поэта, который долгие годы находился в том же положении, что и я – не предлагал рукопись в областную организацию. Ну, есть же люди, которые мошенникам руки не подают. Много их быть не может, но пара человек на городишко – уже неплохо. 

Леонович считал: работая на культуру города и области, я заслуживаю помощи фонда культуры, который, к тому же, возглавляет одна из его единомышленниц и подруг. Узнав о моем внутреннем отчуждении от костромы, он трогательно попросил: "Разреши нам с ней помочь тебе". Как не разрешить! Я ж не в позе стою, и не только из-за собственной книжки отчаялась. Отчаяние копилось долгие годы, когда я "копала" историю культурной жизни Костромы. Скольких талантливых, прекрасных людей она замолчала, раздавила, убила, вытолкнула вон. Как правило, эти люди имели энергию противостояния пошлости во всех ее видах. Именно им не давали спокойно работать, и если они все-таки умели доказать, что их творчество составляет славу города, то часто только после смерти. Сколько омраченных борьбой и враждой судеб, сколько личного горя… Я писала о них правду, и мне этого не простили. Сначала упразднили отдел культуры в областной газете, без которого она как без легких – бездыханна, а рожденное мной в замену культурное приложение к газете отняли и, отняв, низвели до уровня, ничего не меняющего в культурной жизни. История с изданием книги стихов была из того же ряда действий пошлости, облеченной полномочиями, вот что по-настоящему убивало! Ничего не меняется с начала века, когда подвижник, музыкант Блинов утопился в озере Святое. Ничего с тех пор как выставку работ Шувалова закрыли на второй день, а картины свалили возле его мастерской. Эту кучу он и увидел, вернувшись с пляжа… Ничего не меняется с тех пор, когда на Сенной площади стояли Дедков, Игнатьев и Сапогов, вынужденный уехать отсюда, и Дедков в бессильно повторял, слушая Сапогова: подлецы, вот подлецы! Ничего со времен бегства из города Скатова, ничего с тех пор как выдавили, вышвырнули вон Муравьева и Козлова. Кострома упорно отторгает от себя тех, кто бы мог улучшить ее, поработать на ее славу. Что говорить обо мне, если люди с таким талантищем были ею побеждены и обижены. 

В результате, все, что не замышляешь, обречено на провал. Хочешь просто отдать – этой простоты не понимают. 

Издание книги стихов, которую писала двадцать лет, я бы сочла не личным успехом, а актом справедливости. С помощью Леоновича и фонда культуры? Прекрасно! Спасибо! 

Но ничего не получилось. Леонович большой поэт, но организатор из него никакой. Подруга закапризничала. Только мы сразу не поняли, насколько серьезно. Хотя после первых переговоров с нею Леонович говорил мне: что-то она в плохом настроении, устала подносить всем горшки… Надо было понять, что потрясти еще раз спонсоров ей внапряг как раз теперь, когда издаваться надо мне. Но как-то не дошло. Это все равно, если бы я заявила: как мне про вас про всех писать-то в газете надоело… Дико. И я не восприняла всерьез сказанное. Или соображала плохо – шок от нападения в подъезде тогда еще не прошел. К тому же Леонович передал мне ее приглашение придти к ней. 

Она не отказала прямо. А напрасно. Прямой отказ я бы пережила спокойно: ну не хочет человек искать деньги ради меня и рукописи, которой в глаза не видела! 

- Дайте мне список ваших спонсоров, и я напишу им от имени фонда… 

- Но если бы у меня был список спонсоров, то, наверное, помощь фонда не потребовалась бы, – обескуражено призналась я. 

Потом она рассказывала, как к ней жених приходил, принес конфеты. "Ласточка". 300 граммов. Мужа и детей у нее нет – почему бы не быть женихам? И право, меня это не интересовало. Наконец, снова вернулись к теме изданий. Как много ей надо издать общественно-полезных книг, а средства достаются трудно. Я, наверное, бестактно вспомнила, что при этом находятся в фонде деньги и на менее полезные – недавно одной поэтессе помогли издать книжку. 

- Ну, тысячу-то я и вам найду, – как бы забавляясь, произнесла радетельница о костромской культуре. 

Вот здесь меня и сорвало с катушек. Плохо помню дословно, но, кажется, я сказала, что меня с графоманками путать не надо. Помогать – так без издевок, отказать – так прямо. Далее извинилась за испорченные посиделки: ухожу немедленно. Пока заталкивала сигареты в сумку, Леонович успел рявкнуть мне: Сядь!.. На что я не менее выразительно ответила: Щассс!.. 

Я ушла, еще раз извинившись перед хозяйкой за испорченный вечер и уверив ее, что просьба о помощи отменяется. А была ли моя просьба? Во всяком случае, исходила она не от меня. Но как упустить повод унизить? Я ведь его даю впервые, другого случая может не представиться… 

Выйдя из подъезда, едва сориентировалась в незнакомом районе. Мы приехали на такси, а теперь было совсем темно. Просто кромешная тьма! Пока шли к остановке, я запнулась и упала лицом вниз – до сих пор помню, как мой малыш утробно вскрикнул при этом. Никогда не прощу себе того странного падения. Даже руки не успела подставить, чтобы смягчить удар. Очевидно, я была в чем-то виновата? Надо было поползать на брюшке перед радетельницей? Не дождетесь! 

Обе дамы – литературная начальница – официально первая поэтесса области и подруга Л. получили недавно областную премию "Признание" и прилагающиеся к ней десять тысяч. За выдающийся вклад… Литературная начальница наверняка потратит свои деньги на издание книг молодых авторов. На что потратит их подруга Леоновича – ума не приложу. Да и какое мне дело до чужих денег – надо иметь свои. Издание книг ныне – халява. Халявы на всех не хватает. И с чего это я решила, что могу присоединиться ко всем? 

Начальница-поэтесса написала, что, зная мой прагматичный характер, нетрудно предугадать мой следующий шаг: я опубликую в газете снеговское вразумленье в ее адрес, и свой ответ на ее редактуру. Вот чего она боялась! Оба текста, конечно, таковы, что после ей оставалось бы только прыгнуть в унитаз и смыть за собой воду. Снеговское вразумленье вообще убийственно… А мошенник из писательской организации, писала мне далее поэтесса, тут же в благодарность вне очереди издаст твоих "Оловянных солдатов". Да-да, так и написала: солдатов. С грамотой у ней не очень чтобы очень. Но это мне давно известно, как-никак дружески переписывались несколько лет, пока она жила в деревне. А вот что имеет место быть такой плебейский ход мыслей, как кинуться к мошеннику – мне было, ей-богу, даже сообразить, не только осуществить. 

Когда я поняла, что полюбила Ваньку всеми фибрами? Когда заметила, что спит он у меня уже не на лишней подушке, а на лучшей в доме? Когда носила его ночью на руках, разбуженного собственным плачем: мама!.. Да нет, не носила я его на руках, а вынашивала – это подтверждало каждое его шевеленье – я ощущала их не снаружи, а внутри себя. Выносила и полюбила, и тогда приступы его ослизма прекратились. Мы прекрасно понимаем друг друга… 

Он сам придумал мне имя. Проще всего ему было бы называть меня "баба", но таковая в лице моей матери у него уже есть. Пытался называть мамой, но я всякий раз брала внука на руки и подносила к портретам родителей, подробно объясняя, кто кем кому приходится. Пробовала научить называть себя по имени, потом – бабулей, но как-то все не прижилось. И вот однажды он произнес: 

- Бабочка! 

Логично. Есть баба – прабабушка, то просто бабушка – маленькая баба, то есть бабочка. Вернее это следует писать и произносить через "а" – бабачка. Но Ване все равно, о или а, звучит-то одинаково. Однако разницу он все же просек. Среди игрушек натолкнулся как-то на большую смешную бабочку. Пришел ко мне на кухню и, лукаво улыбаясь, тыкал пальчиком в игрушечное насекомое: бабочка! А я гордилась мозгами моего внука: он, явно, почувствовал юмор при сопоставлении таких внешне разных существ с одинаковым именем. 

- Муську! – требует Иван, и я ставлю диск с Апассионатой. Потому что все другое – не "муська". Муська – именно это произведение, так считает внук. Эта музыка, то бишь, муська, ему нравится. Он любит под нее обедать. 

Сентябрь давно кончился вместе с моими опасениями спиться. Просто больше не хочу водку, как не хочешь конфеты, когда ими наешься. Зато больше нет способа поправлять настроение. 

В октябре вышла на работу, и Ваня опять заболел. Сентябрь был единственным месяцем, в течение которого внук был здоров. Опять вытаскивая его из температуры, насморка и кашля, знала, в какой минус мне это аукнется на работе. Но утешала себя: это последний раз, в начале ноября вернутся дети. Я свирепо скучала по ним. Когда были здесь, мне не всегда хватало на них времени, сил, праздничности… А когда уехали, поняла, они украшали мою жизнь. До их приезда оставалось уже немного. 

А вскоре они позвонили и сказали, что им предложено продлить контракт, но теперь они будут работать на Канарах. Еще полгода. Но что это не точно, возможно, они приедут домой. 

Я проревела весь вечер. 

Пусть не приедут, там им лучше!.. 

Когда после нападения на меня в подъезде я убеждала их быть осторожнее, бдительнее, сын сказал мне: 

- Мама, здесь мир, по которому можно ходить босиком… 

А еще раньше писал: "Мне казалось, я что-то потерял, но никак не мог понять – что. Сегодня понял: я потерял страх. Я не боюсь больше ни бандитов, ни правительства, ни полиции, ни смены курса валют…" 

В Костроме их заработка не хватало даже на сигареты. Можно было работать не ради денег, но ради Дела. Дело для них давно сообразила: здесь хореографией занимается масса детей, а учат их преподаватели, в основном, рассказывающие, как надо танцевать, но не умеющие показать, как надо. Два приезжих артиста балета, станцевавшие все главные партии на красноярской сцене, могли бы поднять уровень костромской хореографии с самодеятельного на порядок выше, организовав детскую школу профессионального балета. Опыт преподавания тоже есть – сын вел уроки характерного танца в красноярском хореографическом училище, а еще раньше, в годы своей учебы преподавал хореографию для маленьких детей в частной школе эстетики… Куда там! Как только идея начала претворяться в жизнь, и в газете появилась статья о будущей школе, так все застопорилось, а потом и вовсе кануло – тихо, как камешек в болото. Дело придушили в зародыше. Потому что преподаватели должны быть "свои", пусть полу самодеятельные. А я-то, глупая, говорила: за границу всегда успеете уехать. Сначала послужите-ка Костроме – специалистов такого класса как вы, здесь нет, местная хореография не просто топчется на месте – она вырождается, не развившись толком. Потому что преподают уже те, кого выучили непрофессионалы. Это же трагедия!.. Организованная вами школа станет основой для будущего театра балета. Разве такое дело не стоит того, чтобы посвятить ему жизнь? Сколько талантливых детей вынуждено уезжать, чтоб получить настоящее хореографическое образование и найти сцену… 

После отъезда моих детей такую школу открыли, конкурс был огромный, среди родителей ажиотаж. То есть, потребность мною была угадана верно. 

Дети позвонили проездом из Барселоны: ночью мы будем на острове Ла Пальма! 

Следующее утро было началом нового полугодия без них с двумя малолетками. Но я улыбалась: мои старшие дети сегодня проснутся на Канарах!.. 

Через некоторое время они позвонили и сказали, что я должна приехать к ним на свидание, – деньги вышлют. 

Слово мечта употребимо только в единственном числе. Предполагается, много их (мечтов) не бывает. У меня было три: родить дочь, увидеть другие страны и издать книжку стихов. Одна может теперь сбыться. Та, что сводила с ума с самой юности. Она казалась тогда самой недостижимой: я была в некотором смысле невыездной. В Пенсильвании жил мой возлюбленный, и об этом, конечно, было известно, где надо. Потому меня даже в Польшу не выпустили. А я страстно мечтала увидеть разные страны, любимый тут был ни при чем. Когда железный занавес рухнул, поднялся золотой. И вдруг… я – могу – поехать?!.. 

Я не могу поехать. Иван уходит от меня в понедельник утром и приходит в пятницу вечером. Как он не хочет уходить! Усаживается за стол рисовать, или направляется к ящику с конструкторами, игрушками, всем своим видом показывая, что он, вообще-то, занят и намерен остаться. И как покорно, несчастно соглашается одеваться, когда настаиваем… Если же расставанье происходит в доме на Северной, то долго плачет и зовет нас у окон: "Бабочка! Моя!" Моя – это не моя, а Рома, он так его называет. Нет, я не могу его оставить без наших обедов и чтений вслух, без наших еженедельных походов в кукольный театр с обязательным заходом в кафе. Даже на пару недель. Разлука и на четыре дня невыносима. 

Это в молодости жизнь состоит из собственных удовольствий и чужих забот. В зрелости из своих забот и чужих удовольствий. Теперь я не могу "подверстаться" к удовольствиям старших детей и бросить на кого-то младших. Я доверяю их только себе. Из нас получилась отличная семья. Мои маленькие товарищи тяжело мне достаются, но как скрашивают и греют жизнь! В пятницу вместе с Ванькиным приходом в наш дом приходит радость, смех, счастье. На три дня и четыре ночи. А после наступают будни. Я возвращаюсь с работы после двадцати часов и падаю спать, едва расспросив Романа, как дела в школе. Теперь на работе не только тяну журналистскую лямку, но и занимаюсь своим – там у меня появился компьютер. Временно. И я тороплюсь успеть как можно больше сделать в будни, потому что мои выходные принадлежат детям. Откладывать дела на потом уже не имеет смысла: а вдруг старшие дети не приедут совсем?.. А жизнь проходит, и я должна успеть осуществить все, что запланировала. Вот только как сообщить старшим о своем решении не ехать? Не хватает духа. 

Как повзрослел мой старший сын! Он стал настоящим мужчиной. Еще недавно в ответ на отказ я бы услышала что-нибудь детско-эгоистическое типа: ну вот, а мы тут тебя ждем, стараемся, деньги тебе выслали, а ты… 

А он, огорчившись, тут же начал утешать меня. 

- Мама, ты не расстраивайся, мы вернемся, и месяца через три снова уедем сюда. Я сделаю все документы, чтобы ты приехала к нам вместе с Ваней, раз без него не можешь. Мы обязательно выполним твою мечту. Это ведь не только твоя мечта, но и мой долг… А на эти деньги издай себе книжку, ладно? 

Ладно, мой мальчик, ладно. 

Декабрь 2000 г., Кострома

<<< назад   

Часть 1.

Дорогая тетя Катя, когда на землю опускается туман, у меня обостряется ощущение, что мы живем на Планете. В обычные дни, когда нет тумана, я об этом не думаю.

Сегодня туман.

Дорогая тетя Катя, я люблю тебя, ты мне очень родная. Вчера узнала, тебя уже нет на этой планете. Твое грузное тело там, на небесах, вместе с душой, потому что ты вся была – душа…

Здесь, в окружении непроглядного тумана, скорбь моя непроглядна.

Кто-то когда-то кому-то сказал: ваши глаза пахнут фиалками. Это и про твои глаза, дорогая тетя Катя. Ты смотришь на меня со старой фотографии: тонкая, стройная. Удивительное, слегка продолговатое лицо с синими глазами под темными волнящимися волосами. Рядом муж и двое крохотных детей, Рита и Мишка. Это мои двоюродные брат и сестра. Когда они выросли, то поражали окружающих внутренней сложностью не меньше, чем внешней красотой.

…Меня, тринадцатилетнюю, родители отправили в Ташкент одну. В Свердловске пересесть на другой поезд помогла знакомая проводница. Пассажирский ехал медленно, подолгу простаивая на перегонах и станциях. Я смотрела на пески за окном и взрослела. Взросление сопровождалось повышением температуры и чувством безысходной тоски. Подъезжая к Ташкенту, я, по строгому наказу родителей, надела вишневое шерстяное платье. Как теперь понимаю, оно было единственным приличным в моем гардеробе, состоящем в основном из мальчишьих рубашек и драных шорт, доставшихся по наследству. Носиться в них по улицам рабочего поселка с пятью двоюродными братишками по материнской линии было в самый раз, но впервые предстать перед отцовскими ташкентскими родственниками было приказано в новом, колючем, зато красивом платье. Переоделась я за два часа, и от жары, духоты и первого женского недомогания была в полуобморочном состоянии. Тетю Катю с мужем, тем не менее, узнала сразу: взволнованная красивая женщина в узбекском платье стояла на перроне рядом с солидным седым мужчиной. "Они", – безразлично подумала я и тут же оказалась в объятиях тети Кати. Несмотря на дикую жару, шелк ее платья оказался прохладен, а сердечность объятий, поцелуев и слов подействовали на меня как купание в роднике. Я сразу почувствовала, она мне родная – со мной одинаковая. Но пока не знала ее – не знала, какая я. В моей семье и в компании двоюродных, вечно голодных братишек, не было и не могло быть так много сердца, а уж тем более таких проявлений сердечности и любви.

- Детка, голубка, ласточка, сладкий мой детеныш, приехала наконец-то! Сергей Михайлович, посмотри, какие толстые косы! А какой у нее лоб! И недаром – она ведь отличница, умница, стихи пишет! Иди ко мне, моя девочка дорогая, дай я тебя потрогаю… Сережа!!! У нее жар…

Неожиданно со мной случилось то, чего не могло произойти дома ни при каких обстоятельствах: утонув в объятиях тети Кати, я разрыдалась. 

А мама моя говорила: "Из тебя слезы-то можно только кулаком выбить”.

Она сказала это, когда меня нашли между грузовых контейнеров. Их довольно часто выгружали с открытых платформ и ставили вплотную друг к другу рядом с железнодорожным полотном, как раз напротив дома моих братишек по улице Станционной. Плоские крыши образовывали ровную площадку с прогалами в тех местах, где контейнеры не удавалось поставить вплотную. Иногда прогалы получались довольно большими, и перепрыгивать через них было одной из любимых забав детворы. Помню, как разбежавшись, я спасовала, не прыгнула, на самом краю остановившись из-за непреодолимого страха, и как смеялись надо мной братишки. Боялась не зря. Перепрыгнуть то пространство меж контейнеров было не в моих физических возможностях. Убедилась в этом тем же вечером, когда пришла сюда одна, чтобы преодолеть страх и назавтра доказать братьям, что я не трусиха…

Несколько раз разбегалась и останавливалась. Наконец, возненавидя свой страх, прыгнула. И очутилась на земле, в пространстве между контейнеров, напоминавшем колодец.

Выбраться не могла. Даже не пыталась. Сидела на земле – от удара ноги ослабели и были как не свои. Ощущение собственного фиаско потрясло. Осознать, что научила себя преодолевать страх, не хватило умишка, элементарной житейской мудрости. Это теперь, через тридцать с лишком лет, я говорю спасибо той маленькой девочке, какою была на дне колодца.

Стемнело. Я могла кричать, может, кто-то и услышал бы.  Но ощущение беды в полном одиночестве сковало меня. Рядом то и дело грохотали составы, а жилые дома находились метрах в трехстах.

Только в полночь услышала голоса мамы, тети Капы и братишек, звавшие меня, как в лесу. И не отозвалась. Хорошо они догадались, где искать. Луч фонарика ударил в мое запрокинутое к небу лицо, и крик: "Вот она, Катька, здесь!" означал, что меня нашли. Двое братишек спрыгнули вниз, мама втащила меня с их рук наверх. И вот когда, прихрамывая, я шла домой, она, почувствовав мое потрясение, сказала: "Пореветь бы тебе. Да ведь из тебя слезы-то, наверное, только кулаком можно вышибить".

И правда, я не заплакала, когда меня нашли. Зато теперь, в тети Катиных объятиях я почувствовала себя по-настоящему найденной, и рыдала.

Квартира, куда меня привезли, была чудесной и, на мой взгляд, огромной: просторная гостиная, комнаты бабули, Риты, Миши, спальня тети Кати и Сергея Михайловича и его кабинет, большая кухня и прихожая, а кроме того, лоджия размером с террасу в нашем поселковом доме на улице Сен-Катояма, где жили несколько семей. Многочисленные кладовки битком набиты книгами. Половина на немецком языке. Их читали свободно, как книги на русском. Папа Сережа, так все мы, дети, звали тети Катиного мужа, был еврей. Он так хорошо владел немецким, что во время войны попав в плен, выдал себя за немца. И остался жив, потому что евреев фашисты расстреливали сразу, а остальных бросали в шахту. Живьем. Папа Сережа выжил и выбрался оттуда. Потом он воевал, заслужил полную грудь орденов и медалей – тетя Катя показывала их мне почему-то по секрету от папы Сережи. Теперь он работал в министерстве, и по утрам за ним приезжал черный автомобиль. Этот же автомобиль привозил его на обед.

В доме жили по правилам. Обедали всегда в определенный час за большим овальным столом, накрытым тугой крахмальной скатертью. Было много блюд и много фруктов. И всем, в том числе детям, наливали по рюмке сладкого вина – "для аппетита". Я так и не избавилась от ощущения, словно каждый обед мы празднуем такое, что больше и праздничней Нового года в моем поселке. По воскресным обедам народу собиралось много: помимо гостей, приходили две другие мои тетки со своими детьми и мужьями.

Единственным, кто нарушал правила, был Мишка. Из-за этого у него с папой Сережей были отношения, которые в семье называли "сложными".

А в день приезда, выкупанная в ванной, обласканная тетей Катей, я сидела напротив нее. Мы устроились в просторных креслах возле телефона в прихожей. Потому что по вечерам тетя Катя не находила себе места нигде, только здесь. Она объяснила: Мишка повзрослел и "загулял", возвращается домой за полночь, а она не может уснуть, ждет в прихожей, чтобы сразу схватить трубку, если что, или услышать его шаги в подъезде, хотя бы на несколько секунд сократив тревожное ожидание.

- Деточка, сегодня мы выпьем с тобой аперитив за твой приезд и за то, что у тебя, как у женщины, все начинается, это ведь праздник. Вино – тоже праздник, только запомни одну заповедь: женщина никогда не должна наливать сама себе.

- Почему?

- Не почему, а для чего. Для того, чтобы никогда не пить в одиночку. Женщина никогда не должна пить в одиночку, понимаешь?  

Я понимала, но не все. Больше всего на свете в детстве я мечтала, чтобы взрослые, наконец, осознали: спиртное это беда, беда и страх, это мое горе и горе моих двоюродных братишек. И чтобы когда-нибудь они вылили всю водку в огромную яму. И жизнь сразу стала бы гораздо лучше. Во всяком случае, в нашем рабочем поселке. Как это организовать, я собиралась подумать, когда вырасту. Пока ничего не придумывалось. Все, что мы, дети, могли, это прятаться дома друг у друга, когда родители напивались и дрались. Обязательно дрались, если напивались. О том, что вино – это праздник, я услышала от тети Кати впервые.

Мишку мы не дождались. Тетя Катя уложила меня в постель, простыни которой дивно и незнакомо пахли, дала почитать на ночь "Водителей фрегатов". Я блаженствовала: в моем доме книжку в девять часов у меня отбирали (я доставала из-под матраса другую и читала под одеялом с фонариком в невообразимой духоте), а тетя Катя сказала: читай хоть до утра…

Вскоре послышался легкий шум, возмущенный шепот тети Кати, внятно различимое: "паразит ты, Мишка", ответный шепот и тети Катины слова: "иди, поздоровайся с сестренкой". Я услышала легкий стук в дверь.

О принце, как полагалось бы, я в юности не мечтала. Может, просто не успела, потому что увидела его живьем в Ташкенте. Мой брат Мишка Теплицкий вошел в комнату, и у меня, наверное, подкосились ноги, если бы стояла. Юноша был настолько красив и обаятелен, что в жизни такого просто быть не могло. В девичьей мечте – пожалуйста. Но живой принц наклонился надо мной и со словами "С приездом, Катюшка!" поцеловал. В губы. До сих пор ни один мальчишка не целовал меня даже в щеку. Я успела заметить, глаза его сияют как звезды, а над полноватыми губами изумительного рисунка пробиваются темные шелковые усики.

Было раннее утро, когда проснулась от странного ощущения. На потолке позванивала люстра. Дверцы шкафа вдруг открылись, а из-под него сам собой выкатился волейбольный мяч. Я сидела в кровати, не понимая происходящего, когда вошел Мишка: 

- Собирайся.

- Куда? – спросила я, и тут же сказала: – Сейчас!

Мы шли по пустынным улицам, и Мишка говорил, что с него хватит, он уходит из дома. Вот прямо сегодня и не вернется. А я должна передать матери и отцу, чтобы не волновались: он устроился в мастерскую и до совершеннолетия поработает механиком, а после будет шофером. Он не будет поступать ни в какой институт. Он даже десять классов не станет заканчивать, ему это не нужно. Он будет жить по-другому, не как отец. Отец хочет, чтобы Мишка был точно таким, как он, а Мишка не может думать и чувствовать как отец хотя бы потому, что он Михаил Сергеевич, а не Сергей Михайлович, разве непонятно? У него другие ценности и он хочет другой жизни. Ему наплевать на черный автомобиль и портфель с двумя замочками. И у него обязательно будет другая жизнь, что бы отец ни делал.

- А куда мы идем? – спросила я. – Ты меня разбудил, чтобы это вот сказать?

- Тебя землетрясение разбудило, а не я. Я просто зашел посмотреть, не испугалась ли ты. Наши дрыхнут и никогда не просыпаются, если меньше пяти баллов. А когда увидел, что ты не спишь, решил не писать записку об уходе, а через тебя, братишка, передать. И вообще, надо же нам познакомиться, сегодня такая возможность еще есть. Я же буду соблюдать конспирацию, чтобы отец меня не нашел. Пока они не смирятся, дома не появлюсь. А с тобой мы сейчас поедем в горы. У меня есть права, правда, поддельные, но Зураб по таким уже два года ездит. Только до мастерской доберемся, там машина Зураба.

- А кто такой Зураб?

- Сын хозяина мастерской.

- А обо мне тетя Катя не будет волноваться?

- Будет. Ей не привыкать волноваться. Но я на зеркале губной помадой написал, что верну тебя вечером.

- А если нас остановит ГАИ, заметят, что права поддельные?

- Ты тоже любишь обо всем на свете волноваться, братишка?.. Главные права – это бабки, поняла? У нас тут жизнь немножко не такая, как у вас в России.

"День выдался такой, что сказки Андерсена щенками ползали в ногах его". Где я прочла эту фразу?..

Первую остановку мы сделали у предгорий Тянь-Шаня в Кибрае. Родник падал водопадом, рядом рос тутовник. Ягода его была тугой и нежной, через двадцать лет я напишу про это, добавив: как поцелуй… Она оставляла красящий след. Мишка нарисовал мне усы во все щеки. Мы пили родниковую воду и купались в бирюзовых озерах предгорий. Родников там много, и об этом я тоже напишу через двадцать лет, приехав сюда же, и снова с Мишкой:

Чужие родники целую,

блаженствую в чужих краях,

чужого милого ревную

с чужой улыбкой на губах.

Первое же озерцо, увиденное со стометровой высоты, заставило завизжать от восторга: такой густой бирюзовости водоемов в средней полосе России и не представить. Машина долго петляла, прежде чем мы добрались до него, а войти в воду оказалось затруднительно: берега не было, был ил, вязкий и противный, и начинался он метров за тридцать от воды. И тогда Мишка подхватил меня на руки и отпустил только в воде… И вообще он вел себя удивительно: открывал передо мной дверцу машины, подавал руку. Мои братишки рты бы поразевали, глядя на такое обращение. Между нами было не принято замечать, что я девчонка. Попробуй-ка прояви свое отличие от мальчишек: засмеют, как пацана-слабака. И я, порой сжав зубы, доказывала, что ничем не отличаюсь от них. 

За пределами нашего железнодорожного поселка товарные составы сильно замедляли ход: некрутой, но длительный подъем заставлял их снижать скорость. Необходимо было выбрать момент, когда проедет тепловоз, не мешкая, лечь плашмя поперек шпал, вжаться спиной и ждать, когда состав прогрохочет над тобой. Была еще одна забава, более безопасная, но по ощущениям не менее крутая: свернувшись внутри автомобильной шины, упершись руками и ногами как можно крепче, ты попадаешь в передрягу, после которой мир долго не встает с головы на ноги. Потому что тебя толкают с крутой горки, и ты крутишься в автомобильной шине, подпрыгивая вместе с ней на бугорках и кочках. Самое главное – не струсить, не потерять самообладание ни на миг, тогда не вывалишься, все обойдется благополучно. Ну что такое после этого кладбище в полночь, которое надо пройти по диагонали – одной?.. 

Дома меня вызвали в кабинет папы Сережи и подробно обо всем допросили.

Папа Сережа не стал искать Мишку. Он запретил произносить в доме его имя. Тот переступил порог родного дома уже не Мишкой, а Михаилом Сергеевичем, отцом двух сыновей, старшего из которых, конечно же, назвал Сережей.

Так закончился день нашего с Мишкой побега из дома, счастливого моего дня, который живет в душе как одно из драгоценных воспоминаний. Я перестала быть мальчишкой, рядом с Мишкой превратившись в девушку. Богохранимый день, на который даже будущее не посмело отбросить тени.

Я дожила лето в Ташкенте, но, честно говоря, не запомнила его. Только бесконечное чтение и разговоры с тетей Катей, завтраки, обеды и ужины…

По приезде домой оказалось, что стремление и интерес к мальчишеским забавам утеряны навсегда.

конец первой части

1997 г., Кострома

<<< назад   

ПРОЛОГ

Асфальтовое покрытие взломано, земля перекопана, и по ней весело носится кошка. Она играет! Сама с собой. Не часто встретишь настолько счастливую, безмятежную кошку, чтобы на улице, посреди тротуара, вела себя как дома.  Та чувствует взгляд, подходит, уныло мяукает:

- Нет, у меня совсем не всё так хорошо, как ты подумала. Я – бездомная…

- Уже вижу.

- Ночью я так замерзла! Единственный способ согреться – поиграть.

- Не нагоняй тоску, а? Я тоже бездомная. Но знаешь, в этом положении есть плюсы: почти везде чувствуешь себя дома.

- А, и ты бездомная…  А я-то хотела просить тебя о приюте – не часто встречаешь человека, умеющего говорить с кошками.

Разговаривать с кошками, птицами и собаками научилась, познакомившись с Ангелом. Ангел как ангел: синий, концентрированно  детский взгляд, немужское бесстрашие перед женщиной и прохладные руки. 

Нет, это мои были как кипяток: в вагоне всю ночь температура парилки, да и волнение сказалось – не каждый день приезжаешь в гости к Ангелу. 

Среди встречающих узнала его сразу. Матрица совпадает с отцовской по основным параметрам. Но не надо о совпадениях! «Кто ещё не сошел от них с ума – тот настоящий псих», – писал мне Ангел.

Настоящий псих – это я. Нормальные люди не принимают решения умереть, да ещё так рассудочно, как это сделала я.

Всё началось осенью. Душевная перегрузка от разлуки с любимым раздавила остатки сил. Он в тот момент переезжал из города в город. Мне же, как глоток воздуха, была нужна встреча – одна-единственная. 

- Пойми, я ненавижу твой город! Мне там было плохо. И я не могу приехать сейчас, в разобранном состоянии. Только весной – на белом мерседесе с шофёром и приличной суммой в кошельке. Пойми, я не могу иначе!

Мне было всё равно – с сумой он, или в мерседесе.

Кажется, я понимала, – до весны мое чувство не доживёт. Или  не доживу я. Если не утолить, оно сожжёт меня. Но любимый этого не понимал. Может, плохо объясняла, – мне мешала гордыня. Он считал, сначала нужно решить житейские проблемы, не отвлекаясь на встречи: рая в шалаше не бывает! Но я не могла терпеливо ждать: худела, чернела и сходила с ума.

В итоге поступила как те, кто не умеет ждать. Плотина была разрушена сознательной изменой, и давление чувства уменьшилось, а потом оно ушло из меня, – существа, которое его предало.

Это повлекло за собой другие метаморфозы. Вместе с любовью  пропало желание жить. 

Воля к жизни утратила стимулы и по другим основным параметрам человеческого существования. Продолжать его, с моей точки зрения, не имело смысла. 

Но с датой ухода вышла отсрочка. Прежде надо выполнить список дел, крупных и мелких, с которыми управиться могла не скорее, чем за полгода. Я все тщательно подсчитала. Вышло, что умереть могу аккурат в день смерти отца. Его не стало 7.07.1970, а 7.07.2007 – через полгода, должен начаться 37-й год со дня его смерти. Однако, задействовав  столько троек и семёрок – чисел, вместе с единицей определяющих формы живой жизни, я, видимо, вызвала в лице отца помощь сил, находящихся за гранью нашего мира, куда уходит в своё время каждый… 

Отец, как наиболее близкое существо, обитающее в нём,  послал мне Ангела. Даже двух. Один или оба они могли, высокопарно говоря, выполнить свою миссию в отношении меня. Но выбор был за мной. Оба молодца походили на моего батюшку радиально. И роста одного с отцом. Оба. Сантиметр в сантиметр.

Приняв решение об уходе из жизни, получила чудесный дар: оказалась свободной от всего, чем обуреваемы люди, не знающие даты своей смерти. Обрели важность другие вещи, приносящие открытия, от которых жизнь теряла предсказуемость и обнаруживала мистическую глубину, связь всего сущего, способность к свободной, собственной  динамике, обычно сдерживаемой людьми, цепляющимися за неё мёртвой хваткой.

Ах, эта свобода на краю собственной жизни! Стук колёс, любимая музыка, золотой коньяк в крови и – встречи. Встречи-прощания. Я спешила в реале познакомиться с теми, с кем успела сродниться виртуально. Откладывала бы это до бесконечности и в итоге никогда не решилась на поездки, если бы не знала дату своей смерти. Но с нею у меня не было надежды сделать всё главное, как только не откладывая. 

Надо ли объяснять, как обострены чувства, когда знаешь: ангел смерти рядом. Какой смысл и  пронзительную красоту обретает каждая минута. Моё жизненное пространство расширялось по спирали, как воронка, готовая вытолкнуть в небо. Оно было очень близко. Мне выпало счастье жить на краю земли и неба, между жизнью и смертью, дышать свободой и без труда исполнять свои последние желания. За что?.. Выпадали  на долю и более достойных людей испытания круче, но небо словно не видело их. Меня же в итоге оно отодвинуло от муки и греха самоубийства доброй отцовской ладонью. 

Глава  первая. ВЛЮБИТЬСЯ В АНГЕЛА

Расставшись с бездомной кошкой, продолжаю путь. Все равно, куда. Белый город когда-то как дитя, вырос на моих глазах: дом за домом, комплекс за комплексом. Он заметно изменился. Но, кажется, здесь не заблужусь, хотя еще в начале зимы в мозгах произошёл сбой: перестала узнавать даже самые знакомые, сотни раз исхоженные вдоль и поперёк места. Поначалу это напугало, но решила: было бы хуже, если бы потеряла способность двигаться или видеть. Я же не могла всерьёз беспокоиться о себе, ведь жить-то оставалось недолго. Просто следила за процессом, но он остановился после того, как забыла всё прочитанное. Не могла наверняка вспомнить, читала ли я книгу, смотрела ли фильм. Названия не казались незнакомыми, но сути историй, имен героев забыла напрочь. Почему-то решила, что пока  не забыла дату рождения Пушкина, процесс обратим. Тем более, обрушение памяти не сказалось на творческой способности – наоборот, уровень стихосложения перешел на качественно  высшую ступень, утратив глагольные рифмы и приобретя сложную строфику… 

Так что теперь без разницы, в каком я городе – знакомом или чужом, нужное здание находить всё равно приходится интуитивно или расспрашивая прохожих. 

Никуда не спешу. Поэтому останавливаюсь возле благополучной компании. Это снегири?.. Март, разве они не улетели? А может, щеглы? Но нет: грудки  красные, а не головы!.. Птичек много и они чрезвычайно заняты: набивают зобики прошлогодней рябиной, осыпавшейся на землю. Да, орнитолог из меня никакой…

- Привет, ребята, вы кто – снегири?

- На хуй, на хуй, пошла на хуй, – отвечает сразу несколько голосов. – Ты что, не видишь, мы заняты важным делом? Не думаешь ли ты, что смысл существованья дороже самого существованья, а ведь ты именно так и думаешь, поэтому иди своей дорогой, не мешай нам!..

Понимание – не всегда хорошо, может оказаться, что говорить не о чем, если слишком хорошо понимаешь другое существо.

После грубого ответа снегирей не хочу говорить с птицами. Но голуби преградили дорогу. Они даже не сторонятся, – осторожно переступаю сизых толстяков, чтобы не наступить. Один кружится возле голубки: умру, умру, умррру, если не ответишь на мою любовь…

Вчера, за триста километров отсюда, Ах сказал: что мне делать? я второй раз влюбился в тебя.

Я тронута.

Но как знать, что ЕМУ делать? Мы не виделись двадцать лет, и на перроне я не узнала его, пока не встал передо мной с жёлтыми хризантемами в руках и не сказал: я – Ах. Ещё сказал, что знал – мы обязательно встретимся, и, на самом деле он не расставался со мной. В доказательство преподнёс свою книгу. Понятно, переживал, как восприму то, что он использовал в своем романе мои письма.

Открыла книгу наугад: «…На то она и Поэт. Душа её доверчива, светла, впечатлительна… Но дело  в том, что в женщинах мы ценим не только душу. Поэтому в первом же письме я для начала осторожно назвал наши отношения дружбой, на что она ответила со всей категоричностью, на которую способны люди, глядя на чистый лист бумаги, но не в глаза: дружбы между мужчинами и женщинами не бывает. Бывает жалкое подобие. Потому что любовь – это и есть дружба между мужчиной и женщиной. Любовь – или ничего. «Дружи» со старыми девами, с бесполыми уже бабушками, с трусихами и лицемерками, не называющими вещи своими именами, а со мной дружить нельзя. Я не умею дружить с мужчинами».

Оба-на… Помню-помню… 

А что теперь я думаю по поводу дружбы между?..

Да то же самое.

- Ошибалась ли я тогда, ошибаюсь ли я теперь? – спросила голубей, остановившись посреди их автономии.

- Не задавай смешных вопросов, не задавай вопросов, ответы на которые давно знаешь, – заворковали они, – никто из мужчин не будет дружить с тобой, никто, вот разве что твой Ангел.

- Ну, это мы посмотрим! – притопнула я ногой. Голуби со смехом расступились, но ни один из них так и не взлетел. 

Ногой  топнула неудачно. Набойка от каблучка осталась на асфальте… Поэтому сижу в будке у сапожника по имени Актас. Помимо обувно-сапожных, в будочке витает какой-то пьянящий аромат, я пытаюсь вспомнить, что может так пахнуть? Наконец, догадываюсь: над головой Актаса, среди прочих чудес, висит пучок душистой травы по имени полынь*. 

- Что это за трава, Актас, для чего она здесь?

- Это от сглаза, – серьёзно говорит черноглазое, черноволосое лохматое чудовище, не разжимая губ. Я неожиданно для себя смеюсь – весело и просто, как давно не смеялась:

- Сглазишь такого! Да на тебя, красавца,  посмотрит любой глазливый, и сразу сам скиснет…

Актас  не удерживается и смеется тоже, губы разжимаются, зажатые ими гвоздики падают на пол…

Потом Актас говорит, как хорошо быть сапожником. Идешь по улице и смотришь только на обувь, и думаешь только о ней, остальное в людях тебя уже не интересует.

- А душа? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

- А что мне их душа, – говорит Актас. – Про душу пусть думают священники и ангелы.

- Ангелы? – оживляюсь я. – Разве бывают на земле Ангелы?

- А я подумал, ты умная и хорошая, – мстит он мне за «красавца», – ангелов на земле не видят только глупые и грешные.

- Да-а?.. – изумляюсь не на шутку.

Моя сказка об Ангеле с синим взглядом, похоже, Актасу бы не показалась сказкой…

- А что делать, Актас, если я встречу Ангела?

- Главное, не смотри ему в глаза, и всё будет нормально. Он сам сделает,  что следует. И дыши ровнее, а лучше – в сторону.

- А то?..

- А то спугнёшь!..

- Вот ещё!..  Терпеть не могу пугливых. Если он пугливый, значит, не Ангел, а простой мужчина, который предполагает, но не знает! А время мужчин в моей жизни прошло.

- Ничего у тебя еще не прошло, даже самое главное! Если бы прошло, ты бы уже умерла, – Актас зыркает на меня своими огненно-темными зенками и включает наждачный круг. От моих новых набоек отлетают бенгальские искорки.

———————————————————————————-

* по-ханьски «полынь» и «любовь» пишутся одним иероглифом

Выходит, про Ангелов знают многие: и Актас, и голуби… Птицы вообще знают  и чувствуют гораздо больше, чем нам кажется. Они смелей и искренней людей: вспомнила, как один из них без обиняков говорил голубке: умру, умру, сейчас умррру, если не полюбишь меня…

Как тот голубь, я готова была умереть, когда мы с Ангелом вошли в лифт и

остались наедине – последний раз. Ангел, наконец, не варил кашу и не держал в

руках руль. Я неосторожно посмотрела ему прямо в глаза, и напрасно! пусть непреднамеренно, но свершено напрасно я сделала это!  Чудесный небесный огонь 

заставил меня опустить голову. Смущение – это ощущение, которого до сих пор не

знала, –  заполнило до кончиков пальцев. Так и стояла с опущенной, мелированной

сединой шевелюркой перед тридцатисемилетним Ангелом, и думала, что лучше бы мне сейчас умереть. 

Не знаю, что думал в это время Ангел. 

С Ангелами ведь так: лучше молчать, чем спрашивать или говорить, когда чувствуешь, что ничего умного сказать не сможешь. 

Вчера, за триста километров отсюда,  мы, кажется, не сказали друг другу ни слова, хотя утро провели вдвоём – маленькая Элли не в счёт. Она была то у него, то у меня на руках, потому что её мама ещё спала. 

Ангел варил овсянку. Он варил кофе. И он молчал. Он молчал о том, что скоро мой отъезд, – проснётся мать Элли, и мы поедем на автовокзал. Еще он молчал о вчерашнем. После своего творческого вечера в музее Горького не нашла ничего лучше, как налиться спиртным выше ватерлинии, и с нетрезвым упорством пыталась выдержать его взгляд. У меня не получалось. Секундная встреча с простым, безмятежно-детским, и мои глаза сами опускаются долу.

Я решала задачу: мне одной понятно, что он – Ангел, или как? Смотрят же другие в его глаза без смущения!.. Почему я не могу? 

Просто то, что он Ангел, понимает, видимо, не каждый; человек не может легко смотреть в глаза Ангелу. Раз смотрит, значит, не видит… Решив задачу так, я уснула в кресле.

Во время моих экспериментов-гляделок Ах о чём-то дискутировал с очаровательной женой Ангела. На самом деле просто ждал, когда останемся вдвоём. На лестнице во время перекура я пообещала ему тет-а-тет позже.  Но… 

Из книги Аха: «Написал и стал ждать её нового послания. Мне было интересно, насколько бумажный (читай: духовный) я реабилитирую себя живого. И что происходит в её душе, какое движение? При этом ни малейшего интереса к внешней, физической её жизни, будто состояние души и обстоятельства существования за её телесной оболочкой не взаимосвязаны».

Больше не могу позволить роскошь допускать  такое отношение к себе. Моя душа и телесная оболочка к настоящему моменту пришли, слава Богу, к гармоническому единству; нить, связывающая с жизнью, так непрочна, что я не могу, ради удовольствия мужчины, обращаться с собой как попало. 

Утром Ангел молчал и о том, о чём молчала я: мучительно хотелось дотронуться до него. Чтобы убедиться – рука пройдет насквозь. Чья-то нет, а моя – да. Но Ангел, в общем, очень походил на мужчину, и даже был им – для остальных людей, и потому я не посмела обнаружить своё желание.

Расставаться с собственным Ангелом оказалось тяжело. Когда автобус выкатился с территории автовокзала, ощутила такую беспомощность и слабость, что в ту же минуту под легкое головокружение въехала в обморочное состояние, а быть может, в глубокий сон без сновидений. Очнулась оттого, что мой солидный усатый сосед осторожно потрогал за плечо: дэвушка, виходи!

- Почему? – не поняла я.

- Так всэ ж виходят, – объяснил он.

Я что-то пропустила. Половина пассажиров уже вышли и направлялись к другому автобусу, который припарковался рядом с нашим, стоявшим как-то косо. Я вошла в другой автобус, забыв картину, которую везла в подарок сестре. Села на первое попавшееся место. Но отвлечься от действительности не дали: две дамы и телефон, зазвонивший в кармане. Дамы хотели, чтобы я освободила их место, а голос в телефоне оказался голосом Ангела. Он спрашивал, всё ли у меня хорошо? Беспокоиться вовремя – ангельское свойство, но что внятного я могла ему ответить? Ответила, что всё, вроде бы, нормально, только не очень, потому что тут что-то случилось, (но я ведь не знала, что), сейчас пересяду и перезвоню… Я села на свое 13-е место рядом с любезным армянином: моя картина оказалась у него в руках. 

Посмотрела на номер входящего звонка: начинался он на три последние цифры года рождения моего отца, а заканчивался тремя последними цифрами моего года рождения. Мог ли номер телефона Ангела, с которым меня свел отец, быть иным? Я уже не удивлялась совпадениям, как вначале. Другие цифры означали день моего рождения и количество лет, которые проживу на свете. Когда-то последнюю цифру** мне назвал старый волшебник, который любил меня. 

А я думала, волшебник ошибся. 

Ведь в тот февральский день, когда уже не было сил ждать назначенной даты моей смерти и заканчивать дела, список которых уменьшился, но не иссяк, приснился отец. «Лелька, приезжай ко мне», – сказал он. Проснулась с комом в горле. Голос отца  звучал в ушах. Всё, хватит, подумала я. Хватит мучить себя, – пусть это случится сегодня! Даже отец считает, – пора… 

Только сначала нужно зайти в одну милую деревеньку в Интернете, где жили поэты, и где я  с успехом прошла курс современного матерного языка. Он пришелся, что называется, в тему. Ругаться мне понравилось. Впрочем, в той деревеньке матом не ругались, им просто говорили. Но не оставлять же свои матерные эпистолы, уходя насовсем? Решила  убрать за собой мусор…

—————————————————————————————————–

** Но это число объяснимо и с точки зрения каббалистической нумерологии. Буквы еврейского алфавита, как и числа, суть фундаментальные энергии, при помощи которых Бог сотворил вселенную. Каждой букве соответствует свое число. Следовательно, и у каждого сочетания букв (в слове, фразе) есть свое число. Равенство чисел разных еврейских слов и фраз никогда не бывает случайным; оно говорит о родстве выражаемых этими словами и фразами понятий. Двузначное число между годами отцовского и моего дней рождения соответствует слову "дочь" и "отец".

На главной странице в разделе «Лучшее» глаза наткнулись на строку: 

«Зарастёт, не кожей, так травою»***. Имя поэта, вернее, его ник-нэйм был мне

неизвестен. Но строка оказалась тропинкой, по которой  не смогла не пойти: 

зарастёт, не кожей, так травою каждый миг мученья твоего. Если мы не встретились с тобою, ты, наверно, встретила того, кто ужасно на меня похоже оказался безраздельно твой… Всё затянет – если и не кожей, так уж обязательно травой.

Стихи подействовали, как прикосновение к руке кого-то родного, нужного, потерянного навсегда. Он нашел способ вернуться и сказать: подожди, не спеши!

Строки стихотворения пахли удивительно: свежевыструганными досками,

оставленными в густой полыни. Доски для дома или домовины? Я не думала. Читала другие стихи поэта. Они просили, умоляли, требовали, звали – живи!!! «Помилуйте, не уходите, пока безмолвствуют сады, луна качается на нити, живите же! на звук беды не умирайте в эпизодах…»…

Стихи знали о моем намерении всё: «Я ненавижу вирус суицида…» Я понимала, они написаны когда-то и для кого-то, но по мере того, как читала, зрело убеждение, что этого человека я знала, и он знал меня, – на протяжении всей жизни. Знал моё прошлое и будущее, знал, что придут вот эти беспросветные дни, и заранее выстелил их стихами. Стихов хватило на день и ещё осталось на завтра. Я не могла уйти от них, да и не хотела. С ними я ЗАБЫЛА О СМЕРТИ! К тому моменту, когда глаза закрывались от усталости, было всё равно, кто написал их: знакомый или нет, юный или старый, родной или чужой. Может быть, я сама их написала – в другой жизни и другом обличье для себя, вот этой,  без сил упавшей в постель, не раздевшись и забыв отключить Интернет…

Так что, когда проснулась, стихи Поэта сразу сказали мне «Доброе утро, иди сюда…» Чтобы я не отвлеклась и не вспомнила о смерти. Я не вспомнила. А когда закончила чтение, вспоминать было уже безопасно. Дата моей смерти опять встала на место: лето, июль, седьмое. До неё у меня снова еще было время. Стихи выполнили своё прямое назначение: спасли жизнь. Пусть временно.

Про их автора старожилы нашей деревеньки сказали: его уже несколько лет нет на сайте. Возможно, умер. Да, поэт был прекрасный, но неинтерактивный. Все помнили наизусть один его катрен и цитировали: «Он жил и умер где-то в Интернете, и канул в Лету, но, наверняка, в каком-то из доменов на планете живет его бессмертная строка». Я же, как заклинание, повторяла другие строки Поэта: «И в Азнакаевской мечети, и в церкви Спаса на крови – чем тяжелее жить на свете, тем невозможней без любви».

Поэт не откликнулся на мои отзывы к стихам, но я не хотела верить, что его нет на свете. Взяв с собой хлеб и воду, пошла – прямиком в его стихи. Потому что у меня был ключ. Стихи распахнулись  навстречу, едва  прикоснулась им к строкам Поэта: «Хочешь быть магом? – Соблюдай правила магов: можно всё – цена оказывается любой». Цена меня не интересовала, лишь бы найти его и вернуть, если он умер.

———————————————————————————————————————

***В этой целиком и полностью вымышленной истории использованы стихи реально существующего Поэта

Он не умер, просто ушел далеко от тех мест, где писал свои стихи. И куда ни приходила, везде ещё витали его тепло и звук голоса. Однажды мы чуть не столкнулись – в грохочущем и заплеванном тамбуре поезда. Я опоздала на 

полсекунды… 

После этой горькой невстречи вернулась домой. Ибо сделала всё, что в моих силах. И поняла: мы не встретимся  в пространствах,  где не путешествуют люди. Мы встретимся иначе, я могу больше не беспокоиться об этом. Узнала и то, что ждать придется недолго. И это было правильно: ведь ждать не умею. Когда приходится ждать, происходят такие события, от которых жизнь потом течет в непредсказуемом направлении, потому что во мне что-то ломается. Для людей ожидание мучительно, для магов смерти подобно – ибо оно жалит магов своим астральным лезвием – и это пояснение обнаружила в стихах Поэта. 

Только не надо бояться магов и путать их с колдунами! Магические способности бесполезны в практической жизни. Скажу больше, – в практической они помеха. 

Они просто умение понимать чуть больше и ходить чуть дальше материального мира. Ну, или вот писать стихи, которые обязательно когда-то исполнят прямое назначение поэзии – спасти жизнь другому. В остальном маги люди как люди. И, встречаясь, даже не всегда или не сразу узнают друг друга, как мы с сапожником Актасом. Но уж если узнают – обязательно помогают друг другу, хотя бы знанием и советом. Маг вообще сознательно никому не причиняет вреда, даже своему врагу. И каждый знает: сдвинуть взглядом рюмку, конечно, можно. Но цена… может оказаться любой. Да и зачем двигать предметы? Уж если только нечаянно.

Оказалось, Поэт живет в городе, где похоронен мой отец. Так вот что заключалось в приснившейся фразе: «Лелька, приезжай ко мне». Очевидно, по каким-то причинам отец не мог назвать город, куда нужно переехать, чтобы выжить и закончить жизнь в своё время. И сделал это через Поэта.  Поэт написал мне: жизнь полна легкости и свободы. Разумеется, фраза была магической, и её благотворное облучение делало меня на миг счастливой – до головокружения! Я принимала её с утра, в хрустальном стакане, и пила свежей. Ах, как она переливалась! Любование фразой входило в рецептуру приёма, я всё делала правильно. Фраза уничтожала вирусы суицида, и желание смерти постепенно сменялось желанием увидеть Поэта-Ангела. Разве можно было упустить такое – увидеть  Ангела во плоти? Многие ли видят своего? Обычно чувствуют – за спиной, и то не все и не всегда.

Я не уверена, что сам Поэт видит в себе Ангела, когда смотрит в зеркало. Другие – точно не видят. Но для меня открыт небесный огонь его глаз.  Ни на одной фотографии Ангела нет его. Убедилась в этом, попросив на автовокзале встать так, чтобы солнце освещало его лицо вполне, и в объектив фотоаппарата  видела этот огонь. Думала, увезу изображение с собой, как доказательство, что ангелы существуют… 

На снимке получился обыкновенный человек. И взгляд обыкновенный. Собственно, взгляда вообще нет: узкие тёмные полоски!  Иначе и быть не могло:  аппарат не отразил его ангельской сути, потому что людям нельзя смотреть в глаза Ангелам. А мне необходимо. Ибо я не выжила, уже не выжила  в нечудесном мире, в городе по имени Чучело. 

Но, видимо, моя жизнь не должна закончиться так плохо… Или уйти из этого мира пока почему-то нельзя. Чего-то в нём я по-крупному не доделала. Иначе с чего бы к моей скромной персоне такое внимание. Не потому же только, что отец решил позаботиться о продолжении моего бренного существования на земле… 

Но если это ему удастся, мне не удастся забыть вопрос: какие у него на это причины?

Я потребовала, как умела, оставить в покое хотя бы Поэта, не направлять его более в мою сторону. Показалось, готовность Поэта что-то делать  не самостоятельна, а направляется отцом. А так я не хочу. Человек не может быть средством. Тем более, такой редкостный Поэт. Внятное присутствие отца в моей жизни, в моей комнате тревожило меня, и поэт, узнав, что я не хожу в церковь, заказал поминальную службу. И отец ушел. 

Но, когда фотографировала Ангела в его городе, напомнил о себе ещё раз. За автовокзалом, поодаль, виднелась какая-то насыпь, и когда я нажала кнопку «мыльницы», из-за головы Ангела успел влететь в кадр тепловоз, – оказывается, это была железнодорожная насыпь. Мой отец водил тепловозы.  Он всегда и всё успевал сделать вовремя:  научил стрелять, попадая в цель сразу, часами плавать, доверяя воде, легко разжигать огонь на ветру, петь, лихо водить мотоцикл и правильно пить водку. Научил любую боль усмирять работой, которая, как губка, впитывает в себя всё: и боль, и стыд, и тоску. И всё это – до моих шестнадцати лет! Но в дальнейшем он бы уже не мог этого сделать, так ведь? Эти умения не подвели  ни разу.

Наверное, теперь будет уместно объяснить, что привело меня к решению о самоубийстве, помимо любовной истории… Почему работа не спасла меня от этой малодушной попытки побега из жизни.

«Копая» богатую историю культурной жизни городка по имени Чучело* с начала двадцатого века, обнаружила горчайший феномен: он упорно выталкивал из своей среды каждого, кто мог улучшить её, очеловечить. Изгнав очередного, пытался нарочно забыть о нём. А если изгнанник доказывал свою состоятельность на российском уровне, начинало лицемерно гордиться им и делать вид, что всё было хорошо… 

Своими публикациями я напоминала, что люди, внесшие невоспроизводимый вклад в культуру отечества, изгнаны или убиты именно им, 

Чучелом… Раздражала я многих ужасно, подчеркивая масштаб личностей и результат работы «гонимых и изгнанных» (так моих героев назвали в газете «Известия»). Тем, кто бессильно завидовал и плодотворно вредил им, оставалось подумать, кто есть они сами в данном контексте… Упорствовала бы я, если знала бы заранее, чем это кончится для меня лично?..

Да, конечно. Противостоять пошлости во всех ее видах, разделить судьбу гонимых предпочтительней, чем остаться в благополучном сером стаде двуногих. А чтобы Имя проросло сквозь асфальт, порой нужно, чтобы кто-то расшиб об этот асфальт лоб – вот что понято  за  десяток  лет  работы  в отделе культуры главной областной 

———————————————————————————————————–

* По Далю имя  городка  означает «чучело»

газеты. Несколько лет – упорно, преодолевая сопротивление редатората и иже с ними, публиковала статьи, пока они, как части целого, не слились в некий нравственный свод, гармоничный и ориентированный ввысь. Я увидела храм, построенный из материала особого качества. Одни помогали его строить, другие мешали. За это время произошло немало войн.  Успех был переменный. Но пришло время, когда наступление не ограничилось ликвидацией отдела культуры в газете. В первый раз удалось его восстановить, а когда это случилось во второй, уже было некому это делать. Я ушла из редакции в знак протеста против исчезновения слова «культура» в структуре газеты… «Бейтесь до конца, – сказал мне один из изгнанников, Николай Николаевич Скатов, – исчезнет слово – исчезнет дело». Он оказался прав. На  моих глазах почти вся   городская инфраструктура культуры ушла в небытие, как Атлантида под воду. Когда закрывали чуть не последнее – литературный музей, удалось опубликовать небольшую заметку в газете «Городские ведомости».

ЛОМАТЬ НЕ СТРОИТЬ

А помните, однажды в сентябре сгорела церковь Спаса-Преображения в Ипатьевском монастыре? Не по злому, говорят, умыслу, а все равно преступление. 400-летний уникальный памятник вошел в историю русского зодчества и, спасенный в свое время от затопления усилиями одержимых, в 

в хорошем смысле, людей, погиб в одночасье.

Такое же впечатление безвозвратной утраты производят в местной культуре события, с дурным постоянством возникающие в течение последнего десятилетия.

Уменьшается количество библиотек в городе и области. 

Выкинут из своего дома историко-архитектурный музей-заповедник с его 500-тысячным фондом единиц хранения.

Сгинул областной фонд культуры.

Прекратила деятельность городская писательская организация.

Нет ни одного периодического литературного издания.

Ни в одной из городских газет нет отдела культуры.

В главной, областной, его ликвидировали дважды, в последний раз – окончательно.

СМИ гордятся тем, что не публикуют стихов, зато не стыдятся кормить читателя дешевой мелодрамой.

Изгнаны профессиональные коллективы из областной филармонии, здесь перманентно торгуют одеждой.

В Литературном музее – «ювелиркой»… Да и музея нет, теперь это всего-навсего отдел Художественного музея, кстати, утратившего значение культурного центра вместе с принудительным уходом оттуда его создателя В.Я. Игнатьева. И это еще не все утраты…»

Всё это произошло в некогда культурообильном краю… В городе, который вполне мог бы стать культурной столицей России. Но местная культура в моё бытование в старинном русском городке, «колыбели Романовых», попала под колесницу, на которой было начертано: «Культура должна зарабатывать»…  

Последней моей войной в том городке стал суд с местным олигархом, который, не расплатившись с людьми, в одночасье выбросил на улицу редакцию своей газеты.  Мне удалось устроиться туда вскоре после ликвидации отдела культуры в областной… Парень стал постоянным источником дохода суда и прокуратуры, но ничего не пожалел ради победы… Жаль, больше никто не решился заставить его соблюсти закон. Коллеги утёрлись и разбрелись. А я после этого уже не могла найти работы в своей сфере, – олигарх местного розлива стал крупным рекламодателем городских изданий. Не угодить ему означало потерять рекламные деньги.

Прекрасный человек, но потомственный алкоголик, бывший моим мужем к тому времени уже перестал быть прекрасным, да и человеком тоже, и жить рядом с ним нам с младшим ребенком стало невозможно. А брак старших детей,  самодостаточной балетной пары, распался. Распалась и наша дружба втроём, которая была моей опорой и гордостью. Потеря любви, семьи, работы, суд с олигархом – всё  происходило практически одновременно и превзошло мои психические силы… Финал наступил: Чучело для меня перестало быть городом живых людей, но – некрополем, а ещё точнее – мёртвыми декорациями, и никто бы не убедил меня, что движущиеся меж ними люди не мертвецы. И я решилась. Но приснился отец, появился Ангел, что на тот момент еще не отменяло моего решения. Но посмотреть на город, где он живет и где похоронен мой отец, мне ничего не мешало. Все равно одним из пунктов моих обязательных дел была встреча с сестрой в Белом городе, который мы строили в юности. Заехать к Ангелу было по пути.

Второй раз Ангел звонил, когда заснула, вместо того, чтобы собираться на встречу с литературным объединением, в котором прошла моя молодость. Я могла успеть вовремя только на такси. И успела – благодаря разбудившему меня Ангелу… 

А ночью спрашивал, когда я буду в его городе. Но я не сказала, что буду. 

…Я проеду сквозь город, где похоронен отец и живёт мой Ангел,  светлым днём. Но я буду спать. Пусть они обитают в своих мирах спокойно, а меня поезд пронесет мимо. Двадцать минут он простоит у вокзала. Потом тронется, а я не проснусь. Во сне увижу всё это сверху: могилу моего отца на тюремном кладбище, Ангела за рулём его серебристого джипа, проезжающего где-то недалеко от укачивающего меня поезда. Впрочем, во сне можно увидеть, всё что угодно… Но я не буду видеть, что угодно, я увижу это. Заказать сон? Легко.

В сны можно ходить, как в стихи. Даже проще! Не ко всем стихам есть ключ, да и пространство ВНУТРИ есть не у всех стихов. У многих всё снаружи – некуда войти. А сон всегда пространство. Если знаю, где спит человек, представляю стены, двери, окна, расположение мебели, то присниться просто. Но не стоит это делать, даже если хочется. Я не люблю ходить в чужие сны. А в стихи – да, и это многое мне объясняет. Вот и сейчас нужно понять, насколько в Мир, а он, как известно, – Текст, – вписываются мои новые стихи.

Я взяла с собой только фонарь. Уж он-то точно пригодится –  в стихотворении ночь. 

* * *

Под порог целомудренно-нежных стихов

и  в поток золотого их света

положу сиротливую, злую любовь, -

пусть дождется тепла и ответа.

Скрипнет дверь, солнце вспыхнет в прохладной ночи,

выйдет ангел, с лицом, мне знакомым.

Тсс-с, любовь!.. затаись, уберись, промолчи!

Он устал, он разнежен, он – дома.

Дверь откроется шире, в проеме её –

молодая мадонна с младенцем.

Если будешь, подкидыш, стонать про своё,

я тебя придушу полотенцем.

Да я знаю, что больно, что сердце – в разлом!

Но смотри, вон темнеет дорога.

Вот по ней мы с тобою вдвоём и пойдём -

под холодной звездой и под Богом. 

Вернулась довольно скоро. Отряхивая капли дождя с капюшона, поставила фонарь на место. Он не пригодился: кислорода там, где побывала, не оказалось, и фонарь потух. Но я и в темноте видела, наощупь. Пространство внутри стихотворения было, в общем, небольшим. Дорога, о которой упоминалось – кольцевая, замыкалась сама на себе. Три звезды, семь бед, ни одного ответа. Какой-то дом, ставни прикрыты, в окнах темно. И тишина. Неживая.  Ну, дождь, конечно, слегка шелестел. Тоска, в общем. Гиблое местечко. Так что это стихотворение не для мира сего. Эмоциональный «глюк». 

Интересно, что там я видела чужие следы – возле болотца. Кто-то побывал здесь до меня.

* * *

На ландшафтах моих депрессивных стихов

происходят какие-то сдвиги.

Кто-то был без меня, не оставил следов,

лишь  вино и полчерствой  ковриги.

Вот круги на воде и засохший цветок,

И встревоженной посвист синицы.

Отхлебну из бутылки отравы глоток

за боязнь увидать – и влюбиться.

Он здесь был, он исчез, он растаял за миг,

он узнал про меня слишком много.

Он спешит восвояси, подняв воротник,

Он РУКОЙ мою душу потрогал.

Я сама незакрытой оставила дверь

после  дней  с грабежом и пожаром.

Я поверила – больше не будет потерь,

я уже навсегда… уезжала.

Он здесь был и забрал мою смерть у меня –

это все, что в запасе имела. 

Я сижу в темноте. Мне не надо огня.

Я иного чего-то хотела?!..

…По возвращении из города моей юности в свои пенаты сплю уже третьи сутки.  У меня температура. Явь отступила, живу снами, просыпаясь часто, но не вполне. Первый раз Ангел пришёл в сон вместе с женой. Мы должны идти. Но сначала мне необходимо надеть на голову платок и повязать его так, чтобы два других внутри него были не видны. Не получалось! Я стояла у зеркала и раз за разом терпела неудачу. Не ношу платки и не умею с ними справляться. А тут сразу три. Дело осложнялось тем, что время истекало! И вот, кажется, почти получилось. Осталось повязать третий платок. Но в последние секунды увидела: на нём такие крепкие узлы, что не развяжу и за полчаса. Поворачиваюсь к Ангелу и его спутнице, в глазах гаснет свет. Прислоняюсь спиной к стене и медленно съезжаю по ней на пол. Последняя мысль: я не успела справиться и потому умерла.

Думала, он больше не приснится. Но Ангел сидит на большом камне, улыбаясь, поднимается навстречу, как только выхожу в сон. И мы куда-то идём. Вот уже несколько дней мы куда-то идём. Я не знаю, куда, он знает. Я впереди, он на полшага сзади, но не слева, как положено мужчине, а справа, как положено правильному Ангелу. Выходит, из двоих я выбрала, кого следовало. Предоставляя мне выбор (ну а как без этого в нашей Вселенной!), отец просто соблюдал формальность. Он-то знал о моём методе отличать подлинное от муляжа.

В раннем детстве, лет до пяти, каждой кукле я разбивала голову. Молотком. Хотела убедиться, что глаза у неё не настоящие, хотя открываются-закрываются, хлопают ресницами…  Внутри оказывался  несложный механизм, и я безутешно рыдала – от разочарования и потери куклы. Мне покупали новую, и всё повторялось. Не могла смириться с тем, что кукольная копия человека – неживая, ненастоящая. Занося молоток,  знала: настоящая – увернется, откатится, просто скажет: не смей!  Но не даст разбить себя.

Теперь достается живым мужчинам. 

Один говорил: я сделаю для Вас всё, что Вы хотите. Я отвечала: Кто ж Вам даст сделать, что мы хотим? Ведь нам же надо наоборот. И по сказанному всё выходило как по писанному. А что поделать: из трех эрогенных для женщины зон в мужчине – лоб, член и кошелёк ни одна сама по себе уже не представляет для меня ценности, да и в комплексе тоже, – без четвертого: души. Пугливость – первый признак, что её нет. Мне достаточно фразы:  «Ты пугаешь меня своей откровенностью» – бац! – куклы больше нет, не состоялась. 

- Я могу любой женщине обеспечить идеальный оргазм, – рекламирует третий. Куклы нет. Жажду близости в идеальном оргазме не утолить. 

Настоящее время в моей жизни – время, когда всё обретает свою настоящую цену. Если было бы иначе, я бы выбрала второго Ангела – и меня бы уже не было в живых. 

В одно мгновение  снова и ярко пережила то, как мы с Ангелом  проехали мимо тюрьмы, где умер мой отец. Я не вполне узнала здание, возможно, это не та тюрьма, в городе не одна тюрьма. Но суть не в том. И не в том, какой на могиле умершего ставят  колышек. Однако деревянный – не оловянный, стеклянный… Он сгнивает лет за… а далее в той же могиле хоронят другого.

Чьи это всхлипы – неужели мои?!..

Суть не в этом, а в том, что умерла еще раз, когда видела эту колючую проволоку, эти двери, это небо – отец обязательно посмотрел на него… Но куда уж еще умирать?!.. Куда уж еще?

Речь вообще не об умирании, а о БЕЗРАЗЛИЧИИ К УМИРАНИЮ, которое вырастает во мне, о котором опять же писал Поэт. Мы едем на встречу с Ахом, уже опаздываем, но суть снова не в этом. А в том, что, в отличие от встречи с отцом эта встреча реальна. Мы, в отличие от отца, живы – и Ах, и Ангел, и я… 

Как бьётся живое сердце! Я с трудом удерживаюсь, чтобы не обхватить грудную клетку руками, опасаясь за ее целостность.

Глава вторая. ЖЕНЩИНА И АНГЕЛ

Привет, мой Ангел. Ты опять сидишь на этом большом, прогретом солнцем камне. Давно? Давно ты ждёшь меня? 

Заметь, я не спрашиваю, знаешь ли ты, плотский, реальный о том, что находишься в моем сне. 

Все ответы получаю без вопросов. Если не задавать вопросы – ответы слышнее.

Надо дождаться безмолвного вопроса в его глазах: ну, чего ты стоишь, пора. Синий огонь опять обожжёт меня, но так надо. До спасения добирается тот, кто смотрит в глаза. В карете скорой помощи до операционного стола живым довозят того, кто смотрит в глаза другому человеку. Взгляд – протянутая нить между умирающим и жизнью. Пока она есть, ничего не потеряно. 

Но в глаза Ангелу смотреть безумно трудно. 

Он видит все мои задние мысли – а их у меня полным-полно. Например, хочу, чтобы Ангел поцеловал меня. Обнял, как это делают мужчины. Но мужские объятия – это иное. Тот миг, когда проваливаешься в другое существо – разве можно испытать его с обыкновенным мужчиной. Разве станут две грудные клетки одной?.. Никогда. А именно такого объятия я хочу. 

Но с Ангелом нельзя никакого. Даже во сне. А желание сжигает, и ещё – душит гордыня. Я не хочу, чтобы Ангел знал о нём. Он невыносимо светел, он одновременно рядом и далеко. Мне нестерпимо стыдно быть собой рядом с ним. 

Я привыкла выполнять свои желания. Они были реально выполнимыми. Не знала, что доживу вот до такого – томящего как жажда, от которой в любой миг можно потерять сознание. Которому сама никогда не дам исполниться.

Я опускаю глаза, и Ангел уже за моей спиной. Справа. 

В какую сторону мы пойдем – важно не ошибиться. И если сделаю первый шаг не туда, он не пойдет за мной. А я все время ошибаюсь. И мне приходится делать шаг назад – к себе, от которой необходимо уйти как можно быстрее и дальше. Ангел терпелив. Но и Ангельскому терпению может придти конец. 

Я делаю шаг и ошибаюсь. Лучше бы меня высекли плетьми на всех площадях!.. Я бы просто закрыла глаза и умерла бы от боли. А здесь нет моей смерти. Ангел пришел в сон не для того, чтобы я умирала. Но каждое обращение к нему, каждое мое молчаливое обращение такая мука – на грани жизни и смерти: 

- Пожалей, пожалей меня!!!.. Ангел ты, или болван?.. 

Ангел подходит, и его щека касается моей. 

  Короткий миг беспамятства на плече у Ангела.

Тупая колесница боли разъезжает по моей душе. Это ни на что не похоже! Нет сил сделать следующий шаг. Но мы отправимся в путь. Моё частое дыхание, запекшиеся губы и страх шагнуть не туда. 

Нужно думать только о том, куда идти. Но я думаю о разном. Более всего об Ангеле: он, мой Ангел, себе не принадлежит. И он Ангел. Если бы он не был Ангел, мы бы взялись за руки и сбежали! Но ему некуда бежать. И незачем. Он знает – Бог везде. И от него не сбежать. А потому надо идти. Просто идти, смотреть в затылок этому спотыкающемуся существу впереди и думать о выходном. О выходном на даче у реки, с яблонями и лодкой. 

Глава третья. ПРОЩАНИЕ С АНГЕЛОМ

Я одна и вокруг пустыня. В другие земли не податься – ребёнок. С ним мы не перейдем пустыню. 

Еще недавно у меня был Ангел. Это он вывел меня из депрессии и суицидальных намерений – из безумия. Безумие отдельной строкой .

Сегодня Ангела нет. Его нет уже неделю. Камень, на котором он ждал меня каждую ночь во сне, пуст. Прикасаюсь рукой – он холоден. 

  Спасибо, Ангел. Я жива, готова действовать и уже не хочу умереть. Всё это сделал ты. Но, очевидно, не по своей воле – у тебя было такое задание. Иначе ты не покинул бы меня сейчас. 

  Это не упрёк. Если и упрекать кого-то, то отца. Он опять вернулся, но ненадолго. Два дня маялся возле, его вздохи раздавались то из стены, то из середины стола, на котором стоит мой компьютер, и я понимала, – он не находит способа действовать мне в помощь. Одно то, что он больше не обходил предметы, как раньше, а останавливался, где придётся, говорило о многом. Но он был рядом, и я на что-то надеялась. 

И вот тишина, да холодность камня, на котором меня обычно ждал Ангел. 

Что мне делать?.. 

Честно говоря, знаю. Задание-заданием, а мы с Ангелом поладили. Вот номер мобильного телефона… Но я не позвоню и не спрошу: где ты, почему больше не приходишь в мои сны? Ответ был: я перестаю быть Ангелом и превращаюсь в живое человеческое существо. 

 Да, только этого не хватало… 

 Как безопасно и безнаказанно быть влюблённой в Ангела, и совсем другое дело, когда он превращается в живое человеческое существо! Живое мужское существо боится Женщины. То есть, женщины-курицы, глуповатой и бессодержательной, не боится, но осознавшей себя – да. А я являюсь именно такой и потому знаю: любой нормальный мужчина сбежит при первом моем мыследвижении. Почему? Не знаю. Я куда безопасней курицы, потому что у меня есть чувство собственного достоинства, не позволяющее врать, хитрить, лазать по карманам. Но мужчины не боятся вранья, хитрости, возможных предательств. Они боятся женских мозгов. Вернее – не приемлют. Им комфортней с курицами. 

То, что в итоге они начинают считать, что "все бабы стервы", их ни в чём не убеждает… 

Одним словом, если я влюблена в мужчину, меня ждет крах. Но если в Ангела, у которого нет страха передо мной, – есть шанс перейти пустыню. Потому что Ангел не сбежит, снисходительно прощая моё состояние – ангелам по службе положено знать: любовь – фундамент всего, без нее рушится ВСЁ. И ничего не строится. Ну, – никак без неё! Особенно при переходе пустыни. 

"Этот текст – Действующий Источник", – написал мне Ангел прежде, чем исчезнуть… 

Первая строка моего "текста" приснилась в начале ночи. Боясь забыть, пронесла сквозь все сны, хотя это было сложно – строка нехорошо полыхала. Просыпалась – как всегда, раз по десять-двадцать с одной беспокойной мыслью: не забыть. Помнилось: строка как-то связана с Ангелом, но не думалось, почему. Смутно догадывалась, это не совсем стихи, а нечто, не спрашивающее меня, быть ему или не быть… Оно сделает для нас тайное явным, а дальше всё будет зависеть от умения развязывать узлы.

Я не знала, какой будет каждая следующая строка. Просто разбирала сухой почерневший валежник, завал за завалом. Работа, как любая работа руками, оставляла голову свободной для посторонних мыслей. 

Иногда казалось: не справлюсь, не получится, но глаза боялись, а руки делали. Закончила. Симпатии написанное не внушало. Радости – никакой, только запах риска. Но, когда за сутки в стихах ничего не изменилось, и вокруг – тоже, – отправила Ангелу. 

* * *

Пространство воспалённое и злое.

Но я-то не  внутри уже, – вовне:

в стихах, в любви, в дороге и во сне.

Не говорю сегодня: будь со мною,

и даже справа, за моей спиною…

Ты есть во мне, ты просто – есть во мне.

Мне не раба выдавливать по капле,

а лишь гордыню дикую унять.

Но если время повернулось вспять, 

пусть не умею ждать и догонять,

пусть не могу не наступать на грабли, - 

любовь и жизнь – они мои опять:

не в дар, не в долг – отцовский жест дающий.

Я и взяла,  как хлеб берут из рук.

А кто ты мне: отец, любимый, друг?..

Ах, лишь одно я знаю о грядущем:

поэт рождается не ради райской кущи,

И столько горя в сердце и вокруг!..

И суть не в том, мы рядом иль не рядом,

какая боль в мою ворвется грудь,

какая радость обернется адом…

Глядишь на мир небесной силы взглядом,

и дай мне, Боже, глаз не отвернуть…

пусть не сейчас, потом, когда-нибудь!..

Он назвал стихи действующим источником, но истолковала я это, видимо, неправильно. Светлячок радости проник в меня! Он насквозь просвечивал грудную клетку и, даже закрывая руками, не могла унять света: просачивался сквозь пальцы. Сидела и светилась… 

Хотя понимала, особо радоваться нечему. Есть ли у существа, каким являюсь на настоящий момент я, право на счастье? Стихи говорят и о том, что даже право на взгляд я должна отрабатывать. Чёртова сила внутри, которую сдерживаю семью печатями от самой себя, – от себя – в первую очередь… внушает опасение. Не справлюсь с нею. 

Однажды двинула рюмку с водкой без прикосновения – не понимаю, как. Мы были втроём за столом: Жанна, ее приятель и я. Они беседовали, а я углубилась в своё, уставившись в мою рюмку. Все три рюмки стояли на середине стола. И когда моя поползла от меня, удивилась; но не сильно почему-то. Через некоторое время сказала: посмотрите, детки… Они оторвали глаза друг от друга, но я-то взгляд от рюмки не отрывала, и потому она продолжала медленно ползти… 

Они смотрели округлившимися глазами: увидела, оторвав взгляд от рюмки. Тут же она и остановилась. Любопытно: об удивительном факте они не сказали ни слова… Помолчали и… завели разговор о другом. Им, представителям нечитающего поколения пепси-кола, было просто нечего сказать в данном случае… Мне тоже почему-то абсолютно не хотелось заострять их внимание на произошедшем. 

Знаю о таких вещах очень немного и не хочу знать больше. Могу путешествовать в пространстве стихов. Лишь когда окна или двери в них – нарисованные, это невозможно. А меня часто спрашивали, как я отличаю поэзию от пусть блестящей версификации. Да шкуркой, прежде всего. Доказательства приходят позже. 

Мой дар – проникать в нематериальные ПРОСТРАНСТВА. Я путешествую, но осторожно. Осторожности учат. После случая с рюмкой такое посыпалось, что уже избегаю так концентрировать взгляд на чем-либо. Тогда и Ангел покинул меня. Без объяснений.

 Надежда исчезла бесследно. 

  А жизни оставшейся треть 

  со мною… И я не уеду. 

  Я буду на Волгу смотреть, 

  деревья секатором править, 

  костёр разжигая в саду, 

  и сумерки ждать, и звезду… 

  А ты не напишешь мне, да ведь? 

  А я к тебе в снах не приду. 

  А чем мои мысли заполнить, 

  как сердца унять ломоту, 

  мне небо подскажет и Волга. 

  Я больше с ума не сойду. 

У стихотворения есть еще девять строк, но их нельзя материализовать. Иначе – сбудутся.  Поэты про это знают. 

А теперь сделаю тебе, читатель, подарок. В день, который ты сочтёшь самым важным в своей жизни, с утра, не произнеся ни звука: ни "с добрым утром", ни "бля, как голова болит со вчерашнего", скажи вслух: "Семь, семь, я хозяин всем". Или " Я хозяйка всем". И сбудется то, что тебе важно. Только помни – произнести это можно раз в жизни. Произнесешь второй – ничего не исполнится, а ты будешь наказан. Я знаю это заклинание уже четверть века, знакомая колдунья сделала мне такой подарок, когда я ещё не умела так сильно желать, как сейчас. 

Сегодня утром я произнесла заклинание.   Хотела, чтобы Ангел вернулся. 

И Ангел вернулся. Он сказал: "Знаешь, я и в человеческом обличье кое-что могу". И улыбнулся. 

За спиной у него уже не было крыльев. 

Прощай, Ангел! 

Глава четвертая. РАЗЛЮБИТЬ АНГЕЛА 

Прокуратура пахнет свежей краской. Следователь, получивший моё заявление, слишком молод: "Как, как мы всё это докажем?" – восклицает он. 

 - А мы не будем доказывать ВСЁ и СРАЗУ, – успокаиваю, – будем действовать поэтапно: сначала нужно провести экспертизу и доказать, что подписи поддельные, а ведомость фальшивая. Этого достаточно для возбуждения уголовного дела. К 303-й статье, за представление в суд фальшивых финансовых документов, со временем добавится 159-я: групповое мошенничество. А пока надо делать лишь то, что в наших силах, – добавляю, вспомнив слова Ангела. – А в остальном положимся на Всевышнего. 

 - Голову тебе теперь точно свернут, – сказал муж. – А хуже, если украдут ребёнка. Эти же слова он говорил, когда подала заявление в суд, почти год назад. 

Что делать, если дуэли в наше время… я бы, конечно, предпочла дуэль. Не могу жить с привкусом дерьма во рту. И уж если "свернут голову", так тому и быть. Кстати, самоубийством это не считается! Но у парня охранное предприятие «Кобальт», а у меня даже берданки нет.

Банк, в отличие от прокуратуры, благоухает отменным кофе. Но, может быть, деньги на судебную экспертизу, которые выслал старший сын, не понадобятся: в уголовном судопроизводстве её проводят за счет государства… Новенькие баксы тоже пахнут, остро и резко – свежей краской, что снова напомнило прокуратуру. Однако уже иногда получается абстрагироваться от неприятных внешних событий… 

Испытываю удовольствие от стука высоких каблучков над сухим асфальтом, от бабочек, порхающих над головой и думаю всякие благоглупости, вроде: бабочкам нравится запах моих духов – у этих дурочек хороший вкус. Бабочки порхают, смеются – они прекрасны! Они шепчут разное, но более всего это: "Живи одним днём, живи одним днем, живи…" 

- А завтра, завтра? – спрашиваю я. Ах, они ничего не знают о завтра! 

А я знаю: завтра буду перетряхивать комоды и шкафы, чистить мельхиор, мыть окна или потолки… "Живите в доме, и не рухнет дом", а я покидаю его часто и надолго. По возвращении приходится прилагать усилия для восстановления разрушенного. Но поэтика Дома примиряет меня с его запущенностью, старая добрая поговорка "в гостях хорошо, а дома лучше", работает, работаю и я, стараясь превратить Дом в самое своё лучшее стихотворение… 

Я привожу его в порядок, чтобы снова оставить. В нём нет любви, а значит, нет свободы. Обрету ли я то и другое в дальней дороге?

 …Свобода дорожного платья 

  Одна только мне и знакома. 

  Свобода родного объятья 

  И есть ощущение дома…*

В перерывах между делами буду заходить в почту и читать письма. Они снова есть у меня, как есть и камень у дороги рядом с одиноко растущей вербой. 

Две недели назад в состоянии стресса я мчалась как ветер за город. Бог знает, куда бы убежала… но Ангел не дремал! Остановилась возле одиноко растущей вербы – под ней стоял камень, на котором меня в моих снах ждал Ангел. Камень тот самый: белый, гладкий и ладный. Такой можно придумать, нарисовать, увидеть во сне, наконец, но… чтобы в реале… Стояла, узнавая, борясь с желанием прикоснуться. Отломила несколько веточек вербы и вернулась домой. Тоже бегом. По дороге перемахнула через забор. Жить бы да жить, – в покойницы не гожусь совершенно! Но моя песенка спета, если не уеду из города по имени Чучело, где нет ни работы, ни друзей, ни любви, ни свободы – только Дом в вишневом саду на берегу Волги. 

Со мной произошло то, что происходило здесь со многими куда более талантливыми и сильными людьми, с которыми я совпала в векторе душевного развития: город выталкивал их из своего пространства. Они ещё какое-то время мучались, маялись, терзались, пытались что-то предпринять, имея в виду отъезд — лишь как крайний вариант… Но однажды утром просыпались с ясным пониманием: 

отъезд. Другой реальности нет. Теперь  знаю, что они чувствовали в тот момент. 

—————————————————————————————————-

 * Автор катрена Вика Трубачёва

Но те, кто не уезжал, бывали убиты. Один утопился в озере Святое. Другого, надежно оставшегося без работы, в расцвете сил оседлала болезнь Паркинсона, третий поджёг себя, четвёртого просто убили кулаками, пятого распилили напополам. Но эта повесть – не про то. Она лирическая. Про это – роман «Провинция».

Сегодня поехала за камнем. Мне необходимо иметь его рядом. Выходить к нему в сад в тяжелые моменты. Будет безумно грустно, но я буду сидеть на камне Ангела! А это не так уж мало, когда ничего другого нет. Не знаю, как поведет себя мой благоверный во время моей сухой голодовки, – скоро начну её, потому что он не отпускает меня с ребенком в город, где похоронен мой отец и где живут Ангел и Ах. 

А уехать без согласия и даже содействия его не могу: квартира по документам принадлежит ему… Надо согласие на продажу, чтобы купить жилье в другом городе. А он воспротивился. Еще бы. Остаться под старость лет одному в доме – наедине с Зеленым Змием!… 

Но, на случай, если он не дрогнет, у меня хотя бы камень будет, на котором… Который… Без которого… 

Вот именно, без. 

Мы с приятелем Жанны поехали за город. Я не была уверена, что его "Ауди" поднимет камень, но главное, чтобы приятель его увидел! И тогда камень будет в моем саду – он человек действия. А такие люди действуют, так ведь?.. 

Мы нашли одиноко стоящую вербу. Обломанные веточки на ней свидетельствовали о моем визите. Но камня не было!.. Или он приглянулся кому-то еще, кто меня опередил, или… Или таки я сумасшедшая. 

Я не сумасшедшая! Камень был. 

Но приятель в этом не уверен… Следов камня нет – дожди сровняли его след, и на его месте успела вырасти нежно-зеленая трава. 

Зря я не прикоснулась к нему две недели назад, когда он был здесь… Почему, почему?! Не посмела. Всегда боюсь прикоснуться к тому, что для меня сверхценность. 

Он был. Просто он слишком хорош, слишком бел, слишком декоративен, и кто-то решил украсить им свой двор или сад. Я опоздала – ждала, когда приятель позвонит сам. Мне же в лом звонить кому-то первой! Вот и потеряла из-за своей гордыни. В очередной раз.  

Я набираю тексты. На один квадратный дециметр моих слов приходится лишь одно-два слова Ангела. Приходится изучать их послойно. И они обрастает прочим толкованьем – поверх того, с которым родились. 

Ангел обмолвился, – он больше не Ангел, а живое существо. Он назвал себя человеком действия, а это значит, у меня снова нет Ангела-хранителя. Я должна рассчитывать на себя. Человеки действия известны мне вдоль и поперек… Они боятся проронить одно лишнее слово! А слова, лишь слова мне нужны. Тогда все действия я буду в силах совершить сама. 

Почему мужественные мужчины не могут рассказывать о себе? Умолчание о личном – их защита? Главное, на мой взгляд, доверие к собеседнику. И эмоции. Эмоции делают человека открытым. Они обеспечивают самую совершенную из всех защит, – непробиваемую защиту полной открытости. Если человек открыт – ему не нужна защита. Это на самом деле искусство. Но оно обеспечено доверием и эмоциями. Значит, у Ангела нет ко мне ни доверия, ни эмоций. Об этом же сказала Черепаха в Доме природы. Уж она-то понимает толк в защите. Она сказала: любой панцирь – видимость. Потом всё равно… 

 - Что, что потом? – поторопила я с ответом. 

 - Черепаший суп, – произнесла она и втянула голову на морщинистой шее внутрь панциря.  

С тех пор, как Ангел появился в моей жизни, я просыпалась сразу, как только он переставал сниться. Мне необходимо было либо видеть его во сне, либо думать о нем. Я думала, снова засыпала, и он снова снился. Я держалась за него, как за соломинку, и надо же – выплыла. Из безумия. Но теперь вместо Ангела – реальный мужчина? А всякий раз, когда мне удавалось подумать, что он не мой персональный ангел,  а мужчина, всего-то ничего старше моего сына, начиналось смятение от его неуместно большой роли в моей жизни, снах. С этим нельзя мириться, но и поделать ничего нельзя. Впрочем, я отказалась от снов с его участием. 

На самом деле это несложно. Техника, не более. Конечно, без практики, а, быть может, без специального дара тут не обойтись. Но кто может контролировать свои сны ни с того ни с сего, без тренировок? Ведь надо уметь оставлять часть сознания неспящим.  Технически-то я управилась легко.  Появилась дверь, которая всегда заперта со стороны моего сна. Только оказалось, этого недостаточно. Там, в своей жизни Ангел думал обо мне, мысли, понятно, рождали и какие-то эмоции. Это и есть материал, из которого  состоит облик снящегося Ангела.  Однажды перед ним возникла запертая дверь.  Тут-то мне и стало понятно, что этого мало – её надо замуровать. Трудиться я люблю. Сама везла глину из карьера, обжигала кирпичи, замешивала раствор… В жизни заниматься этим не приходилось, но оказалось, технология соблюдена. По кирпичику воздвигнув стену, теперь я могу биться об неё сколько угодно. Она прочнее моих усилий.

Когда впервые проснулась без мысли об Ангеле, не помнила и о том, кто я. Вместо меня была ТОСКА. Она залила всё мое существо. И истеричным перепуганным человечком метался вопрос: «Что случилось, отчего такая тоска?!» Сознание вернулось постепенно, подарив ответ: Ангела больше нет ВО МНЕ. Он был ВО МНЕ – долго. И вот, за ночь исчез. Эта утрата и была причиной тоски. Я снова стала одинока. 

Ну и стерва ты, сорока!.. Даже не стану повторять, что ты сказала. 

Я сменила сугубо чёрный прикид на черно-белый, наверное, поэтому чертовка так фамильярна со мной!.. Но как она смеет нести такое только потому, что мы с ней  оказались одной масти!.. Перестань трещать, я не верю тебе! И мне все равно, что думают по этому поводу воробьи и синицы.  «Она не оценила Дара, она не пошла по открытой для неё дороге, она замуровала себя в мире людей, которые не умеют летать, ничего не знают о том, как устроен настоящий мир, создав свой, увечный, замкнутый и гибельный. Она научилась бояться любви, она грубо нарушила кодекс, стараясь спасти своё человеческое реноме!»

Вы, пернатая родня, вообще слишком многословны. Вы слишком рано просыпаетесь, раните меня своими беспечными голосами, уверяя, что жизнь легка и смерть прекрасна, если не подчиняться условностям, которые напридумывали люди.  Я устала общаться с вами, кошками, собаками, черепахами, устала жить миражами… 

Я хочу разговаривать с людьми. Я готова. Ну, почти. Я уже готова поверить, что мои разговоры с вами – лишь моё воображение. 

Конечно, воображение – тоже жизнь. И когда твоя настоящая жизнь холодна и пуста, ты заполняешь ее волшебством. Но для этого надо любить! Чего я хотела от жизни?.. Любви и волшебства. 

Что, что ты сказала, сорока?.. Больше никогда, никакой любви?!.. Я не имела права воздвигать стену? Я нарушила кодекс, применив магию против любви? А если Ангел – мой отец в другом воплощении? Да разрази тебя птичий грипп!.. Мозгов в тебе – с чайную ложку, ну что ты можешь понимать о человеческой жизни и её обстоятельствах! Что?.. Люди придумали много разновидностей тюрем? Тюрьмы пенитенциарной системы лишь одна из них? Бесцветное, выскобленное состояние человеческих душ – мировой грех?  

Ах, замолчи, замолчи, замолчи же, сорока!.. Всё равно моя стена опять рухнула. От дыхания магической строки: "Чем тяжелее жить на свете, тем невозможней без любви…" 

Часть пятая.  АНГЕЛ И ГРЕШНИЦА

Да уверяю, Ангел здесь не при чём. Где Ангел, и где я?  Он ещё в детской своей крохотной дочки, а я уже в выхожу в прихожую…

Ангелу – ангельское, грешнице тормозной башмак на рельсы. Дама хочет ехать, ну, а ей – никак. Слишком велика жажда любви и жизни, этот багаж в багажном отделении не примут, как самовозгораемый предмет.

На берегу Волги, среди  людей, кажущихся ей мёртвыми – одна со своей жаждой любви и жизни… На крохотный, июльский, но уже жёлтый листик помещает все производные своей негасимой жажды и отправляет вниз по течению. Типа – письмо! В свою осень. Осень будет далеко отсюда… 

И так день за днем. 

А еще ураган с грозой: так шарахнул, что вывернул из земли самую большую вишню в саду. С корнями. Жалко умирающую вишню. Подошла, погладила.

- Что, старушка, сама виновата – зачем такую крону отрастила? Слишком велика твоя крона.

- Слишком велика твоя жажда, – хрипловато шепчет вишня, – наломаешь ты с ней дров. Смотри, я упала – два молодых дерева поранила. Но что с меня взять, я дерево…   

Вишню жалко. Муж – как хорошо, уже бывший, – распилил и унес в подклеть.  На вишневые дрова. Вишни нет, – пусто!.. Нет – как не было. А шепоток ее так и стоит в ушах: наломаешь, наломаешь…

- Да ну?..

Но вишня уже не возразит. После расчленёнки и деревья не разговаривают. Да права она, чего уж там. Вон и кольцо серебряное на пальце треснуло – ни с того ни с сего. А вслед за ним – второе. Почему – неведомо. Только ясно: не к добру.

«Марина Ивановна имела много романов, реальных и воображаемых. Мы считали, в её возрасте ей это не к лицу»… Я уж и не помню, сколько Цветаевой об ту пору было. Столько же, наверное… 

В таком возрасте воображаемый в реальный превратить – как два пальца об асфальт. 

А наоборот слабо?..

Всё!.. Или чемоданы не паковать, или что-то делать. Я хочу смотреть на Ангела, не опуская взгляда. У меня не должно быть задних мыслей. Способ остался один – круче напалма. Однажды апробированный. Снесло все чувства – вместе с башкой. Но выжила ведь?..

Дискотека «Полигон» – подходящее название. И площади подходящие. Народу тьма. Нет свободных столиков. Но два места нашлось. Визави Жанны молод. Напротив меня солидный господин – голова бритая, а губы толстые. Наверное, добрый человек. 

Нам с Жанной нескучно, обе танцевать любим, и поболтать есть о чём. Публика,  разогретая спиртным, танцует нон-стоп. Жанна веселится, – а как не веселиться,  глядя на этот зоосад – с её-то культурой движения. Поверим академику: главной культурой для нас является садово-парковая. Но сад и парк будут потом, а сейчас танцы, танцы, танцы!..

Я, что называется, отрываюсь. И чувствую себя великолепно. Жанна перезнакомилась с соседями и их друзьями, навещающими наш столик. 

- Посиди с нами, – говорит она, – я столько комплиментов в твой адрес услышала! 

Я не против комплиментов, но от тех, кому бы сама хотела их говорить. А эти не зажигают. 

Танцую, пока моя короткая прическа не становится влажной. Да и красивый абхазец, – такие считают себя неотразимыми, – полтанца нагло стоит напротив меня и всем видом демонстрирует: он встретил дэвушку! С этими ребятами надо держать ухо востро – их тут тьма, они и держат «Полигон». Придется отдохнуть. Отдыхаем, понятно, культурно, скоро я догоняю подругу по количеству выпитого.

Абхазец подходит с шампанским и просит разрешения не у дам, но у мужчин присесть и выпить с нами. Разрешают! Я тоже не против, водка надоела… Но шампанское никто не пьёт, кроме нас с Саидом. А после мы идем танцевать, потому что оно смывает остатки моего благоразумия, да и вспоминаю, зачем сюда пришла. Саид положительно кажется красивым и уже ненахальным. Мне нравятся его слова, дикие, наивные, откровенные…  Даже забываю, что романы в нашем с Мариной Ивановной возрасте не к лицу. Я смеюсь, и отвечаю Саиду, чтобы не рассчитывал, что его мечты исполнятся сегодня. Но если он будет паинькой, завтра на трезвую голову я подумаю, и возможно, соглашусь с ним встретиться. Потому что хочу роман, который будет длиться целую неделю.  Но это должен быть очччень красивый роман, а Саид – очень почтительный и послушный. Саид радостно соглашается, уверяя, что почтительнее его я не найду кавалера, а пока зовет меня выйти на улицу и немного погулять, отдохнуть от шума, поговорить о литературе! Я же спрашивала, кто у них в Абхазии сейчас самый хороший поэт… Оказалось, Саид приехал оттуда на свадьбу к родственникам, и на дискотеке оказался случайно… 

Но гулять мне совершенно не хочется, и мы снова танцуем и снова пьём шампанское.

Под утро он все же убеждает меня, что необходимо проветриться. Мы идем по безлюдной улице, Саид соловьём разливается о своей внезапной страстной симпатии: я же просто проходил мимо и не думал о женщине, а вдруг увидел тебя и мои ноги не пошли дальше, а моё сердце… Я смеюсь. Ноги, сердце… Литература! 

А Саид вдруг становится серьезным, обнимает меня и увлекает за дерево. Моё тело, десятки раз уличавшее меня в том, что мысли об Ангеле не  платонические, зажигаясь нежным живым огнем, когда  давала себе волю задержать его образ в сознании подольше, моё тело успело вздрогнуть и рвануться… Да куда там! От возможности сопротивляться Саид избавил меня в считанные секунды. За моей спиной покатый, теплый от дневной жары ствол тополя, к которому Саид пригвоздил меня очень убедительным предметом, не переставая осыпать страстными словами.  Наконец-то не думала об Ангеле – я отдалась Саиду вполне. Вместо благодарности за отдых от изнуряющих мыслей буквально на автомате въехала из безмятежности в ярость, как только моё тело снова стало моим…

Он догнал меня только в зале и  огорчённо твердил, что не сделал ничего плохого и не понимает, почему я рассердилась на него и наговорила столько злых слов. Как будто я могла объяснить!.. Разве я пришла сюда лишь потанцевать? Но не были соблюдены условности, при которых такие вещи приемлемы для меня. 

- Куда бы девать этого урода, – сказала Жанне и залпом выпила довольно много водки. Добрый бритоголовый господин, не проронивший за вечер ни слова, вдруг резко поднялся и сказал: а давайте уедем отсюда – без него! От удивления я глупо спросила: а куда?.. И он ответил: да хоть ко мне. Посидим вчетвером, выпьем кофе. Галантно поклонился и объявил: меня зовут Николай.

Ну, конечно, Николай, а как же иначе. В течение последнего месяца половина мужчин, с которыми я знакомилась, были Николаями: судья, что развел нас с мужем, охранник в конторе, где мы переоформляли квартиру, компьютерщик, чинивший мою машину, а остальные носили имя Ангела. Только два имени весь месяц – отца и Ангела. С ума сойти. И тем более не сообразить, как один из оказался вдруг Саидом – экзотика. Позже выяснится…

Имя расположило. Мы сели в машину под причитания бросаемого Саида, и тронулись. Я откинулась в кресле и… моментально уснула. Проснулась от тишины и взгляда Николая. Жанны и её визави не было. Мы стояли у какого-то подъезда. Николай сказал: с добрым утром. Хочешь кофе?

- А где они…

- Вышли еще на проспекте Мира.

- А где мы…

- В Абхазии. А может, в Японии. И я отвезу тебя домой в Россию только после того, как выпью кофе.

Но сначала он принимал душ. Потом и я – с огромным удовольствием. Когда вышла, увидела, он лежит на широкой кровати и, кажется, голый. Инстинктивно шагнула назад.

- Ну, чего ты испугалась, словно незнакомого увидела? – довольно язвительно сказал Николай. 

- Ты и есть незнакомый. Ты же ни слова не сказал мне за вечер.

- Так я робел тебя. А когда этот чурка за тобой попытался приударить, подумал: да я-то чем хуже? Лучше.

Ну, это мы посмотрим, подумала я.  

У Николая оказался тугой и толстый живот, удивительно, как он скрадывался одеждой – такой большой и толстый. Мне приходилось выше поднимать ноги – такие, оказывается, особенности секса с толстопузыми. А еще Николай ревел белугой, когда… ну, в общем, смешной был секс.

Сквозь сон услышала, Николай мучительно кашляет и ищет что-то в шкафчике. Он искал таблетки. Приоткрыв веки, наблюдала за ним и удивлялась: он похож на большую белую касатку, стоявшую на хвосте, совершенно безволосую.  Правда, внизу живота волосы были, и там еще болталось что-то жалких, по сравнению с животом, размеров. И как мы с ним это вчера нашли, рассмеялась я, и тут только поняла, что до сих пор пьяна…

Разбудил телефон. Но Николай не проснулся. Когда приняла душ и оделась, он сказал: стоп. Раздел, и так долго и ласково гладил мою спину, что я забыла, на кого он похож. Ну, касатка так касатка! 

- Чурка и касатка, – произнесла я. 

- Что? – не понял Николай.

- Ты – касатик, – утешила я его…

А потом ему стало плохо. Пришлось искать аппарат, мерить давление, подавать таблетки, делать компресс на голову.  Николай сидел в кресле полумертвый.

- А ты не умрёшь? – поинтересовалась я.

- Да нет, это не в первый раз. Просто мне же нельзя пить.

- Так и не надо было.

- Но тогда я бы не посмел тебя пригласить к себе, такую молодую и красивую…

- Чего?!.. Молодую? Сколько тебе лет?

Николай ответил.

- Я тебя старше на три года, – соврала я, уменьшив себе возраст всего на два.

Николай аж глаза открыл:

- Как же ты могла так сохраниться? – изумился он.

- Ночью все кошки серы, – напомнила я, – а еще, я в отличие от тебя я на данный момент свободна от лишнего веса и загорала всё лето.

- А у тебя не бывает давления после выпивки и секса?

- У меня не бывало секса, если не говорить о вчерашнем, а давления и подавно. Понятия не имею, что это такое.

- Как не бывало секса? Откуда же у тебя дети? – подколол Николай.

- От близости. А это большая разница.

Мы ещё поговорили о здоровье, о детях и внуках, он вызвал такси, и я уехала. Да, пришлось оставить номер телефона. Нельзя же отказывать больному.

- Напиши свой номер, пожалуйста. Я обязательно позвоню тебе, – сказал он.

К вечеру протрезвела окончательно. Бил мандраж, и при том я не чувствовала своего тела. Его не было, хотя оно вставало, садилось, что-то передвигало, но отдельно от меня. Странное состояние. Наутро не прошло, а усугубилось – душевными корчами… Я смотрю в свои глаза, пытаясь увидеть в них порок. Ведь если я так смогла, сумела… Но пока вижу в зрачках только ужас избитого ребенка. Странно. Никто меня, вроде бы, не обидел.

Но дело сделано: душа оглушена. Не осталось ни жажды жизни, ни любви. Я всё рассчитала правильно. А что за это приходится расплачиваться ржавчиной в животе и мозгах, так что ж…Зато теперь у меня нет никаких задних мыслей и я могу ехать.

Главное, не замедлить сообщить о своих подвигах Ангелу. 

В качестве контрольного выстрела в недобитое чувство и прочей техники безопасности. Так я и сделала.

Глава шестая. ПОД КРЫЛОМ У АНГЕЛА

Ангел сунул мне в руки пакет, и укатил… видимо, навсегда? Огляделась: где я?.. Пыль, запустение и ни души окрест. Но должна быть вода и еда, просто надо поискать. Это в первую очередь, потому что Мальчика надо кормить. Потом подумать о ночлеге – устроить его будет нелегко: вся мебель стоит на попа и по углам комнат горы полузасохшего бетона и штукатурки. Здесь недавно меняли водопровод и отопительную систему. 

Я заглянула в пакет, не увидев содержимого. По запаху поняла, там яблоки. Запах был земной и добрый, и слёзы в моих глазах вскипели быстрей, чем молоко. 

Но заплакать не успела: из-за камня вышел Бонобо. Ну и что? Отец моего старшего мальчика тоже был примат, а сын всё равно получился крылатый. Я не боюсь приматов, обращаться с ними несложно: не подпускать их на расстояние вытянутой руки, и всё будет нормально. А главное, его имя совпадало с именем Ангела, это было его допуском в мою жизнь.

Я улыбнулась, Бонобо приободрился и взял заботы по нашему с Мальчиком благоустройству на себя. Как все приматы, он чрезвычайно трудолюбив и ловок. Я помогала ему во всём, и одновременно думала: почему Ангел так обошелся со мной?.. 

Я шла сюда так долго и трудно, а он  только сухо кивнул издали. Так же молча привёз меня с ребенком и багажом в это безжизненное пространство и уехал. Мне показалось – он сбежал, сбежал со всех ног. В покатившиеся через пень-колоду ближайшие недели это подозрение укрепилось. 

…Под крылом у ангела просторно.

Древний город вздыбился отвесно.

Хлеб мой белый – хлеб мой черствый, черный.

И горячий, –  из  щипцов Гефеста… 

Плохо, когда слёзы просыпаются раньше тебя. Очнувшись после тяжелого забытья, в первую же ночь по приезде поняла: я всё-таки умерла! Вовсе не переехала в другой город – мне удалось умереть, прихватив с собой Мальчика и полтонны багажа!.. Среди любимых и необходимых вещей был портрет отца и его рыбацкий колокольчик. Я сказала отцу, глядя на его изображение: что мне делать? Я не могу так. 

- Через не могу, – сказал отец и замолчал. 

Больше он не произнёс ни слова, только изредка позванивал колокольчик: я понимала, отец смотрит на меня. 

Об остальном пришлось догадываться самой. Отец и Ангел выполнили свою миссию. Большего, чем переместить меня в пространство, где не существует смерти, они не могли. Я сама должна устроиться и изучить законы загробной жизни, в которой оказалась – совсем живою! В том, что попала в загробную жизнь, никаких сомнений. Об этом говорили стены дома, где мы поселились с Мальчиком и ханом Хасаном, об этом твердили долгими ночами листья деревьев за окном и жёлтый свет фонаря, проникавший в дом сквозь них. Штор в моей комнате нет, но в загробной жизни это не имеет никакого значения. 

Дом для женщины там, где она повесит шторы. Хорошо, что для ребёнка Дом там, где его мать. Мальчик беззаботно играл, читал, общался с ханом Хасаном и говорил, что наша жизнь изменилась к лучшему. Младенчество хранит его от понимания того, где мы оказались. Но и он через некоторое время начал смутно догадываться: когда я чем-то сильно не занят, у меня ощущение, что случилось что-то очень плохое, но я никак не могу понять, что? 

Все будет хорошо, мой милый, отвечала я. Ты уже учишься, я нашла работу, хан Хасан скоро заговорит человеческим голосом – все будет хорошо. 

Сама думала, хорошо уже не будет – никогда. Слова из письма Ангела "У тебя впереди много счастливых мгновений", – оказались червячком на крючке. "Здесь не случится ничего плохого – ни с тобой, ни с сыном" были более достоверными: не случится, потому что всё, что могло, уже случилось. Я упрекнула Ангела в бессердечной тупости. В ответ он швырнул в меня шаровую молнию. Та прошла насквозь моё левое подреберье. Но мне было не до собственных ощущений. Я во все глаза смотрела на Ангела. С ним произошли метаморфозы. 

Ангел повредил себя. Глаза потухли и зияли пустотой. Она нестерпима еще и оттого, что по-прежнему остается ослепительно синей, а потому производит впечатление кукольное. Ангел ненастоящий! Излишне разбивать ему башку, чтобы убедиться в несложном механизме, помещенном внутрь. 

Я отвернулась и пошла прочь. Ангел опередил меня, и, глядя ему в затылок, увидела: кто-то уже сделал дырку в его черепе, да не одну! Когда?.. Еще недавно был целёхонек!.. А теперь он дырявый, как манекен, – вот почему качество его мысли и поступков стало низкосортным. Ещё я разглядела ошейник. Он грубо и неуместно, как матерная речь из уст юной прелестницы, выступал из-под воротничка белой как снег рубашки. 

Чёрт побери, как обошлись с парнем! Пару ночей я плакала от жалости к нему.

- Эх ты, – сказал мне Блаженный. – Как же ты не поняла, что у него линзы, поэтому глаза такие яркие!..

Чёрт!!!..

Да, теперь рядом со мной уже двое: Бонобо и Блаженный. Бонобо чинит в моём доме всё, что попадается под руки, и зовет замуж – по всей форме, надев галстук и с розой в руке. Новый персонаж преуспел без этого: в день своего появления он оказался в моей постели. Потому что поделился соображениями: Ангел тяготится моим присутствием. В доказательство, сказал, что это он, Блаженный, просил Ангела  позвонить, потому что хотел сделать мне приятно. Я была так ошарашена, что даже изменила своему правилу не звонить самой – никому из мужчин и никогда – только отвечать на звонки… Я спросила Ангела: ты звонил мне по просьбе Блаженного? 

- Да, – честно ответил Ангел. 

Я расшибла вдребезги последнее блюдце древнего сервиза из слоновой кости о батарею и напилась. Потом присела на корточки в коридоре. Блаженный просто поднял меня, и помог добраться до постели. Как он сам оказался там, не помню. 

Жалею ли об этом?.. 

Нет. 

Блаженный сложносочинённое Господом существо, с которым тот и сам, видимо, не знает, что делать. И потому Блаженный предоставлен сам себе. Впрочем, Ангел опекает его, как может, потому что Блаженный болен сразу на всю голову. Во-первых, хроническим алкоголизмом, во-вторых, он официальный, дипломированный псих на инвалидности, в-третьих, он Поэт и неслабый, в-четвертых, в бытовом смысле беспомощен так, что это просто крайний случай. В-седьмых, он старый холостяк и безработный. Запустив руки в этот букет, я не скучаю, а мои пальцы и прочие душевные достоинства зацелованы так, что я уже искрю.

Сам Блаженный считает, я упала ему на голову с не совсем раскрывшимся парашютом, и потому от сильного удара он начал просыпаться от всего разом. Еще он говорит, что, как замороженный лягушонок, начинает отходить и оживать, а это очень больно и страшно. Инерция безделья не отпускает его, алкоголизм тоже, беспомощность в практическом плане исправлению уже не подлежит. Он грассирует, цитирует, говорит безумные вещи, развращает меня в постели, восхищается со знанием дела, буквально профессионально, и время от времени рассыпается на мелкие шарики, собирать их в целое я не ставлю себе задачей. Пусть сам собирается! Забалованный в свое время маменькой, бабенькой и позже Ангелом, он бы воспринял это как должное, а я не готова взять на себя ношу по воспитанию и обслуживанию ребёнка, которому хорошо за сорок. Мне ещё никогда ни с кем не удавалось забыть, кто из двоих женщина, а кто мужчина. 

Иногда говорю Блаженному, что люблю его – когда устаю физически, а рядом только он. Да, когда у меня сил остаётся на донышке, обнаруживается, – во мне есть маленькое, вымороченное, а всё же живое чувство к этому человеку. Но только когда  так слаба, что даже он кажется мне опорой, к которой можно прислониться. 

И всё же странно, что чувство родилось в столь безжизненном пространстве, в левом подреберье, убитом шаровой молнией.

Глава седьмая. С ШИЗОЙ НАПЕРЕВЕС

Дальний стук колёс идущих поездов удавалось услышать глубокой ночью. Последнее время слышу постоянно, даже шумным днём. Нереально – ведь район мой далеко от железной дороги? Или где-то рядом есть ветка? Но отец подаёт и другие знаки – статью, благодаря которой меня приняли на работу, секретариат ни с того, ни с сего украсил картиной Перова «Охотники на привале», а это единственная картина, висевшая в доме моего детства. Репродукцию купил и повесил на стену мой отец – страстный охотник… В этом городе я могу встретить отца, кажется, за любым поворотом… По дороге к работе расположен центр «Верона» – так звала меня в детстве сестра, и ресторан «Барон» – так звали всех охотничьих собак отца. Проходя мимо охранника, я называю код: 64. Эти цифры обозначают «отец, дочь»… Да и живу-то я в квартире № 6…

Вчера постоянный звуковой фон взорвался. Камни летели в окна моей комнаты с бешеной силой, один сегмент, второй, третий, четвертый, разбиты почти одновременно два и в детской. Удары о железную решетку, звон разбитого стекла – посреди идиллического времяпровождения: сын сражается в компьютерной игре «Каратель», Блаженный делает массаж моих ступней, по-татарски это слово звучит удивительно нежно: тяпи-ляр, он им и оперирует…

Сын срывается и бежит в свою комнату – но не успевает заметить агрессоров. Я же выглядываю за шторы, только когда звон стекла прекращается. Во дворе ни души.

Звоню 02. Милиция приезжает довольно быстро.

Вторая серия детектива – окончательная. Опять раздаётся звон разбитого стекла, на сей раз – об асфальт. За окном – бригада санитаров и их авто. Сверху на них сыплются бутылки. Блаженный выходит во двор, возвращается: одевайся, выходи! Злоумышленник, которого не обнаружила моя милиция, ограничившись составлением всяческих актов и заявлений, определён: это человек из седьмой квартиры на втором этаже. Он разбил окно у моих соседей на первом, и они тут же вызвали карету скорой помощи, потому что прекрасно знали, кто разбил окна и в моей квартире, и в их. Пока бил в моей – бездействовали…

Бригада из дурки не имеет права взламывать дверь, поэтому опять вызвали милицию. Та приезжает снова, но меня уже нет во дворе: столкнулась с маменькой сумасшедшего агрессора, увидела – она тоже сумасшедшая, и удалилась. Дальнейший сюжет не представляет интереса. Блаженный активно участвует в процессе. Шумит, спорит с маменькой сумасшедшего, клеймит самого сумасшедшего, ловит его, выпрыгнувшего в итоге из своего окна на мягкий газон. На сумасшедшем – никаких повреждений, Блаженный возвращается в крови, – откуда она – не знает. С грохотом валится на пол – Хасан со вздыбленной шерстью летит от него на уровне метра от пола… Блаженный заявляет, что никто так не ненавидит сумасшедших, как сами психи, коим он и является – правильно де в свое время поступил Гитлер, приказав расстрелять всех обитателей желтых домов… 

Между тем и этим Блаженный успел позвонить Ангелу: куда вы её сунули?!.. Её – это меня! Ужас. В чем угодно, но не в этом упрекать: кто мог предвидеть?.. Блаженный вышел из-под моего контроля, удержать его от звонка было труднее, чем отступиться и предоставить делать, что хочет. Вернее, удержать было невозможно: энергия била ключом, но – по направлению к Ангелу, который, по мнению Блаженного, был обязан всё это разгрести. А я была занята разговорами с милицией. Примчался Бонобо, и они с Блаженным активно переговаривались по телефону с Ангелом насчёт того, что тот привезет стекла и штапики, и даже меня заставили поговорить с Ангелом. Я не знала еще, кто разбил стекла, и думала: одно из двух – или бешеные подростки, или доставшее меня и здесь Чучело, – там суд продолжает мой юрист… В итоге Ангел сказал Блаженному, – завтра в девять ко мне приедет начальник штаба МВД. Он выяснит через смотрящих (звание лиц из организованных преступных группировок, которые знают, что делается в их районе), кто разбил мои окна. 

Ага, только этого и не хватало…

После выяснения личности агрессора Блаженный еще раз звонит Ангелу. Суёт мне телефон, я говорю Ангелу: рада, что разбивший окна – сумасшедший, имеющий счеты с хозяином квартиры, где живу, это наиболее благоприятный вариант. Ангел меня понимает.

Ангел привозит стекла и штапики, оба даём друг другу люфт, чтобы не встретиться, и, разумеется, не встречаемся – он приезжает незадолго до окончания рабочего дня, а я добросовестно досиживаю это время в редакции. Дожили.

Придя домой, вижу аккуратно нарезанные стекла и штапики, а еще два граната. Думаю: съесть или оставить на вечную память?..

Настроение о те дни было подавленное. История с битьём окон, да еще работа над статьёй о бомжах, знакомство с ними, этими часовыми между обществом, которое катится в пропасть, и небытием,  вогнали в какое-то безнадежное состояние: 

* * *

Российская любовь к отеческим гробам

меня не обошла. И вот, на пепелище…

Не ведает никто здесь, что такое срам.

И через одного: тот псих, а этот нищий.

Молчи, не говори! Читаю по губам.

Агония страны темна и некрасива….

Печальная любовь к отеческим гробам.

А надо же любить, покуда сердце живо.

Найди меня, любовь! Пронзи грудную крепь.

Я больше не ищу, а просто жду понуро.

И бомжик тоже ждет. Но он не так нелеп.

Он ждет – я докурю – он подберет окурок.

Глава восьмая. ПРОМЕЖДУ ЗДЕСЬ

Хан Хасан, голубая кровь, вернее, шёрстка. Это всё, что у меня осталось от Ангела. Даже Блаженный не подает признаков жизни, – очередной запой вкупе со страхом необходимости сменить образ жизни, сохраняя в ней женщину,  - мне ли его тревожить:  у меня чёрный пояс по расставаниям.

- Ты ко мне несправедлива, – говорит хан Хасан.

- Сердцу не прикажешь, – парирую я.

- Более того, ты меня обижаешь, – настаивает на своем хан. – Не любишь только потому, что меня тебе подарил Ангел. Верх несправедливости! Ты же всегда была справедлива. 

- Не забывай, я неврастеничка. Надеюсь, ты понимаешь, отчего это случается с человеком, и понимаешь, – все мои силы уходят на то, чтобы это скрывать.

- Сил у тебя больше. Ты просто отыгрываешься на мне.

- Какого чёрта! Пошел вон!..

К коту я несправедлива, да. Но, во-первых, это не кот, а обезьяна с рогами, сволочь. Я так думаю, что пакетик с тремя порванными золотыми цепочками и двумя треснувшими серебряными кольцами, приготовленный для ювелирной мастерской, утащил он. Найти в огромной квартире с щелями в полу – нереально… Впрочем, это бы простила. Я его просто не люблю. И не хочу любить… А в основном он прав, конечно. Нельзя ждать ни от человека, ни от ангела больше, чем он может…

- «Пошёл вон, пошёл!»… Унизить – просто. От пинка коту до контрационных лагерей  - любое унижение в мире людей возможно. Нужно лишь иметь разницу в потенциале силы, а эта величина, заметь – переменная. Сегодня ты одинока и слаба, но завтра…  А думаешь ли ты о том, что у меня тоже есть достоинство? Кошачье. Неподдельное.

- Прости. Я не хотела, погорячилась. Давай, поговорим. Что ты знаешь о достоинстве?

- Видишь ли, мой кругозор ограничивается твоим. Я же ТВОЙ кот. И я знаю: кроме достоинства, у тебя здесь и сейчас ничего и никого нет, но…

- …мое достоинство поругано, это ты хотел сказать?

- Ну, как посмотреть… Вчера ты капала на мою холку средство от блох. Я, кошачий хан, существо высокородное – облохастел. Это не вопрос моего достоинства, а вопрос существования в мире блох. Хотя конечно, меня унижало то, что я был блохастым.

- По рукам, хан Хасан?

- Да что уж, свои, – сочтёмся… 

Теперь думаю, Ангел принял меня за сумасшедшую. Хотя есть и прямо противоположная версия: сам испугался сойти с ума. В любом случае, в тот момент, когда я с Мальчиком и багажом оказалась на перроне, его миссия была закончена… Парень просто любит делать добрые дела, как он их понимает.

Может быть, правильно понимает. Может быть, нет. А может когда правильно, когда нет. В данном случае – я жива, работаю, и снова ответственно люблю ребёнка. Воз позитива, если быть объективной. Субъективно же ещё не вполне разобралась: жива, или всё же нахожусь в загробной жизни?.. Но и загробная тоже жизнь, и я уже превозмогаю не её, а только ее трудности. На сегодня самая большая из них – нехватка денег. Тут полагается прыснуть в кулак. Когда человек хочет денег, это признак жажды земной жизни. Ещё недавно все было иначе.

Но я не сумасшедшая, просто другая. Потому что я homo amans, а не homo sapiens. Что подтолкнуло в пятнадцать лет в правом нижнем углу обложки дневника поставить метку  «homo amans»? И ставить всю жизнь, не особо задумываясь, что это значит. Позже она конвертировалась в адрес электронной почты, в логины и пароли… Знание, что я не homo sapiens, было врождённым.

Блаженный считает, эволюция выстаивается так: bonobo, homo sapiens, homo amans. Я считаю, homo sapiens деградирует, а выпадающие из этого процесса люди – уже другой вид, я принадлежу к нему. 

Давно известно, только пять-шесть человек из ста идущих навстречу – полноценные человеки. Остальные повреждены на генетическом уровне. Первых начали оберегать сверху. Откуда я  знаю?.. Так меня же спасли, продлили существование на земле. Усилиями двух ангелов, один из которых мой отец. И теперь знаю, почему и зачем. Я отработала свою карму, хотя при этом надорвалась и решила умереть. Мне не дали кончить жизнь самоубийцей, потому что ТАМ самоубийцы не могут выполнять своих миссий – они не прошли испытания на земле… Теперь для меня нет смерти. Даже за гранью нашего мира, переход которой ею и считается. Мой другой генетический материал – homo amans, заработал.

Глава девятая. ИСКРА ЖИЗНИ

Когда меняются декорации, меняется драматургия.

Как покойно жить этом в запущенном доме о трёх комнатах с длинным коридором… По вечерам сюда приходит Блаженный, я кормлю его ужином, мы о чем-то беседуем с Мальчиком, и расходимся спать. В выходные приходит Бонобо, что-нибудь чинит, я кормлю его обедом, он ест и мечтает о законном браке со мной. Правда, на этом пути не продвинулся ни на йоту. Разве в обратную сторону.

Вне дома тоже происходит какая-то жизнь: вживание в профессиональную деятельность, надоедливые, ставшие уже кошмаром звонки Писателя. Он вычислил меня по публикациям. Мы не виделись двадцать один год. Позвонил, чтобы сообщить: моя статья о русском языке просто блестящая, а он страшно рад, что мы снова увидимся.

Увиделись! Как не увидеться. Почему бы нет. Только я совсем не готова была к такой встрече.

Писатель открыл дверь, оглядел с головы до ног, взгляд выразил полное удовлетворение. И в тот же миг взял меня за руку, другой рукой выключил в прихожей свет, обнял. Вырваться не пыталась. Сама же пришла! 

Я никогда, никогда больше не приду к нему. А он звонит, звонит  - на работу, домой, на мобильный и просит о встрече.  

Никогда! 

Он начинает раздражаться, критикует мои стихи – нельзя замыкаться в творчестве на личной жизни, надо обуздывать свое эго, шире смотреть на мир! Я читаю его роман, дохожу до абзаца, перенаселенного канцеляризмами, на этом чтение останавливается. Возможно, этот абзац – недосмотр, в целом описание сильное, но лучше описывать тот мир, который хорошо знаешь только ты –  собственный душевный мир, чем далеко не в первый раз, вослед за другими – мерзость, похоть и зверскую жестокость Древнего Рима. 

В редакции о нем говорят: «элита». Дома у элиты на стенах понаразвешен  кич и газовая плита засрана. Да, он умелый любовник, но как можно – с порога, и как можно – такие слова и действия, от которых выворачивает желудок?!  Я зла. И никогда не приду к нему, хоть встань он на колени! Какой контраст с редкими, корректными звонками Аха, с его неназойливой помощью в работе. Собственно, он и устроил меня в редакцию, что было делом весьма непростым: редактора и кадровики слышать не хотят о тех, кому за пятьдесят. «Если вам пятьдесят, не тратьте свое и наше время даже на телефонный разговор». Полтора месяца эти слова были моим кошмаром, я уже начала терять надежду, что моё предприятие закончится благополучно. Но вернулся из поездки Ах и устроил, чтобы меня принял редактор правительственной газеты. На моё счастье тот оказался цивилизованным человеком, а далее уже многое зависело от меня. Ах хотел помочь и помогал. Писатель же – только трахать, и с порога.  

Газета, где работаю, не для читателей, а для чиновников. Конечно, не претендую на истину в последней инстанции, тем более «Золотой фонд прессы России» – это она, призёр «Золотого гонга» – тоже. Но по мне, – так без запивки номер не прочтешь: сухомятен язык. С заголовками просто беда. И нет правды. Есть неложь, а правды нет. Сотрудники, похоже, неплохо чувствуют себя в положении актива администрации… 

Сама пишу пока  довольно мусорно. Незнакомая тематика; до сих писала о том, что хорошо знала: театральные, художественные, литературные рецензии, жизнь музеев, судьба шестидесятников, как отдельный долговременный проект. Здесь же самое неприятное – постоянные отчеты о телодвижениях чиновников. А у меня даже терминов для этого нет, мой язык отказывается быть в таких случаях инструментом, жестко-информационный стиль – тоже не моя стихия, да и самой информации мне не хватает. Трудно писать о том, что видишь как поверхность, не зная, почему так, кто и зачем это обеспечил, как оно все сложилось? Сказывается и отвычка от ежедневной работы, стрессы – не знаю, в какую сторону ехать, на чем добраться, с очевидным для всех попадаю впросак. Тем не менее, где-то что-то удаётся. Меня сдержанно похваливают, а однажды на планёрке резюмируют: к нам пришел человек со своим лицом. Вот и лады. Хотя досаждает мелочная правка. Огорчает цензура. Сплошной соцреализм. Махровый. И зачем мне кондиционер с пультиком в кабинете, если духа казармы он не выветрит?..  

Ладно, я приехала сюда выжить, чтобы вырастить мальчика и закончить документальный роман «Провинция», остальное вторично. Для войн  больше не гожусь. Любой фигляр или самоуверенный хам легко может довести до слёз. Воин во мне превратился в крошево. Но он выполнил свою миссию – вклад в культуру и личностный масштаб замечательной плеяды костромских шестидесятников правильно номинирован именно в городке с мрачной репутацией их убийцы.  

И всё же я почти счастлива. Начинаю видеть город – его харизма действует на мои слёзные железы. Перехватывает горло, оттого  что мой отец всегда витает где-то рядом и часто подает мне знаки. Я дышу, живу, мне трудно, одиноко, но я так  весело смеюсь, когда случается. И никогда не думаю о смерти! Потому что здесь нет смерти. А это совсем другой расклад существования!..

И здесь тоже бывает Новый год. Он приближается. Город залит невероятным количеством огней. Я думаю: Ангел подарил мне много, очень много, позвав сюда, хотя тоже, похоже, надорвался на этом…

У меня нынче странное ощущение, что Новый год – впервые. А тут ещё случается проливная любовь продолжительностью в пять дней. Хорошо, что она короткая. Дольше я бы не выдержала. Но после неё мне начинает казаться, что я живая. Это, кажется, не загробный мир. Это моя новая жизнь. И я хочу ее жить. Ничто не омрачает это желание, даже то, что уже через неделю после случившегося понимаю: я беременна. Все признаки. Это ужасно. Но чувствовать себя беременной лучше, чем  полумёртвой. Я-то могу сравнить. 

Глава десятая. КОГДА Я БУДУ МОЛОДОЙ

Вяжу носки скандинавской принцессе. Они должны быть разноцветные. Принцесса носит разные носки на каждой ножке. Я сразу понимаю, это правильно. Принцессе четыре года. Я гожусь ей в бабушки. Но это неважно. Когда оставались одни, мы болтали на равных. У настоящих женщин нет возраста, если кто не знает.

- Маргарита, мы с тобой болтушки, заметила? А мужчины говорят, неболтливая женщина – это чёрная жемчужина на белом бархате.

- Вера, а мы с тобой будем белые жемчужины на чёрном бархате!

Чтобы она обращалась ко мне по имени, пришлось потрудиться.

- Эй ты, иди смотреть моё новое платье! – кричит Маргарита, влетая в комнату. Я не реагирую.

- Эй, быстро иди! – настаивает принцесса.

- А не могла б ты вежливей? Во-первых, назови меня по имени, это обязательно. Скажи так: Вера, а не расположена ли ты сейчас посмотреть моё новое платье?

- Иди быстро!

- Вот ещё! Нужна ты мне с твоим платьем!..

Принцесса округляет глаза от удивления, но не обижается, а урок усваивает.

В общем, принцесса как принцесса. Из неё определенно вырастет настоящая женщина. Она любит наряжаться и красоваться, обсуждать наряды и говорит на двух языках. Она невинна и очаровательна, как цветок, папа её обожает. Как любая нормальная девочка, она, разумеется, собирается, когда вырастет, выйти замуж за папу. Об этом речь за вечерним чаем.

- Все принцессы хотят выйти замуж за папу, но когда вырастают, выходят за принцев, – сообщаю я ей. Принцесса некоторое время переваривает информацию, потом хитро смотрит на меня, на папу, и говорит:

- Папа, а Вера… без трусиков!..

Когда я готовила чай, принцесса вертелась вокруг меня и внезапно подкинула подол моего платья. 

- Маргарита, не делай так больше!

- А почему? – интересуется принцесса.

- А потому что я без трусиков.

- Как это? – опешила принцесса. – Я же всегда хожу в трусиках!

- А мне какое до этого дело? Я не должна быть как ты. А ты не должна быть как я.

- Интересная ты, Вера, – раздумчиво говорит Марго.

- Ты тоже, – возвращаю ей комплимент. 

Столь обожаемых собственными отцами дочек не встречала. Но если нет отцовского обожания, нет и принцессы, есть просто девочка, более или менее счастливая. Или несчастная.

Я размышляю о роли отца в жизни женщины, разгуливая по квартире в старой мужской английской кофте. На ней много мелких дырок, а одна огромная, на рукаве.  Наверное, папа принцессы когда-то любил её, раз доносил до дыр. Я спасаюсь в ней. Она определенно излучает защиту и нежность. 

На зеркале в моей комнате внятный отпечаток ручки принцессы. Сразу решаю, что не стану протирать зеркало как можно дольше. Помню, как след появился: я учила Маргариту делать реверанс…

- Вера, Вера, а ты приедешь ко мне? – горячо шептала принцесса в последний вечер, лёжа в постели, когда ее папа ушел провожать гостью. 

- Нет, Марго. Ты живешь слишком далеко. Я не езжу в другие страны. 

- Ну, всё равно я же теперь твоя дочечка! – произнесла принцесса фразу, как аргумент.

- С чего ты так решила, Марго? – искренне удивилась я. – У тебя же есть мама, ты что, забыла?!..

- Всё равно, всё равно ты приедешь ко мне. Ну, когда-нибудь, а? 

- Ну, когда-нибудь – возможно. Когда ты вырастешь и если не забудешь меня.

- Я не забуду, – пообещала принцесса. – Приезжай вместе со своим братом.

- С каким братом? – Ты имеешь в виду… Так он же мне сын, а не брат.

- Да?! – удивилась принцесса. – Но он же больше тебя ростом.

- Ну и что. Ему всего тринадцать лет. Вот, смотри: десять и ещё три, – показываю на пальцах. – А мне – и я снова показываю на пальцах. Её, моих – на руках и ногах, и объясняю, сколько ещё не хватает. – Я даже твоего папы старше на столько лет, сколько ты живешь на свете. Если к его возрасту прибавить твой, получится мой.

- Вера, ты с ума сошла! – протестует Марго.

- А ты думала, сколько?

- Ну… лет двадцать. 

Принцесса ошиблась ненамного. Изнутри мне двадцать семь. У вида homo amans есть ген вечной молодости. Когда я вижу внешние признаки возраста на своей шкурке, понимаю, это лишь шкурка. За последние годы, правда, я чуть было не постарела и не умерла. Уже шла по туннелю, и свет за спиной становился дальше и слабей. Но однажды я обернулась и пошла назад. Сначала медленно. Потом быстрей. Потом побежала так быстро, как только могла.  Уже почти не касалась ногами земли. И все-таки этого было недостаточно. Просвет туннеля был близко, но все сужался. И тогда я прыгнула. Без парашюта:). 

В новый город, в новую жизнь, в новую молодость. Я не жалею об утраченном. И не боюсь будущего. Самое страшное впереди – то, что называют смертью. Но не боюсь, а жажду этого. Будет вспышка света, от которой ослепну на миг, но меня подхватят руки отца. Я увижу его лицо, и снова ослепну – от счастья и слёз. И не удивлюсь, когда увижу крылья у него за спиной. Ведь у меня со временем будут такие же. Потому что ангелам без крыльев нельзя – этого требует их работа.

27 марта 2006 – 7 января 2007 г.

Кострома – Набережные Челны – Казань

<<< назад   

11.01.1978,  Западная Украина

Помнишь, дорогая Лера, как было?

Глазами тост произнеси,

И я отвечу взглядом.

Иль край бокала поцелуй

И мне вина не надо…

Будем ли мы еще когда-нибудь вместе? Что ждет нас впереди? Что будет с нами, о чем мы будем думать…

Мы, я и Бизон, договорились встретиться в пять часов в Львове. Когда-нибудь. Прежде он сообщит телеграммой день приезда.

Он будет писать мне. А я ему нет. Думаю, я буду скучать о нежности Бизона.

Лера, как твоя любовь? Хочу к тебе на всю ночь, пить кофе или чай, курить, слушать твои безумные речи, твои прекрасные речи о твоей любви. Пусть голова болит от дыма, только хочу к тебе, чтобы наговориться. Я поняла, очень плохо вышло, что мы расстались. Надо было что-то такое придумать, чтоб быть вместе. Трудно будет нам теперь.

У тебя есть твоя любовь. А у меня?..

У меня запах простыней, запах, который только в одном доме могу иметь –  родном. Ветер, который как праздник, небо близкое.

И фото – я в твоем Белом городе, надо мной небо – высокое, синее-синее. Я удивилась: воочию никогда не видела его таким синим. Может быть, дело в качестве пленки – снимок делал Карл… Небо в твоем городе очень высоко,  и его не всегда замечаешь. И ветер, каждый день ветер, как будни серый и нудный (хочу к тебе, в твою маленькую комнату), а у меня ветер приходит как праздник, звезды большие, теплые и бархатные. И еще многое, без чего я не могла жить, а теперь оно со мной.

Сейчас я пишу, и синее-синее близкое небо заглядывает в глаза: поднимись на гору и ты сможешь дотронуться до меня. И солнце тоже. Сегодня много солнца и много синевы. Я специально очень чисто отмыла окно, чтоб они помогали мне писать тебе письмо – уверена, что доставила им удовольствие – и небу, и солнцу.

Написала письмо в Ленинград. Лера, какой город! Одно имя приводит в трепет, смутное видение этого прекрасного города посещает меня вечером и тревожит мою душу, и так неспокойную.

Лера, сегодня капель в моем селе.

До свидания. Слава.

12.01.1978

Дорогая Лера!

Здесь такой прекрасный снег. И облака. Самые прекрасные облака проплывают над моей Родиной. Белый-белый снег, от него больно глазам. Большие ослепительные снега.

Читаю Акутагаву, выписываю в свою черную тетрадь: «Я живу в наглухо закрытом доме, на дверях которого люди пишут недружелюбные мне слова». Почему-то не читается. Я жду твоего письма.

Смешная ситуация: меня наперебой уговаривают приехать домой навсегда, а я упорно отказываюсь. Мое письмо с сообщением, что возвращаюсь навсегда, еще не дошло. Встречаю каждый раз почту, чтобы перехватить его.

17.01.1978

Получила твое письмо. Уже вечер. Дорогая моя, не печалуйся. Не надо, не надо отчаяния. Моя дорогая, я очень сожалею, что мы не вместе, что не могу чем-нибудь, хоть молчанием и пониманием, тебе помочь. И не знаю, что можно сделать, когда есть короткий день безумного счастья, а потом  длинные как вечность дни, дни-годы мучительного ожидания счастья. Не Игоря, Лера, а счастья, любви. Игорь, твой Игорь лишь символ. И как это тяжело, как безысходно и безнадежно.

Спасибо за твои этюды о городе. Читала и плакала. Я ни о чем не жалею, ни о ком, только о тебе. Очень плохо, что нет тебя, нет наших бессонных ночей.

Мне плохо без тебя. Почему мы не вместе, почему так тяжела наша жизнь, когда кончится этот проклятый забор, вдоль которого мы идем, а он все не кончается…

* * *

Случайно встретилась со школьным директором, который назад говорил обо мне отцу: какая очаровательная женщина. И если бы это было не в селе, я бы зафлиртовала с ним. Он стоит того. Умен, красив и очарован, хотя честно говорю тебе, никаких глазок я не строила. Просто очень приятно разговаривать – после Белого города, полного иностранцев. Они элегантные и любезные, но безголосые, а здесь есть речь, есть слова, мысль.

Тяжело заболел отец. Чуть не умер, но сейчас немного легче. Мама постоянно с ним в больнице, а я дома с сыном и братом. Много работаю по хозяйству: мою, стираю; курам, корове, теленку готовлю еду. Руки потрескались. Только доить приходит соседка, я не умею. 

* * *

Чистила  в хлеву из-под коровы навоз и вдруг подумала: боже мой, да как я могла пять лет прожить в Белом городе, как не умерла от той жизни. Какое счастье, что я уже здесь, навсегда, навечно.

Я написала в Ленинград: «В Белом городе у меня осталось двое: мужчина, который будет мне писать письма, а я ему нет, и девушка, которая будет мне писать, и я ей тоже – моей Лере. Она говорила мне: Слава, уезжать нет смысла, потому что тоска и одиночество вместе с тобой поедут». Лера, конечно, это так. Ты права, от себя не убежишь… Что же будет дальше? Что нас ждет? Встретимся ли мы?

Целую, твоя Слава.

20.01.1978

Лера, шкаф! У тебя теперь есть шкаф. Шкаф преследовал меня в кошмарах когда-то. Ты купила шкаф! Я не могу представить твою комнатку с этим прекрасным, огромным, блестящим, с зеркалом, шкафом!

* * *

Моя дорогая, еще раз перечитала твое печальное и равнодушное письмо, твои этюды. Как согреть твое сердце? Твое сердце холодеет. Тебе холодно, моя Лера. Холодно твоему сердцу и пусто. Моя Лера, ты совсем одна в этом огромном, холодном, каменном городе. Где найти слова, чтоб тебе стало лучше, чтоб твое сердце забилось. Моя милая, я хочу, чтобы ты была со мной, но боюсь, тебе здесь плохо будет без твоего холодного, каменного города. А я там не могу жить. Мы уже говорили об этом. О чем мы только думали! Мы не представляли разлуку. Какой озноб души… Знаю, со своим пессимизмом я бы ничего не смогла тебе дать, но общение друг с другом помогало нам обеим.

Милая, когда-то мне случилось возненавидеть человека, потому что увидела: кумир моего сердца ничтожнее моих вымыслов. И стоит куда меньше, чем я сама. Милая Лера, я преклонялась, возносила, это был мой бог, моя сказка, моя песня, чудо, мои цветущие сады. Потом по ночам они душили меня, оплетали и душили. Кошмаром и психиатром кончилась эта любовь.

Все прошло, и я живу. Но ты знаешь,  знаешь, какая я. Единственная ты знаешь, какая я, и чего теперь стою. Все прошло, я забыла лицо этого человека, имя, забыла себя с ним, но остался холод. Я не виновата, что трудно умереть. Я живу и могу быть веселой, могу нравиться, но Лера, чего это стоит? Я не хочу, чтобы с тобой произошло подобное…

* * *

Лера, в Львове я потеряла сознание от вида дерущихся женщин. Последнее, что заметила, глаза мужчины, который, видимо, подхватил меня и положил в кресло. А еще я могу терять желание жить от одного нескромного взгляда или грубой шутки, любоваться желтыми листьями, капелью, могу плакать ночами от горя, от жизни, вот и все, что я могу.

Но Лера, ты не получила моего первого письма. Я тебе описала все свое путешествие от начала до конца. И что Анастасия Трофимовна все правильно нагадала: два короля – один молодой, один старый в Ленинграде. И болезнь в дороге – потеря сознания в Львове на вокзале.

Но теперь я дома. Сначала была «в отпуске», только мама знала, что я приехала с расчетом. Я осталась навсегда, когда заболел папа. Папа выздоровеет и устроит меня на работу. Мама собирается ехать в Польшу, купить мне одежду. Может быть, я тоже поеду. Нужно золото, я, наверное, вышлю тебе деньги, и ты купишь. Паспорт в Польшу стоит 48 рублей, но потом я уже смогу ездить туда, когда захочу. Дорога близкая.

Я пока не работаю, и работать не хочу. Наверное, сильно устала там, в Белом городе. Недавно снилось, что оказалась там. Меня вызвали из общежития, и я вышла в босоножках, которые Тояма привез из Японии, а на улице грязь. И машина Славы. Я подошла и сказала: меня больше нет, и не будет в этом городе. Он не поцеловал, не дотронулся, только смотрел так, что я проснулась и не знала, где я. Когда услышала дыхание сына, поняла, что дома и плакала от счастья.

Сын меня слушается, но не хочет учиться. Вместе решаем задачи. Память у него отличная, запоминает длинные-предлинные русские стихи, но учиться не хочет. Но, кажется, начинает понимать, что ему от меня не отвязаться и уж лучше учиться.

* * *

Со мной случилась неприятная история, надеюсь, первая и последняя. Возила сына к педиатру в город Сколе. Отец посадил на попутную машину. Рядом с шофером оказался парень, вышли мы вместе. Я спросила, как в Сколе с работой – он местный. Он сказал, узнает, если я желаю, но встретимся ли мы когда-нибудь? В порядке простой вежливости я ответила: ну конечно, когда-нибудь. Парень почему-то покраснел.  И вот, спустя месяц, пришел к моему дому. Какой-то мальчишка по его просьбе меня вызвал. Мама так на меня взглянула, что я поняла: будет крупный разговор. Мой отец долгое время работал председателем колхоза, теперь он болен и стар, исполняет более спокойную должность председателя сельсовета, но это меня обязывает иметь безупречную репутацию. Кто бы мог подумать, что мальчишка осмелится меня найти, так буквально воспримет мои вполне неопределенные слова. Стоял жалкий и растерянный, наверное, сам не понимал, как решился на такую глупость. К счастью, отца не было дома, но для меня наука. Я уже дома, Лера, и это не Белый город с иностранцами. Здесь я могу вести солидные разговоры, снисходительно выслушивать комплименты, уважать старших, но не дай бог краситься или беседовать непонятно с кем.

Ненавижу вопросы одноклассниц, которые выглядят по сравнению со мной старухами в торчащих на них кримпленах: почему ты не вышла замуж? Почему, ведь ты так хорошо выглядишь, наверное, слишком выбирала, слишком была строга? Одной плохо! Ну, ничего, здесь ты обязательно выйдешь. Ага, у них мужья-пьяницы, но замуж надо непременно, это принято. Кошмар. Высоцкий надрывается: «И ангелы поют такими злыми голосами, или это колокольчики рыдают…»

«Спасибо Вам и сердцем и рукой, что вы меня, не зная сами, так любите»… Слушаю и плачу. Стала такая плаксивая. Попросила кузину-медсестру принести элениум, может, не буду так слезы лить. 

Сейчас полночь. Брат, узнав, что пишу тебе, передает привет. Он читает книгу – подарок Бизона: «Старая, но любимая книга в подарок Вам».

Скучаю о нежности Бизона. Он не любил меня, но очень жалел и понимал мое одиночество, и не мог уйти от меня, такой одинокой. Меня любили, но только этот единственный мужчина понимал каждое слово, каждый взгляд. Лера, это подарок судьбы – память о нежности, и незаслуженной. Если даже мы не встретимся, я никогда его не забуду. Ничего не забуду – ни любви Герберта, ни верности Тоямы, ни нежности Бизона, ни наших с тобой бессонных ночей, разговоров, прогулок. Не забуду улыбку Карла и слова его: «Не бросай меня, Слава, мне плохо без тебя». До сих пор не понимаю, почему этот мужчина, который забрал мое сердце, мог так говорить. Чем я, такая серенькая, могла так очаровать его, холодного, надменного, высокомерного. Хорошо, что он был, тот, кто так гордился мною, будто я самая прекрасная в мире. 

Сегодня мне сделали комплимент: ты очаровательная женщина и будешь такой всегда, даже в старости. Ах, Лера, просто я дома и часто буду такое слышать,  правда это, или нет.

* * *

Лера, Карпов прислал тебе поздравительную открытку?! Обязательно поблагодари его. По телефону, из автомата. Разговор можно прервать в любой момент под предлогом, что кому-то срочно надо звонить в скорую. Я знаю этих людей больше, чем ты. Многие девушки, что встречались с иностранцами, были на допросах, и не у всех они заканчивались благополучно. Помнишь Вальку из моего общежития? Она вернулась избитая, и жаловаться было некому. Но ваши истории совсем разные, и вы разные. Эти следователи разбираются в людях.

Карпов еще молодой, вполне возможно, влюбился в тебя и рассчитывает на продолжение знакомства. Сначала он задавал тебе полу оскорбительные вопросы, но постепенно начал смотреть, как ребенок на новогоднюю елку. Я видела, знаю, как в тебя влюбляются… Но есть еще вариант: он не оставил надежды на то, что ты согласишься «сотрудничать». А может быть, и то, и другое вместе. В любом случае, будь осторожна, прошу тебя.

* * *

Лера, пишу тебе так много и часто, что некоторые письма не отправляю, но ты отправляй мне все. Наверное, со временем мы будем реже писать друг другу, когда не будем так скучать, когда привыкнем обходиться друг без друга, когда ты будешь счастливая. Я знаю, твое счастье неизбежно. Сомневаюсь в своем, но и это возможно. Теперь я испытываю какую-то дикую, неистовую радость, оттого, что я дома. Но сильные чувства быстро кончаются. А вообще-то – равнодушие, пусть будет, что будет, хоть жизнь, хоть смерть. Ночью снятся фантастические сны…

Моя Лера, доживем ли мы до старости? Ты доживешь обязательно, будешь иметь хорошую семью с талантливыми детьми, ведь ты сама талантлива. И ты будешь писательницей, а я, если доживу, буду тебе по-прежнему писать: «моя Лера». И читать твои чудесные книги. 

Милая Лера, как на работе? Помирилась ли с Галкой?..  Я хочу, чтобы Галка была у тебя для общения – легкая, доброжелательная. Не понимаю, что тебя могло так взволновать, чтобы ссориться с Галкой, ведь ты такая сдержанная.

Милая Лера, не печалуйся и помни: ты очаровательная женщина, помни это всегда, это правда, это говорю тебе я, а я знаю тебя лучше всех. Не забывай об этом ни на минуту. И больше улыбок. Твоя улыбка – твоя красота, улыбайся, прошу тебя. Я знаю, ты улыбаешься редко, и только тем, кого любишь, кого действительно рада видеть.

Милая Лера, до свидания. Твоя Слава.

26.01.1978

Милая Лера, треклятая жизнь! И тебе доставил неприятности шкаф. Ты хотела собрать его ко дню рождения… Как нога? Нет ли трещины? Зажил ли бок? Я всегда знала, что шкафы – не к добру, юмор, с каким ты описываешь свою неудачу, меня не утешает. Помирилась ли ты с Галиной? Хорошо бы… У нее столько любовников, один из них непременно собрал бы тебе шкаф. А у тебя Игорь, один только Игорь.

Мой брат поехал в город, теперь я не имею сигарет, в селе купить нельзя – сплетни. А писать тебе без сигарет невозможно. Как только беру ручку с намерением писать, появляется неодолимое желание курить. Твое имя у меня ассоциируется с дымом сигарет и духами фирмы «Балмайн». Если бы ты до сих пор была с Вильямом, тебе бы не пришлось страдать из-за шкафа, Вильям, в отличие от Игоря, заботился о тебе, – о твоих удобствах, о твоей одежде, о твоих духах. Но Америка забрала его у тебя. Нет, нет, Лера, не Сюзанна, не твоя «ошибка», когда ты не позволила ему порвать американский паспорт и просто остаться… 

Француз поет печальным голосом «Моя, навсегда моя…» Какое счастье – подарок Герберта «Грундик». 

Потеряла тетрадь со стихами Ахматовой. Какая оплошность, нет конца моим сожалениям. Неутешное горе. Доживем ли мы до таких времен, когда томик стихов Ахматовой можно будет купить свободно, в любом магазине? Мне почему-то кажется, что такие времена должны наступить, хотя кто-то сочтет меня фантазеркой. Если бы не твой еврейский поклонник, мы бы с тобой вообще еще не видели изданную Ахматову. «До боли жаль, но лучше Вам…», – написал он тебе на книге и прав был, Лера, конечно, – лучше тебе. Если б у меня был том Ахматовой, я бы тоже подарила его тебе, не задумываясь. Лера, пиши мне. Пора сыну спать – не хочет без меня. Будем читать сказку.

Целую. Твоя Слава.

27.01.1978

Лера, как я люблю перечитывать твои письма…

Что там в твоем городе? Снег? Ветер? Мороз? Как твоя нога, нет ли чего серьезного, мог быть перелом, ведь верхняя крышка такая тяжелая, и как ты ее подняла? Я всегда поражалась твоей решимости действовать, если ты решала действовать. Лера, а как ночью, спишь ли ты? Не трудно ли тебе, не тяжко ли тебе на твоей дороге? Как проходит твой день и длинные ли у тебя вечера. Очень ли они тоскливые. И шкаф. Как он вписался в твою уютную комнатку-шкатулку? 

Что будешь делать дальше? Любишь ли ты по-прежнему свой город? Теперь у тебя есть шкаф, и ты уже никогда его не бросишь?! Можно построить город и уехать, но если куплен шкаф… Такой большой и блестящий шкаф так просто не бросишь.

Лера, я скучаю по тебе.

Очень много работаю, мало читаю, пишу тебе, играю с сыном в шахматы, решаю задачи – вот и все, что я делаю. Дома одна, брат в городе, мама в больнице с папой, он все еще в тяжелом состоянии.

Мой сын что-то во сне лопочет, такой тепленький… И тихо играет магнитофон. А я пишу тебе и только теперь понимаю безмятежную радость наших встреч. Все было: время, возможность, терпение, терпимость, понимание.

Лера, приезжай! Ах… шкаф и твой любимый город. Этот шкаф из головы не выходит, так и хочется про него писать. А может, и у тебя что-то изменилось? А у меня изменилось. Не могу понять, что. Нет, радость и восторг не кончились, я так же счастлива, но что-то изменилось, и я не могу уловить, не могу еще понять. Может, ты разберешь.

…Я поняла, что изменилось у меня. Пью элениум уже четыре дня, поэтому все стало по-другому.

Получила два письма из Белого города от одного молодого человека. Первое – сплошная учтивость. Но второе… мне бы хотелось показать тебе это письмо. В нем столько доброты и печали…

* * *

Недавно узнала, что Патрик Кембел в 50 лет сыграла молодую цветочницу Элизу из "Пигмалиона" Шоу и имела ошеломительный успех. Ты можешь себе это представить? Возлюбленная Шоу была прекрасна и в 60 лет, а поседела, когда убили его сына. Она говорила: мне всего 39 лет, хотя моей дочери уже 28, но в Индии это никого бы не удивило. У Патрик, величайшей актрисы, умницы и красавицы было два мужа, и оба сбежали от нее к другим женщинам, менее красивым и умным.

Видела, наконец, Анну Герман. Как холодна! Как зимний день. Не прохладна, а холодна со своим нежнейшим голосом. Истая полька. Любимица всех моряков и путешественников… Мне понравилось ее надменное и холодное лицо – полная противоположность голосу – сладкому.

Ах, Лера, как прекрасно поет француз. Как печально и прекрасно. Тебя нет. Есть вино, есть прекрасная музыка, но нет тебя. Моя дорогая, дорогая, дорогая, тебя нет и никогда уже ничего… никогда, ничего – какие отвратительные слова.

Пиши. Твоя Слава. Скоро три часа. Раннее утро.

28.01.1978

Снова ночь, музыка, кофе, спит мой сын, я пишу тебе.

Моя дорогая Лера, жду, жду от тебя письма, а его все нет. Пиши мне, моя дорогая, я так жду! Пиши обо всем.

Что ты сейчас делаешь в своей маленькой чисто прибранной комнатке? Там без меня, наверное, не пахнет табаком, ты куришь только у окна и редко. И может, ты уже совсем не куришь. Но что ты делаешь? Читаешь? Что ты читаешь? А может быть, ты не одна, у тебя твой возлюбленный? 

Завтра поеду с братом в больницу к отцу. Он все еще в тяжелом состоянии, ах, если бы все было хорошо!.. Я и не знала, сколько у моих родителей друзей и – хороших. Двери дома не закрываются – приходят узнать, как папа, лучше ли ему. А в больницу – паломничество, врач запретил принимать, отцу нельзя волноваться. Родители прожили и живут  славную жизнь, и… какая дочь – ирония судьбы. Надо же такому чудовищу уродиться у такой хорошей женщины.

Ах, Лера, я совершенно лишена интеллекта, характера, я от всего спасаюсь бегством. Ты помнишь историю с Пиковским. Я бросилась от него с балкона, опасаясь, что поломаю руки, ноги, ребра, но готова была на это, потому что знала, я не смогу с ним бороться. А это был бы конец, хуже смерти, хуже увечья. Это вело на балкон, где веревки меня не пускали, путь казался длиннее жизни, тяжелой, покалеченной – в постели – жизни. 

Да я боюсь одного взгляда, одного разговора. До сих пор тоскую по Татьяне, но нужен был разговор, которого я боялась. Один разговор, на который я никогда бы не осмелилась. Мы бы поняли друг друга, все бы прояснилось… Все увертками, все намеками, на большее я не способна. Я всего боюсь. Помню ту проклятую ночь, когда узнала, что моя любовь уже никогда не вернется. Татьяна была моим утешением, такое никогда не забывается. Мне было плохо, тяжелее не припомню. Физически больно. Я шла сгорбленная и больная как старуха к ней, моей Татьяне, и она поняла, приняла. За это многое можно отдать, а я не осмелилась на один разговор, я такая бесхарактерная, слабая до отвращения. Она моя, а я не ее. Что это – надменность, слабость, дурное воспитание?.. И ничего уже нельзя изменить.

Я сбежала из города, где могла построить жизнь. Потерпеть, и было бы все. Была уже первая в очереди на квартиру. Снова бегство – от разговора с Татьяной, бегство от Бизона, от затянувшейся платонической любви. Он устал от меня, я боялась, что не выдержит, и – лучше убежать. Я бегу, бегу, бегу от сложности, куда я бегу? К чему прибегу? Что ждет впереди, от чего я теперь буду бежать, а это непременно произойдет… Что за проклятье и когда кончится этот проклятый забор?

У тебя есть характер – ты купила шкаф. Ты любишь Игоря. У тебя есть интеллект – на лице написан. У тебя есть твой любимый город… У меня этого никогда не будет. Я только имею припадки дикой радости, неописуемой, прекрасной, большой как небо, как лежать на траве и смотреть в небо, а сердце разрывается от счастья… Это быстро проходит, но отзвуки согревают. Это единственное мое достояние. Оно близко, оно со мной. Я сжимаю руку, разжимаю ее, и  вот моя радость, как по заказу, не смешно ли.

У тебя есть Игорь и есть надежда, у меня же ее никогда не было с Карлом, был восторг, была гордость, радость обладания – слово, которое обычно применяют мужчины, радость оттого, что этот мужчина не может обходиться без меня. Не самообман, не самообольщение – с ним такого нельзя, не тот человек. Было счастье, когда его холодные надменные глаза улыбались: "Славушка пришла ко мне", когда он целовал мои руки, а за столом сидел его друг, единственный, кого он уважал из всего ресторанного сброда. Было счастье, когда он вел меня за руку на виду у людей, которые для него, может быть, и не существовали. Так было, но никогда не было надежды, самой крошечной, только безнадежность. Не было ожидания конца, может, потому что и начала не было. Вспыхнуло, озарило мое сердце, и все. Не начало, не конец. Случай.

Помоги мне, моя Лера, разобраться во мне. Напиши что-нибудь утешительное. Как я говорила Бизону: погладьте меня по головке, и он гладил, целовал в волосы и говорил: вот увидите, все будет хорошо. Я верю, что у Вас, Ярослава, Славочка, все будет хорошо. И я ему верила.

Ты умница, ты все поймешь, а я уже начинаю бояться себя, своего бегства по кругу, своих фантастических снов. Предчувствие большой, огромной беды наплывает, и я начинаю потихоньку сходить с ума.

Лерушка моя, пиши мне. Как твое сердечко, как ему живется, такому одинокому. Ты сейчас совсем одна в своей маленькой прибранной комнате, без меня у тебя порядок… Как твой возлюбленный? Мой друг, не печалуйся. Ты ведь знаешь, что говорил мудрый Соломон. Пройдет, только не печалуйся. Пиши о важном и о пустяках, я так жду твоего письма. Пиши, когда думаешь приехать ко мне, очень скучаю и жду.

Лера, можно ли сказать, что мы с тобой несчастные существа? Ведь есть еще письма, которые мы ждем и пишем, а у тебя Игорь, Белый город и комната, где ты ждешь Игоря.

Лера, как ты думаешь, мы будем всю жизнь писать друг другу, или когда у тебя будут муж и дети, ты не будешь мне писать? Какие мы будем, когда встретимся? О чем мы будем говорить. А вдруг не о чем будет говорить – все будет выписано в письмах…

Целую тебя. "Тысяча нежностей" – как говорят французы, дословный перевод – тысяча поцелуев. Твоя Слава.

30.01.1978

Лера, почему ты молчишь? Два дня прошло! Ну, ты знаешь! Как я скучаю без тебя, без твоих писем, а ты не пишешь! Какая бессердечность, жестокость. Я так много уже написала, а ответа нет и нет. Твои письма – единственное утешение для меня.  Может, потом я не буду так сильно страдать оттого, что ты будешь забывать писать мне, будешь забывать меня. А теперь пиши. Что ты, ей-богу. Я даже не могу понять, отчего вдруг такое, почему не пишешь. Если я через два дня не получу твое письмо, то берегись – буду мстить.

Я не знаю, что думать, может, ты в больнице из-за ушиба крышей этого проклятого шкафа. Я всегда имела убеждение, что эти гробы вредны для здоровья таких людей, как мы. Разумеется, для нормальных людей это находка, но для нас – катастрофа, и ты увидишь – это еще только начало. Лера, ты сделала ошибку, приобретя  шкаф.

Пиши. До свидания. Твоя Слава.

31.01.1978

Упорное молчание. Я объясняю это тем, что у тебя или большая радость, или большое горе, или новая любовь, которая увлекла тебя, как только с тобой это возможно: с головой, с мозгами, с руками, со всей тобой. Или снова шкаф. Лера, если ты не пишешь, потому что не хочешь, придумай что-нибудь, иначе я тебе этого не прощу.

***

Ну, вот я и получила твое письмо.  Когда-то Татьяна мне пожелала писем, «длинных, как волна». Сбылось. Я его так читала! Ах, Лера, милая Лера, сколько любви у тебя! Твой безумный, прекрасный бред о любви твоей! Как много у тебя счастья! Я даже вспыхнула на мгновенье. Скоро вы будете вместе! Навсегда. По письму вижу, что к этому идет. Может быть, он решится. Ну что ему его карьера, его Париж, когда есть ты и любовь к тебе. А если не решится, я даже не знаю, чем все это кончится, не могу представить. Нет, нет, скоро ты напишешь мне: сердечные пожелания тебе от моего супруга и возлюбленного. А я отвечу: сердечные пожелания супругу твоему возлюбленному.

Письмо о любви, письмо – сама любовь. А у меня даже близко ничего такого. Вот вчера разговаривала с мужчиной. Я чуть пококетничала… конечно, сразу поняла, что он не шофер. Шла с соседнего села, и он подвез меня. Очень мило побеседовали, но он все испортил, назвав свою фамилию и должность: секретарь райкома партии… Я, наверное, должна была покраснеть, но… Он сделал мне комплимент: вам 22 года, а мне 45. Я сказала: О, вы так молоды, я по сравнению с вами старуха. Он засмеялся…   Передал моему папе пожелание выздороветь и, наверное, подумал: а что можно ждать от дочери К.! Они с папой живут плохо. Папа в опале. 

2.02.1978

Дорогая Лера, у меня новые туфли, очень дорогие, я не чувствую их на ноге. Какое счастье было бы иметь их чуть раньше, а сейчас… Полюбовалась, и вдруг представила себя в гробу в этих туфлях! Чушь какая-то. Но все переменилось. Все изменилось, не понять, где Белый город, где наша комнатка, где ты, где Игорь, есть у меня все это, или нет.

Лера, Игорь живет дальше со своей женой? Не собирается  переходить к тебе? Знаешь, я почему-то сейчас подумала,  это было бы скучно. Все, что могло быть – его восхищение, твое обожание уже было и есть. И было слишком много боли, ожидания до потери сознания, до желания смерти. Какой только ты не была для него, ты горела, всегда горела, когда была с ним. Без него ты не жила, ты даже не тлела, дни без него вычеркнуты из твоей жизни. У тебя не было ни одного желания без него. 

Я осунулась, мама сказала. Видимо, работа мне не впрок. Не умею, не могу. Не могу работать, не могу быть доброй – то, что нужно человеку, чтобы жить в этом мире. Вот я думаю, что Игорь должен расплатиться за твои ожидания, а ты об этом не думаешь, я знаю, ты думаешь только о том, когда он снова к тебе придет, и начинаешь ждать его сразу, как только за ним закрывается дверь. 

Лерушка, у меня к тебе большая просьба. Высылаю тебе письмо. Переведи его мне на английский. Но пиши печатными буквами, чтобы я могла переписать и отправить хорошему и доброму толстому американцу. 

Ночь на 5.02.1978

Снова твое письмо о любви. А Игорю ты пишешь? Когда-то я написала письмо о любви мужчине, и он начал считать меня очень умной и интеллигентной. Раньше он этого не замечал. Какая странная реакция. Я больше не писала. Я спрашивала его: почему бог не дал тебе любви ко мне?  В любви, говорят, нет унижений. Письмо у него и теперь. Больше никогда не получит такого письма, ни даже подобного. 

Я так люблю, когда поет француз…

* * *

Итак, у тебя новая комната, зеленые обои преобразили ее, есть зеленые гобелены, шкаф, куда твой любимый вешает свои ультраэлегантные парижские пиджаки, есть шторы, прозрачные, как воздух и такие же невесомые. Ты почему-то про них не написала, но это ведь так, ты просто забыла об этом.

Пиши мне фиолетовыми чернилами – я больше понимаю. Ты до сих пор пишешь паркером, который тебе подарил Герберт? Не меняй чернил. Слова,  которые  не понимала, чувствовала интуитивно. Ведь это все любовь. 

По вечерам у меня портнихи. Мама следит, чтобы ничего экстравагантного – только элегантное. Меня, видимо, решили замуж выдать. Буду сопротивляться. Надежда на маму. Она горда. Наш род считается хорошим, многие хотели бы породниться с нами. (У нас это еще имеет значение).

Ох, Лерушка, ты счастливее меня, у тебя  есть надежда. И еще часы счастья. Не задумываясь, отдашь годы за эти часы любви. Что-то будет впереди? Что ждет нас… Что ждет тебя, меня, что будет через год? Но Лера, я больше тревожусь о тебе. Меня любит мой брат, он целует меня, обнимает, он никогда не разлюбит, никогда не бросит в беде, а у тебя никого. А у меня – какая беда? Беды не будет. Я тебе послала из Хемингуэя: если нечего терять, не так уж и трудно устраиваться в жизни. Как много отчаяния в этой фразе, Лера, ты чувствуешь?.. Я все потеряла, все – вместе с проклинаемым мною Белым городом.

Готов кофе. Сегодня воскресенье, но я стирала простыни, пододеяльники, синила, крахмалила, потому что брат был дома – носил воду. И сейчас нужно чашечку крепкого-крепкого кофе, как в твоем доме. И у меня есть пять сигарет, сын спит, «Грундик» выдаст мне «не отрекаются любя» что поет Пугачева, а еще про козу в желтую полосу, а потом будет чудесный голос француза – сама любовь,  далее Высоцкий про ангелов, которые поют такими страшными голосами и еще что-то там. Ты знаешь. 

А на чем мы остановились? Любовь?.. У тебя есть любовь, город, который ты строила сама, Игорь. Нет только меня. Но ведь есть еще дневник, ему, безмолвному, все понимающему другу, скажешь все. А будет очень трудно – сходишь к Татьяне. Будет трудно – пойдешь к Татьяне, она поймет. Всегда. Вы сестры. Эти отношения не кончаются. Лера, ты знаешь – мир огромен, и в этом мире есть кто-то, один или два, которые понимают тебя и слушают. Я имею в виду – действительно слушают, принимая и понимая все. И горе, и радость, и спокойствие, и нежность, и скуку. А можно никогда это счастье не встретить. Можно не хотеть этого ни сознательно, ни бессознательно. Тогда легче. Живешь и любишь всех. И тебя все. Таких много, больше, чем нас, одиноких. 

Но страшны перемены.  Как внезапно для меня это счастье – мои горы, мое небо. Эти звезды, этот ветер, эти мрачные дни – уж сколько времени все прекрасно, но что я потерпела, и что меня гложет? Столько блаженства и столько счастья вокруг…

Я никогда не побываю в твоей зеленой комнате. Никогда. И не надо говорить: давай устроим вечер, хочешь вина, сигарет… Эта игра только печалит. А я хочу видеть твои глаза и слышать твой голос.

Лера, у тебя мое фото на стене. Это очень хорошо, чтоб у кого-то висело твое фото. Лера, я счастлива, что ты помнишь меня. Что любишь, тоскуешь по мне. У меня то же самое. Очень хочу к тебе, хотя бы на одну ночь. И я тоже повешу твое фото в свою комнату, когда она у меня будет.

Где буду работать, неизвестно. Папа предполагает, в  Львове. Есть влиятельные знакомые. Я бы больше хотела в Сколе – ближе к моему селу. А лучше бы в селе. Хочу здесь остаться на всю жизнь. Не хочу города. Даже такого прекрасного, как Львов. Город хорош раз или два в месяц, наездом. Больше не выдерживаю, что поделаешь, врожденная сельчанка. Город угнетает, я теряюсь в нем. Хватит с меня Белого города. Правда, куда я стану надевать свои чудесные новые туфли? В моем селе нет асфальта, поломаю шпильки. Ничего, ими можно просто любоваться. Что я и делаю.

Лера, обязательно покупай себе обувь только на высоком каблуке. Это делает тебя стройнее. Видела на твою ножку-крошку белые босоножки. Но не имела денег купить, хотя сразу тебя в них представила: идет по улице очаровательная женщина, изящная, стройная и нежная.

Да, здесь можно купить хорошие ткани. Выбор большой, особенно эти кримплены, которые нравятся маме – «очень практично». Одну юбку для работы можно иметь, но не больше. Предпочитаю тонкие облегающие ткани. Да ты сама понимаешь – лучше твоя французская юбка, чем из топорного кримплена. Как пошили  пиджачок? Получилась ли точная копия итальянского? Как пошито платье из кримплена, почему ты купила именно кримплен, ведь у тебя изящная фигурка, зачем прятать ее под грубой тканью? Но напиши, как пошила. Опиши все. 

В твоем письме только любовь. В следующем напиши еще о чем-нибудь. Ах, я знаю, Лера, это невозможно. У тебя только любовь. Большая, огромная, ты только ею и живешь. Еще раз перечитала твое прекрасное письмо о любви. Ты изменилась. Игорь заметил. Боже мой, конечно, он знает тебя, иначе не любил бы, не было бы такой восторженной нежности, доброты и участливости. Но не было бы и боли. Трудно любить такую, как ты и, наверное, такую, как я. Очень трудно. Много нужно отдавать, не всем под силу. Таких предпочитают обходить стороной – много хлопот. Я грубо написала, но верно. Это так, действительно так. Трудно встретить человека, который полюбит. Это не Вильям и не Карл, которые любили неизвестно за что, словно любовь к нам уже была в их сердце, оставалось  только приехать в СССР. Я помню, как Вильям увидел тебя, и как пошел за тобой –  с первого на тебя взгляда. Он не боялся быть смешным, ни на кого не оглядывался. Он просто шел и шел, и тебе пришлось решать, что же с ним делать? И его друзья потом, помнишь? «Лера?! О, я знаю – Лера!» сколько почтения проявляли… И с Карлом у нас было почти так. А любовь это, или только влюбленность была? Да и мы – любили ли? И может, мое сердце со мной, может, не забрал его Карл. Просто я не встретила своего Игоря, вот и кажется мне, что сердце мое до сих пор с Карлом. Часто по ночам я просыпаюсь от его поцелуев, от его слез. Возможно ли, чтоб мой Карл плакал? Но в моих снах он плачет и целует мои руки. Но почему-то всегда молчит и не говорит мне о любви, не говорит, что встретимся, и не отдает мое сердце. 

Встречу ли я когда-нибудь своего Игоря, буду ли счастлива, как ты? Теплая волна нежности, бесконечная радость, смех тела, сердца, глаз – какое счастье… Я уже смирилась с тем, что не каждой женщине, и мне, видимо, тоже не удастся после общения с иностранцами встретить мужчину, который был бы если не лучше, то хоть не хуже их. Лера, почему, ну почему русские мужчины так отличаются, почему рядом с ними невозможно чувствовать себя женщиной – от  кончиков до кончиков?.. Игорь это исключение, но кто знает, если бы вы встретились до того, как Париж наложил на него свой отпечаток, случилось бы все, что случилось, или нет. Возможно, ты бы его не заметила, и он тебя не оценил…

Лера, было время, когда я приходила в отчаянье от своей беспомощности и неприспособленности, неумения жить в этом мире. А теперь уже нет. След – боль. Постоянная, ставшая частью меня самой. Я привыкла к ней, как привыкают к неизбежному. Но есть еще книги, которые не прочитала, есть прекрасные улицы предрассветного Львова, а еще есть города, в которых я   встречаю Карла и тебя, и все мы счастливы. Мы разлучаемся, но снова встречаемся, встречаемся часто, когда мне хочется.

Пиши мне, дорогая Лера. Я очень жду твоих писем.

7.02.1978

Дорогая моя, я так долго ждала твоего письма, и вот пришло сразу два. Праздник.  Я очень тосковала по тебе. Написала ужасное письмо, непонятно, что со мной. Может, такая боль и отчаяние оттого, что  тебя нет, а я никак не могу к этому привыкнуть. Отвратительное, чудовищное «никогда»!.. Потом будет легче. Я так умею привязываться, что болит все тело от тоски, сны удивительные. Я привыкну потом…

Кстати, о снах. Снился Герберт. Я говорю: «Ты заберешь меня? Ты уже не уедешь один?» Помню, что в моем голосе была такая мольба! Он ответил: «Теперь мы вместе навсегда». Это даже не сон был, а видение. Я помню самые тонкие ощущения, взгляд, голос, тон Герберта, каждое слово.

* * *

В твоей новой – зеленой комнате – Париж! Во сне ты легко входишь за рамки картины,  идешь мимо Мулен Руж, мимо художника, который рисует эту картину, мимо Игоря, который покупает ее. Я вижу в своем сне, как ты идешь и улыбаешься, – я иду тебе навстречу. Ты уже машешь мне рукой: «Славик! Славка!»… Но тает твоя улыбка, исчезает Париж – ни тебя, ни города, я здесь, в горах, а ты в Белом городе, в зеленой комнате, и на стене – маленькая картина, подаренная Игорем. Она чудесная, она помогла мне увидеть твою улыбку. Незадолго до твоего сообщения, что у тебя на стене появилась рядом с моим фото эта картина, я увидела тебя во сне в Париже. А тебе снилось, что ты вошла в картину просто, как входят в город. Вот что такое наши сны, Лера, вот где мы можем быть вместе: там… где сны.  Лера, снись мне чаще, ты же умеешь, тебе это просто!

Париж… Никогда в нем не побываю. Может, захочу когда-нибудь уехать отсюда, но не скоро. Слишком много горя я испытала в чужом, огромном, каменном мире. Это не мой мир. Я не знаю, где мой мир, а потому лучше дома. Где каждый камень знаком, где умереть совсем не страшно и не странно. 

* * *

Сегодня в Сколе мама купила мне японскую красную ткань. Она чудесная. Дорогая. Похожа на твою синюю французскую, только плотнее, но также льется. Халат ты сшила из нее? И широченный подол годе? Передай Тамаре мое спасибо, не могу насмотреться на ее рисунок. И твоя поза очень узнаваемая. Я счастлива, что твое изображение у меня есть.

* * *

Ты хочешь быть похожей на Сухова? Мужчина, Лера, – это плохо для подражания женщине. Возьми лучше Елену Борисовну. Лучше быть очаровательной и уметь нравиться, чем быть безупречно-порядочной, как Сухов. Я не говорю, что порядочность это что-то абстрактное, нет, но тебе нужно другое. Чтобы на лице был написан не интеллект, а очарование и мягкость. А все остальное пусть будет в рамках разумного. И вообще, Лера, как ты уже, наверное, убедилась, совсем не нужен ум женщине. Ведь чаще всего несчастливы умные. А таких куриц, как Кулинич, мужья обожают. 

В тебе всего понемножку есть. Зачем тебе быть на кого-то похожей? Я помню, в Минске меня поразила интеллигентность твоей речи. Но я   заметила, она пропадает, когда ты говоришь с другими. Что-то такое появлялось – уму непостижимо! Рубаха-парень, простота, магазинность. Лера, не сердись, я ведь могу ошибаться. Я же не часто слышала, как ты с другими разговариваешь, так, детали, эпизоды из жизни в общежитии. Может, так ты прятала свою беззащитность, я не знаю. И вообще, зачем я взялась за эту тему, я это до конца никогда не понимала. Со мной ты была совсем иная, чем с остальными. Со мной-то ты была всегда на высоте. Это у меня были срывы. А ты для меня всегда была и есть самая умная, интеллигентная, очаровательная женщина, и только от тебя я жду писем, а больше ни от кого. И не выдумывай ты ничего, будь такой, какая есть. Тебя такую любит Игорь. В тебе есть самое главное – тонкость души, и он это видит.

8.02.1978

Все идет и идет снег. Вот уже несколько дней подряд сплошная белая пелена. Пишешь, что приедешь через полтора-два, а может, через три года. А может, никогда? Мы слишком бедны, чтобы разъезжать по городам и странам.

Снег все идет. У меня давно нет сигарет, и письма не пишутся. Почему-то с сигаретами легко летят из-под пера, а без них нет. Но не стоит к этому привыкать. Все равно скоро мама будет дома, и мне нельзя будет курить ни в коем случае. Ни ночью, ни днем, ни дома, ни в лесу, да и для чего, если не будет удовольствия? Без тебя это совсем не то. Без тебя сигареты не сигареты, а так – отзвуки прошлого с тобой, жалкие отзвуки. Жалкие остатки, которые еще пытаюсь удержать. Никакими привычками, никакими сигаретами не вернуться мне в твою комнату. Теперь зеленую. Все у тебя в ней зеленое. Только шкаф черный, а шторы невесомые.

* * *

Моя дорогая, твои слова из этюда о городе: «Прошел день, грустный как нос бродячей собаки; прошел вечер, никчемный как старый ботинок; пришла ночь, жестокая как укус пчелы…».  Милая Лера, письмо такое печальное, что я плачу вместе с тобой. Чем помочь, что сделать, как уйти от этой любви,  что так возвышает и так мучает тебя.

Твое письмо, твое полное горя и отчаяния письмо! Я не знаю, как излечиваются от любви, и возможно ли это. Ты говорила мне слова француза: «Нет никакого лекарства от любви, кроме…» Это так красиво. Он, очевидно, любил радостно. Радостно и счастливо каждую минуту. Как те двое, что встретились случайно, потом ушли в номер, а через три дня портье нашел их мертвыми – они умерли от любви. Это тоже красиво. Эту историю тоже рассказывала мне ты. Я помню. Радостная, счастливая, прекрасная любовь.

А у тебя?.. Почему бы тебе не встречаться с этим мальчиком – комсомольским активистом?! Ах, Лера, Лера, у тебя никого нет, но и Игоря тоже нет. Лера, я не могу понять этого человека. Какая жестокость: никогда не давать повода думать, что вы будете вместе. Этого нельзя простить. Но как наказать, да и сможешь ли ты. Ты не умеешь прощать, но ты так любишь. Твоя любовь может растопить гору, но почему-то его сердце – нет. И как он не чувствует твою беззащитность, твое одинокое сердце, которое так любит его. Он все понимает. А может, он ничего не понимает.

Придет еще одна встреча, и в его объятиях ты забудешь все горести, боль, отчаяние. Отчаяние, которое томило тебя долгих пять дней без него.  И снова несколько часов счастья, прекрасного, о каком говорил француз, называя единственным «лекарством» от любви:  это обниматься, целоваться и лежать обоим рядом голыми…

Почему я не с тобой! Мы должны быть вместе, ведь жизнь такая холодная, жестокая, в ней бесприютно и надо иметь кого-то рядом.  Горе, что мы теперь не вместе, и ты не можешь мне всего говорить, а я слушать и понимать каждое слово, жест, мысль твою неоконченную. Я хочу к тебе. Хочу к тебе.

Лера, но моя боль почти прошла. Это была такая страшная тоска по тебе! Я очень мучалась. Она не совсем прошла, но потихоньку утихает. Элениум (больше пить не буду, раз ты против) помог уйти от этой боли, такой – ты не можешь себе представить. Как я металась! Чувство непоправимой утраты глодало меня, как черное чудовище. Были моменты, – думала, с ума сойду. Я не хотела в Белый город, но я хотела к тебе – видеть, слушать, говорить. Я так сильно привязалась к тебе, не помню более сильной привязанности. Просто физически не могла – хотела слышать твой голос, твой теплый, прекрасный голос – до умопомрачения. Только твой голос и больше ничего.

Теперь уже легче. Пришли письма, и я немного успокоилась. Я не так уже жду почтальона, без страха смотрю в ящик: а вдруг нет письма?!.. Сегодня увидела – нет, вспомнила, что завтра выходной на почте, но меня это уже не так напугало. Но я знаю, что мы должны быть вместе. «В этом мире люди редко понимают друг друга», – Пушкин, кажется. Мы понимаем друг друга, как никто. Это редко случается, он прав.

Милая, ты знаешь, я умею утешаться простыми вещами. Я утешаюсь чем-то – на один день. Ночь и вечер не в моей власти, ночью и вечером нет утешения. Вечером, когда темно, когда нужен кто-то рядом.

В твоем Белом городе я думала: уеду в село, заведу кур, корову и буду жить как растение, ничего не имея, кроме воздуха, ветра, солнца и моих прекрасных гор. Невозможно! я измучалась. Монотонность – это непосильно. Каждый день одно и то же: кормить и поить корову и кур, в обед то же и вечером. Уже второй месяц мама в больнице с папой. Каждое утро молоко ношу государству за полтора километра – девять литров. Это тяжело. Да, я дома, здесь легче умереть, и хорошо мне, потому что я истосковалась по горам и ветру, по огромным звездам, по своей стране. Но постепенно праздник притупляется, я больше тоскую по тебе, чем радуюсь тому, что я здесь. Просто места себе не находила, осознав неотвратимость того, что мы с тобой больше никогда не будем жить в одном городе. Никогда не будет наших зимних прогулок в поле на закате из-за твоей любви к зимнему солнцу, наших разговоров, твоей комнатки… Будет разное, но такое никогда. 

Почему я не богата? Почему так бедна, что не могу делать, что хочу?

* * *

Сегодня была в Сколе. Снова видела туфли на твою ножку-крошку. Хочешь – куплю. Думаю, не пожалеешь. Модельные. Они очень украсят твой гардероб. Еще сшить узкую юбку, и на весну и у тебя будет что надеть. Такие можно увидеть только на обложке красивого журнала. И еще: стиль классический, никогда из моды не выйдет, а югославская обувь прочная, долго носится. Решай в ближайшее время. А то наступит весна, их купит какая-нибудь маленькая женщина. Но тебе они очень пойдут.

Милая, спасибо за комплимент: я пишу красивые письма. Впервые это слышу. Всегда была уверена, мне до тебя далеко… Но, может, ты мне льстишь?

Твоя Слава.

2.03.1978

Дорогая Лера, сегодня я видела артиста Ланового. В фильме «Офицеры» он прекрасно сыграл свою роль. Он там был молодым, а потом старым и седым генералом. И вот сегодня я его видела. Он читал письмо Пушкина Анне Керн. Читал прекрасно. Но старомодный воротничок его старомодной рубашки! Маленький, какие сейчас не носят, воротничок пузырился на чем-то плотном внутри. Он был такой жалкий. Если у него жена доктор наук и у них нет домработницы, мог бы и сам проследить за своими воротничками. Правда? Меня несколько поразило это. А впрочем, его талант – это все. Плевать на воротнички.

Лера, я пишу скучные письма. Мне даже немножко страшно, а вдруг я так тебя потеряю. И не буду тогда иметь твоих писем. Ты должна немножко потерпеть, может, месяц, а потом я что-нибудь придумаю. 

У нас весна. Теплые дни, и в лесу, наверное, цветы уже расцветают. Но в лес ходить нет времени. Хозяйство. Вот мама приедет, и я буду ходить. Сын только об этом и мечтает.

Не хочу с тобой расставаться, но, увы…

* * *

Дорогая Лера, твое неожиданное письмо. Только позавчера – два, я и не ждала так быстро. Когда есть счастье, боюсь хотеть еще, но хочу еще! Милая, спасибо за перевод письма. Нет, этого моего знакомого ты не знала.

Счастливая ты и печальное письмо. Нет, не печальное! Усталое. Озорные нотки веселья (как будто «скоро я его увижу!»), но такая усталость, что видишь, я заметила. И стишок про Колю смешной. Новый поклонник? Он поэт, как это приятно. Но какая усталость. Почему?

Сегодня была в Сколе, имела час времени. Искала сигареты, обошла несколько магазинов – нет с фильтром! В каком-то захудалом киоске купила «Шипку», представляешь? «Шипку» мы курили с тобой в Минске в 73-м году, когда у нас не было денег на «ВТ».

Учу с сыном русский язык. Занимаюсь стенографией. Надоедает уже. И как ты ее осилила? 

Как большого события жду твоего следующего письма, мне так хочется говорить с тобой. Удивительно, как долго мы могли молчать, находясь рядом! Знаешь, мне не случалось молчать без напряжения ни с кем, кроме тебя. Кто теперь молчит, и кто разговаривает с тобой? Я так им завидую! Я завидую всем, кто когда-нибудь будет молчать с тобой, или разговаривать.

Дорогая Лера, спасибо Борису за привет. Если даст бог тебе любовь к нему, то мы с ним  когда-нибудь встретимся. Жизнь длинна и все возможно. Мне было приятно и радостно говорить с ним о тебе, или просто гулять по улице и слушать, что он говорит.  Это он из всех один понимает тебя и любит! Но, наверное, ты не полюбишь Бориса еще раз, дважды в одну и ту же воду не вступают. 

Лера, кроме Бориса, я не знаю мужчин, которые бы влюблялись и ухаживали за так уже заметно беременной женщиной. И расставанье ваше было неизбежно. Но как невпопад все получилось! Когда снова встретились, у тебя уже был Игорь. 

А его голова, правда, не поворачивается вправо? Он сказал, полтора года  делал пересадку возле твоего дома, и ни разу за это время не посмотрел на твои окна, поэтому голова… Ах, Лера, конечно, это шутка, вернее, манера Бориса объясняться. Несправедливо, Лера. Ведь он не причинил тебе боли своим исчезновением: ваши чудесные прогулки и разговоры для тебя оборвались только на время его отпуска, а потом, когда выяснилось,  что не только, ты уже думала лишь о ребенке и предстоящих родах. Он знал, что так будет. Он избавил тебя от надрыва разлуки. Все продумал замечательно, и заметь – пожертвовал работой, чтобы не волновать тебя… Но что принесет ему  возврат к тебе? Полтора года назад он сказал, что не хочет быть третьим лишним. А теперь согласен? Но ты-то так же страстно любишь Игоря, я вижу. Когда эта любовь тебя отпустит? А может, никогда?..

Интересно, будем ли мы когда-то писать друг другу только в память о прошлом, отдавая дань всему прекрасному и горестному, что было. У меня другая жизнь, нет сигарет, нет вина, нет Карла. А у тебя есть Игорь и Борис, и в твоей комнате продолжается жизнь без меня. У меня на столе лежат сигареты. Это напоминает твою комнату.

Почему-то снова вспомнила строки «глазами тост произнеси, и я отвечу взглядом. Иль край бокала поцелуй, и мне вина не надо…». Вспомнила, как я Петеру читала твои стихи, и этот тридцатилетний ребенок дал мне свой блокнот и попросил написать, что я говорю, чтобы в Германии прочесть. Я не помню, какие стихи, и Петер, наверное, блокнот потерял, а память об этом вечере осталась. Так незначительно и так много.

* * *

Дорогая Лера, получила два твоих письма. Знаешь, мы никогда не встретимся и никогда не будем вместе. Милая, как безнадежно! Просто не понимаю, почему так случилось: мы не вместе и так одиноки… Все становится безразлично, и даже попытка продолжить наше «вместе» письмами. Лера, не утешай меня, ничего не вернется. И письма… Я хочу тебе писать, беру листок, ручку, и у меня, кроме нежности к тебе, нет ничего, нет слов. Так однообразна и неприятна жизнь без тебя.

Моя дорогая Лера, я получила твои деньги. Я так хочу быстрее купить тебе эти туфли! Они элегантные, ты сама в этом убедишься, выйдя  в них – даже с таким  денди, как твой Игорь.

Сережа, Сережа остался один, от него ушла жена! Но Лера, теперь в ресторан вы пойдете втроем!  Интересно, что ты наденешь? Я хочу до мелочей представить, как двое элегантных мужчин и ты, изящная, как статуэтка, женщина, идете по улицам, которые я помню до последней трещинки в асфальте. Я знаю, какой для тебя праздник идти с Игорем по городу. Между вами тремя будет небольшая интрига.   

Татьяна хочет написать мне. Я буду очень рада. Только… не знаю, о чем она будет мне писать. Мне кажется, теперь уже ничего не поправить, ничего не вернуть. Я никогда не вернусь в Белый город, мы никогда не будем говорить, не будет стихов, сигарет и роз в ванной, не будет ночи. Неужели она не знает, что ничего не возвращается? У нее другие друзья, меня давно нет у нее. Я хочу получить письмо от нее, только о чем она будет мне писать? У нас нет будущего, есть прошлое: хорошее, доброе сначала и плохое, отвратительное потом. Виновата Таня. Я нет. Я не виновата. Я всегда любила ее, даже потом. Но я не знаю, о чем бы она могла мне писать.  

* * *         

Лера, опишу тебе мое маленькое приключение.

Директор школы был у отца, предложил мне работу пионервожатой, а потом учителя вместо одной женщины, что уйдет скоро в декрет. Его зовут Осип.

Я позвонила Осипу в школу и сказала, что хочу с ним встретиться, поговорить, когда у него будет время принять меня. Он сказал, в шесть часов.

Я оделась тщательно. В школе уже никого не было. Сначала мы говорили о моей предполагаемой работе. Взвешивали мои возможности. Я сказала, что не смогу. На его лице отразилось удивление – зачем же тогда я пришла? Вполне логично. Я сказала: просто мне очень скучно, я хочу говорить. Эта неувязка скоро забылась, и мы говорили, говорили. До позднего вечера. Моя душа немного отдохнула. Что примечательно, у него и в мыслях нет сказать мне что-нибудь легкомысленное, и, конечно, куда ему хотя бы дотронуться до моей руки. Хотя я ему нравлюсь, это бесспорно. Он Дон Жуан, я это знаю точно – соблазнил мою кузину. У нее муж-зануда, и она ищет приключений. Но между нами ничего, кроме его галантности. Однако он предложил мне встречаться. Раз невозможно мне у него работать, мы можем «хотя бы разговаривать», сказал он.  Где мы могли бы встречаться? Как думает Осип? Ведь это село, и обязательно узнают. Его жена тоже работает в школе. 

Его дорога домой лежит мимо моего дома, мы шли вместе, и нас уже встретили. А если еще раз? Он назначил день, время…

Мы встретились еще раз. Не было ни одной минуты молчанья. Лера, он как гурман, наслаждается каждым моим и своим словом. Вот уметь бы так! У меня впечатленье, что ему очень нужен человек, чтобы просто говорить. Когда он увидел меня, его радость была настолько искренней, что не было ни секунды неловкости. Снова слова, слова, они уносили нас, и мы просто не сознавали, что стоим на улице, и нас могут видеть. В один момент он увлекся и взял мою руку, потом увидел это, отпустил, и так беспомощно посмотрел на меня. И я улыбнулась, прощая его. И в первый, и во второй раз при прощании он целовал мою руку, при встрече нет.

Я должна ему позвонить (не согласилась на следующее свидание), все разговоры остались неоконченными, когда мы прощались. Даже если бы мы говорили целую ночь, этого бы не хватило… Но я уже знала, что не будет третьей встречи. Нужно прятаться, если встречаться. Если бы мы жили в городе – смогли бы, наверное, полюбить друг друга.

Он много изменяет своей жене, пусть изменяет и впредь, я не против, а со мной приключение закончено. Я слишком уважаю его и себя.

Целую тебя. Слава

12.03.1978

Лера, в среду поеду в Борислав, Дрогобыч, Трускавец. Уверена, что куплю тебе обувь. Милая, ты маленькая изящная женщина, но чтоб это было видней, всегда нужна хорошая обувь, прическа и одежда. Если бы ты нашла себе портниху, это было бы просто здорово. Ведь Вильяма нет, некому покупать тебе красивые вещи. Парикмахер у тебя есть, но если бы была своя портниха, то ты была бы восьмое чудо света. 

Милая Лера, у меня все по-прежнему, без перемен. Тихо и грустно плывет моя жизнь. Ничего не меняется, все застыло в ожидании, как на фотографии. Иногда воспоминания тревожат мою душу несбывшимися надеждами, мечтами. Наверное, потому я теперь никогда не думаю о будущем, не мечтаю.  И если я останусь работать в селе, буду навеки потеряна и для тебя, и для всего, что могло бы еще быть у меня. 

Ты написала, через год приедешь. Это было бы счастье. Я буду тебя ждать.  В конце концов, мы могли бы встретиться и не в летний отпуск, а зимой. В каком-нибудь курортном городке. Зимой даже лучше. Возьмем номер на двоих, и все дни и ночи будут наши. Не правда ли? Мы что-нибудь придумаем. 

Лера, мои письма хороши только потому, что читаешь их ты. Дай  прочесть кому-нибудь. И ты увидишь, что будет сказано. Это будет обыкновенным в глазах другого человека. Что сказка для одного, для другого – проза. Примерно так говорил Р. Тагор. Мы выделили друг друга из толпы, не можем друг друга заменить никем, в этом все дело.

Надо искать утешения не в людях. Рано или поздно они уходят от тебя, или ты от них уходишь. Ты помнишь, О. Уайльд: «Я всегда рад новым ощущениям, боюсь, однако, мне их теперь ждать уже нечего». Большое счастье сохранить ощущение новизны. Не всем удается, а тогда чем жить? Просто созерцать жизнь со стороны, не прикасаясь к ней. Как ты сказала: жить мертвой. Не всем удается сохранить ощущение новизны, а тогда чем жить? 

Без даты

Моя дорогая Лера, получила твои миниатюры. Как хорошо, я очень скучала по ним. Мне их не хватало. Только я очень хочу, чтобы ты приехала и прочитала их мне сама. 

Я как будто побывала в твоей зеленой комнате и услышала твой голос, но это было одно мгновение, а потом все исчезло. Лера, я так люблю твой голос и так хочу его слышать! Борис сказал: у нее голос – как отмычка. Он понимает, как можно скучать по твоему голосу.

Твое и Галкино письмо пришли вместе. Галкино – полное упреков. Одни упреки, и я не смогла понять, как она живет. Я-то приглашала ее в своем письме в Львов. Написала, она не пожалеет. Ведь ее в Белом городе ничто не держит. Но она ничего не ответила. 

И никогда ничего в этом городе быть не может. Слишком он реален, не терпит ничего тонкого, хрупкого – ломает. Мне кажется, тебе там хорошо только потому, что это твой родной край. А я не понимаю, как можно жить в этом каменном, холодном, с резкими недружелюбными ветрами городе. Но Галя будто не прочитала этого.

Моя дорогая Лера, получила два твоих письма. Столько нового. И самое удивительное – фраза: «Все силы его уходят на то, чтобы сохранить семейный очаг». Он не может расстаться с тобой, потому что его силы уходят… Парадокс. Какой печальный парадокс.

Борис. Я помню, он сильный и смуглый, умные глаза. Он настоящий мужчина и, наверное, очень хорошо с ним женщине. Но очень трудно женщине овладеть им. О ком я? Не о тебе. Я бы хотела с ним еще встретиться. Его кактус? Он со мной, он красивый, я дорожу им. Борис хороший человек. Это немаловажно. 

А ты снова с Игорем. Я знала, что так будет. Но я согласна с Борисом: «Не надо Игоря». И с тобой: «А чем жить тогда?»

Я не знаю, что делать. Здесь никто не поможет тебе. И этот город! Мне кажется, он тоже виноват в твоей беде. Говорю «беда», потому что ее больше у тебя, чем счастья. Гораздо больше.

У тебя насыщенная жизнь. Любовь Игоря, дружба Бориса, ссора с Галкой. Она и со мной письмами ругается. Но я никогда не принимала ее всерьез. Это глупо и невозможно – принимать ее всерьез. Ты, видимо, этого не учла. Годы нашей с ней дружбы и держались на моем несерьезном к ней отношении. И если мы еще будем вместе – на этом и будут держаться. Привет ей передай. Учти, что я написала. Не надо с ней ссориться. Можно с ней жить, не принимая всерьез.

Я не вполне ясно представляю твою жизнь. Игорь, Борис, Галка – и все? А еще какая-то Анка. Она к тебе приходит. Ты смеешься. Тоже неплохо. Пиши больше о себе!

13.03.1978

Милая Лера, сегодня удивительно красивый день. Вчера была вьюга, настоящая зима, а сегодня солнце и небо сверкают, трудно смотреть на мир божий, так прекрасно все. И снег, как пена нежный и мягкий, превращается в воду. Наверное, завтра его уже не будет.

Милая моя Лера, ты уже умеешь узнавать по письмам мое состояние. Со мной что-то происходит. Но твои письма  это для меня – все. Я очень по тебе скучаю. 

Где-то, за много километров, есть твой дом и комната твоя, есть ты, Игорь… Нет меня с тобой. Я до сих пор не могу привыкнуть к этому. Хотят автобусы и трамваи, в многолюдном автобусе ты ездишь на работу, а я здесь, в горах, где редко машина пройдет, где жизнь остановилась, как на картине художника или на фотографии.

Хочу в театр, хочу музыку послушать. Помнишь органный концерт в Минске?..

  Твоя Слава.

16-17.03.1978

Моя дорогая Лера, в одном из писем я рассказывала тебе, что было со мной после любви моей. Ты верно написала: жить мертвой… Боюсь,  это может случиться с тобой.

Моя Лера, не понимаю, почему ты считаешь свою любовь поражением. Она для Игоря поражение. Он теряет тебя. Он не хочет счастья. Но знаешь, Лера, я просто уверена, у тебя будет счастье, будет любовь. Вот увидишь. А может, когда получишь мое письмо, Игорь уже снова будет с тобой. Не надо так отчаиваться, не надо говорить: Игоря нет больше.

Пусти, пусти меня, освободи

От обещаний, от забот, от дрожи,

От тяжести любви – того гляди,

Я упаду под непосильной ношей.

Помнишь – это Минск. Ах, какая была жизнь. Город-сказка, в нем ты и я. Не было забот, были стихи, музыка, библиотеки – пока ты не влюбилась. Мне теперь кажется, все было так чудесно. Кроме работы, разумеется.

Моя дорогая, ты успокаиваешь меня. Милая, спасибо. Я уже написала тебе, что было причиной моего состояния – просто тоска по тебе, большая, сильная тоска. Пришли письма, и стало легче. Мои беспорядочные, безумные письма тревожат твою душу. А она так нуждается в спокойствии и ласке, горе ей ни к чему.  Да теперь уже нет его. Начинаю привыкать, что тебя не будет. Буду терпеливо ждать твоих писем – неделями.

Ты пишешь, чтоб я была терпеливой дочерью. Я хорошая дочь. Хорошая и ласковая. Они ни в чем меня не могут упрекнуть, кроме того, что долго жила без них. Я послушная. Им хорошо со мной. Ах, видела бы ты мои руки! Хозяйство… Сейчас они начали меня одевать. Пока не оденут, не успокоятся. У меня даже есть кандидаты в мужья. Заметь – кандидаты. Но все познается в сравнении. Ни одного из них не хочу, и никогда не хотела бы иметь рядом с собой. Была жизнь вне села, и недаром она прошла для меня. Наверное, я так и останусь одна на всю жизнь. Еще сын. Разбойник и драчун. Дерется сразу с тремя. Что из него получится? 

У тебя нет вечеров. Как это странно. У меня всю жизнь длинные вечера. У меня вся жизнь – вечера, а было время, когда была жизнь – вечера и ночи. День – только какая-нибудь работа. И у тебя тоже. И странно мне узнать, что ночью ты теперь спишь, а вечеров у тебя нет. Вечеров нет и меня нет. У тебя очень тяжелая работа. Я никогда бы не смогла работать на такой работе. Это что-то ужасное, почти как на заводе в Минске. У тебя плохая работа.

* * *

Моя дорогая, перечитала твое письмо.  Ты так утешаешь меня. Да, я молода, некоторые вообще дают мне только двадцать лет. Лера, милая Лера, ничего нет впереди. И ты-то это знаешь, ты как никто знаешь, что у меня впереди ничего нет. Я уже притерпелась к этому «ничего, никогда», как приживаются с бородавкой – мешает, плохо, но жить можно.

Жить можно. Много воспоминаний.  И знаешь, почему ничего нет впереди? Потому что я себя никогда не потеряю. Я есть и буду я. Создать себя? Нет, для этого нужно твое упорство. Я не умею, не хочу, а еще я умею утешаться. И не стремлюсь ни к чему. Но я так благодарна тебе за утешение. Но моя печаль была не из-за моей будущей судьбы. Меня печалило твое и мое будущее невместе.   Наше «никогда».

А еще, милая Лера, плохо, что я не по всей форме верю в бога, чтоб пойти в церковь и исповедаться. Может, теперь, когда мое удивительное счастье оказаться дома поутихло, схожу. Просто для успокоения, как ходила в Минске на кладбище. Куда только спрятать свои пустые глаза. Неприлично за стеклами очков, а за ресницами их не спрячешь.

Милая, твой совет: не надо так напряженно вслушиваться в себя. Но я иначе просто не могу. Во мне – ты с Игорем, Карл, и я думаю о себе и о вас, вслушиваюсь в себя. Мне больше просто нечего делать. Я не шью и не вяжу.

Надо жить проще – еще один твой совет. А ты? Ты-то умеешь жить проще?! Ты не умеешь, ты всегда все усложняла. Для нас формула благополучного счастья неприемлема. Просто невозможна! И ты-то должна это знать. Все сложно, а от себя не убежать – это ты при прощании говорила. Никогда не убежать. Никогда и никуда. Не существует для нас простоты ни отношений, ни любви, ни жизни.

Милая, никому не показывай моих безграмотных и сумасшедших писем. Они пишутся для тебя. Лишь для тебя! Только в том случае, если ты расставишь все  знаки препинания и исправишь мои ошибки, можешь отдать их в печать. И то отдельные моменты.

Собираешься сына взять к себе. А как твои три смены? Ведь ему нет и четырех лет. Что будешь делать – переходить на другую работу? Или  маму заберешь к себе вместе с ним? Ты ничего не объяснила.

Пиши мне. Целую. Твоя Слава. 

21.03.1978

Дорогая Лера, купила туфли. Умру от огорчения, если будут великоваты – единственное, чего боюсь.

Милая, я очень рада, что ты счастлива, абсолютно счастлива. Ты так увлечена, ты преклоняешься, обожаешь, но вечно это продолжаться не может, и еще может случиться разочарование, отчаяние, к чему ты совсем не готова.

Бизон. Напрасно ты ему сказала… У меня никогда не было любви к нему.  Была его нежность ко мне – тоже не любовь. Деликатное, нежное отношение и удивительное понимание. И больше ничего. Я скучаю по его нежности. Но любовницей никогда не согласилась бы быть. Милая Лера, кроме своей жены, он еще имел  женщин, я это всегда знала, как и то, что он плохо относится к ним. Высокомерно, надменно. Но со мной оставался неизменно ровен, ласков и нежен.

Однажды он сказал: хоть бы Вы уехали. Но эта фраза ничего не изменила в наших отношениях. Может, мы еще встретимся. Он как-нибудь приедет ко мне. По дороге во Львов заедет к одной из своих любовниц, и будет ее любить. Ну а со мной – нежность, беспредельная легкость в отношениях.  А поцелуи – с другой, с той, которой можно дотронуться до колен, до груди. Я знаю, что он такое. Меня не удивило твое письмо, не огорчило. Лера, на дне моего рождения он не очень прилично вел себя с Галкой. Он при мне дотронулся до Галкиной руки. Мне не было стыдно за его ничтожный жест, потому что Бизон не ничтожество. Но это, как и все другое, что он позволял себе с другими, не касалось нас.  Это вне наших отношений, понимаешь? Мы любовники, это бесспорно, но немного другие. Его глаза порой говорили, что я женщина, и он хотел бы до меня дотронуться. И только. Может быть, он знал, что я не могу любить за причиненную мне беду, за одиночество, за ревность, могу разлюбить за ничтожную мелочь, но что-то во мне не может угаснуть даже к тем, кто предал меня. Я сама этого не совсем понимаю, но все это я.

27.03.1978

Дорогая Лера, сегодня была в Трускавце. Пила чудесный херес. Он напомнил мне тебя и твою комнату.

У меня в гостях был мой одноклассник – единственный не женившийся. От души поговорили, вспомнили всех. Договорились, он будет приходить развлекать меня, не даст умереть от скуки. Неплохой парень, но очень скромный. Оттого, наверное, не испытавший «счастья» супружества. Его зовут Богдан.

Ничего не меняется. Когда живешь в Белом городе, все ждешь и надеешься, что вот кто-то придет  и заберет тебя в свою страну, где будешь счастлива. И можно ждать и надеяться бесконечно, а здесь ничего нельзя.

1.04.1978

Дорогая Лера, наконец, я дома. Я соскучилась по тебе, вернее, по письмам к тебе. Приехала – твое письмо. Я ждала его. Ехала и думала, что твое письмо ждет меня – так и есть.

Спешу сообщить, что встретила человека, который мне понравился. Он удивительно напоминает Карла. Его зовут Роман – Ромко, как у нас говорят. Усатый, смуглый, обезьяноподобный, но стройнее все же, чем Карл, так как молод. Когда ему будет 42-45, станет точно таким.

Ездит в наше село два автобуса. Один большой – едет прямо в Борислав, а другой маленький, по дороге заезжает в дальнее село. Все стараются ездить на большом – меньше времени теряют и меньше тряски в пути. Я же в большом ездить не люблю, так как приходится стоять. А в туфлях на высоком каблуке два часа выстоять тяжело. Трясусь в маленьком, но зато сидя. Спешить мне некуда, времени много.

Живет Ромко в селе, откуда его возят на работу.

Я сидела и смотрела на него. Он это заметил. Подсел ко мне ухарски и громко спросил: почему вы на меня смотрите? Счастье, людей было мало: 5-6 рабочих-буровиков и одна женщина с нашего села. Я ужасно покраснела, и лицом, и шеей и даже спиной. Немножко помолчала, собралась с силами, и: мне нравится смотреть на вас. В голосе не было ни тени насмешки, ни даже улыбки. Он молчал. Он не знал, о чем говорить и не знал, как встать и уйти. Я сидела, отвернувшись к окну. Мне было даже приятно, что такой сильный мужчина растерялся. Ему было неловко, но для меня это не имело значения, я бесповоротно влюбилась.

Помнишь, Лера, ты сказала: надо кого-то любить. Почему бы не любить этого Ромка? 

Я ехала и думала, что он очень похож на Карла. Так же с увлечением говорит со своими друзьями, и он не заметил бы меня, если бы не мой взгляд. И он также молча, как Карл, целовал бы меня.

Моя дорогая Лера, ты посоветовала «не засыхать». Я благодарна за совет. Я не хочу «засыхать», но, как ты правильно подметила, мое село, люди, мама с папой… Если я что-то сделаю, буду не «белой вороной», я буду опозорена, и до старости моей этого не забудут. И мать не простит. Понимаешь теперь, милая, если Ромко и захочет меня целовать, я этого хотеть не должна. У него на правой руке обручальное кольцо. Я влюблена, но, увы… Время исполнимых капризов прошло, пришло серенькое и спокойное настоящее. Любовь здесь совершенно невозможна. Это исключено. Папа пытается выведать, почему замуж не выхожу, не собираюсь ли так одна всю жизнь быть…

Еще одно приключение, наверное, тебе будет смешно.

У меня осталось несколько часов до автобуса, и я взяла билет в кино «Портрет с дождем» (серенький фильм). До начала сеанса присела на скамейку напротив группы ребят в джинсах, модных рубашках и дорогих туфлях. Они начали обращать на меня внимание, я решила уйти от греха подальше, и вдруг один из них встретился со мной взглядом и поманил пальчиком. У меня от возмущения чуть книга из рук не выпала. Я справилась, посмотрела еще раз на эту обезъяну, и тоже пальчиком поманила его. Ты знаешь, я никогда бы не посмела так унизить человека, но тут я мстила. Он, что ты думаешь? Встал и подошел. Почему-то, видимо от волнения, стала говорить с ним на русском языке: «Я еще завтра буду здесь и послезавтра, и, может быть, еще когда-нибудь, но никогда больше не смейте обращаться ко мне, как к глухой, и вообще никак». Он ушел к друзьям, они, видимо, подшучивали над ним. Он был красный как рак. Так ему и надо.

Лера, мне надоела эта жизнь, но другой не предвидится. Не люблю ездить в город – там суета, а дома одно и то же. 

Папа не дает житья, гонит учиться. А у меня поступать в институт нет никакого желания.

Моя дорогая, как твой прекрасный возлюбленный? В твоих письмах то печать и грусть, то восторженность и счастье. Мое сердце спокойно, и другого я не хочу. А у тебя этого быть не может. 

Дорогая моя, как ты себя чувствуешь, такая одинокая и маленькая, в своей печальной комнате? Как вы сходили в «Дружбу», что нового в «Москве», бываешь ли ты там? Как у тебя на работе? Эти глупые курицы никак не могут смириться с тем, что ты умнее их и у тебя свои взгляды на вещи, несколько другие, чем это принято. Поэтому они тебе житья не дают.

Уже второй день дожди, от них печально и прохладно в комнатах. Я сижу у окна и вспоминаю нас – тебя и меня в комнатке на Солнечном бульваре на восьмом этаже. Я очень скучаю о тебе. Очень. Ужасно хочу гулять с тобой, хочу побывать среди людей, смеяться и пить вино, и многого хочу, что невозможно.

Спасибо, милая, за колокольчики. Серебряные колокольчики в мою честь… Пришли мне фото. Какая ты сейчас?..  

Мне снятся сны. Странные и красивые. Дальние страны. Море. Только никогда не снится Япония. Лишь Тояма. Он не покидает меня в снах.

Целую, твоя Слава.

10.04.1978

Дорогая Лера, твои поэтичные письма нужны мне, не говори, что такие письма никому не нужны. Да, в них много боли, слишком много, но я понимаю тебя и каждое твое слово мне дорого и близко.

Лера, твои стихи прекрасны!

Перечитала еще раз последнее письмо. Помнишь, дорогая Лера, Борис говорил тебе: если пойдешь против себя, будет плохо жить. Это когда ты хотела послушаться Галкиного совета и поговорить с женой Игоря. А я молчала, потому что знала, ты этого не сделаешь, моя милая, гордая Лера. И теперь знаю, что ты не сделаешь того, что диктует тебе отчаянье. Лучше брось его, просто брось. Это будет самой лучшей местью. Любовь сильнее смерти, но она не должна быть сильнее гордости и чести. Если ты сделаешь что-то, чему нет места в твоей душе, ты будешь потом презирать себя, а его ненавидеть.

Попытайся бросить его, ты молода и прекрасна, столько возможностей быть счастливой у тебя! Скоро два года как ты живешь только днями счастья с Игорем. Но ведь это жестоко и несправедливо: такая красивая и талантливая, ты теряешь свои дни, ождидание встреч пожирает их…

Вильям благородней Игоря, и любил тебя сильней. Сложились обстоятельства – он не смог приехать. Мне кажется, он никогда бы тебя так не мучил и не обманывал, как это уже два года умело, постоянно и с любовью делает Игорь. Вилл хотел порвать свой паспорт и остаться с тобой навсегда. Но столько было преград, и ты первая воспротивилась, думая, что он будет несчастен без своих лошадей и яхт. Ты была сильная, потому что он не измучил тебя, как Игорь. Что мешает Игорю быть с тобой, не понимаю, и никогда не понимала этой кощунственной смеси любви, лжи и практицизма… Уют в дому, чистые рубашки и прекрасная ласковая любовница вне дома. «О, несомненно, бывает, в ней вспыхивает ревность, но это преходяще, объятия в постели все заглушат. И она снова будет только целовать меня». 

Сижу на чердаке и пишу тебе. Дождь барабанит по крыше, и сын  носится, играет в наступление, а в комнате гости пьют вино. А здесь я, дождь и твое горе, твоя беда. Милая Лера, прости, если написала тебе что-то обидное. Но точно знаю, тебе будет еще хуже, если ты решишься на тебе несвойственное. Милая, пиши мне, пиши. Жду встречи, жду и надеюсь. Скоро будет твой отпуск, или мой, и мы встретимся. Когда думаю об этом, я счастлива и хочу жить.

P.S. Мне снился странный сон. Я по-французски разговаривала с лысым старичком. Он был смешной и имел большой живот, и еще очки. Он дал мне много денег. А сегодня утром я нашла возле своего дома три рубля. Они были грязные, но я их помыла. Да, старичок был похож, помнишь? на того, кто был у тебя в гостях с Карлом. То ли Хайнц, то ли Гайнц. На него. Такой же розовощекий, только живот больше. Я проснулась и смеялась, вспомнив, как он дал тебе деньги, чтобы ты оставила его у себя. Когда ты по одной купюре начала их выбрасывать в окошко, он понял, что не туда пришел и сбежал. Может быть, Лера, пока они падали с восьмого этажа, он уже успел спуститься на лифте  и искал их там, в темноте? Может, и сбежал-то он за ними, а не от стыда? А деньги были такие же грязные и мокрые, как мои три рубля!

 Целую, твоя Слава.

11.04.1978

Дорогая Лера, Герберт прислал мне открытку. Болеет. Лежит в больнице. Его почерк… нахлынули воспоминания. Тепло, солнце… Он – ласковый и старый. Я шла к реке в его больших пляжных туфлях. Вспоминала тебя, Татьяну, нас всех вместе. Были надежды, и была его любовь, такая сильная, что помогала ему отыскивать меня в парикмахерских, которые находились далеко от гостиницы. И вот открытка – вместо любви и надежд. Он не забыл, не забудет, но он болеет. А я живу в горах. Хоть умри!  Но умирать, верно, придется здесь…

Очень тоскую по тебе. И очень мне одиноко. И как выйти из этого нелепейшего положения. Как очнуться, отряхнуться, чтобы полюбить жизнь.

Написала Герберту, что помню его, не забуду его любовь, что жду его.

«Я тебя не забыл и не забуду! Только ты жди меня, и все будет. Я не теряю надежды. Люблю и целую крепко, твой Герберт».

Ах, Лера, человек, который любит меня, – ну почему он не молод? Он не успеет сделать все, что хотел, просто умрет от старости. И буду до конца дней своих одна, старая и нелюбимая.

Сделала печальное открытие, что теперь  не могу предаваться прекрасным,  хоть и бесплодным мечтам. Не могу бродить с тобой и Карлом по прекрасным городам. Я живу реальной жизнью, а это, ты ведь знаешь, так утомляет. Ложусь спать, а успокаивающие картины не встают перед глазами. Сказкам в горах нет места. Они сами прекраснее сказок, но они такие большие, а я такая маленькая. И не на что надеяться. Мрачно и пустынно.

Твоя Слава.

12.04.1978

Дорогая моя, милая.

Пошила, наконец, юбку из красной японской ткани. С разрезом на боку, но его почти не видно, только при ходьбе. Получилось на удивление элегантно, хотя шила не в ателье, а в мастерской. Но настроение – врагу не пожелаю.

Как хорошо, что Борис рядом с тобой! Он даст тебе другую жизнь. Я рада и благодарна ему за это. У вас прогулки по городу и утренние обеды в ресторане. А может, рискнешь и поедешь с ним? Ведь действительно, ты можешь многого достичь. У тебя есть талант. Борис понимает это. У тебя получится!  Талант погибнет в твоей комнатке. А так и деньги плюс ко всему. И жизнь более интересная. Лера, честное слово, стоит попробовать. Ты – актриса! Это здорово. Когда ты репетировала «Человеческий голос» Жана Кокто, не помню, как звали того режиссера, он тебе все повторял: «Только не сгори, только не сгори до премьеры!»  И мне сказал, когда мы вышли от тебя: «Она сгорит, сгорит, так нельзя играть, на разрыв аорты! Она сгорит, не будет премьеры!» Мне  нечем было его утешить. Я знала, ты не играешь, а просто проживаешь свою историю. Ты плачешь о той разлуке, что впереди. И он оказался прав, ты охладела к пьесе. 

Клянусь, будь у меня твой характер, я бы рискнула: поехала с Борисом. И еще ведь есть уверенность, что Борис тебя никогда не бросит. Ты потеряешь комнату и любовника, прекрасного, как бог,  но обретешь интересную жизнь, путешествия и встречи. А сын может еще пару лет побыть с бабушкой.

Лера, я бы хотела, чтобы ты решилась на это. Замуж за Бориса выходить необязательно, раз не хочешь, но поехать с ним можно. А эта проклятая лаборатория – да пусть хоть сгорит! Ты же знаешь, деньги в наше время почти все (кроме любви).

За два-три года Игорь не умрет, а ты его не разлюбишь, как знать, что будет потом, когда после разлуки вы снова будете вместе. Вместе и навсегда. Я рада, что Борис с тобой, он умный друг, он сильный мужчина во всем, кроме слабости к тебе. 

Сижу на чердаке. Курю. Ах, как хочу к тебе! Гулять с тобой и Борисом, и пойти с вами в ресторан утром хочу.

Бизон. Хорошо, раз он так хочет, передай: «Милый, я скучаю о вашей нежности. Хочу видеть». Но письма он от меня не дождется. 

Лера, я отвечаю тебе на каждое письмо. Но я хочу быть с тобой и говорить с тобой. А письма это такая малость. Как сделать, чтобы мы были опять вместе? Потеряла только тебя, а это оказалось так много. Так много, что непонятно, как же жить. Я ничего не могу придумать. И ты ничего не можешь придумать. Я тебе писала про открытку Герберта. Так много воспоминаний. Ты, я, Герберт. Тепло. Герберт говорит, что мы сегодня вечером будем есть французский бифштекс в «Москве». И вот уже ничего нет. И надежд никаких… Как безнадежно все, как быстротечно. Только длится и длится этот проклятый забор, вдоль которого мы идем, идем…

Ах, Лера, совсем не понимаю, что тебе делать.  Ведь я никогда так не любила… Прочла твое другое письмо и поняла: конечно же, ты не поедешь с Борисом. А жаль. Не будет денег, не будет новых встреч, не будет южных городов. Снова будет прекрасный любовник и одиночество.

Оба письма твои живые и веселые. У меня потеплело на душе. Тебе хорошо. И мне стало лучше. Конечно, я теперь понимаю, Борис – это безнадежно. В сравнении с Игорем он проигрывает. Я понимаю и сочувствую ему. Но он действительно умен и все, что говорит тебе – верно. Тебе нужно его бросить.

Лера, годы летят. И потом, через годы разлуки, у тебя немного будет, что вспомнить. Будет ощущение пустоты. Будут воспоминания о том, как много печали и грусти было в твоей комнате, о длинных часах ожидания, о поцелуях. Но секс быстро забывается, Лера. А что ты еще вспомнишь? 

Куколка он, твой И-горе. Больше ничего. 

Лера, ты пишешь, что счастлива. Знаю, бывают моменты, когда чувствуешь себя вольной птицей, все чудесно и распрекрасно. Но это, увы, недолговечно и возникает-то только когда встает призрак супружества с нелюбимым, а ты в силах оставаться свободной для своей любви. Но бывает другое. Тень мужа, сидящего  за столом, спящий ребенок, забытые на полу игрушки и много-много спокойствия. Это называется мещанским счастьем, свободная любовь и измены в него не вписываются, этим жив мир, и многие, многие женщины счастливы. А ты – в пустой комнате, где с потолка свисает грусть, и холод, и одиночество. Можно себя утешить только фразой: «И что значит одиночество по сравнению с одиночеством бога?» Как страшно. Какая горькая насмешка над собой в этой фразе. И приходится благодарить бога за то, что есть Борис, что можно с ним гулять и говорить,   и даже немножко гордиться – умный, сильный мужчина влюблен в тебя и придет по первому зову. По твоим письмам вижу, он дал тебе силы. Не так просто с Борисом, тебя тяготят его поцелуи, но как отказать ему в них, ведь он в своем роде неотразим со своим умом, юмором, силой и глубоким беспомощным чувством к тебе. Борис хорош хотя бы тем, что ты почувствовала: кроме одиночества у тебя есть свобода, ты ею дорожишь и задешево не отдашь. Ах, прости, Лера, ты ее и задорого не отдашь. Она нужна тебе, чтобы встречаться с любимым, потому что любовь важнее всего. 

Почему-то вспомнилось, как я встречалась с одним мужчиной, если рассказывала тебе о нем, то называла академиком. Он и вправду, теперь уже, наверное, защитился, стал доктором.  Мы дважды были близки. Но и потом я приходила к нему каждый вечер. Далее я влюбилась в одного попрыгунчика, но к академику продолжала приходить довольно часто, хотя бы на полчаса.  Он очень много знал. Истории о знаменитостях. Он рассказывал о Стендале, Хемингуэе, о Фицджеральде и его сумасшедшей и прекрасной жене, и прочих, прочих. 

Потом устроил скандал в моем общежитии. Кричал, что я бросила его, и он не может этого перенести. Ну, вел себя как ребенок, которого обманули, отобрав игрушку. Он был пьян. Физически боюсь пьяных, хорошо, что меня не было дома. Неделю спустя он сказал мне: «Ярослава, выходи за меня замуж. Я сделаю из тебя ученого». Тогда я уже не встречалась с попрыгунчиком, но замуж выйти не могла. Он был честен со мной, и я ему не лгала.  Он сказал: пройдет два-четыре года, ты захочешь выйти замуж только за такого человека, как я. Все проходит, и заинтересованность жизнью тоже. Я философ, я оптимист, но знаю, с тобой это случится непременно. И еще я знаю, тебе,  как никому, нужна защита (Бизон говорил: «Вам нужна спина»). Очень ты маленькая и теряешься.

Прошли годы. Я бросила институт. Встречаясь с Тоямой, снова пошла к академику. Он собирался в Москву защищаться, но был жалок и робел. У него были какие-то неприятности, они его угнетали. Мне хотелось сказать: возьми меня с собой, но не сказала… Ты знаешь, Лера, я потеряла мысль. Что-то важное хотела написать. Надо же столько накатать впустую. А главное, я еще раньше хотела тебе написать это. Но не то, что теперь написала, а что-то большое и важное. А получился  какой-то пресный рассказ. Я уже посередине почувствовала, не то пишу.

Лера, я писала, что хочу, чтобы ты бросила Игоря. Но в то же время я не хочу этого. Заколдованный круг, из которого трудно или невозможно выбраться. И знаешь, неприятно, что Игорь так это деликатно и утонченно жалеет тебя и готов «выдержать» разлуку. Если только ты этого хочешь. А где же, в конце концов, он? Что, он вообще ничего не значит в этой истории? Прошу, Лера, подумай. Бориса не хочешь – не надо. Но с Игорем подумай, как быть. Никак не могу смириться с тем, что он только любовник. Но, впрочем, если ты согласна долгие годы быть его любовницей, что ж, можно. И рожать от него тоже можно. У него, наверное, случаются другие женщины, ты знаешь, как часто в него влюбляются, но только без тебя он не может обойтись. Он дарит им свою любовь раз, другой, но снова идет к тебе. Он приходит и плачет от любви. Он всегда будет приходить и плакать от любви и наслаждения, оттого, что ты так прекрасна и так любишь его…

Целую тебя, твоя Слава.

14.04.1978     

Дорогая Лера, получила твое письмо. Очень рада, что туфли тебе подошли. Мы все беспокоились.

Лера, искренне рада, что у тебя другая работа. Теперь будет лучше. Первая смена  это самая лучшая работа. Вечером человек должен быть дома или в ресторане, а ночью целоваться и любить. Просто здорово, что Янцен заметил – ты не просто лаборантка, быстро делающая шлифы и анализы. Я рада, он понял – ты опаздываешь на смену не потому, что неорганизованная, а потому что сложноорганизованная. Лера… извини, все, что ты написала о Янцене, убеждает: он  увлечен тобой, потому и взял в свою научно-исследовательскую лабораторию.  Лера, дорогая. Я знаю, ты его не подведешь, но подумай, хочешь ли ты Янцена? Впечатление, какое он произвел на меня, хоть я видела его только однажды, я могу выразить одним словом: он ужасен. За его импозантной внешностью, как за фасадом…

Я же собираюсь работать на ламповом заводе  секретарем-машинисткой и стенографисткой. Вот сейчас учусь печатать. Трудно десятью пальцами отыскивать буквы. А смотреть на клавиатуру нельзя.

С нетерпением жду твоих новых стихов. Соскучилась по ним. И миниатюры ты мне не высылаешь. Лера, самая большая для меня приятность это кассета с твоим голосом. До сих пор не могу себе простить, что стерла ту желтенькую кассету со стихами Маяковского. Как мы там с тобой смеялись… Запиши, пожалуйста, романс твоего отца. И говори что-нибудь. Если б я умела петь, я бы тоже для тебя записала. Стихи я не пишу, петь не умею, читать Маяковского, или еще кого-то тоже.   Буду ждать твой голос, твой голос…

Целую тебя, Слава.

22.04.1978

Игорь в командировке, ты одна. Тебе плохо. Мне тоже плохо. Мне плохо без тебя. Я не ожидала, что мы так срастемся, что так трудно будет одной, а без тебя я совсем одна.

Жалею, что рассталась с тобой. Наверное, еще долго буду жалеть об этом. Может быть, всегда. Но ехать снова в Белый город… это невозможно. 

Ты права, невыносимо быть одной. Я так понимаю это! Да, мы разные, но есть у нас общее: мы неприспособленные. Просто удивительная способность быть одинокими среди людей, что окружают нас. 

Лера, хандра замучила так, что жить не хочу. Что дальше делать, как быть? Зачем я живу, так долго и так утомительно. И что бы, господибожемой, заснуть и не проснуться!  Я не хочу мужа, своего дома, семьи.  Хочу только с тобой побыть, покурить и поговорить, но ты далеко, и это исключается… У меня сейчас есть отдельная комната.  Здесь я сижу, строчу тебе, бормочу, с остановками и вздохами… 

Ты была права: от себя не убежишь. Я не вижу выхода. Этот проклятый заколдованный круг, проклятый забор. Если человек не может повеситься, это значит, у него нет сил, или – у него есть, хоть крошечная, но надежда? Что мешает?.. 

А еще – ведь это неэстетично. Висишь, вся синяя.

Лера, милая Лера, скорее бы прошел год, и мы встретимся. 

Например, в городе Тбилиси. Или в Львове. Или в Японии. Япония далеко, а в Тбилиси можно поехать. Я мечтаю там побывать с детства. Или в моем селе, или в Москве, где-нибудь, все равно, лишь бы встретиться!

Лера, как ты живешь? Ты так мало пишешь об этом. Как твоя комнатка? Я так хочу побывать в ней – просто ужасно. 

23.04.1978, Борислав

Ты снова, моя Лера, совершенно, абсолютно одна.  А куда уехал Игорь? Ты так любишь его, что я начинаю прощать ему то, что он живет с другой женщиной, а не у тебя. А прощать не следует…

Следует выбрать город потеплее, забрать сыновей, снять две комнаты – одну для нас, одну для мальчиков. И будет солнце в этом теплом городе, и ты, и я, и будет одиночество и тоска. Но и наше общение! И наши воспоминания. Не мало ли этого? Воспоминания-то грустные. Но теплый город и много солнца!.. Ах, Лера, несбыточные мечты, без тебя так плохо. Что придумать?

  * * *

Твои проклятые злые соседи! И что им от тебя нужно? Теперь и я уехала, ты почти всегда одна, тебя совсем не слышно, никто, кроме Игоря, не приходит. Но он даже звонком не тревожит соседей.  Ты ждешь его у окна, открываешь дверь, когда на площадке открывается лифт. Я хорошо представляю, как с бьющимся сердечком ты перелетаешь от окна к двери.  Знаю, как ты счастлива в этот миг,  и как  вы долго смотрите друг на друга, прежде чем хоть что-то произнести… Я все это так представляю, что даже слышу запах твоих духов. А вот твою соседку никак не могу вспомнить, помню только усы. Упрямо приходят на память усы твоей соседки, хотя усов она не носила. Может, ее муж носил? Лера, не могу вспомнить, я их даже не разглядела…  Зато нас разглядели от кончиков до кончиков, им просто больше нечего делать, не о чем думать, нечем заняться.

Иногда завидую людям, которые могу просто, без осложнений, жить с другими. Почему у нас не получается? Я знаю, ты вежлива с  соседями, но, видимо, им нужно не это, а общение. И не какое-нибудь, а чтоб они чувствовали себя в своей тарелке, другое не устроит. Но мы можем только поздороваться и закрыть за собой дверь. А они  -  ходить мимо этой двери, придумывая, что бы такое сделать, чтобы нам за этой дверью стало плохо, чтоб мы подали голос и тем подтвердили их существование. Но мы не подаем голоса, нам вполне достаточно друг друга, мы не ищем общества в местах общего пользования. 

Может быть, когда-то мы научимся жить с такими людьми. Ведь драться с ними, как Галка дерется каждую неделю со своей соседкой, мы не можем. А они, кажется мне, хотят этого или чего-то подобного.

В моей жизни было совсем мало людей, с которыми было легко.

У меня нет друзей. Я нелюдима. Лера, и ты нелюдима. Помнишь, ты     рассказывала, что в школе говорили о будущей профессии. Ты сказала, что станешь журналистом. Но я совсем не представляю, чтобы ты была журналистом, по-моему, совсем не подходит, эта профессия принесла бы тебе  страдания. Тебе трудно обратиться к незнакомому человеку, невозможно побеспокоить знакомого, если он сам не выходит на контакт. А тут  пришлось бы активно общаться с разными, с любыми людьми, нравятся они тебе, или нет, заняты они или очень заняты. А это значит, страдать. Мы не можем общаться с любыми, и бесцеремонно. 

Вокруг меня в свое время было много разных людей, интересных знакомств, но ничего они не прибавили к моему одиночеству. И к твоему не прибавят, как ни старайся. Лера, иногда мне кажется, мы с тобой не на своей планете, оттого нам так трудно. Научимся ли мы когда-нибудь жить среди людей?..

Вспомнила сейчас твой дом и другие дома Белого города. Я никогда, никогда не вспоминаю это, а сейчас почему-то…  Но ничего, сразу прошло. Лера, значит ли помнить – это оставить частичку сердца? Стучит дождь. А я скучаю по тебе.

2.05.1978

Дорогая Лера, добрый день.

Получила твое письмо и твое решение быть любимой, но не любовницей. Я тоже считаю: если мужчина живет с женщиной из чувства долга, оба они несчастны и безнравственны. Многие так считают, но не все говорят вслух.

Не думаю, что у тебя что-то выйдет. Измучишь себя и Игоря, а суть останется: ты и любовница, и любимая, но у него есть еще жена и ребенок. Лера, Игорь с тобой, ты его любишь, а все прочее не имеет значения. И ничего уж здесь больше не изменишь и не придумаешь.

Знаю только, тебе нельзя быть с этим мужчиной всю жизнь. Ибо годы пройдут, а ничего не изменится. Твоя кожа перестанет светиться, глаза блестеть, а все то же будет одиночество без конца и края. Мне глубоко жаль, что годы твои уходят. Я знаю, что ты будешь иметь после разрыва. Лера, не трагедию, не ужас, а только грусть и одиночество, очень много пустоты. Уж лучше отчаянье, ужас, –  легче умереть. Нож в сердце – и все. Но будет по-другому, спокойнее, а это хуже, хуже, хуже. Впереди ненужная жизнь, а позади пустота. Любовные ласки забываются – это не я говорю, кто-то из древних. Поверь древним, искушенным в любви.

Дорогая моя, так много одиночества и печали в твоей комнате,  я не могу смириться с твоим положением. И еще знаю, если есть что-то, пусть маленькое, то искать большего нет необходимости. Может, ты заметила бы кого-нибудь, но пока в твоем сердце  Игорь, ты никогда не заметишь, что есть хорошие ребята на ВЦ, и не только там. Все, кроме Игоря, для тебя на одно лицо. А ведь, Лера, неплохо и одной пожить, собрать вокруг себя общество пристойных людей. Уверяю, появятся и другие интересы. Ты еще в таком возрасте, когда можно выйти замуж даже с твоими запросами, но с Игорем ты теряешь время. И будет все труднее…  Что-то не то пишу.

Видимо, Лерочка, это все, что я могла ответить тебе на сложнейшую тему. Он  достоин твоей любви, но не хочет или не может быть целиком с тобой, так что же делать? Создается впечатление, ты для него развлечение, отдых от семьи, от  жены, которая царапается  и которую он больше не любит. Но как бы он ни клялся в любви, что бы ни говорил, не верь ему – он не с тобой. В этом смысле жене можно позавидовать. Ведь он не врет ей, иногда изворачивается, но она уверена, что он не уйдет от нее никогда, если даже к тебе не уходит. У него есть что-то очень важное, что он не может бросить. Что? Устоявшийся быт? Девочка, беленькая, похожая на него? Деньги, возможность поездок за границу? Родители? Не обмануть их надежды – тоже стимул сильный.

У меня как-то возникало чувство, что ты любишь Игоря потому что он возник в твоей жизни весь такой элегантный, очень деликатный и тактичный – после двух твоих предыдущих мужчин – грубого мужа и Вильяма в его грубом джинсовом костюме и американских сапогах, которые он не снимал ни зимой, ни летом. У меня такое впечатление, что он весь Вьетнам в них протопал, вырезая мирных жителей, а, может быть, он в них родился. А Игорь просто ангел с небес: вкрадчивый, ласковый, нежный… Ты натура впечатлительная, ведь сумела в Минске полюбить этого уральского медведя Сашу за всего лишь один день – кофе в кафе, прогулка по городу, мальчик за мольбертом в парке… Отблеск этого дня переливался в тебе очень долго. Тяжело тебе пришлось расплачиваться за один красивый день в красивом городе.

А еще тебя полонили ласки Игоря. Нет других таких рук, таких губ, такого ласкового голоса, нет такой изящности и изысканности. И кажется тебе, что больше такого и не встретишь. Да, в таком городе, как твой, он действительно редкость, может быть, он единственный такой. Он обворожителен. Его шевелюра – совершенство фактуры, цвета; волшебство – и сияние, и золотая пыль. Просто эльф какой-то. Но знаешь, Лера… Кажется, я слишком долго пишу тебе неприятные вещи, довольно.

Милая,  я тебя понимаю настолько, что дай тебе бог еще встретить такого человека на своем пути. И мне такого, как ты. Но, милая моя, подумай о своей жизни. Может, тебе уехать с этого города? Может, тогда ты сможешь жить по-другому?  Я знаю, нет сил жить в одном городе с любимым и не видеть его. Но вот такой выход: например, Львов. Прекрасный, культурный город. Говорю это не из корыстных целей, чтобы ты приехала ко мне, просто я ищу выход. Тебе только двадцать четыре года, ты еще встретишь на своем пути интересных людей, только скорее надо расстаться с Игорем.

А впрочем, что это я такое пишу? Какое право я имею советовать лишиться единственного, что у тебя есть?..  Просто  боюсь, что ты станешь такой как я, поплатишься самым главным – интересом к жизни.

Ну что же, Лера, попробуй сделать, как ты решила. Сразу можно будет выяснить ты у него самое главное в жизни или нет. И что он будет делать.  

Как у меня дела? Научилась печатать. Пальцы поотбивала…

Праздник прошел, как тень, земля утопает в дождях. И все зеленеет. Впереди большая радость – цветение садов. Наши сады, молодой и старый, будут цвести.

Окно открыто. Я слышу, как шумит река и падает дождь. Скучаю по тебе и общению с людьми. Я так давно не говорила!.. У тебя хоть Галка есть, а у меня никого. Нет людей, с которыми я могла бы говорить, или придти в гости и молчать. И ко мне никто не ходит.

Лера, я совсем не помню, что писала тебе в предыдущих письмах. Ты напоминаешь мне какие-то слова, фразы, я же не помню, о чем писала. Пишу как во сне и сразу забываю о написанном. 

Твое последнее письмо такое какое-то неспокойное, лихорадочное. Да еще покойник в доме. Кто бы мог подумать! Твой сосед был такой здоровяк. А помнишь, как они ссорились – он ее уговаривал на работу устроиться – пенсию надо заработать!.. Видимо, чувствовал.  Жаль, что я видела его в таком неприглядном виде, теперь не могу его вспомнить, как надлежит помнить о покойнике. Вот, урок: надо всегда хорошо выглядеть, и не в коем случае не ходить неглиже  по дому, где есть дамы.  А вообще-то жаль ее, твою соседку. Двое детей. От горя люди очень стареют. Но она, наверное, еще замуж выйдет. Что ей еще остается?

Моя милая, пиши мне чаще. Я так жду твоих писем. Лера, милая, помни, что я пессимистка. Не особенно обращай на меня внимание.

Целую, твоя Слава. 

5.05.1978 

Дорогая Лера,

Я ездила в город за пиявками отцу. Шла по городу, мрачное небо, острое ощущение своего одиночества и неприкаянности.

Приехала домой – твои письма ждут меня: грустное и веселое. Я хотела перепечатать все твои письма на машинке, но потом подумала: когда стану их перечитывать, то словно бы и не от тебя письма будут.

А у тебя то взлет радости, то одиночество и грусть.

А у меня все, что я хотела иметь. Только отцу снова плохо. Что будет? Идут дожди, бесконечные дожди.

Ты читаешь фантастику. Завидую. У тебя «Братья Карамазовы», завидую. Ресторан. Пестрая публика. Два элегантных  мужчины рядом. Твой Игорь едет в отпуск. Так быстро. Кажется, он совсем недавно был в отпуске. Тебе будет плохо. Лера, милая Лера, я без тебя скучаю. Мне так приятно получать твои интересные письма. Наверное, поэтому же и Елена Борисовна ждет твоих писем.

9.05.1978

Вечер, дождь в открытое окно летит ко мне. Начинают цвести сады. Так красиво! Боже мой, так красиво!.. Ты этого в Белом городе не видишь. Только каменные стены громадных домов окружают тебя. Скоро ты опять будешь одна. Твой Игорь уедет. 

Лера, ты имела возможность убедиться: издалека все кажется лучше и надежнее. Как Сережа. О нем можно было сказать: тот мужчина, который нам нужен. А оказалось не так. Кажется, я это верно поняла, хотя ты этого не написала. Так что Игорь твой идеальный мужчина, я знаю это. Но, тем не менее… жаль, что Бориса нет.  Жаль, он не приходит, держит обещание.

Я была в кино в Трускавце. Сидела рядом с молодым мужчиной из Ульяновска. Он лечится здесь. Я говорила по-русски с акцентом. Его удивляло произношение и составление фраз. Мы говорили о Мопассане, и я сказала: «его пестрая жизнь». Он заулыбался: «Я бы так никогда не сказал». Он интересный. Преуспевающий. Ему скучно в наших горах и дождях. У него некрасивые руки. Дорого и со вкусом одет. Он настолько благополучный, что я не смогла бы полюбить его, даже дружить с ним не смогла бы. Доброжелательный, самоуверенный, как и полагается счастливому человеку. В конце пути (он попросил разрешения проводить меня) мне просто стало дурно от его благополучия и откровенного счастья. Он даже попытался за такой короткий срок дать мне совет: Вы прекрасно выглядите, геометрически очерченное лицо, но Ваш подбородок нуждается в косметологе. Так примерно. Все это искренне и от умного мужчины. Я чуть не взвыла. Вот что значит согласиться ради удовольствия на разговор со случайным мужчиной. Был день, я так ярко покраснела от гнева, что он даже растерялся. Но я его немножко успела привести в порядок. Он забыл о своем счастье. И когда мы подходили к моему дому, уже был почти робок. Вот мое очередное приключение без продолжения. Такая скука.

На моем столе бумаги, ваза с печеньем, волшебный конь и матрешка, подаренная Тоямой. И воспоминания, много воспоминаний…  

Помни меня! твоя Слава.

Без даты

У нас цветут сады. Так прекрасно! Как жаль, что тебя нет здесь. господибожемой, какая красота! Цветет черемуха. А у меня на столе три стебелька каких-то колючих в прозрачном стакане. Печаль.

Очень долго не могу уснуть вечерами. Думаю о себе. Какая сила может меня оживить.  Я себе в тягость. Постоянное ощущение горя. И если ничего не изменится за год, я умру не только оттого, что съем или выпью что-то, а просто умру. Ведь от горя умирают, ты знаешь. Иногда кажется, что-то должно случиться! Но что? Перемена к лучшему возможна, если кто-то любящий и сильный возьмет за руку и выведет на свет, покажет то, что я еще не видела, расскажет то, что еще не слышала, пообещает то, что только в мечтах было когда-то, сохранит от этого безумия, что надвигается на меня медленно, мучительно. Неумолимо. Весь дом спит, а я не могу уснуть, и чувствую, у меня холодеют волосы, становятся жесткими и больными от отчаяния. Лера, отчаянье мое так велико, что его нельзя не заметить, обойти. Бежать от него некуда. Это мой последний приют. Психиатр? Я это уже прошла. Не хочу. Там надо говорить. Много говорить. А мне нечего сказать. Не сплю ночами? На это есть снотворное. Уколы, таблетки. Лера, мне страшно снова браться за жизнь: устраиваться на работу, знакомиться с людьми… Если ничего не изменится в течение года, разумеется, работа не в счет, работать надо по очень простой причине – нужны деньги, я отравлюсь. Давно я этого хочу и жизнь мне в тягость. К чему  глупая натуга? Как я металась, как искала, но, увы, ничего хорошего из этого не вышло, только разбитая душа. Ты была права, когда говорила, что надо хоть для кого-то представлять ценность. Наверное, в этом причина моего отчаяния. И ты все знаешь. Ты знаешь, как это со мной происходит. Ты понимаешь меня.  От тебя так долго не было письма. У тебя свои проблемы и печали.  Я уже перестала спрашивать у почтарки, как всегда, я умею смиряться даже с самым плохим. 

Милая, передавай привет Галке. Как Таня живет? Не собирается ли она покидать город? Мне всегда казалось, она в Белом городе случайный человек.  И как Бизон? Как  Сережа? Он носит тебе прекрасные книги в больницу, пока твой И-горе загорает в Анапе. Но у него не получится заменить Игоря, он понимает это?

Лера, ты написала чудесное письмо из больницы, я благодарна тебе.

Пишу и плачу. В такие минуты люди пьют яд, вешаются, выбрасываются. Мне не к кому пойти в этот страшный час. У меня есть ты, но ты далеко. Есть Тояма и Герберт, но они в других странах. Карл… он не любил меня. И не понимаю, почему его глаза улыбались только мне. Он принес мне боль. Бизон… Мы почему-то считали друг друга любовниками, хотя пальцев на одной руке больше, чем поцелуев, на которые мы решились.

Я так жду кассету с твоим голосом! Ты говори мне что-нибудь. Прочти свою миниатюру. Имя мое скажи: Славка.

Целую тебя. 

Без даты

Моя дорогая Лера, еще вчера я могла написать об этом, но брала ручку и листок и глупо улыбалась – вот единственное, на что была способна.

Я вошла в автобус и сразу увидела его. Он смотрел на меня. И я улыбнулась, может, от счастья, ведь это была такая редкая возможность увидеть его. Он сказал: садитесь, и я села возле него. Он ехал на работу. Успел сунуть мне записку. Да, он заранее написал ее, надеясь, что я буду в автобусе. Там было пять слов: «Борислав. Конечная автобуса. Буду ждать». Моя дорогая Лера, целый день я была как во сне. Мама странно смотрела на меня, отец шутил, сын тоже что-то чувствовал. За весь день я сказала буквально следующее: нужны деньги – Завтра еду в Борислав. И вот еду. Ах, какая длинная была дорога! Как ярко светило солнце, как странно смотрели на меня люди, как устали мои глаза от нетерпения! 

На конечной вышла. Автобус ушел, никого не было. А потом вдруг близко-близко его глаза и руки, он целует меня. И говорит: хочу взять тебя на руки и нести. Это было на улице, людей не много, но были. Но я совсем не удивлялась нашему поведению, я понимала, и он понимал, что именно так мы должны были встретиться. Он взял меня за руку, и мы шли. Мы не смотрели друг на друга и ничего не говорили, – как заколдованные маленькие дети. В маленьком скверике он, чуть задыхаясь, сказал: мне мало твоей руки, хочу нести тебя и целовать твое лицо. Потом ехали в автобусе и смотрели друг на друга.

Мы приехали в небольшой городок за Трускавцом. Было яркое солнце. Мы пошли в лес и там целовались, он носил меня на руках. У нас не было времени слово сказать, сладкие бесконечные поцелуи. Волосы мои растрепались, я где-то потеряла платок. Как мало у нас было времени – всего несколько часов.

- Не уходи от меня! Я построю дом, и мы будем здесь жить. Нет, мы уйдем дальше в горы, и никто не будет знать, что мы вместе, и что мы целуемся и любим. Я сделаю все, что ты скажешь, только не уходи от меня…

Но мы нашли платок, поймали такси, и ночью я спала дома.

* * *

Прошло несколько дней, дорогая Лера. Дописываю рассказ о моей любви. Я немного отрезвела, и более спокойно могу вспоминать о том, что так неожиданно вошло в мою жизнь. Но я жалею, что не осталась жить в том лесу, чтобы жить с ним. Его зовут Роман, Ромко – так у нас говорят.

Первая встреча и поцелуи. Было так, словно мы всю жизнь знали и любили только друг друга, и больше никого не существует в этом мире, кроме нас.

Теперь, когда спокойна, я удивляюсь тому, как уверенно он начал целовать меня, не боясь, что оттолкну. Ни соблюдения приличий, ни долга мужа хранить верность жене – только его влюбленность, которая заслонила все.

Мы оба знали, что встретимся. Казалось, нужно только потерпеть и оно, счастье, упадет мне в ладони. Но ничего не случилось. В моих ладонях только веточка с засохшими листиками и воспоминание о чудесном дне. И вечера – бесконечно грустные и одинокие. 

У него жена, дети. И слишком он радостный, яркий как праздник. И я боюсь выглядеть смешной в этой прекрасной истории. Я жалею о невозможном и несбыточном. Несбыточное это то, чего никогда не может быть.

Идут дожди. Бесконечные дожди. Я думаю, что солнца уже не будет никогда.

До свидания. Твоя Слава.

3.06.1978

Дорогая Лера,

Ты  еще в больнице. Как долго. Я думала, что ты уже дома. Твое одиночество превратилось в реальную, неотделимую  твою часть. Ты чувствуешь его как свою боль, как что-то сложившееся и постоянное. «Одинокими становятся, как становятся калеками»… Это разлука с Игорем и вынужденная разлука с домом тому виной. Мы не стадные люди и не везде можем чувствовать себя хорошо. Ты придешь домой, и музыка, чистое белье, невесомые шторы принесут немножко успокоения в твою исстрадавшуюся душу. Моя дорогая, береги себя. 

У меня появился высокопоставленный поклонник. Молодой, но сделавший карьеру. Продолжает продвигаться все выше в небо. На недостижимые высоты. У него единственный недостаток – высоченный рост. Мне стыдно ходить с ним по улице. Мы еще не целовались.

Его зовут Юрко. И у меня во вторник свидание в Львове. Поеду, так как нужно кое-что оформить, а с ним непременно надо встретиться, потому что он достает лекарство отцу. 

Я пасу корову и дрожу от холода. Днем загорала, и некоторые места горят. Я уже сильно загорела, хотя в основном у нас дожди. Дожди – это тоже Западная Украина, они меня не тяготят. 

А вообще, Лера, я убедилась окончательно, что жизнь неприятная вещь. Сожалею, что невозможно выбрать что-то другое, есть только необходимость жить. Или самоубийство, что знаешь, не всем под силу. Я все еще надеюсь, скоро что-то изменится, а иначе нельзя. Теперь я редко вспоминаю, и у меня нет настоящего. Что остается? Ждать… Я жду. Очень трудно одной. В Белом городе я только с тобой говорила, но здесь совсем не с кем. Вот Юрко появился. Говорит и спрашивает: почему Вы молчите?.. Я молчу и думаю, как возможно вставить слово. Да и что я ему скажу? О своей боли и надежде, о долгих и печальных вечерах, о том, как я несчастна? Но об этом никто не имеет права знать. Это правда, но это унизительно и об этом знаешь ты. Только ты одна. Ты много знаешь обо мне, и ты единственный человек из моего прошлого, о ком я вспоминаю и с кем хочу видеться. 

Знаешь, он как-то странно смотрит на меня. Я, может быть, когда-нибудь и говорю странные вещи, но в основном то, что и остальные, но реакция неожиданная. 

У Юрка холодные глаза – причина? Не знаю. Карл имел причину, ему жить оставалось недолго, а этому чего не хватает? Карьера, обеспеченность, друзья. А вообще-то все со слов отца, кто знает, что там на самом деле.

Сегодня воскресенье. Я надела японское белое платье, что привез мне Тояма, накрасилась, надела туфли, посидела на кровати и снова разделась. 

Лера, я прочла, что растение белладонна очень ядовитая. Буду в Львове, схожу в Ботанический сад и посмотрю на нее. 

Моя милая, зачем мы с тобой страдаем…

Без даты

Вот и прошел вторник. Мы были в его квартире. Где жена и дети, не знаю.  Я не была в спальне, но видела две кровати, как символ, как главное в их жизни – посреди комнаты. Над кроваткой дочери висит портрет отца и матери.

Мы целовались. Меня не тронула эта квартира. Все равно, что в лесу или еще где-нибудь. Любовницей его я не согласилась стать. И никогда не соглашусь. Сказала ему об этом.

Лера, есть вещи, которые я не могу доверить почте. Когда услышала намек, думала, потеряю сознание от злости, от брезгливости, от страха. Но я мало узнала. Одно жалкое слово. Он вовремя опомнился. Я еще с ним встречусь. Я позвоню и скажу, что хочу встречаться с ним. Я узнаю все, что он не сказал. Он ничего не подозревает, наверное, подумал, я ничего не поняла.

А сегодня он к отцу приезжал. Отец попросил, чтобы мне не ходить по инстанциям, все за меня сделать, и Юрко, конечно, прекрасно и быстро справился. Он видел меня сегодня, поклонился. И хоть бы один мускул дрогнул. Словно не тот человек, что вчера стоял на коленях. Жаль, что не могла говорить с ним: мать, отец рядом.

Я ему вчера сказала: я не могу быть с тобой. Ты ничего мне дашь. (Это уже после того, как он неосторожно проболтался, кто он. Если бы ты здесь была! Я бы тебе все рассказала). Он что-то говорил, я не слушала, но слово «перспективно»… В общем, его любовницей быть перспективно. Как его назвать?!

Он не умеет целоваться. Не знаю, почему две кровати посередине, как идол. Я, кажется, что-то съязвила на этот счет. Таких, как он, мне хочется уязвлять. 

- Ищи, на свете много девушек. При чем здесь я, что это на тебя нашло. Оставь меня в покое.

- Нет, нет, я не оставлю, не мечтай.

- Слава богу, и я что-то значу в этой жизни. Скажу – и ты приедешь.

- Не ругайся, не будем ругаться.

Одним словом, Лера, странная комедия. Ума не приложу, как выпутаться с достоинством. Но узнать всё я должна, чего бы мне это ни стоило. Даже если придется стать его любовницей.

Милая, целую. Выздоравливай быстрее. До свидания. Твоя Слава.

Без даты

Дорогая Лера, загораю и вспоминаю тебя. Как много мы с тобой загорали…

Как твои дела? Почему не пишешь? Как твой любимый? Вернулся? Знаешь, моя Лера, мне кажется, что у тебя должно было что-то измениться. 

Мне так нужны твои письма. Их нет и ты уже дома. Отдыхаешь от больницы. Покой в комнатах. Нет соседей. И тебе легче. Я? не работаю. Встречалась с Юрком. Снова целовались. Он не курит, не пьет. Вот как. 

Жду твоих писем. У меня больше ничего нет. Милая, как противно, как унизительно быть несчастной.  Пустые вечера. Когда это кончится? Я совсем отвыкла от людей. Юрко меня познакомил с одним человеком, куда девалось мое красноречие? Я буркнула что-то невразумительное и отвернулась к окошку. Попытка Юрка завести общую беседу потерпела фиаско. Я упрямо смотрела на мелькающие столбы. Ко всему прочему не понравилась шоферу Юрка. Он гнал так, словно хотел душу из меня вытрясти.

Хочу пойти в лес, на реку, на всю. Ночь. Чтобы говорить и устать. Не одна, с тобой. С тобой, или же пусть это будет Юрко, раз уж он появился. Скажу ему: хочу перемен…

Мама удивляется, почему я никогда не хожу в клуб.  Она считает, я молодая и могу танцевать. Да, но вот только с кем. Те, кто там, мне не подходят.

Кругом леса и горы. Дожди и солнце. И я в своей комнате, никому не нужная. А скоро буду еще и старая. Старая и нелюбимая. Как все мрачно.

Буду прощаться. Уже вечер.  Прохлада льется в окна. Не забывай меня, моя Лера. Твоя Слава.

Без даты

Моя дорогая Лера! Огромный темный мир и далекие звезды. И в этом мире твоя комнатка и твоя одинокая душа, и твое одиночество. Что было бы, если бы не было Игоря! В этом мире у человека должен быть человек.

У меня никого. Только четыре стены моей бедной комнатки. И бесконечно любимые горы и небо. Пожалуй, из нас двоих больше повезло тебе. Тебе больше повезло в жизни, даже если ты никогда не будешь с Игорем, как хочешь этого.

Я так хочу тебе счастья! Думаю, что-то еще будет и у меня – не может же все так кончиться или бесконечно продолжаться. Ведь я еще должна побывать в Японии и Тбилиси. И встретить тебя. И еще любить я должна. И какие книги прочитать! Боже мой, какие книги! И мужчина, тот, который найдет меня, еще будет по утрам целовать и говорить, что мы счастливы и что нам так мало лет. Сорок осталось жить, это мало для нашего счастья. Так я думаю, когда засыпаю. Утром забываю, что у меня нет всего, что хочется ночью. Ночью я страдаю, боюсь, надеюсь, мечтаю. А днем идет жизнь, дожди или книги. Днем хорошо и кажется, я ничего больше не хочу. Я нелюдимка, именно жизнь в селе мне подходит более всего. 

А Белый город – просто какое-то недоразумение в моей жизни. Я не способна была выйти из этой схватки с достоинством. Бежала, ничего не достигнув, ничего не обретя. К тому, с чего начала. Пять лет, потраченных впустую. Не так уж много, если считать, что еще тридцать-сорок лет надо жить. Надеюсь, не проживу так долго. И я не хочу, чтобы повторилось, что я звенящим от радости голосом буду говорить: «Я сейчас приеду, я буду с тобой», – и мне ответят съеженным от страха голосом: «Лучше последним автобусом», – чтоб никто не увидел. Я надолго запомню это. Я не забуду, что значит увлечься ничтожеством.

Скоро три ночи. Кофе остыл, и прохладно стало. От тебя нет и нет писем. Еще никогда так долго не было твоего молчания. Что-то случилось. Но ты наверняка уже дома и вышла на работу? И скоро я получу твое письмо. «Пусто и одиноко без друга», – из какого-то фантастического рассказа. Пиши мне о себе. Пиши обо мне. О своем городе, о своем одиночестве и о своей комнате. Пиши, что делаешь вечерами, пиши мне!

Я тебе все написала. Кроме того, что сильные таблетки по-прежнему у меня сохраняются – подарок Герберта. Возможно, они пригодятся. Умирать совсем не хочется. Но просто вечно такая жизнь продолжаться не может и у меня кончится терпение. Отчаяние пересилит, и… ты понимаешь. А потому тебе лучше быть с Игорем. Чтобы не получилось, как у меня. Ты ведь моложе меня. И, может, найдешь выход из положения. И еще я надеюсь, что ты сильнее меня. Нам обеим трудно жить в этом мире, но, может быть, ты найдешь выход.

Как унизительно быть несчастной, Лера. Как унизительно!

Пиши мне, я жду твои письма. Твоя Слава.

22.06.1978

Моя дорогая, милая Лера! Ты не пишешь, так долго не пишешь. 

Я работаю в школе пионервожатой. Мне звонит Юрко. Ненавижу быть рабой своих чувств. Хочу любить радостно.  Радостно и счастливо. Была у него. Мы гуляли по лесу. Был дождь. Он носил меня на руках: «У нас нет времени говорить, у нас есть время только целоваться». Не могу, Лера, с ним только целоваться. 

Это в среду, а потом я должна была приехать к нему в субботу и на целое воскресенье. Я сказала маме – хочу поехать к подруге в Сколе. Маме было приятно, что я чего-то захотела. Я позвонила ему: в 16 часов буду в Львове! На что он сказал: «Я жду тебя на работе. Приедешь, позвони мне. Но будет лучше, если приедешь последним автобусом».

Я не поехала. История, не успев начаться, закончилась. Но он звонит. На что надеется, не знаю.

Он солдат. Только не в форме. Солдат до кончиков пальцев, как все гебисты. Может, неплохо иметь любовника, время от времени встречаться. Но я не смогу. Я захочу большего. А на большее он не способен. Ждать и надеяться – это не для моих сил. Лучше я всегда буду одна. Только донимают меня: почему не выходишь замуж? Как ты можешь?.. Я зараз могу выйти. Завтра. Но за кого, за того, на кого смотреть не могу? Пусть будет, как есть. 

Я много читаю. Не хочу думать о себе. Иногда думаю о будущем. Я не человек действия. Просто жду следующего дня. Работа, люди, которых  знаю с детства… Простая жизнь, простая еда. Часто хожу в лес и счастлива, что могу ходить, не боясь встретить человека, который оскорбит меня. Благодарна богу за то, что я дома. Пожалуй, это все, что могу написать о себе. Нет радости, нет огорчений, есть много спокойствия. Так много, что не знаю, что с ним делать.

Когда-то мы жили с тобой другой жизнью. Были планы, надежды. Я приехала домой, и долго отзвуки той жизни были во мне. Я писала тебе: брось Игоря. Я жалела тебя, твою молодость. Но теперь понимаю, Лера, не стоит тебе ничего менять. Пожалуй, без Игоря жизнь покажется тебе адом. Страшно, когда не видишь выхода. Когда впереди пустота. А сердце живет, и душа мечется. И надо менять что-то, чтобы не было страшно, пустота  - страшнее смерти и одиночества.              

Пусть Игорь будет всю жизнь – солнце твое, твои ожидания, твое счастье. И, пожалуй, высшая мудрость в той фразе Уайльда: «Простые удовольствия – последние прибежища для сложных натур». Надо только научиться жить ими, их замечать. А еще надо научиться не любить жизнь и уйти, когда захочешь.

Твоя Слава.

4.07.1978

Моя чудесная Лера, слушаю твой голос. Впечатление, как будто я с тобой. В твоей комнате. И тихая музыка, и шторы, и розы, и забытый запах сигарет. И твой печальный голос. Темно, и я не вижу тебя. Но слышу! Лера, как прекрасно.

С удовольствием слушала, как поет твоя Элеонора – что-то об одиночестве, любви. Я так давно не слышала итальянский. Спасибо ей. 

Моя дорогая Лера, я приобрела книгу Антуана де Сент Экзюпери «Маленький принц». По-настоящему его мне открыла ты. Это будет для меня вечная радость – «Маленький принц» и ты. Очаровательная повесть – память о тебе.

Я скучаю без тебя. Приехала бы, но Белый город самое худшее наказание, которое могу себе придумать. Я не вспоминаю о нем как о чем-то реальном. Помню наши прогулки, ожидания, твой дом, дорогу с автобуса к нему, пляж, еще место, где мы загорали, «Москву», конечно, но все фрагментарно. Город в целом что-то абстрактное и неясное. Вспоминается только в связи с тобой и, одновременно, для меня ты живешь вне его. Может, так оно и есть. Кроме тебя ничего нет, и, оказывается, ничего не было. Грустно, что так. Милая, я ничего не имею, есть ты, только ты. И не в воспоминаниях, ты постоянно во мне.

Дорогая Лера, я включила магнитофон, и показалось, ты вошла, неслышно села: «Здравствуй, Славик». –  И начала рассказывать…

Третий час. Кофе остыл, нет сигарет. Когда курю, я очень ярко вижу тебя. Очень ярко… Передо мной твое фото, которое мы сделали, собираясь в «Москву»… Только цветопередача плохая – не видно, какие зеленые у тебя глаза. Это было в тот вечер, когда Вильям впервые увидел тебя, и его непримиримое одиночество в России закончилось, началась ваша история…

Лера, Элеонора доброжелательная, как все счастливые люди. Она не может быть другой. Хорошее воспитание, вовремя полученное образование; любимый и любящий муж не позволяет быть одинокой и грустной, предупреждает каждый шаг; достаток, престиж, одаренность. Что с этого получается? Элеонора, которая нравится людям. Таким, как ей, ничего не остается, как желать другим счастья. Всегда в хорошем, контактном настроении, открытая, оптимистичная, чем-то беззаботно увлекающаяся, зовущая забыть грусть, горечь, призывающая радоваться жизни… Представь себя в ее положении: вот и вторая Элеонора.

Но как забавно они с этой еще более благополучной хирургиней твою проблему решили… 

Один любовник, который приходит два раза в неделю? Да заведи еще несколько – по одному на каждый свободный день недели, чтобы некогда было скучать по Игорю. Это неправильно – два вечера в неделю жить и любить, остальное время ждать жизни и любви. Действительно, Лера, отчего бы тебе так не поступить? Даже искать этих любовников не надо: один Борис, другой Сережа, третий тот комсомольский активист, пятый  сосед с гитарой. Только и ждут, чтобы ты позволила приходить в определенный день и час. И – от каждого по способностям! От одного – деньги, от другого – помощь по хозяйству, от третьего… жизнь станет полной и безбедной. Про поэтов я забыла – целое литобъединение!.. А у тебя только Игорь, который не принадлежит тебе  и не может шкаф собрать, когда просишь. Вот он пусть остается для души и тела. Впрочем, Игорь – для тела. Для души возьми поэта… Лера, ты понимаешь, что дорога к безбедной жизни нам заказана? Эти вопросы мы решаем не головой, а сердцем, хорошо ты дамам сказала. Не знаю продолжения вашей беседы, но думаю, как существа прагматичные, они тебе только посочувствовали. Вовлекают в свое благополучие. Но ты можешь там быть только гостьей. Странной гостьей. Лера, моя дорогая Лера, еще много встретим мы благополучных женщин, но не научат они нас уму-разуму. Мы другие, Лера.

Ты говоришь: если б нашелся человек, который понял бы меня и смог говорить,  молчать,  понимать, как я, ты бы вышла за него замуж. Пусть старый, толстый, некрасивый… Это неправда, Лера. Даже в самом страшном одиночестве ты никогда не выйдешь за такого. У тебя был Вильям, был Игорь, ты любила и уже никогда этого не забудешь. И не только даже это, а не пойдешь и за того, кто красив и надежен, – если не полюбишь. Не пойдешь, не захочешь. Не в память о Вильяме и Игоре, а что-то другое. Что – сама не понимаю. Наверное, это заключается в тебе. И во мне то же. Мне унизительно даже говорить по телефону с моим поклонником, на что-то надеяться, чего-то желать, чтоб он знал. И оно, наверное, видно, как видно умному человеку, что Элеонора счастлива. Счастлива, оттого притягательна. А мы горды – для одиноких гордость единственная защита. Оттуда и надменность, и отчужденность. Вот и вернулись к началу… 

Знаешь, я почему-то была уверена, что у тебя что-то изменилось. Но услышала твой голос, с первых звуков поняла, что все по-прежнему. Игорь. Он придет, я знаю. Но тебе больно. С ним больно и без него больно. Я забыла его лицо. А впрочем, помню улыбку. Ах, Лера, как ты одинока! Как ты страшно одинока. Одна в равнодушном огромном городе. Ты так прекрасно и нежно говоришь о своем Игоре. И печально. И устало. Интонация твоего голоса, Лера, изменилась. Знаешь ли ты это? 

Знаешь, Лера, двоим вот так задыхаться – это ужасно и несправедливо. Что-то должно измениться. И, может, мы  скорее встретимся, если будет счастье хоть у одной из нас.

Твоя Слава

Без даты

Милая Лера, получила твое тоненькое письмо, на прозрачном листке. Как много новостей! И каких. Мир с сестрой. Она пришла к тебе с детьми сразу, как потеряла Вовочку. Мне приятно, что у тебя будет что-то, кроме одиночества. Странная и грязная история вышла у твоей сестры. Неужели правда, что Вовочка изменял Тане с ее знакомыми? Просто не верится. Я была так уверена в его вечной и надежной любви к Тане. Не замечать ее измен мог только слепой или страстно влюбленный, как он. Мне так казалось. А теперь не знаю, что думать. Выходит, он был слепой. 

Лера, может, зря ты отказалась от предложения быть освобожденным комсомольским секретарем завода? Может, ты бы сделала карьеру, и квартиру бы получила быстрее. Ведь немедленного вступления в ряды КПСС, чего ты категорически не хочешь, это не требует. А потом – это потом, пока поработала бы секретарем. За такой работой некогда было бы слишком много думать о себе и своей любви.

Лера, это потрясающе! Жена лишила Игоря нижнего белья, и он пришел в ее панталончиках. Она думала, он не позволит себе ходить к тебе в таком виде? И она хочет встретиться с тобой? А ты – нет, но отчасти удовлетворила ее желание. Я прочла твое письмо ей. Восхитительно! Прекрасное, убеждающее письмо. Это наказание. Письмо вполне интеллигентно, сдержанно, чувствуется, что можно еще много написать, но благородство не позволяет. Но Лера, отправлять его можно в том случае, если ты действительно решила порвать с Игорем. Если же он и после такого письма  захочет придти к тебе, позвони ей, пусть придет и заберет его! Лера, у меня только одно замечание: фраза о том, что твоя жизнь тебе не дорога, говорит о том, что ты любишь его. Может, ее выбросить? Чтобы не превращать наказание в исповедь. А остальное чудесно. Но, милая, это совершеннейший конец. Ах, как можно, что я здесь, а ты там, когда это все происходит! Но что делать, обстоятельства сильней нас. Банальная фраза, но… Может, ты что-то предложишь? Ты так не любишь покоряться обстоятельствам.

У меня тоже произошла мерзкая история.  Мой бывший учитель биологии официально предложил быть его женой. Ему сорок восемь. Слава, что бы ты хотела в жизни иметь? – Библиотеку. – Ну, Слава, что ты! Я предлагаю машину, обеспеченное существование. Хочу иметь изящную, интеллигентную жену, чтобы мне все завидовали, чтоб я мог идти по улице и гордиться.

Через день мы поднимались вдвоем по темной лестнице на второй этаж, и он положил свою тяжелую руку мне на плечо – как жаба прыгнула. И я застонала от отвращенья. Он отдернул руку, как обжегся. А плечо, где коснулась его рука, горело огнем. После этого он говорит со мной официально – на вы. 

Была в Трускавце, на дне рождения сестры. Много вина, тосты, смех. Одна дама сказала: я хочу прожить еще лет пятьдесят. Ей тридцать пять. Медсестра, практична, интеллект ниже среднего, пальцы сплошь в золотых перстнях, толстое тело парится в нейлонах. Я смотрела на нее, и она застеснялась. Лера, я просто хотела проникнуть в тайники ее души, понять причину ее веселого оптимизма, желания долгой жизни, узнать, откуда зарождается то, чего у меня никогда не было. 

Ну вот, милая, и все обо мне. Тебе, спору нет, есть о чем написать, у тебя жизнь более полная. Я тоскую по тебе. Что придумать? Мне плохо без тебя. И если это не кончится, надо будет что-то решать. Милая, мне снилось, мы с тобой вместе, но не в Белом городе. Может, это был Минск? Мы купались. Но что-то витало над моим сном, он был печальный. Несмотря на то, что нет для меня ничего более подходящего, чем село, я все равно скучаю по тебе.

Милая Лера, сейчас утро и я включила кассету там, где ты говоришь, что нужен кто-то рядом – пусть старый, хромой, лысый, чтоб ел, спал, слушал и говорил. Кто угодно! Какая бездна отчаянья. Ты так много часов, дней, недель, месяцев одна в своей комнате, и будут еще такие приступы боли и отчаянья. 

До свидания. Целую тебя. Все время чего-то жду от тебя. Чего я жду? Что ты можешь придумать, чтоб нам стало легче? Ничего, как и я…

10.08.1979

От тебя нет сегодня письма. Я не хочу, чтобы письма приходили каждый день, тогда они превратятся в будничность, праздниками не будут. Но я скучаю.

Сколько мы уже врозь, но боль разлуки не ослабевает, иногда кажется, она сильнее. А я все надеялась, пройдет время, и память эта отчаянная, и сильное желание общения с тобой сотрутся, у меня появится что-то другое. Не кто-то другой, при нашей индивидуальности это невозможно. Действительно, много появилось, но тебя не хватает все сильнее. 

В Белом городе я часто с отчаяньем думала, что мое сердце редко находится там, где обретается мое тело. Теперь я в горах, и мое сердце со мной. Но тебя нет. Иногда мысль о тебе внезапна, и тут же страстное, импульсивное  желание быть рядом, которое превращается в боль. И я думаю, что могу все бросить и уехать к тебе. Я знаю, как нужна тебе.

Знаешь, пожалуй, никто не поверит, что это не влюбленность, а безграничная преданность дружбе, на которую ты сумела ответить. 

Я все время сравниваю тех, с кем говорю и кого слушаю, с тобой. А впрочем, Лера, может, я просто не умею искать. Мы-то с тобой друг друга не искали, все случилось так, словно не могло не случиться. Расставались, но скучали и опять находили друг друга. Я думаю, всегда моя жизнь без тебя будет пустынна. Я не случайно написала это слово – пустынна. За это долгое время без тебя – скоро год! – я встречала много людей, и добрых, и умных. Но все это не то. Мне не хочется слушать их и говорить с ними. Это не упрямство, я бы хотела, но ничего подобного тебе мне уже не найти. Ты единственная мне необходима. 

Помнишь Минск? Город, где есть театры и орган, где можно бродить по синим сумеркам. Это место создано специально для нас, бездомных и неприкаянных, но ты так рвалась в Белый город!  

Лера, может быть, это жестоко, прости меня, но я думаю, что город, который ты так любишь, не любит тебя и не даст должного покоя и всего, на что ты еще надеешься. И не Игорь виноват, он здесь не причем.

Ночь бы одну рядом с тобой. Кофе, сигареты. Все бы поняли.

Может, пройдет моя острая нужда в тебе. Ведь у тебя появилась Элеонора, может, и у меня появится…

Пока все не то. Все проходит, не оставляя памяти и желания встречи.

Самая большая моя удача – это ты. А у тебя Игорь. И ты еще на что-то надеешься. Да, надеешься. Как бы все это ни шло, ты надеешься.    

Без даты

Дорогая Лера, ты дома с сыном. Как долго ты не писала. И я не знаю, о чем писать. Ты написала мне письмо, не требующее ответа.

Милая, я уже работаю, начался новый учебный год. Дети, много детей. Они хотят петь, танцевать, я сижу с ними в школе  долго, до вечера. Потом иду домой. Каждый день четырнадцать километров – семь туда и семь обратно, хотя могу жить в этом селе и не ходить ежедневно домой. Но мне нравится ходить. Я иду горами, перехожу хребет и вот уже дома. Так спокойно все вокруг, чарующе тихо. Я не жду конца пути, просто иду, иду, не к чему-то – просто иду, потому что красиво вокруг.

Я как-то написала тебе, хорошо, что мы уже можем не писать друг другу долго, надо привыкать, впереди целая жизнь друг без друга. Но я часто думаю о тебе, о себе, это мои самые неотвязные мысли.

Целую, твоя Слава.

1.10.1979

Дорогая Лера, как много ты мне написала!

Твой отпуск. Откровение Игоря: что делать, если я не могу обходиться одной женщиной. Сережа советует тебе обратиться к психиатру: «от любви лечат!» Он хочет, чтобы ты излечилась от любви к Игорю. Мне кажется, Лера, ты без психиатра уже начинаешь излечиваться, – пишешь теперь больше не о своей любви к нему, а о своем отчаянии. Кажется, ты уже задыхаешься, не можешь так жить дальше, но и оставить эту историю у тебя нет сил. Письма твои сухие, будто констатируешь чужую жизнь, не свою. Сережа, Галя, Борис, Таня, Элеонора  не имеют для тебя никакого значения. Только: что делать с любовью? Никто не знает. Сжать волю в комок, уехать, умчаться в Африку или Антарктиду, не видеть, не слышать, не думать. Возможно ли это?

Милая Лера, ты достойна любви. Любви не такой, какую дает тебе Игорь. Но ты любишь его. А Сереже я не доверяю. Я его никогда не видела, но почему-то не доверяю. Холодный ум. Жена в психбольнице. Заигрывает с любимой друга. 

Лера, ты к нему относишься слишком снисходительно. Хороший собеседник, именно собеседник для твоего ума, интеллекта, может не быть доброжелателем и даже просто хорошим человеком может не быть. Есть мужчины, старые и молодые, обычно умные, в правила коих входит вежливость, особенно к женщине – такое уж воспитание. Это не персональное отношение к тебе, это у них в крови. И не надо путать это с участием. Такие всегда ускользнут от  подлинной близости.

Как он посмел, воспользовавшись тем, что ты пожалела прогнать неожиданно позднего визитера под бешеный дождь, звать тебя в постель, доказывать тебе, что ты женщина. По-моему, это давно уже доказал Игорь. Да Сережа еще и решил, что тебе надо лечиться от любви, раз ты предпочла остаться в своей постели. Нет, милая, он ничтожество. Не нужно Сережи, не нужно Бориса. Ведь тебе после их визитов плохо. Не любишь Бориса – жаль, жаль… но нечего делать, раз другом твоим он не хочет быть, а обязательно любовником.

Лера, я не советую тебе жить под стеклянным колпаком, но ты должна пережить этот период отчаяния, не поддаваясь на участливость Сережи или напористость Бориса.

Скажи, Лера, что тебе надо для счастья? Скажи, что тебе нужно для счастья? Только Игорь? Или еще что-нибудь?

8.10.1979

Дорогая Лера, я сижу на чердаке. Яблоки, сигареты. Свеча горит, очень красивая свеча. Дома никого нет, все ушли на свадьбу. Я тоже была приглашена. Оделась, накрасилась, сделала прическу, походила перед зеркалом, села в кресло и расхотела идти. Ушли все, даже сын, а я осталась. Не было плохого настроения – было одиночество.  

Когда-то летом в прекрасный солнечный день мы с моим кузеном Михасем договорились пойти купаться. Михась пришел с другом. Было чудесно. Друг оказался сыном моего бывшего учителя по биологии. Я поражалась, как у такого чудовища уродился такой ласковый, прекрасный мальчик. Его имя Игорь.

Прошло лето, пришла осень.

Был большой религиозный праздник в моем селе. Все пили, пели, смеялись. Я тоже пила вино и смеялась. Домой пошла с братом. Нас догнал тот мальчик и сказал фразу, которую готовил, наверное, долго: «Когда я увидел тебя, все девушки исчезли, вижу только тебя». Я засмеялась этому милому обману, и мы пошли втроем. Я сказала ему: когда-то в большом белом городе у меня была Лера, и мне было хорошо с ней, мы много говорили, а сейчас я одна и мне печально. Он ответил: теперь у тебя есть я, я буду говорить с тобой. Ты только не печалься. Я всегда буду с тобой. И опять эта ласковая ложь заставила меня засмеяться.  Я согласилась на свидание. 

Я спрашивала: почему такое равнодушие ко всему? Почему живешь, как живется? И он ответил: это оттого, что умерла моя мама. 

Пришла осень, холодная и неуютная, а мальчику рядом со мной грезилось солнце и ласковая вода летнего дня. Мальчик работает далеко, только по субботам бывает дома. А скоро он уедет в большой город. И вернется,  когда выпадет снег. Мальчика зовут Игорь.

Я не думаю о нем по ночам, я совсем о нем не думаю, но хочу, чтобы он оставил свое сердце у меня и возвращался к нему. Ведь мальчику так много нужно высказать. Он приходит, потому что я слушаю его. Кто знает, может, когда он мне все расскажет, нам не о чем будет говорить. Но пока я жду того дня, когда снова смогу его увидеть. 

Ты написала мне маленькое и печальное письмо.

Я пишу тебе очень часто, но письма не отсылаю. Потому что письма это мало, я хочу побывать в твоей комнате, хочу тебя видеть. Я боюсь за тебя. Я очень боюсь за тебя. Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Я знаю, у тебя всегда печальный голос, а иногда равнодушный и безразличный – это совсем плохо. И я мучаюсь. Эта бесконечная твоя любовь и пустая холодная комната. Тебе холодно, моя Лера. Ну чем поможет тебе мое письмо. Оно пролетит тысячи километров и там, в твоем доме, его встретит твоя печальная улыбка.

До конца месяца я буду в Дрогобыче. На курсах от школы. Буду ходить в кино, и шататься по улицам.

Твоя Слава.

Без даты

Дорогая Лера, давно не писала тебе. Была в Дрогобыче. Ходила со своей старой знакомой в ресторан. Имела удивительный успех. Все говорили мне комплименты. Влюбила в себя двух мужчин. Это два еврея. Молодой и старый.

Старый еврей: Слава, чего вы хотите?

Я: Хочу замуж.

Старый еврей: Это трудно.

Я: Почему?

Старый еврей: Ну, хотя бы потому, что вы будете много хотеть от мужа.

Я: Нет, просто надо иметь плечо и воспитывать сына.

Старый еврей: Вы стоите выше окружающей вас среды. У вас большие требования к окружающим.

Я: Нет, я могу выйти за простого заурядного человека.

Старый еврей: Слава, Вы не видите себя. Представьте: лежит в траве драгоценный камень. Взять – отнимут, скажут: вор. Боятся не обрести, а потерять.

Старый льстец.

Получила от тебя запоздавшее письмо. Ты писала о том, что скоро два года, как ты с Игорем. Письмо такое усталое, будто тебе смертельно надоел твой затянувшийся роман.

Последнее время я часто вспоминаю Карла. Такое чувство, будто он в России. Помнишь перстень Карла?  Я очень редко надеваю его, и никогда – в люди. А сегодня решила надеть. Солнечный, червонно-золотой. Очарование. И воспоминания нахлынули.

Знаешь, осень для меня как весна для других. Тревожит мечта о чужих городах и странах. А вокруг горы, глушь и слякоть. Голые, фантастические деревья. И перстень на моем пальце. Прекрасное сплетение солнечного и золотого.

Лера, человек один жить не может. Он должен умереть. И он умрет. Мне всегда казалось, ты сильнее меня, ты будешь жить.  Но теперь я вижу, ты можешь умереть в один вечер от отчаяния. И этого, моя дорогая, берегись.

Годы летят. Прошу, думай о себе. Не думай об Игоре. Не думай о нем. Мне кажется, если он и станет когда-то твоим мужем, счастья уже все равно не будет. Ты больше пишешь не о любви, а о ревности, о боли.

21.11.1979

Дорогая Лера, твое грустное письмо. Давно ты не писала мне, и я давно не писала. Я-то пишу тебе постоянно, но почему-то не отсылаю. Не знаю, почему. Шесть больших не отосланных писем.

Милая, помнишь наш разговор, когда ты говорила о состоянии, наступающем после написания нескольких стихов подряд? Каждое последующее лучше предыдущего, и ты знаешь,  будут еще лучше, но останавливаешь себя, срабатывает инстинкт самосохранения, потому что понимаешь: можно слишком дорого заплатить за  это вдохновение. Ты чувствуешь грань, за которую нельзя заходить, там – безумие. Но Лера, я знаю о безумии больше. Оно не только там, за гранью вдохновения. Вот сейчас, когда тебе кажется, что ты привыкла к одиночеству, наступило успокоение, как раз и может произойти что-то плохое. Остерегайся, Лера. Не случаев извне, а себя. 

Большое несчастье, что мы, понимающие друг друга так нежно и глубоко, до последнего смутного штриха, не вместе.

У меня возник образ двух беспомощных птиц, летящих в неизвестность, не умеющих садиться на острова, летящих к большой земле, которая, может, никогда не появится. Птицы не отбились от стаи, они никогда не принадлежали ей, неизвестно, для чего и как появились они в этом мире. Беда для этих птиц, что они не он и она, тогда было бы легче и лучше. И все-таки лететь вместе надо было. Потому что было чудо касания крыльев, когда легче становилось. А теперь птицы потерялись… как мне плохо без тебя, не высказать, не описать. 

У тебя отпуск в марте. А позднее нельзя? В июне, июле? Побродили бы по горам, и дождь, и слякоть – все было бы прекрасно. По старому, прекрасному Львову побродили бы в сумерках, в синих сумерках.

Что я могу написать в ответ на твое письмо? На такие письма нельзя отвечать. Их можно читать, плакать, думать, строить неосуществимые планы, коим не сбыться никогда. 

Я чувствую боль и трагизм каждого твоего слова, я понимаю тебя как никто, и если бы я была с тобой в Белом городе в этот трудный час! 

Сегодня у меня был некрасивый день.

Я рассказывала тебе в последнем письме о старом еврее, с которым познакомилась в городе. Шла на автобус, чтобы ехать на лекции, спешила, опаздывая. Красный автомобиль остановился: Прошу, прекрасная дама… так было почти каждый день последние две недели, что остались до конца моей командировки. Он приезжал к реке, что отделяет Сопот от мира, там ждал меня и увозил домой. Мы просто катались и разговаривали. Он умный, элегантный, старый.  Мне нравилось это знакомство.

Но сегодня он решил, пора действовать. Навалился на меня, и никакими мольбами нельзя было его образумить, как в стенку горох! И я его ударила. Это моментально отрезвило. И вот, чужой и далекий, он завел машину и повез меня домой. Было досадно за себя, а более за него. Всю дорогу молчали. «Почему вы, умный, добрый (я думала), так легко отталкиваете того, кто вам нравится, ведь нелегко находить?» – спросила я. «Как вы могли меня ударить!» – ответил он. Больше ни слова не было сказано. 

Так закончилось знакомство с человеком, который казался мне мудрым. Он потратил чуть больше месяца с одной целью. И все его красноречие было ради этого. Его слова: «А что в этом плохого?»

Приехал за сто километров, чтобы получить пощечину и уехать обратно. Что ж, неудача. Бывает. В следующий раз, с другой, будет более осторожен. А я-то думала, что понравилась ему, что ему интересно со мной. Как Бизон говорил: разве может быть любовь в старом сердце? Там опилки.

  Вот видишь, Лера, какая я неосмотрительная. Чего-то жду, надеюсь. А был всего-навсего гнусный обман.

- Стар я стал, и работаю много. Хочу надышаться молодой женщиной, насмотреться во влажные глаза, хочу вобрать ее молодость, ее веру в то, что дальше будет лучше, ибо не верю уже. Если б я был молод, как вы, Слава! Слава, дайте мне кусочек своей нежной души, которая еще умеет надеяться, влажность глаз, стук своего сердца, мое совсем не стучит. Слава, дайте мне немножко доброты своей, жизнь высушила мою. Слава, просто положите свою руку на мое лицо, чтобы я мог вдыхать нежность и трепет пальцев, скажите мне слово, чтобы я больше не слышал ничего…

У меня работы, Лера, я замучалась, как много. Очень часто думаю о тебе, думаю, что хочу к тебе, хотя бы на одну ночь. Я очень скучаю. Иногда спрашиваю: Боже, почему ты не сделал так, чтобы захотела умереть – и умерла. Зачем ты мучаешь меня, зачем я так долго живу?

Мне лучше в горах, но здесь нет тебя. И никого нет. Второй день ношу, не снимая, перстень Карла. И Карла нет, и не будет. Жизнь идет так скучно и бесполезно. Лера, я хочу любви. Но где тот, кто полюбит? 

Без даты

Милая моя, представляешь ли ты по письмам мою жизнь? Я ведь твою знаю, знаю каждый твой вечер, твои ожидания, твои встречи,  отчаяние и надежды. Вижу, как ты ходишь на работу, как разговариваешь со своими коллегами. Знаю твои радости и удовольствия, знаю все, потому что когда-то, тысячу лет назад, жила твоей жизнью. И хоть это было давным-давно, до мельчайших подробностей помню, как ты улыбаешься, как зажигаешь свечу, сигарету, пьешь вино, как стоишь у окна и ждешь свою любовь. Как встречаешь у двери и как потом, когда он уходит, зачарованно смотришь в свои счастливые красивые глаза в зеркале, – столько в них любви и нежности!.. 

Я вижу, как ты перебираешь свои бумаги, как пишешь мне письма и знаю, как плачешь, страдаешь, как читаешь стихи, слушаешь музыку.

А моя жизнь для меня даже что-то нереальное и странное, все соткано из призрачных, тончайших нитей наслаждения – вечерняя прохлада, красные листья, любимый дождь, которые непременно порвутся. Но меня не пугает это, моя Лера, хоть и неспокойно бывает мне. Пугает меня то, что нет в моем призрачном счастье места человеку. А ведь я так жажду общения. Может, человек не встречается, а может, я не хочу. И ты далеко. И нет больше городов, в которых я встречаю тебя и Карла. Их нет, исчезли. 

Директор школы Осип, о котором я, кажется, писала тебе, говорит, чтобы я, наконец, спустилась с голубых облаков, вышла из своего мира, трезво посмотрела на черную и жалкую, бывает, землю. Он говорит, жизнь никогда не будет такой, как я себе представляю. А я себе так мало представляю – всего одну ночь разговоров с тобой в твоей комнатке. 

5.02.1979

Моя дорогая милая Лера!

Как давно я не писала тебе и не получала твоих писем. Умираю по обществу твоему. Хоть бы на одну ночь к тебе. Ах, какое бы это было счастье для меня! Душа может отдохнуть только в твоей комнатке, где шторы шевелятся, где грусть свисает с потолка, где твой чудесный голос, сигареты, свеча, розы и тихая музыка. Я тоскую по тебе, и знаю, что больше никогда… 

Были у меня неприятности на работе. Проверка. Такая  раз в пять лет бывает, называется фронтальная, на мое счастье выпала она. Потом еще раз проверка. Я устала. Этому кошмару, именуемому жизнь, конца нет! 

Сижу в холодной комнате возле печки. Трещат дрова, кожух на плечах. Чай заварила – простое удовольствие. Ручка поломалась, твоя ручка с золотым перышком и гравировкой на колпачке «Всегда и сегодня тоже…» Вспомнила, как ты танцевала с итальянцем, у которого на шее был медальон с этой надписью. Вы оба обернулись ко мне, чтобы я перевела фразу. Как мы ею были очарованы!.. И я помню твои зеленые глаза в тот миг, когда ты окликнула меня: Славик, иди к нам. 

Милая Лера, получила твое письмо в стихах. Значит, все-таки конец? Если бы ты отмолчалась, пренебрегла ее желанием пообщаться с тобой! Но ты очень устала душевно. Ты не выдержала. Милая, Лера, я знаю, какая в твоем сердце боль. И еще ты знаешь теперь, что смерть не выход. Из каких бы соображений ты не отказалась от этого выхода, это еще одна потеря. На это больше нет надежды. Надо жить. Как жить, если нет больше надежды, а есть отчаяние. «Он ничего не потерял. Кроме надежды…»

Милая Лера,  знаю, как сейчас нужна тебе. Как и ты мне. Тебе очень нужна помощь. Кто откроет твою дверь, кто придет в твою маленькую комнатку? А может, он придет, или пришел? Я не верю, что все кончилось. Но лучше бы кончилось. Лера, ты так устала, так измучалась от этих ожиданий. Но совсем одной плохо. Я знаю цену радости, даже преходящей… Проклятый забор…

Я очень редко бываю в городе. Совсем одичала. Часто плачу оттого, что стала такая замкнутая и нерешительная. Ни за что теперь не решусь жить в городе. А это значит бесконечные убогие вечера у печки с кожухом на плечах, грустные письма. Иногда слабая радость: приобретается хорошая книга. Ты мне нужна, мой друг. Никогда, наверное, я не смирюсь с разлукой.

Я описываю свою жизнь, но кажется, что две жизни, твою тоже – все абсолютно так же с некоторой разницей. Верно ли это? У тебя тоже никого нет. Ты ходишь по городу такая маленькая, гордая и независимая, а в действительности так страдаешь и мучаешься в маленькой комнатке, где пустые вечера, грусть колышет шторы, и нет того, кто войдет, кто улыбнется и кто так нужен. Я пишу о тебе и о себе. Это горе в нас одно. Это проклятое одиночество.  Какие бы ты письма мне не писала, я никогда не устаю их читать и знаю, что мои ты читаешь так же. И это наше маленькое счастье.

Приезжал старый еврей. Извиняться. Но мне было скучно и почему-то страшно. Еле дошла до его машины, ног не чувствовала. Но опасение, что он начнет меня искать, постучит в дом, заставило первой подойти. Несколько раз останавливалась, чтоб кровь отлила от лица. У него были американские сигареты. Я курила и думала о Герберте, о тебе, о том, как были втроем в ресторане, ты была в ярком свитере, который мы купили в Минске. Я совсем не слушала, что он говорил. И даже не стало легче оттого, что он приехал просить прощения и просил просто быть с ним, уже без претензий на что-то. Лера, бред какой-то. Мне стало гадко и брезгливо. Он был торжественным. Куда делся его ум, утонченность. Обыкновенный старый дурак.

Написала это, и скучно стало. Зачем написала?

Я купила маленькую красную японскую куртку. Долго стояла в нерешительности, купить или нет. И думала, эта куртка будет последняя дань моему прошлому. Эта куртка похожа на ту, которую имеет твоя сестра. Я ее надевала, когда гуляла с твоим племянником.

…Я ждала письмо от Ромка. И оно пришло. И я поехала к нему. Ехала долго и утомительно. От Сколе шесть часов автобусом, это возле самой границы с Венгрией. В автобус входили шумные, смуглые люди, сверкали белыми зубами. Внимательные взгляды… Я ежилась от страха. Я действительно одичала. И еще я страшно боялась, что проеду этот город, сойду не на той остановке. Но вышла из автобуса, полуживая от страха и усталости и попала в его объятья.

Ночь и день мы были вместе. Потом ресторан и шумная музыка, люди, которые не понимают русского языка, и город, где вывески на мадьярском, где костел и орган. А в два часа ночи я уехала домой. Я думаю о нем, не могу забыть, хочу видеть. Он не читает моих писем, ему все равно, что я пишу. Возможно, половины он не понимает. Отвечает, что тоскует, хочет видеть всего на одном листке блокнота. Он уверен в моей любви, но неуверен в своей. Молчалив. Я же, уставшая от молчания, хочу говорить.

- Отчего так сверкают твои глаза?

- От того, что я люблю тебя.

- А что сделать, чтоб не было тебе грустно? Хочешь, я расскажу тебе песню?

Его глаза влажнеют от нежности. Потом был Новый год, праздник семейный. Шел очень крупный снег, словно белые цветы падали с неба. Было так красиво. Не было радости.

Пиши мне, милая Лера, пиши мне. Прости, если я долго не пишу. На столе лежит много писем, написанных тебе. Письма, где больно, где мольба о помощи, но на какую помощь я могу надеяться? Я очень часто пишу тебе, но это не стоит отсылать.

Целую тебя, моя Лера.

Сколько лет тебе исполнилось? Двадцать пять? Был ли он? Если бы можно было встретиться. Когда у тебя отпуск? Может, приедешь в мое село?

15.02.1979

Дорогая моя Лера.

Какую встречу мне судьба подарила. Какой удивительный человек встретился. Ради этого стоило жить до сегодняшнего дня. Какой удивительный, яркий человек, как он любит жизнь, как умеет наслаждаться летящими мгновениями.

Я была в городе, искала для отца лекарство во всех аптеках, устала и ехала из Дрогобыча в Трускавец в переполненном автобусе. Думала, приеду к брату, отдохну и схожу в кино – любое. И вдруг услышала голос. Лица не видела, только голос. О чем? О чем-то, о том, что меня нужно хоть немножко оградить, иначе я сломаюсь, – так, пустяки. А потом стало свободнее, и я смогла повернуть голову, чтоб увидеть этого человека. Он извинился, а я улыбнулась. Он был с товарищем. Мы говорили о кино, они сказали, в кинотеатре идет хороший фильм, билетов не достать, и пригласили в театр. Я была в брюках и черном свитере – не для театра, и отказалась. Но они так горячо просили, что  согласилась, но не была уверена, пойду ли. Однако вечером Нона ушла в кино с коллегами – билеты купили заранее, и я пошла. И, о чудо, меня ждал он. А его товарищ, высокий, стройный и очень красивый мужчина, ушел к приятельнице. Я смущалась и была молчалива. Внешне это смотрелось как надменность. При другой встрече он сказал: «О, какая Вы, согласились придти, но не подпустили к себе ни на один шаг».

Спектакль был смешной, зал умирал от хохота, я тоже смеялась.

Он пошел за одеждой, а я к зеркалу. И потеряла его. Начала искать. Людей много, хожу и ищу, и вдруг очень близко: «Ярослава!»… Я увидела его и засмеялась от счастья. Оно было такое неожиданное, огромное, как это бывает со мной, когда одна, когда  смотрю на горы, или небо. А тут случилось в толпе. Мы шли очень медленно и говорили друг другу об ощущении, что надо очень многое сказать, а времени не хватит. И было, Лера, счастье – весь вечер счастье.

Была пятница, в субботу рано мне надо было ехать. Он так просил, чтоб я осталась, но дома было много работы – дрова заготовляли. Договорились на следующее воскресенье: он приедет ко мне и посмотрит отца, он врач. Однако в ближайшее воскресенье я снова поехала в город по делам. Сперва в Дрогобыч, а потом в Трускавец к нему, он отдыхает в санатории.

Я прошла на третий этаж и увидела седую, совершенно седую его голову. И остановилась. А он почувствовал, обернулся: «Боже мой, это Вы. Вы решились. Как вы решились? Как это удивительно и хорошо, что вы приехали». И снова счастье. Мы пили вино и говорили без умолку. Потом гуляли. Пошли к его товарищу, он пригласил на вечер поэзии Есенина. Я отказалась – не люблю Есенина, и стоило ли менять счастье на стихи Есенина. В ресторан тоже отказалась идти. Он чего-то накупил, и мы ужинали у него, а потом я уехала.

Вы приедете летом в Оренбург, вас встретят, отвезут в лучшую гостиницу. Я позвоню Вам и спрошу: хотите Вы меня видеть? Если да, я явлюсь сейчас же. Если нет, то не покажусь на глаза. Это он говорит.

Мы могли бы встретиться в другом городе, например, в Тбилиси. (Я).

Тбилиси? Почему? Но если Вы хотите, можно в Тбилиси. И охотно обещает встретиться в любом городе.

Ему сорок. Смешно думать, что у него нет жены. Но есть она, или нет, какое имеет значение, если возможна такая радость. Лера, эта встреча похожа на сказку, на красивый фильм. В человеке столько радости, любви к жизни, к самым маленьким ее пустякам.

Слава, поедем в Оренбург. Там вы будете учиться. Там легко учиться, поедем, – просит он меня.

Даже если у него все это от скуки, не его вина, ведь мне так хорошо. Слава, вы сейчас такая красивая! Отчего? Я знаю отчего, оттого что счастлива.  Он тоже это знает, и я не отвечаю.

Я спрашиваю его: Вы не Дон-Жуан?

Он так искренне хохочет, что я тоже начинаю смеяться.

- Я? Дон-Жуан? С такой внешностью?! Маленький, седой, плохо одет, от меня пахнет собакой. О, как мило с вашей стороны подумать такое. Спасибо.

И мы оба смеемся. Я смеюсь, оттого что мне так хорошо, как не было много лет. Эта встреча мне ничего не даст, но все равно я буду считать, большая удача и счастье выпали мне. Меня так взволновала она, что я две ночи подряд совершенно не сплю и не чувствую усталости. При прощании он вполне серьезно говорил: я Вас загипнотизирую, и Вы не сможете меня забыть. Так и случилось. Я все время думаю о нем и о нашей следующей встрече в воскресенье. В среду он уезжает. Хорошо, если бы в конце встречи он поклялся мне в вечной любви и писать письма. Он будет писать? Возможно. Буду ли я? О чем? О грусти, о том, что нельзя вернуть?

- Ну отчего эта женщина так смотрит на меня? Наверное, блюстительница нравов? 

- Нет, Слава, она просто завидует Вам, Вашей молодости. Посмотрите, как они все смотрят на вас.  И мне тоже завидуют. Потому что я рядом с Вами и держу Вас за руку…

16.03.1979

Здравствуй, милая Лера.

Мы так давно не писали друг другу. Вчера я лежала в темноте и вдруг подумала, что могу больше никогда не получить твоего письма, и мне стало страшно. По-настоящему страшно. Потерять тебя и твои письма, когда, по существу, у меня ничего интересного нет в жизни, кроме твоих писем! Настоящее и реальное у меня – только твои письма. Они не прошлое, не будущее, а реальное настоящее, над которым я могу грустить, которым могу наслаждаться. И потом ответы – это тоже реальность. Когда читаю и отвечаю, мне кажется, я близко с тобой нахожусь.

Я в Сопоте. Сижу у печки. Дрова потрескивают. Я думаю о тебе.

Еще зима в Белом городе. Ты ходишь в лисьей шапке, которую Вильям купил в «Березке». Я в весеннем, и под зонтиком Тоямы. У нас дожди, дожди, грязь непролазная. Хоть бы скорее солнце и почки распустились. Ты ведь знаешь, зимой я не живу, а так, тихонько умираю. Ощущение счастья на зиму меня всегда покидает.

Я писала тебе о человеке, который стоит того, чтобы любить его, чтобы помнить. Он уехал, оставив во мне удивление и зависть, что я такой, как он, никогда не была и не буду. Он любит жизнь. Он сказал на прощанье тост: забудь, что было, не гадай, что будет, береги, что есть.

Мы были вдвоем в ресторане. Пили вино и громко пели песни, и ушли, чтобы нас из ресторана не выгнали. Мы смеялись, много танцевали, был изумительный, неповторимый вечер. Мне с ним было по-настоящему хорошо, только тебя, тебя не хватало. Мое счастье всегда было неполным без тебя. Только если я видела перед собой тебя и любимого человека вместе, я могла быть вполне счастлива. Ты, я, Карл. Ты, я, Тояма.  Ты, я, Герберт. И удивительно, как те, кто хотел видеть меня счастливой, воспринимали тебя. Кажется, они понимали, что мы с тобой единое целое, или просто одно и то же. Я говорила, что у меня есть подруга, моя прекрасная Лера, и рассказывала о тебе, и знакомила с тобой. И они видели, что ты такая, как я говорила: умная, талантливая, необыкновенная. И еще вот что удивительно: никогда, ни один мужчина не перекидывался от меня к тебе или от тебя ко мне. А с другими женщинами это у меня происходило сплошь и рядом. Ты знаешь, что мужчины плохо думают о женской дружбе, но в нашем случае они всегда все понимали. Впрочем, поссорить нас не мог  ни один мужчина. Я бы любому была благодарна за счастье, данное тебе. Мы бы просто стали еще более дружны.

Еще о том мужчине из Оренбурга. Ночью мы говорили, боже мой, я так хотела быть интересной, я так хотела ему нравиться. Теперь думаю, это было совсем ни к чему. Потому что все шло от этого человека, только от него. И что бы я ни сказала – все было интересно. Он умел слушать, но и говорил так, что слушать его – наслаждение. Но он сказал: «Слава, завтра Вы уедете, и я рад, что вы не увидите меня утомленным. Я исчерпался весь. И возможно, завтра вы удивились бы, что я могу быть неуютным и растерянным». Вон как, Лера. Я уехала, и на другой день заболела. Температура под сорок.

Пиши мне, не забывай меня. Встретимся ли мы когда-нибудь?     

Тот самый вечер. Печь прогорела, чай остыл. Я не хочу с тобой расставаться. Хочу еще что-нибудь тебе писать. Немножко почитала Ремарка. «Одиночество легче переносить, когда не любишь». Верно это?

На улице дождь и ветер. И, кажется, кто-то ходит под окном и не осмеливается постучать.

Я часто вспоминаю твой дом и дорогу к нему. И лавочку у подъезда, где порой приходилось тебя дожидаться. И твое окно на восьмом этаже. И тебя, с короткой стрижкой в черном свитере. Ты порой не приходила долго.  Но всегда приносила молоко для меня и кактуса. Наливала молоко мне, поливала кактус, и говорила: Выпьем, друзья! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! За то, что так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!

Что ты сейчас делаешь? Может, уже спишь? А может, в твоей комнате сейчас живет Игорь? Я не верю, что вы расстались.

Твоя Слава.

27.03.1979

Моя дорогая Лера.

Я ждала письма. И не знала, от кого. Пришло  - от тебя, и я не жду больше писем. Это значит, только от тебя письмо мне настоящее утешение.

Милая, спасибо за прекрасные стихи, спасибо за радость. Я прочла их брату и его жене Нонне, они сказали, тебе надо публиковаться. 

Третий раз сажусь отвечать тебе, и не знаю, что написать. Так взволновало меня то, что ты написала. Теперь, когда прочла твое письмо, не могу представить тебя, твою жизнь. Мне кажется, я теряю тебя. И ничего нельзя сделать, чтоб удержать. Ты, наверно, уже не приедешь ко мне, и я не услышу твой голос при свече и тихой музыке. Ты меняешься так стремительно, у меня чувство, что теряю тебя навсегда. Читаю, перечитываю и не нахожу для себя спасения ни в одном слове. Ты уже так далеко. Боже мой! Другая и далекая.

Как произошло твое прощание с ним? Он хочет уехать. Это его инициатива, или его кто-то подталкивает? Твое письмо для меня как интересная повесть, но я многого не поняла. Ты пропускаешь слова и почти фразы, а почерк – такого еще не бывало. Очень ты была не в себе, когда писала. Я очень тревожусь за тебя.

Когда мне было девятнадцать, я заболела. Не спала, галлюцинации… Я лечилась. Гипноз, таблетки, уколы. Пришел конец лечению, и вот что  доктор сказал: страшно в двадцать лет стать одинокой. Имейте друзей, учитесь их иметь. Это спасение для человека.

Лера, я не научилась их иметь. Но у меня есть ты. Я страдаю без тебя, люблю тебя. Я знаю тебя, как никто другой. Ты для меня очень много значишь. 

Однажды один знакомый сказал, что человеку свойственно забывать плохое. Так вот я все плохое забыла. Все, что было в Белом городе. И людей, оскорбивших когда-то, и холодные степные ветра, не дающие мне житья. Все забылось, есть только память о тебе. И если с тобой что-то случится, мне будет так больно, как будто это со мной случилось.

Целую тебя, твоя Слава

9.04.1979

Умер отец. В доме печаль, горе. Много горя. Сегодня понедельник. В субботу отца похоронили.

Я получила твое письмо о тебе и Игоре, о вашей последней встрече, о том, что ты заметила в моих письмах то неуловимое, что и есть моя жизнь. Любуюсь солнцем, наслаждаюсь тем, как набухают почки, а любоваться чем-то это уже жизнь.

Когда иду домой через горы, то некоторое время иду рядом с ручьем. Когда мы расстаемся, я спускаюсь к нему, чтобы напиться, а может, чтобы дотронуться и ощутить потом капли как поцелуи на горячем лице своем. Потом я лежу и слушаю его. И живу, и так счастлива… 

Когда-то я познакомилась с человеком и провела с ним два-три часа. Попрощались, я дала ему адрес. Потом приходили его письма из разных городов Советского Союза. И вдруг он приехал. Нежданно-негаданно. Самое главное о нем. Этот человек читал «Маленького принца» и знает: «Надо только любоваться своей Розой, смотреть на нее, любить ее и не слушать, что она говорит». Я бы уехала с ним. Но смерть отца. Я не могу оставить мать. Он говорит, что любит. «Только с Вами и ради Вас я могу жить». Если он приедет еще, я уеду с ним. И я знаю, если не умрет – он приедет. Перемена – это уже хорошо, не знаю, твои слова или Бизона. 

Я тревожусь о тебе, моя Лера.

Пиши мне. Твоя Слава

27.04.1979

Милая моя, любимая Лера!

Приезжай ко мне, моя дорогая, душа отдохнет. Тебе надо уехать далеко-далеко с этого города, чтобы забыть то, что случилось. Тебе понравится, ты увидишь, как я живу, и полюбишь мой край. Приезжай, родная, я буду так счастлива.

За всю мою жизнь самое плохое, что случилось, это разлука с тобой. И как я сейчас нужна тебе!  Отпуск у меня с первого июля. Но, моя Лера, если можешь, приезжай ко мне. Тебе нужно сейчас быть со мной. Я люблю тебя, и тебе будет хорошо.

Ты постригла волосы. Но, Лера, твои глаза? Что с твоими глазами – невозможно в них смотреть, столько горя и печали в твоих глазах, а ведь это фото. Ты стала взрослее. И похудела. Здесь, в моем доме простая пища, но воздух такой чудесный. И нашими будут все ночи и дни. У нас будет маленькая убогая комнатка, но книг, которые тебе понравятся, много.

Ах, Лера, я уже счастлива. Неужели возможно, что мы встретимся? Мы облазим все горы, поедем в Трускавец и даже сходим в ресторан. Ты послушаешь украинскую музыку. Мы сходим в театр. Я так увлеклась, что не могу ни о чем думать и писать, только о твоем приезде. Мне кажется, если ты приедешь ко мне, то поверишь в то, что еще будет все хорошо и тебе легче будет забыть то, что было. Тебе нужно забыть. Все плохое, что должно было случиться, уже случилось, дальше у тебя будет счастливая судьба, осталось забыть, забыть его. Запретить к тебе приходить. Когда  придет, сказать тихо и спокойно: уходи вон, я не люблю тебя. И потом уехать из этого города ко мне. Отдохнуть, набраться сил. Рана твоя еще свежа, боль слишком остра, нельзя требовать немедленного забвения, но это, поверь мне, пройдет. Помни, что сказал мудрейший Соломон.

Тебе бы совсем уехать из этого города, но куда? Домой к маме не хочешь, нет работы, а ко мне – что в селе делать? Только замуж выходить. Если бы мы могли жить с тобой в моем селе – ты бы все забыла, или даже в городе, но вместе. Но как это осуществить? И захочешь ли ты бросить свой город? Вот приедешь, и мы что-нибудь придумаем. Нельзя все оставлять, как есть.

Знаешь, Лера, я, наверное, замуж выйду в этом году. Может быть, это нам чем-нибудь поможет. Мужчину, который приехал ко мне в день смерти отца, зовут Владимир. Он сейчас в Новосибирске. Летом он приедет, и решится, буду ли я его женой. Он любит меня, и я могу любить его. Он лучше меня во всем. Я не знаю в себе никаких достоинств ни скрытых, ни явных, но он любит меня как это должно и не представляет, что можно по-другому.

Приезжай, милая Лера, мои мама, брат и сын будут очень рады, Нона и другой брат тоже. Все хотят с тобой познакомиться, и мы будем счастливы видеть тебя в своем доме. И я сейчас почти уверена, что мы скоро встретимся.

До свидания. Твоя Слава

4.05.1979

Снова твое обнадеживающее письмо. Мне оно понравилось не только потому, что дает надежду на встречу, но и потому, что оно бодрое, ты выздоравливаешь. Молю бога, чтоб твой сын был здоров, и мама была не против твоей поездки ко мне. Я тебя встречу. Пришли телеграмму. Обязательно укажи номер вагона, хотя я знаю, что ты не любишь этого делать. Вокзал в Львове очень большой, мы можем потеряться. Лера, я в таком волнении, что даже не знаю, о чем больше писать. Ты приедешь, когда начнут цвести сады. Ты не представляешь, как здесь красиво, тебе понравится. В Белом городе совсем нет деревьев, а здесь… Приезжай, Лера!

До свидания. Твоя Слава. 

г. Львов, июнь 1979 г.

13.07.1979

Милая Лера.

Высылаю наше фото. На нем у тебя лицо, застегнутое наглухо, не правда ли? На нем ни-ка-ко-го выражения. Ну как ты это сумела! Если б ты улыбалась, я бы так любила это фото. Может, дело в фотографе, ты тогда возмутилась тем, что он нахамил мне, и не смогла потом улыбнуться в объектив? Лера, запомни: порядочные женщины не возмущаются. Ничем. 

Кончилась сессия. В следующем году она кончится в это же время, и я приеду к тебе. Ты возьмешь отпуск, проведем несколько деньков в Белом городе, а потом поедем к твоей маме. Если же отпуска у тебя не будет, я буду с тобой в Белом городе. Утром ты на работу, а я с твоим сынулей. А вечер вместе, как в благословенные старые времена. Я уже страшно скучаю.

Я хожу в лес по черные ягоды, кажется, у русских это черника. Скоро пойду по малину. Я живу счастливо и просто, и только очень мне не хватает тебя. Отдыхаю после вступительных экзаменов, ни о чем не думаю, почитываю античную литературу.

В моей группе за диктант получили «три» только семь человек из пятидесяти. Остальные «два». Я в числе семи. Очень боялась, что не пройду по конкурсу. Но все позади. Я остаюсь в селе, в школе! Пока учусь, я в селе! И потом! На веки вечные!!! Учиться будет интересно и легко, это же не математика или физика. У меня все сложилось хорошо. Очень хочу, чтобы и у тебя все было хорошо. Лера, пиши мне, а то я начинаю тревожиться. 

14.11.1979 

Получила твое фото с сыном. Мальчик такой замечательный, так подрос. Я ведь видела его совсем крохой. А ты такая нежная и печальная. 

Получила твое поздравление. Спасибо. Я не поздравила тебя, ты ведь знаешь, для меня не существует праздников. Только выходные.

Что у меня? Ничего. Новый директор, грубиян и невежда. Но куда уйти? Работы нет другой.

У меня появилось много книг. Шекспир, Лопе де Вега, Расин, Корнель, Толстой, А. Островский, Мериме, Бомарше. Зачем? Не знаю. Как будто обеспечиваю себе старость. 

Знаешь, так живу сейчас – как сплю. Кажется: вот проснусь, и буду жить. Но много занимаюсь,  потому что учусь. Это меня спасает от длинных вечеров и ночей. С работы прихожу в шесть или позже. Грязь, дожди, дорога утомляет. Ну, как-нибудь, до отпуска. А там…  Боже мой, я увижу тебя! Даже не верится. Надеюсь, время пройдет быстро. Зимой сессия, потом мартовская, потом в июне, и я у тебя!

Чуть замуж не вышла. Даже дважды. Но это так скучно, не хочу писать. Еще были встречи, тоже неинтересно. Недавно была в ресторане в Трускавце. Совсем не похожий на ресторан «Москва». И люди совсем другие, скучные, чопорные, все больные, пить нельзя. Я была с мужчиной пятидесяти лет.

- У меня есть жена, я не могу ее бросить. Кому она сейчас нужна. Но я могу предложить Вам, Слава, Москву, работу и через два-три месяца квартиру, которая будет Вашей.

Он художник, титулованный человек, член каких-то академий. Если бы эта встреча произошла в Белом городе, я бы, не раздумывая, поехала, правда то, что он говорит, или нет.

За то время, что ты уехала, этот еврей (снова еврей!) был единственным, с кем можно было говорить с удовольствием. Все остальные… если влюблен, то смотрит и молчит, если нет, то чушь порет. И в том и в другом случае мне плохо. Нужен собеседник. Я это сразу поняла, как уехала от тебя. Очень скучаю по тебе. Ничего более ценного нет, чем общение с человеком. А мы с тобой врожденно необщительные. Страшно необщительные. Эта скованность, эта надменность, удивительно! Ведь понимаем все. Но с какой жестокостью душа нам платит нежеланием вовремя слово сказать, улыбнуться, и вот нить потеряна. Мы не умеем радоваться жизни, как нормальные люди. И жизнь в тягость. Но не уйдешь. Как цепко она держит.

До свидания. До встречи. Твоя Слава.

Без даты

Дорогая Лера.

Вот и пришло твое письмо. Как много новостей, и оно такое…  такое реальное, ясное. Наверное, это самые подходящие слова к твоему стилю. Хрусталь, стерео.

Я рада, что у тебя все нормально. И рада, что снова будет встреча летом.

Лихорадочно приобретаю книги. Как будто боюсь, что уйдет, остынет мое страстное желание их иметь.

Учусь старательно. Пишу контрольные, сдаю зачеты. Они меня спасают от мыслей о своей жизни, от пустых вечеров. Нам обеим известна истина: вечерами нужен кто-то рядом. Или кто-то, к кому можно пойти в гости. Но никого нет. Одна. Как и ты. Ты уже четыре месяца без своего любимого. Память тела. Понимаю. Может, и мне плохо оттого, что мое тело хочет любви.

Когда оплывает свеча

Грустнее глядеть в синеву.

И кажется мне по ночам,

Что я слишком долго живу…

Две недели назад мальчик двадцати четырех лет предложил мне руку и свое простое, доброе сердце. Мы встретились в горах. Так романтично. Ему абсолютно непонятны мои проблемы. Как можно жить и скучать? Надо просто жить, и все. Такую ли жену ему надо? Наверное, я тоже чего-то очень важного не понимаю, но он не поможет мне это понять. Мой кузен говорит: ну что ты выбираешь и выбираешь? Почему бы не остановиться на этом парне?.. А мне, конечно, импонирует его простота. Но…

Но Лера, не пропадает ощущение, что вот проснусь, и весь этот кошмар исчезнет. Я избавлюсь от всего. Хотя ведь, институт – это чудесно. Жизнь в селе – счастье, за которое я не устаю благодарить бога.

У нас не работает телевизор. Мама слушает радио. А я езжу в институт по субботам и хожу в кино. Вот и вся связь с внешним миром.

Дожить бы скорее до лета. Приеду к тебе, и мы вместе поедем в Грузию. Пусть душа отдохнет в красоте. Тбилиси. Будет тепло, и солнце и синее небо. Солнце и счастье войдут  в наши сердца. Дожить бы до лета.

Целую тебя.  

Ночь на 24.01.1980

Лера, завтра твой день рождения, а ты не получишь моего письма. Сколько тебе уже? Двадцать шесть? Счастлива? 

Я думала, ты меня уже забыла. Получаю изредка твои письма, пишу тебе, неделями таскаю в сумке, потом рву, не перечитывая.

Жалкая и томительная жизнь, о чем, о чем, моя Лера, писать? Об институте? Я была на сессии. Две недели напряженных дней. Страшное, непосильное одиночество в городе. А дома безнадежность, я потеряла надежду на лучшее. Жду отпуска, встречи с тобой, с Тбилиси, но это так далеко…

Лера, веришь или нет, мне нечего писать, мне скучно писать. Как скучно и все остальное. Когда-то наши письма другу к другу были моей жизнью. А теперь сижу час, чтобы что-то придумать.

У тебя своя жизнь, мне она совершенно непонятна и чужда. Не знаю, что со мной случилось, сколько я еще буду в этом трансе.

Приезжал Владимир. Он чуть не умер. Его спасла некая ученая дама, просиживала возле него все ночи и спасла ему жизнь, но не здоровье. Но даст бог, поправится. Мы много говорили. Просил прощения и каялся в том, что не может поступить иначе, как только взять ее в жены, потому что она любит его. Боже мой, милая, какой гнусный фарс. 

Тогда же осенью встретила старого чудака, страстного любителя комплиментов. Мы провели много чудесных вечеров. Много красивых вещей я узнала и поняла. Он понял, как я одинока и несчастна. Но ни слова не сказал об этом. Только в последний наш вечер заметил: оттого-то и комплекс, что всего боюсь, не могу позволить грех, а если позволяю, то раскаяние отравляет наслаждение. Вам в монашки идти нужно. Вот его буквальные слова: «Голубушка, не убегайте от встреч, ищите их сами, живите, наслаждайтесь каждым мгновением». Ему хорошо, в шестьдесят можно наслаждаться. Но все же многое запомнилось из того, что он говорил.

По всей вероятности, встреча с совершенно больным Владимиром потрясла меня, а месяц, проведенный в Львове с профессором, как-то поддержал. Вернулась домой, окунулась в работу. В школе директор, которого даже видеть не могу.  Мне предлагали место учительницы в начале учебного года в глуши, в горах, где до автобуса километров двадцать. Не согласилась, теперь немножко сожалею. Брат предлагает поехать в Тюмень, там учитель зарабатывает около 500 рублей. Но даже думать не могу о большом холодном городе.

Были еще встречи.  Мужчины, которых встречаю, приглашают меня жить в тот город, откуда сами – Москва, Киев, Ташкент и даже Тбилиси. Комплименты, восторженность. Не понимаю за что, последнее время я неживая. И такая настороженная, как будто боюсь, что меня обманут. А это всего-навсего живые, нормальные люди, которые ищут развлечений и влюбляются в женщин, и благосклонны к ним.

Могла бы уже трижды выйти замуж. Тоже не понимаю, как этого не произошло. Но все позади. Я никогда не выйду замуж. Это также невозможно, как умереть. В одном письме ты написала: умереть самое трудное. Да. Так же, как жить. Жить и умереть одинаково трудно. Вот и выбираешь то, что есть. Живешь. Пока живется. Что и когда остановит? Одному богу известно. «На скамейке сидит старая, сгорбленная женщина, которая раздумывает о прошедшей жизни, где не было ничего, кроме горести, а впереди смерть».

Я не уклоняюсь от встреч. Но ничего нового не приносят они мне. Новое, где ты? Какое ты?  

Милая, мне хочется, чтобы завтра у тебя было счастье, хоть на один вечер, чтобы было много гостей. Чтобы вешалка оборвалась от тяжести пальто.  Чтобы прекрасные мужчины и нежные женщины окружали тебя. 

Когда у тебя отпуск? Я приеду в середине июля. Поедем вместе к морю. Заедем денька на два в Тбилиси. Японию я не увижу, но чем Тбилиси, город моей мечты, хуже? Встретила человека, который был в Японии. Дар – он так же прекрасен, как его имя.

Милая, не сердись на меня. Ничего не случилось, я также сильно люблю тебя, как и раньше, и скучаю также сильно, как и раньше, и вечно буду тосковать по тебе, потому что никогда не примирюсь с разлукой. Хуже придумать и хуже наказать себя мы не могли. Страшно, что непоправимо.

Помнишь, мечтали выбрать город или село и остаться там жить. Ах, об этом мечтала только я. Для тебя такое невозможно.

Милая, я немножко надорвалась. Это не Владимир. Не он. Но что-то больно ранило меня. И мне плохо, описать не могу. 

Учусь, не учусь, просто сдаю зачеты. Состояние полусонное. Дорога, работа, дорога. Не читаю ничего, но приобрела много книг.  И постоянно чувство, что скоро все кончится.

Твоя Слава.

Уже два часа 24 января. Наступил день твоего рождения. Если б от моего желания тебя ждало бы сегодня большое счастье…

5.02.1980

Дорогая Лера. Прости, что не пишу. Я попала в какой-то промежуток, не живу, а умираю.

Получила твое письмо. Все это просто здорово, что ты вошла в другую жизнь, и нет этого страшного одиночества. То, что окружающие тебя люди интересны, это бесспорно. Поэты и есть, наверное, те люди, которые еще имеют право жить на земле, и они так похожи на тебя.

Я познакомилась с Даром, прекрасным мужчиной, но виделись мы один и последний раз. Должна была к нему поехать, он ждал. Но страшно было подумать, что эта встреча будет последней, и больше ничего. Вот поэтому не поехала. Сидела дома, читала сказки и думала о нем. Если это только один день, а потом ничего, пусть этого дня не будет.

Жду весну, потому что будет потом лето, и я приеду к тебе.  Вот: единственное, чего жду.  Пиши, не забывай меня, моя Лера.

Напиши, что бы ты хотела, чтоб я тебе купила. На прошедший день рождения. Летом я привезу подарок, а пока буду разыскивать тебе радость, и у меня радость появится.

Твоя Слава

28.02.1980

Дорогая Лера, добрый день.

Твое письмо как никогда обстоятельно. Даже спрашивать ничего не надо. Видно, что есть перемены. И мне нравится это. 

Жора собирается мне письмо написать? О чем? Я с удовольствием почитаю, но о чем же он будет мне писать? Он, наверное, очень добрый человек и пожалел меня. Но скоро кончится зима, и я оживу, сдам сессию, буду лазить по горам, поеду к тебе.

 Жду весны, а снег все идет. Снег как белые цветы, прекрасные и тихие. Как будто музыка звучит в воздухе – так прекрасно.

С Владимиром встречалась дважды. И оба раза это чудовище клялось мне, что не может поступить иначе, как жениться на ученой сиделке. Но что он не забудет меня никогда, сколько жить будет. Признаться, я была потрясена.

Ты помнишь, в Львове мы с тобой хотели ужинать в ресторане «Высокий замок», и не попали туда. Я приехала во Львов, позвонила Владимиру. Он сказал, что вечером зайдет за мной. И мы поехали именно в этот ресторан. Когда он все сказал мне, стало ужасно пусто. Как будто  имею совершенно пустую голову и вся я пустая. Как будто у меня нет ничего – нет сердца, нет крови, есть только оболочка. Я встала и пошла, ощущая эту неприятную пустоту. Мне кажется, я и не думала, отключилась в тот момент. Знаешь, Лера, не понимаю, отчего я восприняла это так трагично и потом переносила очень тяжело. Ведь я о нем никогда не думала, ни раньше, когда писал, ни потом, когда перестал, заболев, ни даже тогда, когда ехала к нему во Львов.

Тогда было так тепло.

Его отъезд был через два дня. А у меня еще месяц в Львове. Вот тогда я и встретила старца-профессора, не знаю, сколько ему лет, может, сто.  

Я выйду замуж, и не буду работать. Я считаю, женщины не должны работать. Они должны сидеть дома и читать книжки. Это возможно? Наверное, нет.

Сегодня в школе я встретилась с Лермонтовым. Была в учительской и начала читать. Боже мой, как чудесно! Он может заменить все – друзей, мужа, уют, надо только иметь томик и читать. Я была потрясена этим открытием для меня Лермонтова. Сколько живу на свете, ничего лучше не читала. 

Привет поэту твоему. Напиши мне хоть один какой-нибудь его стих, чтобы я имела представление о нем. Надеюсь, летом увидимся. Будет солнце и тепло, а это главное для меня. Зимой я не живу.

Пиши, твоя Слава.

16.03.1980

Дорогая Лера, получила твое письмо, очень интересное, полное жизни, любви, знакомств. И прекрасное стихотворение. Моя жалкая жизнь ничто по сравнению с жизнью твоей.

Еще более я убедилась, что жизнь моя застыла, и ничто не способно вызвать его к действию. Несмотря на то, что я не вписываюсь в местный пейзаж и кажусь человеком случайным здесь, как, впрочем, и везде, ничего не меняется и, наверное, никогда не изменится.  Хочу перемен, но ничего не делаю, чтобы они были. Видимо, так нужно. Единственное, что смущает –  я не могу смириться.

Милая моя, я научилась жить, отстраняясь от жизни. Только в этом случае она, жизнь, терпима, я согласна с Флобером. Боюсь только, что переусердствовала в этом умении так, что и не живу совсем.

Я не умею завидовать, я не завидую тебе, но смутно чувствую, читая твои письма, что нечто важное идет мимо меня. Я не смогла бы жить такой жизнью, как ты, но мне дано другое, которое я не могу или не умею поймать. И вот твое счастливое письмо остро дает мне это почувствовать. Прохожу по жизни, едва касаясь земли, замечаю все и ничего не принимаю.

Дар написал мне письмо и даже приложил фото. Я не ответила. Незачем так унижать свою жизнь, так думаю я, глядя на его счастливое, удачливое лицо. Я не умела никогда ладить с такими. И если ему суждено было влюбиться в меня, так ненадолго. Не думаю, что он еще напишет. Не исключено, что это была просто вежливость.

Я сельская учительница. Это навсегда. Пошью строгий костюм неопределенного цвета, белую блузку, и все.

До свидания, Лера! пиши мне, милая. Твоя Слава

Вечером

Милая моя, сегодня перебирала твои письма, искала один стих. Письма за 78, 79, 80-й годы. Одиночество приносит только плохое: боль, отчаяние, горести… И вдруг так много счастья, света, радостного счастья, яркого света. Я счастлива, что ты мне пишешь всегда: когда тебе плохо и когда душа взлетает от счастья. 

Придет весна, зацветут деревья, потом горячее солнце согреет меня, и я снова стану сама собой, появится надежда. Хорошо, когда она есть, что бы мы ни думали о ней, даже самая маленькая надежда. Это чудо жизни. 

И ничего, что я пишу редко и мало. Тебе ведь сейчас хорошо. А мне так плохо и безысходно с самой осени. Не понимаю, зачем живу. И никто-никто не сможет мне это объяснить, никто и никогда, а я так хочу понять: для чего?! Все потеряло смысл: не хочу жить, не хочу думать, спать, писать. Любимые книги и стихи еще приносят мне часы забвенья, но оно кратковременно. Объясняю, а чувствую, что это только слова, вода. Во мне же остается твердый остаток боли.

Скоро мы увидимся, я сдам сессию и с легкой душой отдамся безделью, солнцу, путешествию… Пиши мне.

Твоя Слава

20.03.1980

Моя милая, здравствуй. Сильно заскучала по тебе. Решила написать, может, полегчает.

У нас бесконечная зима: снега, вьюги, мороз. Напиши мне поскорее письмо о себе. Что делаешь, что читаешь, что пишешь? Твой последний стих «Признание» очень понравился.  Удивительно, совсем не похож на другие твои стихи.

Я жду солнца, а оно не появляется. Стала такой лентяйкой. Смотрю телевизор, и все, читаю мало. 

И снова чужая жизнь ворвалась в твою уютную комнатку. В твою дивную музыку блеска неведомого, непонятного. Как стремительно в твоей жизни течет время, все меняя.

Пиши мне, пиши!

15.04.1980

Добрый день, моя милая, моя дорогая.

Уже весна. Солнце. Синее небо. Моя дорога в школу. Моя комнатка, где мы с тобой пили вино, курили, говорили.

У меня началась полоса предсессионных экзаменов. Если сдам, летняя сессия не будет столь утомительна, и я приеду к тебе не очень усталая. А это нужно, ведь мы мало будем спать.

Милая Лера, я влюбилась. И еще встретила человека, который влюбился в меня. У него библиотека из более чем двух тысяч книг. Я б, не задумываясь, вышла за него замуж, если бы не влюбилась в другого. Совершенно не могу представить, что будет, если я у него просто увлеченье, а эта мысль приходит мне в голову. Он живет в городе, я не могу с ним часто встречаться. Без него я думаю только о нем. Изучаю его письма, выучиваю наизусть, вспоминаю его слова, улыбку, манеру говорить, пить вино…Моя жизнь превратилась в ожидание встречи с ним. Его жизнь мне непонятна и непредставима. Ничего не существует кроме его лица, рук, даже его жизни, отдельной от моей. 

Прошу себя: не надо так сильно влюбляться, может быть беда. Живу на пределе, ожидая встречи. Сколько можно жить на пределе? И не дай бог ему шутить, я этого не перенесу. Я думаю, мое сердце разорвется, если я приеду, а его не будет. Это мучение. Ничего не могу поделать с собой. Умереть трудно? Совсем нет.

Пиши мне, твоя Слава

15.05.1980

Мой любимый говорит мне о любви и целует меня, но я не знаю, чем кончится его любовь и терзаюсь от неуверенности в ней. Когда мы встречаемся, реальность исчезает, начинается волшебство его рук и слов, он утешает меня: для меня ничего не существует на этой земле, ты одна. Но как медленно идут дни до встречи, так больно жить без него!

Скоро я приеду к тебе.

5.06.1980

Прости, что мало пишу. Готовлюсь к сессии, а еще моя любовь, я так люблю. Пишу, чтоб ты знала, что я жива и скоро буду у тебя. Мне люди не нужны, только ты одна.

Лера, в Москве буду 15-го, в тот же день уеду в Бугульму. Когда приеду в Белый город, не знаю. Не надо встречать, я найду тебя.

Звонила в справку. В Бугульме буду в три часа ночи. Постарайся 17-го быть дома.

…Быстрей мчись, время!

Белый город, 1980 год

23.08.1980

Дорогая Лера.

Город меня уже не пугает. После встречи с тобой многое изменилось. Теперь я удивляюсь своей тупости. Мне тридцать лет, и, наконец, я вижу, как приятно влюбляться и влюблять в себя. Всю дорогу от Белого города до дома меня сопровождала удача и счастье. В Москве пришлось провести две ночи на вокзале, пока купила билет, но ни минуты я не была одна.  Много новых знакомств и  адресов, но я не стану писать. Но теперь, если придется работать в городе, я не буду сидеть и тосковать. Есть тысячи интересных людей, которые готовы разделить мое одиночество, а если наскучат – есть кино, театр и книги. Я никогда так полно не чувствовала жизнь, как сейчас.

Готовишься ли к поступлению в институт? Приходили ли к тебе после моего отъезда Рустем с Игорем? Как глуп все же твой И-горе! Такое ляпнуть: а вот я бы мог вас поссорить. Хорошо, что мы даже не удостоили его глупость ответа. Как здоровье Тамары? Мне очень жаль, что я так мало видела эту изумительную женщину. Передай ей мой привет и пожелания быстрейшего выздоровления. Жду, что друг Игоря пришлет мне обещанную книгу. Передай ему привет.

Что бы ни случилось, ни в коем случае больше не буду предаваться глупому унынию. Этот переворот готовился еще раньше, когда я умирала от нежности своей и моего любимого, и конца всего. Вот тут открылись мои глаза. Помнишь ли ты, как Рустем на кухне Фердинанда  говорил: «Как люди не умеют жить!»… несколько недель назад я бы только скептически улыбнулась на этот «детский лепет», но тогда я уже понимала, он прав. Действительно не умеем: слишком мало отдаем, слишком боимся потерять. И ничего не теряем, но и не приобретаем. Слишком копаемся в своих чувствах, а их нет, от этого и неудовлетворенность, тоска. Тоска как порождение бездеятельности и лени.

Помнишь, я говорила: не хочу никуда ездить, дороги не зовут меня. Нет, теперь хоть сто дорог. Уеду за тридевять земель. Я молода, я так люблю жизнь и ни о чем не жалею. Что было, то было, но хочу и дальше любить жизнь так, как люблю ее последние два месяца. Радоваться закату, выходить на крыльцо в ночь – какое очарование, утром открывать глаза и млеть от счастья – день!.. 

* * *

Посылаю тебе, Лера, это глупое восторженное письмо. Ах, отпуск! Хорошо бы вся жизнь состояла только из отпусков. Как ты на эту идею смотришь. Скучаю по тебе. Ты представляешь? Только расстались, а как скучаю. Плохо без тебя. Просто плохо, и противопоставить этому «плохо» нечего.

Без даты

Добрый день, моя Лера!

Работаю в селе Камянка. У меня младшие классы. Читаю Марка Твена, скучаю. И знаешь, что особенно плохо? Что не могу ходить. До дома, где я сняла комнатку, две минуты идти от школы. 

Директор молодой, черноглазый, улыбка смущенная, первый год директорства. Коллектив неплохой.

Милая Лера, пиши о себе.  Что нового у тебя?

У меня ничего. Я тебе рассказывала,  как чуть не вышла замуж за шофера. Так вот, кончилась эта связь некрасиво. Однажды он приехал и постучал в мою комнату. Я читала. Выглянула. Неприятно удивилась – для меня не существует человека, если я потеряла к нему интерес. И его мольба выйти хоть на десять минут только раздражала. Но вышла, только чтобы все быстрее кончилось. Но десять минут готовы были растянуться на десять часов. И уйти трудно: мужчина высокий, сильный, властный, целует мне руки и просит остаться еще на минуточку. Я ушла, но этим не кончилось. Он все ходил, стучал. Прощался. Потом возвращался, а мне хотелось спать. Я ему сказала банальную фразу: ты мне надоел. Он ушел.  Ты мне надоел, понимаешь? Я не люблю тебя больше, я не хочу тебя видеть! Вот, Лера, свяжись с дураком, невольно будешь разговаривать, как кухарка, другой язык ему непонятен. Где более тонкому человеку достаточно взгляда, этого надо оскорбить для его же блага – чтобы больше не унижался. Ведь чем дольше он не уходит, тем безнадежнее теряет меня.

Была еще история. Помнишь, рассказывала о мужчине, у которого более двух тысяч книг? Он позвонил и пригласил меня к себе. Я отказалась и пригласила его, не думая, что приедет – ведь село! Должен понимать. Но он быстро согласился и приехал. Дома были только я и брат.  Лера, как все-таки на селе лучше видно человека. В простой бедной обстановке моего дома обнаружилась его глупость, тяжеловесность комплиментов, хвастливость, а его отвратительное нытье из-за переполненного автобуса,  из-за дальней дороги пешком – всего-то три километра!.. Наверное, простота моего дома прибавила ему смелости – он пытался меня поцеловать. Это было отвратительно, гадко и смешно. В тот день он походил на молодящуюся вдову. Нет, к старости люди глупеют, старики редко бывают умны. Мы с братом посмеялись, когда он ушел, и решили, что лучше иметь дело с молодыми; а этому пятьдесят. 

Милая, больше не о чем писать. Приходят письма – из Москвы, Салехарда и так далее – отзвуки отпуска. Но нечем ответить.

Пиши мне, милая.

Без даты

Получила твое большущее, клееное-перекленное на почтах письмо, твое печальное и нежное письмо. И все же, несмотря ни на что, я завидую тебе, твоему образу жизни, завидую всему, что с тобой. Я скучаю по тебе, Лера. Когда закончу институт, переберусь поближе к тебе.  Просто физически не хватает тебя, мой друг. Я никому не пишу, кроме тебя.

Написал несколько писем Он. Но ответа не получил. Надеюсь, больше не напишет. Весной приедет, но я уже не люблю его. Да, я очень была влюблена, но не прощу никогда, что он уехал и оставил меня. Его приезд для меня будет не радостью, а лишь хлопотами. Видишь, как прозаически кончилось мое чувство.