АВТОРСКИЕ СТРАНИЦЫ - Казанская писательская организация

Александр Воронин СОБАКА БАСКАКОВА киноповесть

24.01.2013 | Автор: admin

<<< назад

Слепящее солнце заставляет сладко жмуриться. Ветер играет парусом. Волны просвечивают изумрудом, разбиваясь о борт белоснежной яхты. На палубе в блаженстве растянулся Колька Максаков, щуплый парнишка лет десяти.

Из каюты поднимается на палубу его молодая мама, в ярком купальнике, пышные волосы вьются на ветру. Она делает глоток из высокого стакана, в котором плавают кубики льда, прыскает Кольке на живот – тот вскакивает от неожиданности. Оба счастливо смеются.

На горизонте в синей дымке проступают горы. Утопает в зелени курортный городок. По побережью тянутся золотые пляжи. Мама дает сыну холодной воды, он с удовольствием пьет…

Параллельно с этой идиллией за кадром звучит монолог Кольки:

– Почему нам все время внушают, что далекие жаркие страны – это здорово? Почему считается, что плавать по морям и океанам – это романтика? А если меня укачивает? И от жары я чувствую себя словно вареный? Вдобавок кожа моя почти не загорает, сразу краснеет и начинает жутко болеть… И вообще, кто все это придумал – море, солнце, шоколадный загар? И ничуть загар не красивее белой, розоватой кожи с такими симпатичными веснушками.

Солнечная картинка от этих слов тускнеет, гаснет, и вот мы уже оказались в мрачной неубранной квартире, где спит Колька. Кровать ему давно мала, ноги свешиваются, он разметался во сне. Баба Вера поправляет одеяло, стараясь не разбудить внука. Но Колька все же проснулся, потому что с кухни раздался резкий крик матери. Что она кричала, из комнаты не разобрать, однако сразу стало ясно, что она снова пьяная.

– Не ходи туда, Колечко, – прошептала баба Вера. – Лучше мы ей завтра скажем, когда протрезвеет.

– Пить хочу, – сказал внук.

– Лежи, я тебе сама принесу.

Она уходит на кухню, крики слышны громче, можно разобрать отдельные слова, трудновоспроизводимые в литературном сценарии (поэтому мы их опускаем).

МАТЬ. Всех разбудила?

БАБКА. Ребенок проснулся.

МАТЬ. Ему в школу пора!

БАБКА. Какая школа – ночь на дворе. И когда ты угомонишься?

МАТЬ. Что, не могу после работы отдохнуть? Расслабиться?

БАБКА. Хоть один чистый бокал в доме есть? Ребенок пить хочет.

Колька не выдерживает, встает, бежит на кухню. Вид пьяной матери настолько не соответствует тому прекрасному образу на яхте (кадровая врезка), что он не находит слов…

– Что смотришь, сын? Осуждаешь маму? Ну, чего ты так смотришь? Пить хочешь? Пей!

Она протягивает ему свой стакан с водкой.

– Ты с ума сошла, Алька! – всплеснула руками бабушка.

Коля берет стакан и выливает спиртное в раковину.

– Ты что делаешь, гаденыш! – закричала мама. – Это же последняя…

Она резко вскинула руку и наотмашь ударила сына по лицу. Мальчишка летит в другой угол кухни, падает на пол…

И тут же оказывается на горном курорте, альпийской лыжной базе, в яркой спортивной амуниции.

Мимо пролетает, красиво изогнувшись на повороте, лыжник точно в таком же, как у Кольки, костюме. Он съезжает вниз, эффектно разворачивается и притормаживает, распустив веером фонтанчики снега. Колька машет ему, тот машет Кольке, мол, давай спускайся за мной.

Но мальчик не может решиться, видно, что на горных лыжах он стоит в первый раз.

– Папа, папа-а! У меня ботинок расстегнулся, – кричит Колька, хотя его амуниция в полном порядке. – Лучше я потом как-нибудь спущусь…

Коля спустился в подвал, посветил себе фонариком. В углу увидел кучу тряпья. Приглядевшись, понимает, что здесь кто-то устроил лежанку.

На улице тем временем светает, во дворе показались мать и бабушка Коли. Баба Вера в плаще, накинутом на ночную сорочку. Мать кутается в короткий пуховик. Теперь она притихла, сникла, лицо осунулось, глаза погасли. Чувствуется, ночной хмель из нее вышел, оставив мутное утреннее похмелье. Она еле передвигает ногами, не поспевая за матерью.

– Коля! Коля! – кричит баба Вера. – Где ты, мальчик мой?

– Тише ты, люди спят, – одернула ее дочь.

– Люди спят, – огрызнулась бабка. – А мы с ребенком, значит, не люди? Что же ты нам всю ночь спать не давала?

Они завернули за угол. На крышке канализационного люка греются бездомные собаки. Их тут целая стая. Женщины обошли их стороной.

– Сюда Колька точно бы не сунулся, – сказала дочь, опасливо озираясь. – С детства собак боится. Помнишь, его соседский Дик в три года напугал?

– А теперь родная мать на улицу, как щенка, выкинула!

– Сам ушел. Ты хоть видела, в чем он сбежал? Или раздетый выскочил?

– Я не заметила, как он исчез. Пока с тобой на кухне воевала. И как у тебя рука поднялась ударить сына?

– Не учи меня жить, мать, лучше помоги материально.

– Ей еще смешно!

– Какие тут шутки, сейчас загнусь с бодуна, – трясется дочь. – Дай двадцать рублей, в аптеке настойки боярышника куплю.

– Откуда у меня? В чем была выскочила, – отмахнулась баба Вера. – Кошелек дома.

– У тебя в плаще мелочи много было, вон звенит. И зачем он последнее вылил? Мне как раз на утро хватило бы…

– Захлебнешься скоро, Алка! – вздыхает мать. – Брось пить, тебе говорю, пока не поздно.

– Поздно уже говорить, – отвечает дочь. – Дай хотя бы червонец.

А в это время Колька услышал в подвале чьи-то шаги и замер, вжавшись в угол лежанки. Из темноты послышался тяжелый утробный рык – то ли огромного верзилы, прочищающего таким хриплым басом себе горло, то ли фантастического монстра из фильмов ужасов.

Из наполовину заложенного кирпичом подвального окна с улицы падает слишком мало света, чтобы различить приближающееся к Кольке чудовище. Мальчик достал фонарик, нащупал кнопку и нажал…

Тусклый луч света высветил страшную злобную морду чудовища. Колька закричал от страха, выпустив из рук фонарик. А чудовище оглушительно залаяло ему в лицо. Конечно, это была огромная собака. Она схватила за рукав старое пальто, которым мальчик укрывался на лежанке, и потянула его к себе, угрожающе рыча.

– Уйди! Уйди, пожалуйста, уйди! – кричал Колька тонким голосом, срывающимся от страха.

Он забился в угол, свернулся колечком, тонко завывая. Собака внимательно прислушивается к детскому плачу. Потом она запрыгнула на лежанку и легла рядом. Коля боится пошевельнуться, прямо над ухом дышит огромное животное…

Королевский мраморный дог вбегает в белый зал с колоннами. В зеркалах во всю стену отражаются хрустальные люстры. Коля в белом костюме с алой бабочкой проходит по залу, учтиво раскланивается с бабой Верой, разодетой в царские одеяния. За кадром слышатся бесконечные детские вопросы:

– Зачем человеку богатство? Разве он станет счастливее, если у него будет не два, а пять миллионов долларов? А сколько это будет на наши рубли? Не все ли равно… Когда в кармане совершенно пусто, как у меня сейчас, человек становится абсолютно свободен, потому что на исполнение желаний у него нет денег?

В опорном пункте милиции баба Вера давала показания участковому Тагиеву. Тот старательно записывал что-то в свой потрепанный блокнот, распухший от множества вставленных в него бумажек, справок и визиток.

– Волосы русые, темные, – диктовала баба Вера. – Нос прямой. Ушки слегка топырятся.

– Особые приметы? – продолжал писать и спрашивать Тагиев. – Есть что-нибудь такое на лице? Шрам, родинки…

– Ямочки на щечках, когда смеется.

– Значится, так и запишем, – улыбнулся Тагиев, но этого не записал. – Надо того мальчика рассмешить, и как появятся ямочки на щечках, стало быть, он и есть Коля Максаков. А если не станет смеяться? Вы сказали, мать его ударила. Выходит, должен синяк на лице остаться?

– Я не видела, – призналась баба Вера. – Пока я дочь на кухне унимала, он убежал.

– И вы даже не видели, в чем именно. В пальто, в куртке… В первый раз у вас такое?

– Первый раз, – вздыхает баба Вера. – Во всяком случае, при мне Алла никогда мальчика не била.

– Я спрашиваю, в первый раз она вот так на кухне ночью напивается?

– В последнее время чаще стала…

– А отец мальчика где? Не мог он к родителю податься?

– Да мы и не знаем, где тот Максаков проживает. Алиментов давно не шлет. Молодые развелись, когда Коле двух годиков не было. Вы найдете нашего мальчика?

– Вряд ли, – Тагиев поставил точку в протоколе и устало откинулся на спинку стула, – вряд ли он далеко ушел. Вы говорите, первый раз из дома сбегает. Значит, наверняка не знает, где обычно бездомные прячутся. Микрорайон у нас большой, а спрятаться, в общем, некуда – дома, новостройки, все просматривается на версту. Но если вы настаиваете на официальном розыскном деле, тогда, конечно, весь отдел на ноги поставят, все прочешут… Сами понимаете.

– Понимаю, – вздохнула баба Вера, – никто и пальцем не шевельнет. Пока сам не отыщется, никто его искать специально не будет.

– Вот и хорошо, что понимаете, – подытожил Тагиев, вставая. – У нас столько дел, народу не хватает. И потом, если завести розыскное дело, то вашего мальчика обязаны будут поставить на учет в инспекции по делам несовершеннолетних. Считайте, до конца школы ему придется в ИДН отмечаться. Оно вам надо?

– Товарищ лейтенант, вы уж сами его постарайтесь отыскать, – встает баба Вера, опираясь о локоть участкового. – Без официальных розысков. Вы свой микрорайон знаете, а дальше он не мог уйти. Он хороший мальчик.

Мальчик в это время проснулся в подвале, оттого что его лижет в лицо та большая собака. Она оказалась не ночным кошмаром, а молодой светлой овчаркой. Коля отпрянул от нее, она испугалась резкого движения – отскочила и оглушительно гавкнула. Но потом склонила набок голову и приветливо замахала хвостом.

– Вот ведь навязалась, – прошептал Коля. – У меня ничего поесть нет, а я маленький и невкусный.

Собака снова гавкнула, но теперь тише и приветливее, а затем выскочила в высокое подвальное окно и через минуту влетела обратно в подвал, держа в зубах длинную французскую булку в синей фирменной упаковке. Добычу она положила перед мальчиком и деликатно отошла на шаг. Коля поначалу не поверил, что собака принесла еду именно ему.

– Это мне? Спасибо, – он осторожно высвободил руку из-под пальто, которым укрывался, затем другую, надорвал целлофановую обертку и откусил засохшую булку с одного конца. – А ты будешь?

Собака сделала неуловимо быстрое движение вперед, клацнула зубами, отхватив с другого конца булки небольшой кусок. Прилегла и захрустела засохшим хлебом. Коля прожевал, снова откусил – и собака снова откусила со своего края. Мальчик засмеялся, она тявкнула. Так с каждым укусом булка уменьшалась с обеих сторон – и им приходилось подвигаться все ближе и ближе. Последний кусок Коля отдал собаке.

Но она вдруг насторожилась, громко залаяла и бросилась к окну.

В это время по улице шел участковый Тагиев. Он повернул к ночной стоянке во дворе, где молодой пацан в яркой спортивной куртке собирает с автовладельцев деньги. Тот участкового заметил поздно, хотел скрыться, однако сообразил, что удирать поздно, и сам пошел навстречу.

– Привет, командир, – радостно крикнул он, улыбаясь.

– Здорово, Пан, – ответил Тагиев. – Рэкитируешь население? Не даешь людям мирно возле дома парковаться?

– Мы же их тачки охраняем.

– Да ну? У тебя лицензия есть на индивидуальную предпринимательскую деятельность? – хмыкнул участковый. – Я с дежурства возвращался в четыре утра, что-то твоих сторожей не заметил.

– Так они службу профессионально исполняют. Это у вас главное, чтобы вас преступники издали заметили – и ноги сделали, – радостно заметил Пан. – А мои сторожевые псы натасканы так, чтобы не их все видели, а они замечали, если кто ночью к машинам станет подбираться.

– Вот и спроси своих охранников, не видели они ночью пацана лет десяти? Вчера из дома тут один сбежал. Да ты его должен знать, в одном доме живете. Колька Максаков из девяносто пятой квартиры.

– Малолеток не я знать должен, а они меня. А деток из песочниц мы в бригаду не принимаем.

– Ты соображай, соображай, – посерьезнел Тагиев, – прежде чем базарить. Тоже мне нашелся бригадир. Мальчишка с бабушкой живет, мать Алла выпивать в последнее время стала…

– Алка-алканавтка? Как же знаем такую, – сразу перестроился Пан. –Сына ее во дворе Максом кличут?

– Я же говорю, фамилия Максаков, – уточнил Тагиев. – Тебя тоже Паном ведь зовут, хотя ты у нас Панкратов С.Н., 1988 года рождения, привлекался по ряду дел, приводы в отделения имел…

– Я своим пацанам скажу, – снова заулыбался Пан, – они его из-под земли достанут.

В это время Колю из-под земли в буквальном смысле пыталась вытащить через подвальное окно собака. Даже помогала ему, тянула за рукав. И вытащила как раз в то время, когда Тагиев направился от стоянки в их сторону.

– Лайма, Лайма! – стал звать он собаку

И сразу увидел мальчика. Собака рванулась к нему, но тут же оглянулась на Кольку, остановилась, словно приглашая идти вместе с ней. Мальчик хотел бежать, но участковый его окликнул.

– Здорово, Колька! Спасибо, что собаку нашу отыскал.

– А вы меня знаете? – удивился мальчик. – И ее знаете?

– Конечно, – продолжал участковый, как ни в чем не бывало. – Только как ты Лайму без поводка выгуливать собрался? Кстати, у нас в ОПОПе запасной поводок есть, правда, короткий. Пошли – заберешь.

– А в попе… это где? – робко спросил Колька, двинувшись следом.

– Опорный пункт охраны порядка. Ты Лайму кормил? А то у нас шаром покати. Ладно, с харчем мы что-нибудь придумаем.

ОПОП помещался в одной из многоэтажек, только крыльцо с торца, где у жильцов располагались лоджии. Лайма стала привычно подниматься по лестнице, не забывая оглядываться на Кольку. Так они вместе и зашли вслед за лейтенантом Тагиевым.

В кабинете Лайма сразу кинулась к пустому столу, стоящему напротив стола Тагиева. Села возле стула и стала жалобно повизгивать.

– Нет, ты смотри, как она сразу на свое место направилась! – изумился Тагиев. – Ты знаешь, чья это собака? Ее хозяин Николай Баскаков сейчас в служебной командировке в Чечне.

И мы сразу видим горы, поросшие кустарником, в ущелье петляет дорога. На повороте над обрывом милицейский блокпост, обложенный мешками с песком. На посту стоит лейтенант Баскаков с автоматом и в бронежилете. На дороге двое сержантов останавливают легковой автомобиль.

Владелец машины предъявил документы, широко улыбаясь, однако начал заметно нервничать, когда бойцы устроили досмотр автомобиля. Из-под заднего сиденья один из них извлек карабин.

– Документы на оружие имеются? – поинтересовался другой.

– А кто у вас старший? – в свою очередь поинтересовался водитель и обернулся к Баскакову. – Товарищ лейтенант, разрешите объяснить…

– Слушаю вас, – козырнул ему в ответ Николай.

– Документов на ружье у меня с собой нет, – начал водитель. – Сами знаете, у нас в горах без оружия никто не ездит… А я ветеринарный врач, мне много приходится колесить по району.

– Оружие вы везли, чтобы сдать в милицию? – кивнул Баскаков. – Очень хорошо поступили, гражданин. Мы сейчас оформим добровольную передачу винтовки, которую вы нашли на дороге. И будем ходатайствовать, чтобы вам выдали денежную премию.

– Подождите, как же, – растерялся водитель.

– Ты чего, мужик, не понял? – понизил голос Баскаков. – За хранение незаконно оружия мы тебя должны задержать до выяснения. Дело начать. Тебе это надо? Мне не надо. А по горам лучше все же без оружия передвигаться. Целее будешь, дорогой.

Колька с Лаймой в сопровождении Тагиева поднялись на лестничную площадку. Остановились

– Здесь? Звонить сам будешь? – спросил Тагиев.

Колька промолчал. Тогда участковый позвонил в дверь.

– Дома никого? – снова спросил он, подождав с минуту. – А у тебя ключей нет?

– Баба Вера дома, – ответил мальчик. – Только у нее ноги. Она медленно ходит.

В квартире послышались шаги. После паузы раздался глухой голос:

– Кто там?

– Баба Вера, это я, – сказал Коля. И дверь открылась.

– Колечко, внучек! – бросилась к нему бабушка, но вмиг отпрянула, увидев большую собаку, которую внук вел на поводке, а потом и Тагиева.

– Привел, как и обещал, – сказал участковый. – Пустите нас?

– Конечно, – отодвинулась бабушка вглубь прихожей, опасливо поднимая руки, когда мимо прошла собака. – Проходите, пожалуйста.

–Лайма у нас поживет, – то ли сообщил, то ли спросил Коля.

– А чем мы ее будем кормить? Такая большая, ей много надо…

– Не волнуйтесь, гражданка Максакова, – вступился участковый. – Собака ест раз в день. Можно сказать, это служебное поручение вашему внуку. Опорный пункт охраны порядка содержание собаки возьмет на себя. Крупы мешок купим, мослов. У вас найдется большая кастрюля? Сможете сами ей каши наварить?

– Конечно, конечно, – закивала бабушка.

– А Коля будет ее выгуливать по утрам и вечерам.

– Только ведь мальчик наш всегда боялся собак…

– Это не совсем обычная собака, – пояснил Тагиев. – Она принадлежит очень хорошему человеку.

Баскаков едет с ветеринаром на его машине в отделение милиции. Поселок Алпатово живет вполне нормальной мирной жизнью. Навстречу попадаются жители, с интересом осматривают машину, кивают сидящим. Только не понятно кому – то ли ветеринару, то ли лейтенанту.

– Сейчас направо, – указывает рукой Баскаков. – А вот и КПП, наше родное отделение.

Машина направляется к зданию, обнесенному со всех сторон высоким забором с колючей проволокой, ворота во двор заложены штабелями из мешков с песком. Напротив входа стоит сгоревший БТР, ветеринар с трудом его объезжает. Баскаков выходит из автомобиля, стучит в ворота. Грохочет металл, воет электромотор – ворота медленно отъезжают в сторону. Баскаков машет водителю, чтобы тот въезжал. Здоровается за руку с коллегой, стоящем на КПП.

– Кого привез?

– Это он меня привез, – кивает Баскаков. – Ветеринар из соседнего района. Ружье на дороге нашел, хочет сдать за вознаграждение. Ты бы понятых нашел, оформим изъятие.

– А ты уверен, что этого ветеринара надо отпускать? – с сомнением отвечает дежурный офицер. – Наверняка за стволом история тянется.

– Это долгая история. А мне домой скоро уезжать, – улыбается Баскаков. – Так что давай отпустим ветеринара с миром. Пусть хоть один человек обо мне здесь хорошо вспоминает.

Тагиев ушел. Баба Вера приносит в прихожую старый коврик с балкона.

– Вот здесь ей постелим. Как ты сказал, ее зовут?

– Лайма, – ответил внук. – Она меня ночью согрела, а утром накормила.

– Где же ты был, Колечко? – заплакала баба Вера.

– Смотри, она сама легла! – радостно воскликнул Коля, явно уклоняясь от ответа. – Ты еще увидишь, какая Лайма умная.

Собака обстоятельно обнюхала все углы в прихожей, особенно внимательно изучила стоявшую вдоль стены обувь. И по-королевски разлеглась на постеленный для нее коврик. В результате половина прихожей оказалась занята.

Из спальни выходит мать Коли. Алла заспана, волосы всклокочены, майка помята. Она не сразу заметила собаку, поэтому идет к сыну весьма уверенно.

– Ты где был? Мы тебя с бабушкой всю ночь искали!

В это время Лайма предупреждающе зарычала, не подымая головы с подстилки. Алла вскрикнула и прижалась к стене.

– Тише давай, – предупредила баба Вера. – У нас теперь собака жить будет.

– А кто ей позволит? – попыталась повысить голос Алла. – Вы сначала меня спросите, а потом животных заводите…

Лайма зарычала громче, уже не предупреждая, а угрожая. Уши встали торчком, лапы подобрала, словно для прыжка. Этого было достаточно, чтобы Алла сбавила громкость.

– Мне что, уже и в туалет нельзя пройти? Я в своем доме должна спрашивать разрешение пописать?

– Колечко, ты придержи Лаймочку, – попросила баба Вера. – Пусть мама пройдет.

Коля повернулся и ушел к себе в комнату. Лег на кровать, закрыл голову подушкой, чтобы не слышать, как в прихожей разоряется мать:

– Ты гляди, он с матерью и говорить не хочет! В доме самим жрать нечего, а он такую зверюгу привел. А если она нас съест?

Коля ее не слушает. Он выходит во двор, идет к ночной автостоянке, с которой машины уже почти все разъехались. Осталась лишь одна, но самая шикарная и дорогая.

Коля достает из кармана дорогого белого костюма черный брелок автосигнализации, нажимает кнопку. Автомобиль приветливо моргнул фарами и щелкнул замками на дверях.

Коля садится за руль, заводит мотор. В это время Пан подскакивает к автомобилю, заботливо протирает стекла специальной щеточкой с губкой. Машина трогает с места в карьер, прокручивая колесами по гравию. На углу ей почтительно козыряет участковый Тагиев.

Вся эта заманчивая картинка сопровождается закадровым монологом мальчика:

– Почему нам вдалбливают, что дети обязательно должны любить своих родителей? Ведь мы их не просили, чтоб они нас сродили? И вряд ли они именно нас планировали произвести на свет. Наверняка даже не знали, кто у них получится – мальчик или девочка. И тем более не могли знать, что в результате появлюсь я. Вот такой, с такими глазами и ушами. С такими мыслями. И почему я должен быть за этой им благодарен? А может, я вообще не хотел родиться в этом времени, в этой семье? Может быть, мне нужно было бы родиться вообще на другой планете?

Коля надевает черные очки, приоткрывает черный люк в потолке салона. Мчит по городу с бешеной скоростью, ветер яростно треплет его длинные вьющиеся волосы…

Шикарный джип действительно стоит во дворе, а на ночной автостоянке уже собираются после рабочего дня другие машины. Коля проходит мимо в своей потрепанной куртке, с большим синяком под глазом. Он ведет на поводке Лайму. Правда, не совсем понятно, кто кого ведет. Собака иногда меняла направление, как ей вздумается, и мальчику приходилось к ней подлаживаться.

К нему подошли двое пацанов постарше.

– Слышь, малява. Это ты Колька Максаков, Алкин сын?

– А вы кто? – спросил Коля, остановившись.

– Это ты пропал? – вставил другой. – Пошли к Пану.

– Пан или пропал? – снова спросил Коля. – А кто он такой?

– Ты что, Пана не знаешь? Его у нас во дворе каждая собака знает.

– Лайма, ты знаешь Пана? – спросил Коля у собаки, которая стояла возле его левой ноги, внимательно вслушиваясь в разговор.

Лайма оглушительно гавкнула, эхо ее лая отдалось от стен соседних многоэтажек.

– Слышите, она спрашивает: а кто такой – этот ваш Пан? – перевел Коля собачью реплику на свой лад.

– Пан это крутой пацан, который держит шишку в нашем дворе, – ответил первый, ничуть не удивившись такому переводу с собачьего, будто и сам понял, что хотела сказать Лайма. – И он велел тебя найти и привести.

Лайма гавкнула еще громче и яростнее, после чего потянула Колю в другую сторону.

– Говорит: не знаем мы никакого Пана, – продолжил ее мысль Коля, причем уже увереннее, – а если он нас знает, если хотел найти, то пусть сам придет и расскажет, что ему от нас надо.

Разговор на том завершился. Коля просто не смог остановить Лайму, которая настойчиво тянула его в известном ей одной направлении. Мальчик понял лишь у крыльца торца, что вела она его в опорный пункт охраны порядка.

Тагиев встретил их в своем кабинете, как друзей.

– Лайма пришла, Колю привела! – воскликнул он. – Как хорошо, что вы пришли, а то я как раз собирался уходить.

– Я вывел ее погулять, – объяснил Коля. – А она меня сама сюда потащила. Разве я ее удержу?

– И правильно сделала, – одобрил участковый. – Лайма у нас умная. Догадалась, что мы сейчас на рынок зайдем, ей крупы с мосолками купим. А дома баба Вера на мясном бульоне каши наварит – Лайму кормить.

В Алпатово в отделении милиции Баскаков стоит посреди кабинета, за столом ветеринар сидит за столом, на котором лежит его винтовка, дочитывает, а потом подписывает протокол. У стены жмутся двое стариков в черкесках, с седыми бородками. Баскаков принимает у ветеринара бумагу, которую тот подписал, пробежался глазами.

– Ну вот, все по закону, – сказал он удовлетворенно. – Протокол добровольной сдачи найденного на дороге огнестрельного оружия. Понятые, прошу, распишитесь.

Аксакалы по очереди подходят к столу, ставят подписи.

– Спасибо, отцы, – обратился Баскаков к старцам. – Вы свободны.

– Спасибо тебе, лейтенант, – встает ветеринар, когда понятые вышли. – Век тебе добра не забуду. У нас принято добром отвечать…

– Вот и отвечай, – заулыбался Баскаков. – Тут у нас псина во дворе живет. То ли съела не то. Полощет Нику второй день. Мы уж ее уксусом напоили, сколько смогли. Не посмотрите собаку?

– О, конечно! Это же моя специальность, – оживился ветеринар.

– Вот и будем в расчете, – засмеялся Баскаков.

Ночью в квартире Максаковых раздался звонок. Лайма яростно залаяла, бросившись к двери.

Коля вскочил с постели, включил настольную лампу. Бежит в прихожую, включает там верхний свет. Из своей комнаты, запахивая на ходу халат, выходит, тяжело ступая, заспанная баба Вера:

– Кто там?

– Это я, открывайте! – слышится из-за двери голос матери, по которому бабушка и внук сразу определяют, что Алка пьяная.

Лайма залаяла еще громче.

– Колечко, отведи собаку в сторону, – просит баба Вера. – Дай мне открыть.

Коля тянет Лайму за ошейник. Бабушка отпирает. Опираясь о косяк, в прихожую протиснулась Алка. Но тут же останавливается, испугавшись грозного движения собаки, которая бросилась к двери с такой силой, что Колины тапочки заскользили по линолеуму, словно лыжи.

– Да уберите вы свою собаку! – запричитала мать. – Мне что, уже в свой дом нельзя зайти?

– Разве мы с Лаймой сладим, вон она какая… – сказала баба Вера. –Ты что, опять ключи потеряла?

– Ну и что? За это меня ночевать не пустят? Коля, убери ее к себе в комнату и подержи, пока я на кухню пройду.

Лайма кинулась к двери, лая еще яростнее. Людям приходится кричать, чтобы услышать друг друга.

– Уйди, зверюга! Да держите вы ее!

– Как нам с ней сладить? Собаки не выносят запаха спиртного. Ты же обещала, не будешь пить. Вот что теперь нам делать…

– Ну, я этого так не оставлю! Пойду в милицию, пусть забирают свою зверюгу.

– Алка, закрой дверь! Всех соседей уже перебудили… Сейчас милицию вызовут.

– А мне что прикажете делать? Во дворе ночевать?

– А где ты шлялась всю ночь? Ты знаешь, который уже час? Вот туда и иди, откуда пришла. А мы собаку удержать не сможем.

– Ну и пойду! Спасибо тебе, сыночек, встретил свою мамочку…

– Пьяная больше не приходи, – сказал наконец и свое слово Коля. – Мы этого не любим.

Коля с Лаймой гуляли во дворе. Получалось, как всегда. Собака таскает мальчика на поводке, словно это она его выгуливает. Наконец ему надоело за ней поспевать:

– Лайма, а давай я тебя с поводка спущу, – сказал он, и собака тут же успокоилась, повернула голову, давая мальчику спокойно отстегнуть карабин поводка. – Ну вот, побегай одна.

Свободу Лайма восприняла с некоторым недоверием. Осмотрелась, глянула на поводок в руках мальчика. Потом неторопливо пошла в сторону. И только через минуту вдруг пустилась галопом по кругу, распугивая с клумбы прикормленных жильцами голубей.

Мальчик бросился за собакой, подзывая ее. Лайма подпускает его к себе, но только он пытается пристегнуть к ошейнику карабин поводка, как собака с радостный лаем кидается в сторону – и замирает в нескольких шагах, дескать, а ну догони…

Тут к Коле сзади подошел Пан, схватил за ухо, потянул вверх. Коля от неожиданности вскрикнул. И тут же Лайма бросилась к нему на помощь. Она не лаяла, лишь прижала морду к земле, отчего казалась еще страшнее.

Пан отскочил в сторону. Собака тут же заняла позицию между ними, загородив собою Колю. Пан поднял руки:

– Все, все, сдаюсь, – сказал он. – Не подойду. А ты, малява, почему ко мне не подошел, когда тебя пацаны звали? Да еще угрожал, мол, будто Пан пропал? Или тебе на другой глаз тоже фонарь поставить?

– Малява – это ксива, кажется, на блатном жаргоне, – сказал Коля. – Иначе говоря, письмо. Но мы с вами, простите, не состояли в переписке. Насколько я могу судить, вы и есть тот знаменитый Пан, у которого шишка? А насчет угроз, вы неправильно поняли. Это поговорка такая: пан или пропал. В том смысле, повезет мне или не повезет.

– Повезло тебе, – согласился Пан, – что тебе собака Баскакова досталась. Тебя с ней во дворе никто не тронет. Только вот в школу завтра ты тоже с ней пойдешь? Или дома оставишь?

– А я в школу не хожу, – ответил Коля. – Я досрочно учебный год закончил. Называется – экстерном.

– Начитанный ты, как погляжу, – сказал Пан. – Нам такие в бригаде нужны. Подрасти только немножко. Слушай, а хочешь, мы тебя на лето в сторожа на нашей ночной стоянке устроим? Тебе с собакой все равно – когда и где гулять. Автовладельцам же будет спокойнее, когда их машины с овчаркой охраняют. Пойдешь в охранники?

– Не знаю, подумаю, – ответил Коля.

– Подумай, подумай, – сказал Пан. – В общем, ты правильный пацан. Тебя малявки во дворе Максом прозвали? Погоняло такое…

– Погоняло – это кличка, что ли? – спросил Коля. – Только клички животным дают. А у человека есть имя. Меня Колей Максаковым зовут.

– Коля, Коля, Николай, сиди дома – не гуляй… Так, кажется, в старину пели? А ты гуляй, Коля, никого во дворе не бойся. Если кто обидеть вздумает, ты мне скажи – мы с ним быстро разберемся.

Пан поворачивается и уходит. А Коля пристегивает карабин поводка и ведет послушную Лайму домой.

Баба Вера пришла в школу. В учительской ее ждала молодая классная руководительница.

– А, Максакова, – кивнула она, не здороваясь и не вставая. – Наконец-то. Вы хотя бы телефон восстановили, а то через соседей вызывать приходится.

– Спасибо, мы как-нибудь обойдемся, – ответил баба Вера, – без ваших советов.

– А что это вы сразу грубите?

– Это вы могли бы для начала поздороваться. И хотя бы встать, когда пожилой человек к вам приходит.

– Я вас вызвала по поводу пропусков вашего мальчика.

– А я пришла по поводу вашего игнорирования должностных обязанностей. Если самим трудно зайти, поинтересоваться здоровьем вашего ученика… Все равно ведь с работы мимо нашего дома ходите… то могли бы по крайней мере справиться через его одноклассников. Двое из них живут в нашем подъезде.

– Максакова, я не собираюсь выслушивать ваших нотаций. Тем более, как вы правильно заметили, действительно хожу на работу мимо вашего дома и вижу, как ваш больной внучек по двору собак гоняет.

– Я не Максакова вам, а Вера Павловна, – повысила голос баба Вера. – И вы прекрасно знаете, что я заслуженный учитель республики. И проработала в этой школе полжизни!

– Эти полжизни прошли в прошлом веке, в другой стране, –усмехнулась молодая учительница. – А сегодня ваш внук пропускает уроки без уважительной причины. Между прочим, последняя четверть заканчивается, а у вашего Коли по трем предметам нет оценок… Или вы, может, справку участкового врача представите, что он болеет?

– Представлю, – машет рукой баба Вера. – Представляю, чему их тут теперь учат, если даже оценок в журнале нет у ученика… В наше время не с родителей, а с учителя в первую очередь спросили бы, чем он занимается.

– Вам хорошо было учить в советские времена! Вы точно знали, к чему призывает партия и правительство. А у меня за пять лет три методички сменилось и два учебника! А зарплата выросла всего на тысячу.

– Да, – победно взвилась баба Вера, – нам было хорошо. Потому что мы зарплаты не считали, и часов себе не приписывали. Мы читали детям лучшие книги, рассказывали о героях всемирной литературы, с которых они могли брать пример. Мы знали, чего хотим, и никакие призывы партии не могли заменить человеку своего ума, личной чести и совести! А вы после уроков в ночном клубе подрабатываете. Спасибо, хоть не стриптизершей…

– Проституткой я работаю! – вспыхнула молодая то ли со стыда, то ли в гневе. – И ничего не вижу плохого. Во всяком случае, точно знаешь, чего от тебя клиент хочет и сколько за это готов заплатить. Нравится?

– Ладно, дочка, – вдруг успокоилась баба Вера. – Не наговаривай на себя. Посудомойкой работать совсем не зазорно. Жалко только, что не высыпаешься ты. Готовиться к урокам не успеваешь. А днем на учениках срываешься… Коля мой действительно болеет сейчас. И справку нам дадут. А я постараюсь с ним дома позаниматься, чтобы он не отстал.

– А я постараюсь, – тоже угасла классная руководительница, – чтобы его не оставили на второй год. Запишите, Вера Павловна, по каким предметам какие параграфы Коле надо пройти.

Коля открывает входную дверь и отпускает поводок. Лайма вбегает в прихожую и бросается к миске с водой. Жадно лакает.

Из кухни баба Вера вынесла большую тарелку с кашей. Лайма оглядывается, садится, облизывается. Но старается не шевелиться, чтобы не испугать бабушку, когда та ставит кашу на пол.

– Ешь, ешь, милая, – подзывает ее баба Вера.

– Надо давать команду: «Можно!», – подсказывает Коля.

И Лайма, благодарно сверкнув в его сторону глазом, бросилась к еде.

– Гляди ты, понимает, – ахнула мать, наблюдавшая за этой сценой с порога своей комнаты. – Коля, сыночек, можно тебя на минуточку. Я поговорить с тобой хотела.

– Ну пойди, – сказала баба Вера, – поговори с мамой, в самом деле…

Коля идет в комнату к матери. Закрывает дверь и подпирает ее, отчетливо слышно, как с другой стороны двери прошлепала баба Вера, подслушивает. Мать нарочно встает у окна, чтобы не было видно ее лица:

– Коля, ты со мной с тех пор не разговариваешь… Прости меня, пожалуйста, сынок… Я тебя ударила, мне так стыдно. Ты меня простил? Ну, ответь!

Коля не ответил, но и не отводит глаз. Мать, помолчав, продолжила:

– Бабушка вчера ходила в школу. Ты пропускаешь уроки. Классная руководительница грозит оставить тебя на второй год. Почему ты не ходишь на уроки? Синяк под глазом давно прошел, его почти не видно… Ну чего ты молчишь?

Коля молчит.

– Сама знаю, понимаю, что дошла до ручки – дальше катиться некуда… Сегодня ходила устраиваться на работу. Обещали взять на рынок киоскершей. Вот увидишь, мы снова дружно заживем втроем с бабушкой… Нет, вчетвером, вместе с твоей собакой. Ее Лаймой зовут? Как певицу Вайкуле? Значит, ты совсем не будешь со мной разговаривать? Ну и чего добьешься? К чему мы придем? К тому, что я расплачусь, разнервничаюсь, пойду и снова напьюсь? Ты этого хочешь? Я этого не хочу!

Коля не хотел отвечать, поэтому очень обрадовался звонку в прихожей. Лайма с лаем бросилась к входной двери. Бабушка открыла:

– Вам кого?

– Мне Колю Баскакова.

Лайма замолчала. Коля выглянул в прихожую. На пороге стоял человек в камуфляже.

– Лайма! – позвал он негромко и шагнул за порог. Собака опустила голову и обернулась к Коле. – Лайма! Ты что, забыла меня? Ты обиделась? Ну, подойди, поздороваемся.

И собака подошла к нему. Медленно, осторожно. Ткнулась носом пришедшему между ног. А человек в камуфляже обратился к хозяевам:

– Спасибо, что собаку мою приютили. В первую очередь, тебе спасибо, тезка.

– Вы Баскаков? – спросила баба Вера. – Нам ваш коллега, Тагиев, рассказал, что вы в Чечне.

– Обычная командировка, – ответил Баскаков. – Вот только с Лаймой нехорошо получилось. Еще раз вам спасибо. Пойдем домой?

– Вот ее поводок, – Коля снял с одежной полки поводок.

– А ты не хочешь нас проводить? – предложил ему Баскаков. – Заодно увидишь, где Лайма живет. Куда к нам в гости приходить.

– Конечно, Колечко, сходи, – обрадовалась баба Вера. – Сначала она у тебя в гостях была, а теперь ты к ней в гости.

Мать Коли за весь этот разговор не проронила ни слова. Лишь в заключение хлопнула комнатной дверью громче, чем обычно это делают.

На улице Лайма шла рядом с Баскаковым – голова у левого бедра, как положено служебным собакам. Однако постоянно оборачивалась и к Коле, который шел с ней рядом.

– Мне Тагиев рассказал, как тебя Лайма в подвале нашла. Она у нас вообще обучена по подвалам бомжей вытаскивать, – говорил Баскаков. – Из дома в первый раз убегал?

– Первый, – ответил Коля.

– Я тоже сбегал, правда, лет мне было чуть больше, – вздохнул Баскаков, – расскажу как-нибудь. А с этим человеком ты знаком?

Он повернул к ночной автостоянке, где их уже заметил Пан.

– С приездом, гражданин начальник! – заорал тот издали.

– А ты, Панкратов, все четвертачки с жильцов сшибаешь? – оборвал Баскаков радостный настрой бригадира. – Я предупреждал тебя, платной ночной стоянки во дворе у нас не будет. Ставят люди свои машины – это их право. А если ты со своими малявками хочешь их охранять по ночам – пожалуйста, но только на общественных началах, без взимания платы.

– Как договаривались, командир, – согласно закивал Пан. – Никакого шакальства, исключительно на добровольных началах.

– Что на добровольных началах? – посуровел Баскаков. – Кто хочет – платит, а кто не хочет… мы не виноваты, если у него ночью бензин сольют? Так, что ли? Имеются факты, что ты угрожал автовладельцам…

– Дядя Коля, клевета! Вот хоть у Макса спроси, он правильный пацан, врать не станет. Я и ему предлагал, когда каникулы летние наступят, с вашей Лаймой двор по ночам охранять. На добровольной безвозмездной основе, разумеется. Макс, подтверди!

– Это вы мне? – спросил Коля, наигранно обернувшись, словно ему показалось, будто обратились к тому, кто стоит сзади. – Вы обознались, меня не Максимом зовут. А вообще, кажется, припоминаю такой разговор. Насчет того, что с Лаймой.

– Ладно, – отступил Баскаков. – Ты меня знаешь, Пан. Я в твои дела не лезу и пацанов твоих, если что, в обиду не дам. Но беспредела и уголовщины не потерплю, понял?

Как только хозяин открыл ключом входную дверь, Лайма тут же бросилась по всей квартире, осмотрела и обнюхала все углы. Коля протиснулся вслед за Баскаковым.

– Обувь можно не снимать, – предупредил хозяин. – Тут пылищи накопилось, пока меня не было… Проходи, чаю попьем.

– А вы долго в Чечне воевали? – спросил Коля.

– Я вообще там не воевал. В отделениях милиции Чечни не хватает своих кадров, вот и ездят к ним со всей страны помогать в охране порядка. И потом, что это ты ко мне на «вы», – поправил Колю Баскаков. – Мы же с тобой тезки. К тому же я совсем не старый, чтобы меня дядей Колей звать, как этот Пан придурялся. Садись к столу, угощайся, чем придется.

Он вытащил из холодильника всякой снеди. Изысканность и дороговизна продуктов сразу бросились Коле в глаза.

– Вот, хотел жену вкусненьким побаловать, – вздохнул Баскаков, нарезая хлеб, вырезку, деликатесы. – А она, оказывается, ушла. К мамочке сбежала. Лайму на улицу выгнала… Ладно, ты парень взрослый, с тобой можно на такие темы. Хреново мне, тезка! Одному тоскливо весь вечер… Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – ответил Коля. – Мне дома тоже тошно, особенно когда мать пьяная приходит.

– Синяк она тебе? – спросил Баскаков. – Извини, некстати спросил. Мне Тагиев рассказал, что у вас произошло. Давно пьет?

– Раньше редко выпивала. А в последнее время … Сегодня клялась, что больше не будет. На работу ее берут. Да только это уже не в первый раз. Может, месяц продержится. А потом сорвется – и с работы полетит…

– Ты на мать не обижайся. Ей самой тяжело. Алкоголизм это такая болезнь, от которой больные не хотят лечиться, потому что не хотят признать себя больными. Им все время кажется, что они могут бросить пить в любой момент, – Баскаков закурил. – С другой стороны, почему ты должен ее запои с закидонами терпеть? Только потому, что ты ей сын? Иногда я удивляюсь, почему нам с детства вдалбливают, что мы обязаны любить своих матерей. Мы же не просили нас рожать! А может, у меня вообще были бы другие родители – и совсем иначе сложилась бы вся жизнь? Впрочем, ты не обращай внимания, мне иногда в голову лезут всякие картинки, разговоры всякие. Ты ешь, давай, не стесняйся. Выпить не предлагаю, хоть ты и взрослый пацан. А сам не могу в однёху пить, даже когда очень хочется.

– Не надо, – попросил Коля, увидев, как Баскаков достал из холодильника бутылку и пытается ее открыть. – Лайма пьяных не любит.

– Это верно, – Николай снова сунул бутылку в холодильник, сзади его ткнула в колени Лайма. – Ты гляди, услышала, пришла. Ну, не буду, не буду больше, я же сказал. Все собака понимает, только сказать не может… Хотя мне порой кажется, что я и без слов знаю, что она хочет. Бедная собачка, бросила тебя наша мама, на улице оставила… Во! Придумал, чем нам вечером заняться, чтобы не так тошно было! Давай-ка мы Лайму искупаем, а то неизвестно, по каким она помойкам шарилась.

За все время пребывания в квартире не проронившая ни звука, Лайма вдруг громко и радостно залаяла, с щенячьим подвизгиванием, не оставляя никакого сомнения, что и она понимает, о чем разговаривают люди.

Собака сама подбежала к ванной, всем видом показывая, как любит купаться. У Баскакова были специальные шампунь для собак, мочалка, щетка. Коля с интересом наблюдал за помывкой, помогал смывать душем пену с боков, а Лайма благодарно его лизала, когда рука мальчика оказывалась поблизости. В общем, процедура всем доставила удовольствие, и раздавшийся в прихожей звонок был совсем некстати.

Коля уронил от неожиданности душ в ванну. Лайма рявкнула, однако продолжала стоять в ванной смирно. Баскаков изменился в лице, чуть не бегом побежал открывать.

Но это пришла не жена. За дверью стояла, улыбаясь, баба Вера.

– Можно? – спросила она, входя в квартиру. – А я вот кастрюлю с кашей принесла, сегодня для Лаймы наварила. Тут еще на два раза покормить. Я подумала, когда вам варить. А Коля домой не собирается? Темно уже на улице.

– Проходите, проходите, – пригласил ее Баскаков, стараясь скрыть свое разочарование. – Мы Лайму сейчас мыли, а теперь облились все, так что нам и душа принимать не надо. Вы проходите на кухню, мы собаку вытрем. Где тут было Лаймино полотенце?

Он достает из шкафа в ванной комнате огромное пушистое полотенце с веселыми щенками, нарисованными на нем. Укутывает собаку, промокая мокрую шерсть.

– Вот мы и помылись, можно вылезать, – сказал Баскаков, и Лайма довольная выбежала из ванной. – Мы тут сели ужинать, составьте нам, пожалуйста, компанию.

– Нет, что вы, я только что поужинала, – ответила баба Вера, однако, взгляд ее, уставившийся на угощения, не оставлял сомнений, что она не отказалась бы.

– Вот и Коля ничего толком не съел, – сказал Баскаков. – Давайте договоримся, я не спрашиваю, что у вас сегодня было на ужин, потому что догадываюсь. Я пойду сейчас быстро приму душ, не мылся еще с дороги. А вы покормите внука и сами поешьте, без стеснений.

Он пошел в ванную, закрылся там и запел что-то веселое, как это делают, когда на душе кошки скребут. Бабушка подтолкнула внука к столу.

– Ты не ел? Покушай, дома ведь нет ничего, одни макароны, – и вдруг заплакала. – Господи, икра. Жизнь прожила, а так и не попробовала. Раньше ее в продаже не было, только по великому блату. А сейчас лежит во всех магазинах – да не подступишься.

– Так попробуй, – пододвинул к ней тарелку Коля. – Тезка добрый. Это он для жены все привез. А она его бросила. Слышишь, баба Вера, можно я здесь останусь сегодня ночевать? Нельзя человека одного в таком горе оставлять. Он или напьется, или застрелится. Видала у него кобуру?

– Да ну тебя болтать, – баба Вера намазала булку маслом, сверху положила икры. Жует беззубым ртом, глотая вместе со слезами. – И ничего особенного. Рыба как рыба. Только говорят, для крови очень полезно. Не останешься здесь, пока я сама не увижу, что ты хорошо покушал. Вот, держи. Ешь, я тебе сейчас чаю сладкого сделаю. Ты понемногу, но всего попробуй, что на столе. Вот балычок, колбаска сырокопченая. А это… и сама не знаю.

Она хлопочет вокруг внучка, и сама не забывая отправить в рот то тот кусочек, то другой. Наливает чай себе и внуку, садится рядом.

– Ты на нас с мамой, Колечко, не обижайся, что мы не можем тебе такого каждый день покупать. Что же делать, оказались мы в нищете. Но и в этом положении важно не озлобиться, не опустить руки, оставаться человеком. И не завидовать богатым. Ведь это всегда так было – на всех добра поровну не хватает. Значит, у одного будет все, а у других ничего…

– Так я останусь? – спросил Коля.

– Если хозяин оставит, конечно, – кивнула баба Вера. – Что тебе дома с нами, бабами… А тут и Лайма.

Собака тут же поднялась со своей лежаночки в прихожей и подошла к столу. Внимательно обнюхала все блюда.

– Может, дать ей колбаски? – баба Вера протянула собаке кусочек ветчины, Лайма сглотнула слюну, но все же нашла в себе силы гордо отвернуть голову от лакомства.

– Она не будет из чужих рук, пока хозяин не позволит, – сказал показавшийся на пороге кухни Баскаков. – И вообще, Лайма знает, что со стола есть ничего нельзя. И на кухню ее никто не приглашал.

Собака понуро направилась к своей лежанке. Николай взял у бабы Веры кусочек, передал Коле.

– Вы извините, я ж не знала, – оправдывалась бабушка.

– Ничего страшного, главное, теперь, когда она сама ушла, угостить ее, чтобы закрепить навык, – сказал Баскаков. – Давай, тезка, проведем контрольную по дрессуре. Отнеси ей вкусненького. Но в тарелку не клади, пусть с твоих рук возьмет.

Коля понес в прихожую ветчины, однако Лайма лишь с наслаждением обнюхала кусочек и с мольбой в глазах уставилась на хозяина.

– Лайма, Лайма, кушай, моя хорошая, – Коля чуть не тыкал ветчиной ей прямо в нос, однако собака не размыкала пасти.

– Можно, – сказал Баскаков.

И тут же клацнули клыки, Коля не успел даже руки отдернуть, как ветчину у него выхватили и проглотили! Бабушка зааплодировала.

– Вот это выучка, молодец Лайма! – баба Вера взяла со стола кусочек. – А можно и я попробую с руки?

Она прошла в прихожую. Лайма опустила голову на подстилку и даже не взглянула в ее сторону.

– Можно, – снова негромко скомандовал Баскаков.

И снова Лайма одним неуловимым движением выхватила кусочек, даже не задев пальцев бабы Веры.

– Какая прелесть! – воскликнула та. – Ну, что же, поздно уже, домой пора. Можно, Коля останется у вас?

– И его не оставлю, и вас не отпущу, пока все не съедим, – заявил Баскаков, жестом приглашая гостей к столу. – В конце концов, можем мы отпраздновать мое возвращение из командировки? Полгода дома не был, все по горам да по ущельям…

– Я уже наелся, – сказал Коля. – Баба Вера в меня три бутерброда успела впихнуть, пока Вы мылись.

– Опять на «вы», – засмеялся Николай. – Так, тезка, идут войной на неприятеля. Вы в школе учили про вещего Олега? Или это его внук Святослав так врагам говорил: «Иду на вы!»?

– Они еще только историю древнего мира проходят, – вставила баба Вера. – Про спартанцев и римлян. Да и то Колечко все пропустил. Вот теперь на второй год могут оставить.

– А в какой школе? В нашей? – поинтересовался Баскаков. – Я там всех знаю, могу слово замолвить.

– Не оставят они, – сказал Коля. – Больно нужно из-за меня общую успеваемость портить.

– Коля у нас очень начитанный, – вздохнула баба Вера. – Мы с ним с детства столько книг перечитали вслух, я его в четыре года читать научила. Но с пятого класса у мальчика всякий интерес к учебе пропал.

– Да уж, в нашей школе умеют охоту отбить, – засмеялся Баскаков. – Это ведь у нас одна молодая учительница прославилась тем, что в ночном клубе подрабатывала? Или это лишь журналистские выдумки?

– Какие выдумки, она у Коли классная руководительница, – всплеснула руками баба Вера. – Вот и скажите, как могут ученики уважать такого преподавателя? Она хорошая, честное слово, и разве она виновата, что в школе теперь такие зарплаты!

– А может Колю в кадетский класс устроить? – спросил вдруг Баскаков. – Наш начальник отдела может помочь. Там и служебное собаководство проходят, и автомобильное дело, и компьютеры… Хочешь, тезка?

– Не знаю, – насторожился мальчик.

– А далеко от нас ездить? – спросила баба Вера.

– Остановки четыре трамваем, – ответил Баскаков. – Ладно, ты подумай. А если у меня ночевать решил остаться, тогда мигом в ванную мыться. После помывки служебной собаки положено, понял? Полотенце на полочке, гель и шампунь найдешь. Кадет Максаков, выполнять!

Коля уходит в ванную. А Николай снова достает из холодильника бутылку.

– Не хотел при пацане, – сказал он. – Может, вы составите компанию? Не могу один…

– Если по одной, – согласилась баба Вера. – За возвращение. И со знакомством. Только вы не увлекайтесь. Я понимаю, Николай… не знаю, как по отчеству…

– Да просто Коля. А вас?

– Тогда тоже просто – баба Вера. За то, чтоб все у вас с супругой наладилось.

Они чокнулись, выпили, закусывают.

– Ничего у нас не наладится, – вздохнул Баскаков. – Она ведь не просто ушла. Все вещи свои забрала. У нас давно с ней не ладилось. Все потому что забеременеть не может. Уж и лечилась, и меня заставила полностью провериться. Наше поколение Чернобыля вышло какое-то неплодоносящее.

– Зато в наше время, бывало, залетали от любого чиха, – прослезилась баба Вера, то ли от выпитого, то ли от выстраданного. – Вы не обижайтесь, Николай, на старую, что вмешиваюсь не в свое дело. Но если ушла, может, и к лучшему? В давние времена не зря бесплодных баб отправляли в монастырь. Если не может рожать, на что такая жена? Ведь семью создают ради детей. Или вы ее так любите? Простите, что вмешиваюсь, сами знаете, бабки на скамеечке у подъезда всякое болтают.

– Не знаю, баба Вера, – вздохнул Баскаков и закурил, – то ли люблю, то ли привык. Внутри все горит. Может, просто от обиды? И опять же привычка. Восемь лет прожили… Какие вы хорошие с внуком люди, вот так с первой встречи запросто вам все выкладываешь! За это не вижу повода не выпить.

– Николай, остановись, – отодвинула свою рюмку баба Вера. – На радостях можно, а в горе – от нее только хуже. У меня дочь спилась совсем, я знаю, как это начинается. Всю жизнь учила чужих детей, а свое родное дитятко не углядела. Того гляди – и внук попадет в компанию наркоманов. Сейчас чуть не с детсада подсаживают…

– Ладно, завязал, – Николай прячет бутылку в холодильник. – А вы, гляжу, информированная. Все знаете, что бабки у подъезда обсуждают. Значит, в вашем доме есть точка по распространению наркотиков? Или кто употребляет… Боитесь, Коле во дворе ребята дадут попробовать? Вы так думаете или точно знаете, кто у нас травкой балуется?

– О, начинается допрос! Я и забыла, с кем имею дело, – засмеялась баба Вера. – Хороший вы парень, Николай. Если бы я пофамильно знала, кто в нашем доме наркотиками балуется или приторговывает, то обязательно бы вам просигнализировала. Хотя заниматься стукачеством с детства отучена. А вы, правда, можете Колю отдать в кадеты?

– Завтра спрошу у начальства, – ответил Баскаков. – Должны помочь, тем более, мы над ними шефствуем. От пункта охраны порядка характеристику напишем, мол, помогает участковым. Кстати, он мне действительно мог бы помогать. А то теперь, если на дежурство по городу пошлют, мне Лайму некуда будет девать.

– Было бы замечательно! – улыбнулась баба Вера, вставая. – Вы знаете, Колечко у нас с детства собак боялся. А Лайма, получается, его от детских страхов отучила.

Услышав свое имя, собака тут же показалась на пороге кухни.

В Алпатово к зданию милиции подъехала машина ветеринара. Его встречает все тот же дежурный офицер.

– Что, еще одно ружье приехал сдавать? – хмыкнул недружелюбно.

– Дику вашему укол делать, – ответил ветеринар. – Еще три укола осталось.

– Вот и я Баскакову говорил, что у тебя три ружья осталось, – снова осклабился капитан.

– Можно мне пройти к собаке?

– Что? Ты кого здесь собакой обозвал! – крикнул дежурный офицер нарочно громче, чтобы услышали и оглянулись все, кто находился в это время возле КПП. – Ну, мы еще с тобой разберемся. Может, ты нарочно сюда ходишь, выведываешь? Или собаку задумал нашу отравить?

– Не хочу нарываться. Но и вы не забывайтесь, капитан, – ровно и тихо ответил ветеринар. – Лейтенант Баскаков просил вылечить вашего Дика.

– Уехал твой Баскаков, – перебил его зло дежурный офицер. – Некому теперь за тебя заступаться. Ладно, пошел ты к псу! Где будка его – знаешь.

Баскаков шел хорошо знакомой дорогой меж старыми хрущевками. В палисадниках пробились первые весенние цветы. Возле подъезда его окликнула соседка:

– Доброе утро, Коля! Давно ты у нас не появлялся. Как живется в новой квартире?

– Доброе утро, тетя Дусь, спасибо. А моя дома?

– Оксану не видала, – ответила соседка. – Тесть с утра ушел, а теща дома. Ты опять в командировке был?

– Да, – сказал Баскаков, неловко переминаясь. – Какие у вас цветочки хорошие под окном… И как у вас получается раньше всех?

– А ты, небось, жене подарить хотел? – улыбнулась баба Дуся. – Так сорви, пожалуйста. Я их на подоконнике еще с марта сею, а сюда уже цветущими высаживаю.

– Спасибо, баба Дуся, – обрадовался Николай и, перегнувшись через забор, сорвал пять веточек. – Дай вам Бог здоровья.

– И тебе не хворать.

Баскаков взлетает по лестничному маршу. Между третьим и четвертым этажами остановился перевести дух. Вряд ли он запыхался, физически лейтенант подготовлен, да вот с волнением Николаю справиться нелегко… Медленно поднимается на площадку, звонит в дверь.

Ему открыла полная седая женщина, недовольно морщится и отступает вглубь квартиры:

– Вернулся? Проходи, она у себя.

– Не надо никуда проходить, – послышалось из дальней комнаты, и в прихожую вышла молодая женщина, такая же полноватая, с почти такими же цветом, только крашеными волосами. – Мы здесь поговорим, мам, оставь нас.

– Ты только, Ксюша, спокойно скажи, – ответила мама, скрываясь на кухню. – И как мы договаривались.

– Здравствуй, – сказал Баскаков жене. – Давай поговорим.

– О чем? – спросила Оксана, скрестив руки на груди, демонстративно не дотрагиваясь до протянутых ей цветов. – Сколько раз об одном и том же! Если не любишь, о чем говорить? Зачем жить вместе?

– Как же не люблю, Ксюха, – Баскаков продолжал держать цветы в вытянутой руке, – ведь все для тебя…

– Что – для меня? Что! Работа сутками? Для тебя твоя алкашня дороже, ты с ними возишься, как с детьми малыми. К тебе ночью идут – и ты встаешь и идешь… А я? Ведь предлагали тебе место в управлении. Там перспективы были для роста. А что здесь?

– Ты же знаешь, в управлении квартиры не дадут. Потому и пошел в участковые.

– И в Чечню поэтому тебя послали, а не Тагиева! А я опять одна?

– Осенью и Тагиева пошлют, мы просто очередью поменялись…

– Вы бы лучше головами поменялись! Он тебе уже показывал свою новую машину? Иномарку купил, а такой же участковый! Только тебе одному ничего не надо.

– Мы за мебель выплачиваем, ты же знаешь… Ксюха, пойдем домой, не могу я без тебя. И Лайма… А ты ее на улицу…

– И Лайма туда же! – повысила голос Оксана. – Сколько можно за ней грязь грести, шерсть выметать? Снег ли, дождь ли, ни свет, ни заря – иди с ней гулять…

– Ты же сама просила, заведем собаку.

– Я кормлю ее, каждый день по полной кастрюле варила. А она к одному тебе бежит, ласкается! Как ты уехал, всеми ночами выла…

– Ждала, значит, любит. Она и тебя любит.

– Надоело мне все! – уже кричит жена. – А тут еще кобель дворовый ей полюбился. С поводком вырвалась, к этому страшиле понеслась любовь крутить. Так чтобы я еще с ее щенками беспородными после возилась!

– Я говорил, давай из детдома возьмем…

– От какой-нибудь уличной девки! – Оксана завела глаза, восклицая, хотя чувствовала, что выходит несколько театрально. – Спасибо, только этого мне не хватало.

– Ксюха, я все сделаю, как ты хочешь, – Баскаков решительно всунул ей букет под руку. – Только вернись. Мы же любим друг друга. Любим?

– Эту любовь на хлеб не намажешь, – воскликнула Оксана, повернувшись в сторону кухни, где и располагался главный зритель, для которого предназначался спектакль. – На тебе вечно будут ездить и тебя же по службе обходить, пока ты возишься со своей честностью!

– А что ты предлагаешь, взятки брать? – улыбнулся Баскаков, пытаясь приобнять жену. – Я бы рад, да не дают…

– Знаешь, хватит! – Оксана вырвалась и бросила цветы. – Я все для себя решила. Все! Не надо больше ничего! Уходи!

Она убегает к себе в комнату, закрывает дверь. Из кухни победоносно выплывает теща:

– И цветы свои подбери. Нам из Дуськиного палисадника лютиков не надо. Небось подороже не на что было букет купить?

Баскаков поворачивается и уходит. Мать идет к Оксане:

– Молодец, правильно ты его. Пусть подумает, на что он нужен такой. Пусть обещает исправиться, начать зарабатывать. Да не реви ты, дура! Мы же с отцом ради тебя стараемся…

Баскаков шел, не разбирая дороги, пока не понял, что оказался на продуктовом рынке рядом с местным супермаркетом. Вдоль широкого тротуара по двум сторонам выстроились ряд ларьков и ряд брезентовых навесов с разборными столиками, заваленными всякой снедью. Между двумя рядами еще втиснулись старушки, торговавшие с земли (точнее говоря, с поставленных на бок ящиков) солеными огурцами и помидорами, только что выращенными зеленым лучком и укропом. В этой тесносте сновали покупатели и похитители, зеваки и зэки. Баскаков остановился и огляделся. Появление участкового, хоть и одетого в гражданский наряд, вызвало в рядах переполох. Понимая, что обстановку нужно разрядить, Николай подошел к одной из старушек и вместо разрешения на торговлю спросил:

– Почем укропчик?

– Богатым за червончик – своим за пятачок, – с готовностью отозвалась старушка в толстом не по сезону платке. – Покупай, сынок, все со своего огородика, сама в теплице на навозе взрастила. Тебе витамины – мне прибавка к пенсии. А лучка зеленого не возьмешь?

– И лучок возьму, только поменьше пучок, – Баскаков шарил по карманам в поисках мелочи, продолжая говорить со старушкой в платке, но сам давно уже наблюдал за парнем с лицом характерно землистого цвета в поношенной куртке, который прошел мимо него к одному из киосков, где торговали пивом и сигаретами. Тот воровато оглянулся по сторонам и протянул в окошечко ларька купюры. Через некоторое время из окошечка высунулась рука со спичечным коробком. Парень схватил коробок и быстро удалился. Баскаков расплатился со старушкой и направился к киоску.

– Спички есть? – спросил он.

– Не держим, – донеслось изнутри, – и сигаретами поштучно не торгуем. Зажигалку возьмите.

– Дверь открыть, – скомандовал Баскаков, развернув в окошечко служебное удостоверение, и протиснулся между вплотную сдвинутыми ларьками к находившейся сзади двери.

Дверь ему открыла Алла, Колина мать. На ней лица не было. Правильнее было бы сказать, на ней была маска из вульгарной косметики, с жирно подведенными бровями и губами.

– Это вы? По поводу Коли?

– И по поводу сына тоже, – ответил Николай, закрывая за собой дверь. – Документы на торговлю имеем?

– Вот медкнижка, – протянула ему Алла завернутую в полиэтиленовый пакет книжицу. – А остальные документы у хозяина.

– А хозяин кто?

– Фамилии не знаю, зовут Володей.

– А если он тебя кинет, не заплатит? Пойдешь в милицию жаловаться – так и напишешь в заявлении, мол, знать не знаю, назвался Володей? – Баскаков развернул медкнижку, прочитал данные. – Давай, Алла Дмитриевна, без протокола. На кого работаешь?

– Парень в нашем дворе, самый деловой. Который пацанов собирает…

– Панкратов?

– Его все Паном величают.

– Так, значит, его бригада своим ларьком обзавелась. А что у тебя купил последний покупатель? Обросший такой, в серой куртке.

– Спичек.

– Ты же мне только что сказала, что спичек не держишь, – Баскаков начинал заводиться, но старался сдерживать эмоции. – Я не слышал, какой он пароль назвал, но точно видел, он заплатил тебе не меньше трех сотен. И это за один-то спичечный коробок? И сдачи не попросил?

– Коробок, коробок! – вдруг театрально воскликнула Алла. – Какой коробок? Обыщите, весь ларек вверх дном переверните. Нет спичек!

– Дура ты, Алка-навтка! Ведь не Пана посадят за наркоту, а тебя, – Николай успокоился. – Теперь о сыне. Ты сама-то хочешь с Колей наладить отношения? Сколько дней вы с ним не разговариваете?

– Я пыталась, – вздохнула мать. – Прощения просила. Ни в какую.

– Попробую помочь, – сказал Баскаков. – Пусть он пока у меня поживет, договорились? Не могу же я сразу начинать с ним разговоры по душам. Пусть привыкнет немного… Со временем я вас помирю. Но при условии: с завтрашнего дня ищешь себе работу. Лучше уборщицей в супермаркет пойди, но на Пана больше не работай. Если тебя ОБНОН возьмет с поличным, я тебя отмазать не сумею. Все поняла? И ни грамма!

– Спасибо, Баскаков, – вдруг всхлипнула Алка. – Я все сделаю. Пить завязала. Только, пожалуйста, сына мне верните!

– Ни грамма – это не про водку. Хотя и про нее тоже…

Коля гулял во дворе с Лаймой и наблюдал, как на автостоянке собираются пацаны постарше. Стоят большим кружком, переговариваются, гогочут. На малолетку Колю никто не обращает внимания. Однако оглядываются на собаку.

Вдруг все стихли, завидев Пана. Тот вошел в середину круга, что-то говорит. Коле не слышно, о чем идет речь, но подойти ближе он не решается. Тем более, Лайма тянет в другую сторону – навстречу к Баскакову.

Николай подходит к ним, треплет собаку по холке, приветливо хлопает Колю по плечу, однако все его внимание сейчас на ребячьем круге, в центре которого застыл их бригадир.

Пан заметил, что Баскаков направляется в их сторону, поторопился разорвать кольцо и выйти навстречу участковому.

– Добрый вечер, командир! – радостно приветствует он. – Дождалась вас Лайма?

– И ты, Пан, дождешься, – вместо приветствия грозит ему Баскаков. – Бригаду сколотил? Ларек завел? На какие дела малолеток готовишь?

– Учу их понятиям, чтобы порядок в доме поддерживать, чтобы пришлые беспредела не чинили, – ответил Пан. – У нас с Вами, гражданин начальник, общие задачи по охране спокойствия.

– Но вот цели разные, – отрезал Баскаков. – Смотри, Панкратов, доиграешься. На рынке Колина мать работает, как оказалось, в твоем ларьке? А у тебя все разрешения на торговлю имеются?

– Я Алке медкнижку купил, с администрацией рынка договорился, – пожал плечами Пан. – Ночную стоянку держать нельзя, на рынке торговать запрещаете – на что же мне бригаду содержать?

– А ты работать, Панкратов, иди. Как честный фраер. Все, распускай свой митинг, командуй всем спать.

Баскаков привел Колю к себе.

– Первым делом собаку накормить, – сказал он, направляясь на кухню, – а потом уже и себя не забыть! Тезка, неси Лаймину миску!

Коля помогает Баскакову по хозяйству, тот разогревает ужин.

– А можно я останусь ночевать?

– Валяй, если бабушка волноваться не будет.

– Она знает, что я сюда пошел.

– Отлично, тогда мой руки и садись за стол, – Николай расставил тарелки и чашки, садится. – Ты с белым или черным хлебом любишь?

– Все равно, какой хотите… то есть хочешь. Приятного аппетита.

– Спасибо. И вам тем же самым по тому же месту, – хмыкнул Баскаков с набитым ртом. – Молодец, чем раньше ты отучишься «выкать» тезке, тем быстрее я смогу тебе доверить военные тайны. Я серьезно… Только об этом после ужина… Так, кажется, жизнь налаживается. Верно, тезка?

– А как она налаживается?

– Ну, это так говорят, когда сказать нечего, – смеется Николай. – Я сыт, и настроение стало ничего. Вот и получается, что жизнь налаживается. Хотя все хреново.

– Ты был у жены?

– Вот видишь, я же говорю, ты взрослый пацан. И жутко догадливый. Так что слушай первую тайну: я ходил к Оксане, просил вернуться, но она отказалась. Я хотел напиться с горя, но вспомнил, что ты гуляешь с Лаймой… В общем, смотри, никому. Даже родимой бабушке!

Проходит некоторое время, они уже лежат в постелях, свет потушен, а два Николая продолжают разговор.

– В общем, старая песня. Мало я ей зарабатываю. Другие в милиции без году неделя – а уже на иномарках катаются… Родители Ксюху против меня настраивают, и с этим уже ничего не поделаешь. Как ты думаешь, отказаться? Развестись?

– Сам решай, – ответил Коля. – Если бы у вас были дети, я бы сразу сказал: попробуй еще раз помириться, ради сына… А так… Я конечно, маленький еще, но знаю, зачем мужчины и женщины вместе живут.

– Верно, по телевизору вас с детства всему обучили, – хохотнул Баскаков. – Ты не обижайся, что я с тобой на такие темы. Со взрослым мужиком я ни за что не начал бы про личное говорить. А тебе доверяю. Потому что Лайма тебя выбрала. Собаки людей лучше понимают, чем мы.

– Раз ты со мной откровенно, – начал Коля, натягивая повыше одеяло, – то и я признаюсь. Знаешь, о чем я мечтаю? Нет, не о чем-то одном… Просто я люблю представлять себя то на море, то в горах на лыжах. В общем, мечтаю о том, где никогда не смогу побывать. Хорошо, что свет потушен, я бы при лампе постеснялся признаться… Я ведь понимаю, что мне с такой маменькой и бабой Верой в люди не выбиться. Сейчас даже в школе учиться нормально – и то деньги нужны немалые. Но мечтаний у меня никто не отнимет! Ведь за фантазии платить не надо. Здесь я свободен, лечу куда хочу… Хотя мечты чаще прилетают сами, как сон. И не я выбираю, где мне на этот раз оказаться, а вдруг само нахлынет – и вот я уже там, где никогда раньше не бывал и где в реальности никогда в жизни оказаться не смогу. Ты скажешь, я еще глупый ребенок?

– Вовсе нет, – ответил Баскаков. – И ничего странного в твоих мечтах не вижу. Я сам себя часто вижу за рулем того навороченного джипа, что в твоем дворе недавно появился. Или на белоснежной яхте. Вот только не решил до конца, злиться на себя за это или злость вымещать на тех, кто это все имеет? Ты извини, может, спать хочешь?

– Нет, ты говори.

– Курить хочу, – Баскаков поднялся. – Не заснешь, пока я на кухне пару затяжек?

– Я с тобой.

Коля закутался в одеяло, засеменил на кухню вслед за хозяином. В прихожей вскинула голову Лайма. Зевнула, потянулась – и пошла следом.

– О, все в сборе! – оглянулся Баскаков. – Ладно, и Лайма пусть слушает. Она ведь тоже что-то понимает, только ответить не может. Так вот, насчет яхт и джипов. Тебе, тезка, самому решать, по какой дороге ты в жизни пойти захочешь. Но я так представляю, что дороженьки у тебя всего две. Как и у тысяч других таких, как ты и я. Или идти за Паном в бандиты, как его пацаны в бригаде. Или выбрать тот путь, которым я иду. В этом мире ты либо с властью, либо против власти – третьего не дано!

– ать тот путь, которым я иду. В этом мире ты либо с властью, либо против власти – третьего ь. г само нахлынет – и дному и А какая разница? Если милиция с преступниками часто заодно…

– Ты гляди, и это знает тезка! – ахнул Баскаков. – В школе вас такому вряд ли учат, значит, по телевизору слыхал про оборотней в погонах? Нет, Коля, все не так просто. В милиции, как и везде, люди самые разные. И хорошие, и плохие. И идейные, и блатные. Но в принципе, возможно, ты попал в самую точку. Ни мы, действующие от имени закона, ни те, кто преступают закон, по большому счету ни чем не отличаемся. У воров ведь тоже есть свои законы, которые они называют «понятиями». И вот эти два закона пытаются править миром. А тебе остается либо улетать отсюда в свои прекрасные мечты, либо принять тот или иной закон.

– Нет, дядя Коля, – перебил его мальчик. – У меня есть еще третий путь. Если меня Пан не примет в свою бригаду, а ваш начальник не поможет мне попасть в кадеты… Я могу оставаться терпилой и лохом, как большинство людей. Могу мечтать о богатой счастливой жизни, потому что о богатстве я могу только мечтать…

– Вот именно, – согласился Баскаков. – Лохов, как их называют преступники, или быдло, как их называют власти, щемят все, кому не лень. И те, и другие живут за их счет. Тебе это надо? Стоп, а ты чего босиком, почему тапочки не надел? А ну марш в постель!

Баскаков включает телевизор, Коля лежит в постели и смотрит «Поле чудес». Вдруг Якубович в ящике обращается к учащемуся пятого класса средней школы… Николаю Максакову:

– Крутите барабан! Кому хотите передать приветы?

– Бабушке Вере Павловне, классной руководительнице Евгении Ильиничне и нашему родному участковому Николаю Баскову, – радостно выпалил Коля.

– Как! Суперзвезда мировой оперной сцены Николай Басков – ваш участковый? – удивляется Якубович. – У вас триста очков. Ваша буква?

– Я назову все слово, – отвечает Коля. – «Семирамида».

– Верно! Итак, победителем «Поля чудес» стал Николай Максаков! – радостно объявляет ведущий. – Итак, у вас триста очков. Какие призы вы выберете на эту сумму? Или, может быть, сыграете в супер-игру? У вас всего одна минута.

– Играю, – согласился Коля. – Готов отвечать без подготовки.

– Подожди, пацан, я ведь еще не сказал задания, – кричит ведущий в микрофон, пытаясь перекричать аплодисменты зрителей. – Ты можешь открыть две буквы…

– Не надо, я готов назвать все слово, – уверенно заявляет Коля. – Параллипеннон.

– Приз в студию! – победоносно восклицает Якубович. – Ты выиграл три миллиона рублей.

– Мне не нужны деньги, – отвечает Коля. – Я выбираю оплаченный курс обучения в Кембриджском университете. Только можно, я с собой туда Лайму возьму?

Лайма стоит возле постели Коли, лижет его в лицо. Утро. Баскаков спит на диване напротив.

– Тихо, тихо, – шепчет Коля. – Разбудим…

– Сегодня твоя очередь гулять, – бурчит Баскаков, не оборачиваясь. – А я посплю еще немного, пять минуточек, и есть всем приготовлю. Идет?

Коля гулял с Лаймой во дворе, собака с удовольствием гоняла ворон и голубей. Коля поднял воротник куртки, дрожит от холода. Вдруг Лайма насторожилась, бросилась к мальчику.

– Максаков! – окликнула его классная руководительница. – Подойди ко мне. Только собаку убери.

– Она не тронет, – успокоил Коля, – Лайма, рядом!

– Ты почему в школу не ходишь?

– Вы же видите, Евгения Ильинична, мне собаку не с кем оставить.

– Бабушка сказала, болеешь, а ты собак по двору гоняешь.

– Я не гоняю, а выгуливаю.

– Долго вы надо мной будете издеваться? Я мать твою в школу вызывала, а вместо нее бабушка приходит. На второй год хочешь остаться?

– Не хочу, – ответил Коля. – Я из школы вообще уйду, в другую переведусь. Отмучаетесь, Евгения Ильинична.

– Кто тебя с твоими двойками возьмет!

– В милицию заберут.

– Вот именно, по тебе милиция плачет, – срывается на крик учительница. – Инспекция по делам несовершеннолетних.

К ним подходит Баскаков. Лайма взвизгнула, ластится к нему.

– Милицию вызывали? – спрашивает Николай.

– А вы что, из милиции? – удивилась учительница.

– Могу удостоверение показать. Участковый Баскаков, правда, не на вашем участке, а через дорогу. И не в форме, потому что в отгулах. Просто услышал, про милицию говорили. Вы собственно, кто будете?

– Это наша классная руководительница, Евгения Ильинична, –объяснил Коля. – Пришла на второй год меня оставлять.

– Не надо на второй год, Женечка, – улыбается Баскаков. – Давайте я к Вам в школу приду, и мы о Колиной успеваемости поговорим. Вы куда?

– Я сейчас в школу.

– Можно, провожу? Чтобы не откладывать разговор. Тезка, ты Лайму к себе заведешь домой? А я потом за ней зайду.

– Она за вами, – Коля с трудом тянет поводок. – Я ее не удержу.

– Лайма! Место! – скомандовал Баскаков, и собака тут же перестала тащить за собой мальчика. – Нет, знаешь, я не успею за собакой вернуться. Вы с Лаймой к отделению подтягивайтесь. Если меня будут спрашивать, скажи, что в школу пошел по делам. Я скоро приду, договорились?

– Ты построже с ней, – сказал Коля. – Мало чего она тебе про меня натреплет.

– А она не замужем? – спросил Николай, понизив голос. – Извини, тезка, сам понимаешь, дело молодое…

И Баскаков бросился догонять учительницу.

На площади проходит репетиция парада Победы. По прилегающим улицам стягиваются колонны в милицейской форме, спасатели, военные. Коля держит Лайму на поводке, стоит в сторонке возле аллеи старой военной техники, наблюдает за построением.

Баскаков подошел к ним вместе с начальником отдела.

– Это и есть твой герой, который тебе собаку сохранил? – указывая на мальчика, спросил начальник. – Молодец, тезка! Значит, говоришь, в кадетском классе учиться хочешь? Я думаю, можно будет устроить.

– Спасибо, – застеснялся Коля.

– А Лайму, кстати, ты дашь на время своему тезке? – обернулся начальник к Баскакову. – В июне-июле в нашем загородном лагере специальные кадетские смены проводятся. Мы там кинологическую группу задумали собрать, да вот ребят с собаками пока немного набирается. А по итогам смены можно будет и в школу парня зачислить.

На стенах класса – портреты писателей-классиков. Коля сидит за первой партой, записывает диктант. Евгения Ильинична диктует:

– И последнее предложение. «Усталые и счастливые, ребята возвращались домой». Домой… Записал? Давай, сразу проверим?

– Ага, – согласился Коля, дописывая последнее слово.

Евгения Ильинична подсела к нему за парту, сразу указала на ошибку, Коля сразу понял, что не хватает запятой.

– Ну, в общем, неплохо. Диктант твой я возьму с собой. А стихотворение выучил?

– Да, – кивнул Коля. – Рассказать?

– Верю, – смеется учительница. – Ты мне лучше расскажи, о чем оно. Что ты думаешь о времени, о людях, про которых стихотворение написано? Об авторе…

– Честно? – Коля глянул в окно. – О стихотворении, которое я вчера весь вечер зубрил, я ничего не думаю. А думаю о Лайме, которая сейчас дома одна. А нам с ней нужно идти встречать Баскакова. Вы ведь познакомились с нашим участковым?

– Благодаря тебе, – ответила Евгения Ильинична, сделав едва заметную паузу, которой было достаточно, чтобы понять, зачем Коля начал разговор про тезку. – Так что передай ему, я твоими результатами довольна. На четверку не тянешь, но твердую тройку вполне заслужил. А ведь ты можешь учиться и на отлично. Все данные у тебя для этого есть… Да, а насчет того, чтобы забрать документы из школы. Пусть участковый снова зайдет ко мне. И мама должна заявление написать… Ну, или бабушка может. На имя директора. Тем более, они знакомы.

Баскаков с Колей привели Лайму в учебный центр служебного собаководства. На специальной площадке собаки берут барьеры, бегают по бревну, выполняют различные команды. Лайму инструктор обучает по запаху находить взрывчатые или наркотические вещества.

– Работать, Лайма, работать, – повторяет Николай, ослабив поводок.

И Лайма ищет. Но пока ничего не находит.

– Так, на взрывчатку у нее пока не получается, – констатирует инструктор. – Может, на наркотики лучше пойдет?

Баскаков передал поводок Коле. Инструктор вручает мальчику пакетик с белым порошком. Тот дает его обнюхать Лайме

– Лайма, ищи, – скомандовал Коля и подтолкнул собаку вперед. – Работать, Лайма, работать!

Но снова результата никакого. Собака села посреди площадки и виновато зевнула.

– Ну что же ты, Лайма? – раздосадован Баскаков.

– Все идет нормально, – успокоил их инструктор. – Вы хотите, чтобы с первого раза девочка вам все нашла? Месяца два-три надо работать, вот тогда и решим, пригодна собака к такой работе или нет.

Два Николая с собакой идут по рынку возле супермаркета.

– Не хочешь поглядеть, где мать твоя работает? – спросил Баскаков. – Смотри сам, если не хочешь с ней разговаривать, можешь молчать – я сам ей все объясню. Договорились?

Он постучал в дверь знакомого киоска. Внутри что-то загремело, послышалась торопливая возня. Дверь приоткрылась, наружу высунулась раскрасневшаяся Алка.

– Ой, кто к нам пришел! Лайма, ты кого к нам привела? Вот спасибо, уважили.

– Добрый день, Алла Дмитриевна, – поздоровался Баскаков. – Разговор есть, вы можете на минутку выйти?

– Сейчас, только окошко закрою.

Она попыталась прикрыть дверь, но Лайма уже сунула туда голову и залаяла. Алке пришлось отступить.

– Уберите собаку! – завопила из киоска неизвестная женщина.

Баскаков передал поводок Коле, сам вошел в киоск. И увидел на коробке из-под сигарет бутылку водки, наполовину опорожненную, одноразовые стаканчики, нехитрую закуску. В угол забилась маленькая худенькая женщина.

– Ну что, Алла Дмитриевна, – строго начал Баскаков. – Опять за старое?

– Подружка старая зашла. Мы и выпили-то по одной…

– А теперь расходимся по одной, – скомандовал Николай. – Чтобы я этого больше не видел.

Женщина бочком, протискиваясь мимо Баскакова и собаки, снова всунувшей голову в киоск, поспешила удалиться.

– Ты же обещала, – начал Баскаков.

– Да вот, пришла посекретничать, горе у нее в доме. Надо было поддержать. Я что, уже и с подругой выпить не могу? – продолжала Алла. – Имею права. Или я в луже валяюсь пьяная-сраная? Выпила чуть-чуть, чтобы головную боль унять. Погода вон меняется, и башка от этого раскалывается просто…

– Голова у тебя не от погоды раскалывается, а оттого, что ты безбашенная дура, – оборвал ее Баскаков. – Я к тебе сына веду, чтобы поговорить насчет школы. А ты… Там надо заявление написать.

– Тезка, может, пойдем? – Коля заглянул в киоск. – Заявление баба Вера может написать.

– Значит, не хочешь по-хорошему, – обратился Баскаков к Алке. – Ну, давай, колись. Опять тебе Пан спичек не завез? А давай Лайму попросим, может, она их найдет? Работать, Лайма, работать.

Коля ослабил поводок, собака пошла по киоску, принюхиваясь.

– Чего это вы с собакой, – попыталась встрять Алка. – Здесь продукты.

– Ничего, у тебя ведь развесных товаров нет, все в упаковках и банках, – оборвал ее Баскаков. – Работать, Лайма, работать!

Собака остановилась возле нижней полки, сунула нос за коробки. Села и залаяла. Николай просунул руку туда, куда указывала Лайма, и достал оттуда маленькую упаковку со спичечными коробками.

– Ну вот, а говорила, спичек не держите, – официальным тоном заметил Баскаков. – А это что? Хорошо, Лайма, хорошо.

Коля гладит собаку по холке. Баскаков достает из упаковки один коробок, открывает его. Лайма снова громко лает.

– Это не мое! – не выдержала Алка, выдавая себя с головой. – Это наверное сменщица.

– Ты гляди, тезка, – показывает Баскаков содержимое спичечной коробки. – На вид обычные спички. А стоит их немного в сторонку пальчиком… и под ними мы видим маленький полиэтиленовый пакетик. Совсем крошечный, всего триста рублей стоит… Коля, выйди, пожалуйста, с Лаймой. Нам поговорить надо. Без свидетелей.

– Коля, сыночек… – жалобно выдавила Алка, но сын захлопнул за собою дверь. – Притащило вас с ним именно сегодня…

– Как обещал, – ровным голосом, без всяких эмоций, говорит Баскаков, – я его привел, чтобы вас примирить. Но, похоже, ты сама все испортила.

– Сын не может считаться свидетелем, – заявила Алка уже совершенно другим, трезвым голосом. – Ничего не докажете.

– А я ничего тебе доказывать и не собираюсь, – ответил Баскаков. – Просто заберу эту упаковку. И протокола на первый раз составлять не буду. Только ради сына, запомни. И подумай, я тебя прошу, в последний раз. Подумай о сыне, о матери. Во что ты их жизнь превратила? А если тебя еще с наркотой возьмут – ты думаешь, им легче станет? Имей в виду, Пан тебя выгораживать не станет, он сдаст тебя с легким сердцем, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю…

В окошко требовательно постучали. Баскаков сделал жест, мол, открой. Алка склонилась к прилавку и открыла киоск. За окошком показалось лицо Тагиева. Тот сложил ладонь козырьком, загораживаясь от солнца, заглядывает в киоск. Кивает Баскакову, хотя и видно, что увидеть его в киоске он не ожидал и не больно-то тому обрадовался.

– Ба, знакомые все лица! А я гляжу, Лайма. Может, и меня впустите?

Тагиев обошел киоск и ввалился внутрь, потянул носом:

– Фу, опять пьешь. Дай сигарет.

– Вам каких?

– Забыла, что ли? LM, легкие, – Тагиев повернулся к напарнику. – Ты ее уже пропесочил? Давай быстрее, на совещание в отдел вызвали. Сегодня всех в рейд посылают.

Коля сидит на лавочке во дворе, Лайма бегает вокруг него. На футбольной площадке собираются старшие ребята. Наконец, появляется Пан. Коля соскакивает, решительно идет ему наперерез. Лайма насторожилась, догоняет мальчика.

– Тебе чего, пацан? – останавливается Пан.

– Я все знаю, – говорит Коля тихо. – Не трогай мою маму. Не втягивай ее. Я про спички в ее киоске… Если с ней что-нибудь случится, Пан, я убью тебя!

– Тише, ты чего орешь, – оглядывается Пан. – Не лезь не в свои дела.

– Я тебя зарежу, – вдруг орет Коля. – И бригада не поможет! Подкараулю гада из-за угла… Не трогай мою мать!

Пацаны на футбольной площадке оборачиваются на этот крик.

– Скажи спасибо собаке Баскакова, – цедит сквозь зубы Пан. – Тебя бы сейчас тут в клочки разорвали и в асфальт закатали… Шестеркой ментовской заделался, малявка? Ничего, мы тебя в школе достанем… Не вставай на моем пути, хуже будет.

– Я убью тебя! – кричит Коля ему в спину.

И спина съеживается. Пан хребтом почуял, что этот мальчик сможет выполнить угрозу. Лайма тихо заскулила, прижавшись к ноге Коли.

В школе отмечали последний звонок. На общей линейке в школьном дворе выстроились все классы. Выпускники при параде, остальные школьники одеты по-летнему. Впереди каникулы.

Коля стоит со своим классом. Евгения Ильинична трогает его за плечо и кивает в сторону ворот. Там показывается Баскаков с Лаймой. Коля улыбается, машет рукой, но из строя не выходит. Баскаков приставил палец к губам, мол, мы тихо в сторонке постоим.

Не меньше Коли их приходу обрадовалась учительница. Она первой пошла к Баскакову, когда все закончилось. И поздоровалась первой. О чем с ней говорил Николай, не было слышно, потому что как раз в это время громко заиграла музыка, зазвенел последний звонок, и зазвучала песня: «Когда уйдем со школьного двора».

– Здравствуй, – сказал Коля Баскакову, отмечая про себя, что тот больше занят училкой.

Лайма потянулась к мальчику, приветливо виляя хвостом.

– Привет, тезка, – ответил Николай. – Значит, последний звонок? Он ведь сегодня не только для одиннадцатиклассников, но и для тебя звенит!

– Да, мы все документы приготовили, можно забирать, – сказала Евгения Ильинична. – Но за ними, как я понимаю, ни мама, ни бабушка не смогут прийти. Может, вы распишитесь?

– С удовольствием, – ответил Баскаков. – Только почему мы сегодня такие грустные?

– Последний звонок прозвучал и для меня, – вздохнула учительница. – В ночном баре поставили посудомоечные машины, и нас сократили. Придется искать работу. Найду ли такую, чтобы можно было работать по вечерам? Возможно, придется уйти из школы…

– А вы так любите свою работу?

– Если бы за нее еще нормально платили…

– А что вас больше всего привлекает в школе? Свой предмет любите или с детьми заниматься? – оживился Баскаков. – Ведь литературу можно читать вечерами, для себя. А с детьми можно заниматься, к примеру, в инспекции по делам несовершеннолетних. Нам молодые кадры нужны, и педагогическое образование желательно. Кстати, и место в ИДН имеется. Хотите, я вас начальнику порекомендую?

– Вы серьезно? – улыбнулась Евгения Ильинична. – Никогда не думала, что придется одеть мундир.

– Ментовскую форму надевать как раз не обязательно, – ответил Николай. – Хотя она вам была бы к лицу. Можно для начала вольнонаемной устроиться. Давайте встретимся вечером обсудим? Идея! Давайте в ваш ночной бар сходим. Хочу тому жирному обормоту, вашему бывшему хозяину, в морду лица посмотреть.

– Вы меня на свидание прямо при ученике приглашаете? – смутилась Евгения Ильинична. – Или он с нами пойдет?

– Я все равно уже не ваш ученик, – вставил Коля. – И с Лаймой мы все понимаем, дело молодое… Мы вас в сторонке охранять будем.

– Молодец, тезка! – хлопнул его по плечу Баскаков. – Вы нас здесь подождите, а я пока с Женечкой… Ильиничной… за документами схожу.

– И хорошо бы, пока директор к себе пошла, – поторопила его учительница.

Ночью в квартире Максаковых раздался звонок. Лайма залаяла в прихожей. Коля вскочил к постели, пошел открывать, но баба Вера его опередила – она не спала.

– Алла, ты? – спросила она.

– Это я, Вера Павловна, – ответил за дверью Баскаков, и Лайма ответила ему новым залпом лая.

– Лайма, тихо ты, – взял ее за ошейник Коля.

– Добрый вечер, Николай, – сказала бабушка, открывая ему. – Что-нибудь с Алкой случилось? Время третий час ночи…

– А ее все нет? – спросил Баскаков. – Опять, значит, загуляла… А ты что же, тезка, Лайму сюда взял? Я думал, вы у меня…

– А я подумал, – ответил Коля, – что вам после ночного бара захочется одним побыть. Вдруг ты Женечку привел бы, а там мы с Лаймой…

– Ну ты даешь, – засмеялся Николай. – Я Евгению Ильиничну после кинотеатра домой проводил, даже ручку на прощанье постеснялся поцеловать… Как ты мог про меня подумать такое? Ладно, Лайма, пойдем, нас здесь обижают.

– Можно мне с вами? – спросил Коля, посмотрев на бабу Веру.

– Иди, конечно, – погладила его по голове бабушка. – И мне спокойнее будет, если мать без тебя заявится.

Светает, во дворе ни души. Баскаков и Коля идут между домами. Лайма бегает меж машин на ночной стоянке.

– Давай на рынок зайдем, – предложил Николай. – Дадим Лайме след у ее ларька, попробуем найти, где она…

– Не надо, – ответил Коля. – Даже если найдем, что мы будем с ней делать пьяной? На себе домой тащить?

– Ладно, не переживай, – сказал Баскаков. – И на Пана ты напрасно наехал. О том, что ты на весь двор кричал, мне уже Тагиев доложил. Кто-то в бригаде у Пана участковому постукивает. Хуже будет, если стучат повыше – в отдел или управление.

Возле отделения милиции выстроились шеренгой автобусы со знаком «Дети» сзади и табличками с номерами отрядов на лобовом стекле. Ребята и родители сбились кучками. Баскаков с Лаймой ждут Колю.

Тот приходит с мамой. Алла сегодня трезвая, непривычно ярко накрашенная, в новом платье. Видно, какое удовольствие доставляет ей то, что сын взял ее за руку.

Команда «строиться по отрядам» не всколыхнула пестрые кучки родителей с детьми. Но потихоньку толпа начала кристаллизоваться на островки, составлявшиеся вокруг отрядных воспитателей, а островки вытянулись в почти ровную линию строя – в центр вышли начальник отдела милиции и начальник лагеря, представители муниципальной власти. Началась линейка, посвященная началу кадетской смены.

Коля Маскаков стоял в ряду последним, рядом с ним сидела и тоже смотрела прямо перед собой Лайма. Но мальчик слушал не то, что говорили в микрофон важные дяди, а прислушивался к тому, о чем переговариваются негромко за его спиной мама и Баскаков.

– Вон тот с краю, галстук красный, – указал Николай на президиум. – К нему надо будет в школу подойти, он там директор. И написать заявление, мол, неполная семья, алиментов не получаю, работа временная. Он подскажет, как правильно составить. Решать вопрос о зачислении в кадетский класс будет попечительский совет школы – там все зависит от нашего начальника отделения, он обещал устроить Колю…

Тем временем линейка закончилась и все заспешили к автобусам.

– Коленька, сыночек, – прослезилась мама Алла, – я к тебе приеду на родительский день.

– Если что нужно будет, – Баскаков протянул Коле сотовый телефон, – звони. Я тебе номер моего нового мобильника вбил. Так и называется «Тезка». Можешь этой игрушкой пользоваться? Короче, ребята научат.

– Ой, что вы, – растерялась и обрадовалась мать. – А если отберут хулиганы или потеряет? Нам ведь тогда не расплатиться…

– Дарю, – похлопал Николай мальчика по плечу. – Мне тут начальство новый сотовый вручило, отметили за Чечню. Да, чуть не забыл, зарядное устройство! А то он разряжаться часто стал, аккумулятор подсел. Ну, давай, тезка! Лайму в обиду не давай и сам не робей. Счастливо!

Он надевает собаке намордник, треплет ее, ласкает. Мать обнимает Колю, целует, улыбается, не скрывая слез.

– По автобусам! – разносится в громкоговорителях.

Дети и родители стали прощаться.

В лагере всех разводят по отрядным корпусам, распределяют по палатам, мальчишки бросаются занимать койки. На Колю тут же наступает один из ребят, что повыше и нахальнее. Чувствуется, что он, если и не заводила здесь, то непременно хочет им стать.

– Чего с собакой в спальню прешься! – говорит он громко, чтобы все слышали его повелительный тон. – На улице привяжи, нечего ей в палате делать.

– Я только вещи свои поставлю, – отвечает Коля, подаваясь назад.

– А вещи сложишь, когда мы себе кровати выберем, – ухмыляясь, говорит нахал. – Меня зовут Коршунов, для всех – Коршун. А для тебя Михал Михалыч. Понял? Свободен.

Лайма не вступилась, наоборот, попятилась к двери. И Коле ничего не оставалось, как притвориться, будто он идет на поводу большой собаки, которая тянет его за поводок.

Начальник лагеря отвел Колю с Лаймой к хозблоку.

– Вот тут мы твою собаку и определим, – говорит он. – Тут у нас и будка имеется, заодно будет склад охранять с продуктами. Твоя главная обязанность, Максаков, ее кормить, выгуливать, с ней по полной программе заниматься. Лейтенант Баскаков уверял, она всему обученная. Будем надеяться, ни взрывчатки, ни наркотиков у нас в лагере не водится.

Они привязали длинный поводок к будке. Лайма с интересом заглядывает в конуру, принюхивается, кто тут до нее был хозяином.

Рынок возле супермаркета. У киоска, где торгует Алка, стоит паренек, поигрывая автомобильным брелком.

– Девушка, ну скоро там?

Сбоку из двери киоска выходит Пан, бросает на ходу вышедшей закрыть за ним Алке:

– Все поняла? До конца жизни не расплатишься, сука!

Последнее слово было адресовано то ли ей, то ли парню, который, подойдя незаметно, стремительно заломал Пану руку за спину. К нему из рядов цветочниц бросился на подмогу другой такой же неприметный паренек. Из машины, стоявшей неподалеку, выходят мужчины посерьезнее, но тоже в штатском. Они направляются к киоску, в который уже запихнули Пана.

Не говоря ни слова, один из мужчин роется под прилавком за коробками, достает спичечную упаковку.

– Все понял? – кивнул он Пану. – Если на ней обнаружат твои отпечатки, знаешь, на сколько лет это потянет? Уведите.

Пану застегнули наручники за спиной. Аллу уводят просто под руки, она не то чтобы сопротивляться, идти сама не может. Все это снимал на видеокамеру молодой сержант. Старший кивнул участковому:

– Напишешь, как положено, своему начальству, – Тагиев козырнул, но перебивать следователя не стал. – И можешь опечатывать ларек.

В лагере кадетов обучают автоделу. Дошла очередь сесть за руль и Кольки. Инструктор подложил ему на сиденье подушку от дивана, чтобы сидеть было повыше:

– До педалей достанешь? – улыбнулся он. – Ну, давай трогай!

Машина слегка взбрыкнула, но потом пошла уверенней. Коля кричит от восторга, выворачивая восьмерку по автодрому.

– Ты смотри, малявка, что вытворяет! – восхищенно и завистливо пробурчал в сторонке Коршун, окруженный ребятами из их палаты. – Ничего, мы тоже так научимся.

В ОПОП вбежал Баскаков, кивнул к пишущему протокол Тагиеву:

– Что случилось на рынке? – Николай сел напротив. – Ты там был?

– Я там был, мед-пиво пил, да усы лишь обмочил, – ответил Тагиев невесело. – Повязали Максакову вместе с Паном. Меня сдернули в последний момент, даже не сказали, куда везут. Из центрального управления опера, серьезные ребята. Кто же на Пана стуканул?

– Слушай, ты узнай, – просит Баскаков. – Может, Аллу по подписке отпустят? Она ж сама не употребляла. И не для себя приторговывала.

– Если меня кто-то станет слушать, – кивнул Тагиев, – постараюсь ее вытащить до суда. Хотя срок ей все равно светит, сам понимаешь…

– Я в долгу не останусь, – добавил Баскаков. – Хочешь, опять за тебя в Чечню попрошусь?

Вечером в дом алпатовского ветеринара нагрянул наряд во главе с дежурным офицером, который задирал его в отделении еще при Баскакове.

– Видишь, теперь мы к тебе в гости, – говорит он ветеринару. – Я свои обещания привык исполнять. Где, говоришь, у тебя третье ружьишко?

– Нет оружия, – отвечает ветеринар. – Можете весь дом перевернуть.

– И перевернем, – смеется дежурный. – И тебя вывернем наизнанку, если будешь гнать непризнанку. А ну пошел в машину, в отделении разбираться будем.

Родительский день в лагере. Автобусы привезли из города взрослых. Коля ждал мать, но к нему приехал один Баскаков.

– Привет, тезка! – кричит он весело. – Мамка твоя подмениться не смогла. Я вчера к ней заходил, вроде трезвая, как обещала. Ну, веди меня скорее к Лайме.

Собака сидит на цепи возле будки, на появление Баскакова она отреагировала лишь поворотом головы.

– Ты гляди, зад не подымается! – изумился Николай. – Откормили же вы ее здесь на природе! От жизни такой она совсем нюх потеряет.

– Мы каждый день занимаемся, – ответил Коля, улыбаясь. – Просто никогда, наверное, столько косточек и мослов не было. При кухне живет!

– Молодец, Лайма, молодец, – Баскаков треплет холку собаке, которая прижимается к нему. – Голод-холод пережила, переживи и изобилие. Тем более, всего недельку вам здесь осталось…

Прошло несколько дней, и те же автобусы везут обратно детей. На площадке возле школы их встречали родители. Коля не видит матери. Лишь издали машет баба Вера, утирая слезы платочком.

– С приездом, внучек, – сказала она, когда Коля подошел вместе с Лаймой. – Загорел, поправился! Хорошо там было?

– А где мать? – спросил сын, уже чувствуя неладное.

– В милицию забрали, – всхлипнула баба Вера. – Сказали, скоро отпустят. Ты у Баскакова узнай, а то наш участковый ничего не говорит.

В доме Максаковых. Звенит звонок, Коля бросается открывать, успевает к двери раньше бабы Веры, которая тоже заспешила в прихожую.

На пороге Баскаков, Лайма бросается к Коле, лижет его в лицо.

– Добрый день, – говорит Николай. – А я вам тут купил, что к школе полагается.

– Вы поглядите, как собака мальчика полюбила! – ахнула баба Вера, провожая Баскакова в комнату, пока внук возится с Лаймой. – Ведь он с детства собак боялся настолько, что лишний раз во двор старался не выходить, лишь бы на него не набросились… А тут вдруг такая любовь! Спасибо вам, Николай. И за Аллу спасибо, что хлопотали. Говорят, владельца киоска уже отпустили. Может, и ее скоро выпустят?

– Не знаю, – ответил Николай, оглядываясь, не слышит ли Коля. – Они не в нашем отделе были, поэтому нельзя ничего толком узнать… Я принес все, что необходимо в кадетской школе. Там они будут жить в интернате, домой поначалу отпускать не будут. Это вроде карантина. Но на осенние каникулы ждите. А меня опять в Чечню посылают. На этот раз вместе с Лаймой. Слышишь, тезка?

– Но вы меня успеете проводить? – заглядывает Коля в комнату. – Ничего, на Новый год и у меня каникулы будут, и вы к тому времени вернетесь. Верно?

Во дворе пацаны опять собираются в большой круг. Они приветствуют своего бригадира гортанными воинственными воплями. Среди них мы видим и Коршуна, который был с Колей в летнем лагере.

Пан переменился, стал более заносчив, всем своим видом подчеркивая, где он был и где он их всех (ментов легавых) видел:

– Отпустили под залог, – начал он без предисловий. – Наши люди помогли. Они же обещали на суде отмазать. Адвоката хорошего купим… Ну а у вас тут как дела? Нашли, кто мог на нашу точку ментов навести? Кто-то в нашем дворе информацией явно приторговывает, и всех нас сдает.

Ночью Пан опять на автостоянке, но теперь он пьян и жалок, пока пацаны его не видят.

– Сдали, сволочи, – ворчит он, сплевывая. – Никому веры нет, все продадут, только отвернись… Ну ничего, я вам всем, падлы, покажу!

Он идет к своему дому, и тут кто-то из-за угла двинул Пану трубой по затылку. Тот свалился кулем, по асфальту в свете фонаря растекается черное кровяное пятно.

Первое сентября. Построение в кадетской школе. Выступающий перед ребятами полковник говорил речь:

– Более трехсот лет назад кадетские корпуса впервые в России создавал Петр Первый. В новой России эта традиция возрождается. Но теперь не только юноши, но и девушки выбирают в гоы учебы свой путь – по охране общественного правопорядка! Так будьте достойны звания кадета, учитесь прилежно…

Баскаков с Лаймой стояли в сторонке. Коля был в строю в новенькой форме, цветом напоминаюшей милицейскую. После команды «разойдись» он подбегает к ним.

– Молодец, тезка! – хлопнул его по плечу Николай. – Только надо за год подрасти малость, чтобы в начало строя переместиться. А баба Вера не смогла прийти?

– У нее опять с ногами проблемы. Вы ее здесь навещайте.

– Опять «иду на вы»? – строго заметил Баскаков.

– Я имел в виду, с Лаймочкой, – засмеялся Коля, нагнувшись к собаке. – У, ты моя лапочка! Как я там без тебя целый год буду?

– Не волнуйся, до отъезда бабушку навещать каждый день будем. А ты мне каждый вечер звони, если нужно что – не стесняйся, денег на телефон я тебе буду подбрасывать. Ну, давай, тезка. Счастливо!

Ночь в кадетской казарме. Как и триста лет назад, среди ребят существуют свои неписаные звериные законы. Стоило Коле пристроить к розетке зарядное устройство сотового телефона, как к нему тут же подлетел Коршун.

– А кто тебе разрешил общественной розеткой единолично пользоваться?

– Мне телефон нужно зарядить.

– Чтобы своему менту на нас стучать? – хмыкнул Коршун, одобрительно кивая собравшимся вокруг кадетам. – А ты разрешение у старших спрашивал?

– Отвали, – начал было Коля, но ему не дали говорить.

С разных сторон по команде (кивку) Коршуна на Колю набрасываются сразу несколько ребят, накрывают одеялом, бьют жестоко, без жалости. В стороне стоит Коршун, лениво машет рукой:

– Хватит на первый раз.

Все расходятся, Коля не может подняться. К нему подходит Коршун, сплевывает на одеяло:

– Это тебе за Пана, – говорит он. – Ты понял? Теперь здесь нет твоей Лаймочки, и Баскакова скоро в Чечню угонят. А ты – или Пан, или пропал.

На плацу перед отделением милиции собираются командированные. Евгения Ильинична пришла проводить Баскакова в Чечню.

– Доброе утро, Женечка! – подошел к ней Николай, и Лайма повторила фразу эхом-лаем. – В инспекцию по делам несовершеннолетних приходили? Я там про вас говорил, они ждут на собеседование.

– Я вас пришла проводить, – ответила Евгения. – Ну, то есть, потом и к ним, когда автобус тронется… Что вы надо мной смеетесь?

– Я не над вами. Приятно, когда тебя провожает красивая женщина, – сказал Баскаков. – Жаль, у меня не было времени за вами приударить.

– Времени или желания? За целое лето три раза всего заглянули…

– А вы будете меня ждать? – придвинулся поближе Николай. – Всего-то три месяца… Мне было бы приятно знать, что меня дома ждут.

– Если вы за мной приударить решили, – отодвинулась Евгения, – что же удираете так далеко и надолго? Кажется, вас есть кому ждать.

Баскаков оборачивается в сторону, куда она глядела – и мы видим в нескольких шагах от них другую женщину. Это Оксана.

– Лайма, сидеть, – сказал Баскаков и подошел к жене.

Жена продолжала смотреть в их сторону, но словно удалялась.

– Здравствуй, – сказал он.

– Здравствуй, – ответила она. – Опять уезжаешь? Гляжу, тебя уже есть кому провожать.

– Это из инспекции по делам несовершеннолетних, – не смутился Николай. – Если бы ты… я бы в Чечню не попросился.

– Надолго? Как всегда, на полгода.

– В этот раз на три месяца. А ты будешь мне звонить?

– Каждый день, – ответила жена. – Из нашей квартирки. Можно? Мама своими нравоучениями достала. Не могу ее больше слышать.

– Я люблю тебя, – сказал Баскаков и обернулся к собаке, которая жалобно заскулила. – Мы тебя любим, Ксюха!

Колина мечта осуществилась: он все же решился скатиться с горы на лыжах. Снизу ему приветливо машет мужчина точно в таком же шикарном горнолыжном костюме, он снимает очки – и мы видим, что это Баскаков.

Коля останавливается возле него.

– Молодец, тезка! – кричит ему Николай. – А говорил, трусишь…

Квартира Максаковых. К бабе Вере пришел Тагиев.

– Товарищ участковый? – испугалась старушка, открыв дверь. – Что случилось?

– Ничего не случилось, – ответил Тагиев, улыбаясь. – Можно войти?

Баба Вера впустила его в прихожую, заперла дверь:

– Что-нибудь с внуком?

– Нет, с Колей все в порядке. Вот, зашел, потому что его тезка, лейтенант Баскаков, уезжая в командировку, просил вас навещать. Может, нужно чего…

– Нет, спасибо, я уже сама немножко выползаю на свет Божий, – ответила баба Вера. – До магазина сегодня одна дошла. Значит, с Алкой что… Вы не знаете, ее не скоро выпустят? А то ведь хозяина ларька, где дочка торговала, говорили, что отпустили под подписку о невыезде.

– То есть вы это знаете. А знаете, что на следующий день того Панкратова чуть не убили? И он лежит теперь в реанимации, почти неделю не приходит в сознание. Бабки у подъезда об этом ничего вам не рассказывали?

– А кто такой Панкратов? – спросила баба Вера. – Нет, я ничего не слышала… Вы ведь знаете, я почти из дому не выхожу.

– Так что, Вера Павловна, еще неизвестно, что вашу дочь на свободе ждет, – заметил Тагиев почти непритворно. – Может, ей лучше под охраной находиться пока. Коля вам из интерната не звонил?

– У нас ведь, знаете сами… Внуку мобильный свой старый Баскаков подарил. Только мне позвонить Коленька не может – некуда. Значит, у него в интернате все в порядке?

– Все просто замечательно, – повторил участковый, как бы невзначай заглядывая в кухню и прислушиваясь к тому, что происходит в квартире. – Значит, и про то, что внук сбежал, старая ничего не знает…

– Что вы говорите? Простите, я плохо слышать стала в последнее время… Вы ищете тут кого?

– Нет, ничего, – улыбнулся Тагиев. – Если надо чего, обращайтесь без церемоний. И если от внука будут какие-нибудь новости… Мы всегда рады! И от Баскакова из Чечни вам привет!

В Алпатово лейтенант Баскаков выпустил из отделения ветеринара, проводил его до ворот.

– Спасибо, что Нику нам вылечили, – сказал Николай, протягивая руку. – И простите за подозрения. Жаль, что так все получается. Местные считают, от федералов ничего хорошего не жди. А у нас думают: раз чеченцы – значит, обязательно боевики. Когда-нибудь это пройдет.

– Не пройдет, – ответил ветеринар невесело. – Пока сюда не станут присылать таких, как ты, лейтенант. Слушай, ты меня выручил второй раз… И я тебя выручу, только дай слово, никому не скажешь, откуда узнал. Тут за селом дорога в «зеленку» уходит, знаешь, поворот? В камере случайно услышал, минировать ее собирались. Лесные командиры местным деньги предлагали. Правда, неизвестно, может, никто из наших не согласился. На всякий случай проверь, понял?

– Спасибо за информацию, – пожал ему руку Баскаков. – Я подумаю, как ее начальству слить, чтобы тебя не светить. А ты к нам заглядывай, у нас тут теперь еще одна собака завелась.

Коля мчит на джипе, что стоял у них во дворе. Рядом сидит мама, волосы ярко окрашены, завиты, локоны треплет встречный ветер, как в самом начале нашей истории.

– Ну почему мы не любим тех, кто сейчас с нами рядом? – снова звучит за кадром монолог Коли. – Понимаем, как их любим, лишь в разлуке. Почему мы не можем всегда быть рядом с теми, кого любим? Или тогда мы снова привыкнем и начнем раздражаться друг на друга по пустякам? Ну почему так устроено, Боже!

Мальчик просыпается, на железном полу в кузове «Газельки», среди ящиков и мешков. Машина останавливается. Водитель подходит сзади, откидывает брезент:

– Все, приехали. Тебе на станцию туда – километра три будет. На товарниках попробуй, что ли.

– Спасибо, – ответил Коля.

– Да не с чем, – усмехнулся водитель. – Как ты доберешься до Алпатова, не представляю. В Чечню сейчас редко грузовые составы пускают, а на военные тебя охрана не пустит. Ладно, успеха тебе, пацан!

Ранним утром группа минеров прочесывала поле вдоль дороги, которая скрывалась в низком подлеске у подошвы гор. Баскаков отпустил Лайму с поводка, скомандовав «рядом».

Мин или фугасов, о которых рассказал ветеринар, пока не нашли, однако напряжение собравшихся не спадало. И вот, когда уже казалось, что ничего не произойдет, а информация, на счастье, оказалась ложной, из леса показался мальчик в камуфляже. Все сразу насторожились.

– Тезка! – крикнул Коля, не столько разглядев Баскакова, сколько догадавшись по сидевшей рядом с ним собаке, что это он. – Лайма!

Лайма встала в стойку, потянула носом. Николай Баскаков обернулся и увидел бегущего к ним мальчика. Он еще не совсем верит, что не ошибся. Откуда здесь взяться Кольке Максакову?

– Стой! – крикнул он. – Остановись! Сюда нельзя!

Но мальчик его не услышал. А может, расслышал всего одно слово «сюда». Чтобы спрямить путь, он сбежал с дороги на обочину и побежал полем. Минеры машут Коле руками. Баскаков бросается наперерез. Лайма опередила хозяина. Она летит навстречу мальчику угрожающе лая.

– Лайма! – кричит Коля. – Лайма!

Раздался взрыв. Там, где только что была собака, поднялась в воздух комьями почва – и застыла в стопкадре. Очень медленное затемнение.

Конец

Александр Воронин ВЕЗУНЧИК детективная повесть

24.01.2013 | Автор: admin

<<< назад

По жизни Юрке Колышкину везло. Во всяком случае, все его считали везунчиком, хотя сам он никакой заметной роли везения в своей жизни не ощущал. Все у него было, как у всех. Обычная семья, обычная школа, обычная дворовая компания, обычная любовь… И даже то, что его девчонка, бывшая одноклассница Алина Кротова, не дождалась его из армии и вышла замуж за крутого парня с хатой в центре – это тоже было обычным делом.

На дембель из своей части Юрка ушел с первой же партией, но и здесь дело не в везении. Залетов у него в последний год не было, командование сержантом Колышкиным было довольно. К тому же за этот дембель пришлось перебрать движок на стареньком «жигуленке» «зампотылу» и сделать ходовую на «девятке» главному инженеру соседнего с их воинской частью НГДУ. Впрочем, Юрке такая работа была только в удовольствие – он не просто любил копаться в машинах, автомобили были страстью всей его жизни. Да и денег перед дембелем зашиб немножко.

Добравшись на перекладных до Тюмени, Юрка тепло распрощался с ребятами своего призыва – так что в самолет его грузили совсем тепленьким и весь перелет до Казани он проспал.

В Тюмени уже наступала зима, даже выпал на пробу первый снежок, а в Казани Юрка застал последние отголоски бабьего лета. Домой он добрался раньше своей телеграммы, мать прямо у порога чуть не бухнулась в обморок. Отец был на работе. Их двухкомнатная квартира-»ленинградка», где он родился и вырос, после двухлетней отлучки показалась непривычно маленькой, потолки и притолоки после казармы казались такими низкими, что Юрка даже опасался, как бы не вписаться лбом в косяк.

После обязательных ахов-охов мать принялась хлопотать на кухне, пытаясь из скудных припасов наколдовать праздничный обед. А Юрка, напялив на себя гражданский прикид, от которого уже отвык, смотался во двор – хотелось побыстрее разузнать, кто из прежних корешей на месте. Дома оказался только Юрка Ковтан, которого, чтобы не путать с Колышкиным, еще в школе одноклассники прозвали Юраном – в честь популярного тогда футболиста. Колышкина же звали Колом, Колуном или Колышкиным, но с ударением не на «о», а на «ы» (Юрка учился с двойки на тройку, впрочем, колов не получал ни разу).

Юран появлению приятеля страшно обрадовался, потащил его в кухню, достал из холодильника початую бутылку:

- Ну, давай за встречу… Как отслужил? Все путем?

Про армию рассказывать можно было долго… но Юрка вдруг почувствовал, что и рассказать-то особенно нечего – обычная служба. Отделался кратким отчетом с односложными ответами. К тому же Юрке не хотелось пить, мутило со вчерашнего тюменского «отходняка», да и дома ждали к столу. Юран тоже пить отказался, поскольку был за рулем и ему надо было ехать по делам, как он выразился, «забил стрелку с чумовыми из Соцгорода». Решили пока обойтись сигаретами, а «посидеть-погулять» решили отложить на потом.

- Так ты тачкой обзавелся? – спросил Колышек.

- Да, у подъезда «девятку» видел? – ответил Юран не без гордости, но с деланным неудовольствием. – Менять уже надо, да капусты пока не густо. Ну, как ты в натуре?

- Ну, а как тут у вас? – задал Юрка встречный вопрос.

В отличие от него, Юран принялся выкладывать новости про всех одноклассников, про знакомых пацанов и девчат – подробно и обстоятельно. Юрка слушал с интересом, спрашивал и спрашивал обо всех -и лишь одно имя было у них под негласным запретом. Об Алине они не говорили, просто пропустили ее фамилию в списке одноклассниц, половина которых уже повыскочила замуж.

- А сам чем занимаешься? – Юрка решил переключиться с любовно-брачной тематики. – Кем трудишься?

- Энергетиком. От сокращенного НРГ – не работающий господин, -хохотнул Юран. – У нас ведь все теперь господами стали, мать твою… Сшибаем деньгу помаленьку. С разборками «коробка» на «коробку» давно покончили, сейчас все замирились – бизнес сплачивает враждующие стороны. Так что теперь можешь везде смело ходить, скажешь, что друг Юрана – никто пальцем не тронет.

До службы в армии Юрка Колышкин ангельским поведением не отличался. Компания у них во дворе подобралась горячая, некоторые даже стали совершенными «отморозками». Трое уже мотали срок. Да и в армию Юрка ушел, разумеется, не патриотических чувств ради – просто влипли они тогда в историю…

Одна из разборок с соседней «коробкой» закончилась трагически. Юрке в общем-то повезло – не зря же его называли в классе везунчиком – у него ни царапинки не осталось, а одному пацану (из команды противников) арматурным прутом проломили черепок, тот в больнице кончился. Еще пятеро с обеих сторон были госпитализированы. Возбудили дело, всех затаскали по повесткам в РУВД. Но и тут Юрке подфартило – пришла повестка из военкомата. Ну, следователь и посоветовал пойти служить – от греха подальше, хотя по делу Колышкин Ю.А., 1977 года рождения, проходил как свидетель.

Юран так легко не отделался, поскольку в своей «коробке» уже тогда ходил бригадиром. Однако судимость его теперь была снята, ему дали два года – и два года отсрочки приговора, которые он честно отсиделся дома, без крупных залетов. Зато судимость придала ему веса, и он этим воспользовался как нельзя лучше – от мелкого рэкета перешел к малому бизнесу… Впрочем, своими коммерческими тайнами он дружка решил особо не грузить.

- Ехать надо, извини, братан, – Юран докурил и поднялся. – На «стрелку» нельзя опаздывать, не то Соцгород врубит мне «счетчик» -пять долларов за минуту опоздания. Так-то у нас теперь. Ничего, у тебя еще будет время въехать в нашу гражданскую жизнь.

У подъезда они расстались, отъезжая, Юран на прощанье просигналил мелодией из «Истории любви». А Юрка вернулся домой.

Дома он застал отца, поздоровались, обнялись. Вышли на балкон покурить, чтобы не мешаться у матери под ногами – она таскала закуски из кухни в комнату, накрывала стол.

Рассказывать отцу про службу тоже было, в общем, излишне. Он довольно исправно писал из армии, так что предки были в курсе всех его дел. Он тоже знал из писем матери, что с каждым годом им здесь жилось все хуже и хуже – в конце концов, мать с завода сократили, кое-как выбили ей статус безработной. Отец за свое место еще держался, хотя зарплату им выплачивали крайне нерегулярно.

- Так что, сынку, не обессудь, – вздохнул отец, – какие мы тебе проводы закатили – такую встречу уже не сможем. Не на что… Ты своим ребятам так и скажи, мол, на мели сидим глухо. Стол небогатый, позвали только родных. Их никак уж нельзя было не пригласить.

- Все понятно, батя, – ответил Юрка. – переживем. Да и ребят наших никого почти не осталось. А с Юраном я уже повидался.

К вечеру собрались гости – самые близкие родственнички. Из дальних и мало Юрке знакомых был только дядя Женя с женой. То ли двоюродный, то ли троюродный брат отца. Дядя Женя был в форме капитана милиции, пришел прямо со службы. Его приглашение, как потом Юрка понял, имело дальние виды. Впрочем, дальше этого вечера родители разговор откладывать не стали: им очень хотелось, чтобы дядя Женя похлопотал за племянничка и устроил Юрку в милицию.

Тот ничего об этом не знал. Поэтому крайне удивился, когда, вернувшись с отцом с балконного перекура, дядя Женя подсел к Юрке:

- Как тебе в армии? Ничего? Слава Богу, в горячие точки не загремел, отсиделся в глубоком сибирском тылу – уже это хорошо. Говорят, в армии сейчас бардак, с кормежкой плохо…

- Не, у нас нормально было. Мы с нефтяниками дружили, они нас подкармливали. Да и копейку иногда заработать давали.

- А здесь, на гражданке, чем зарабатывать собираешься? Специальность, корочки какие-нибудь у тебя есть?

- Нет, меня же через полгода после школы сразу забрали. Права автолюбительские есть, категория «Б». В армии даже комбата полгода на «уазике» возил.

- Ну, а к нам, в милицию не думал? У нас сейчас неплохо выходит. Я сам в городском управлении вневедомственной охраны работаю, нам в райотделы водители бывают нужны.

- Я не думал… – Юрка замялся, не нашелся сразу, что ответить. – Дядь Жень, вы же знаете, я до армии в милиции проходил как член ОПГ. Даже в уголовку чуть не загремел.

- Ну, это решаемо, – дядя Женя был в курсе доармейской Юркиной биографии и уже все обдумал. – Ведь судимости у тебя не было, ты как свидетель проходил. И хотя у нас в охране требования построже, чем просто в ППС, но думаю, кадровики не станут из-за этого придираться. Так что подумай недельку-другую, отдохни малость – и приходи, прямо ко мне в управление. Поможем, чем можем.

Отказываться Юрка не стал, обещал подумать. Но про себя сразу же решил, что ментовка не для него. Ведь его же ребята со свету сживут!

Все же Юрка решил поискать работу самостоятельно. Обошел дружков, почитал газеты бесплатных объявлений. И тут понял, как за два года на гражданке все изменилось. Дружки и сами большей частью сидели без работы или являлись, как они это называли, «свободными предпринимателями» – время от времени удавалось что-то закупить и перепродать с небольшой накруткой.

Работу в газетах предлагали в основном престижную, с обязательными высшим образованием, знанием компьютера и опытом руководящей работы. Большинство остальных объявлений приглашали торговых агентов. Обзвонив несколько контор, предлагавших такую работу, Юрка выяснил, что это такое: ходи и «впаривай» свой товар кому придется – а вместо зарплаты тебе платят лишь проценты от проданного. Оставалось только идти на поклон к дяде Жене.

Что делать, прослыть «ментом позорным» и «козлом вонючим» перед ребятами очень не хотелось. Но с другой стороны, Юрка понимал, что так они долго не протянут. На носу зима, ему надо бы одеться, а на что, когда дома на питание не хватает? Отец ходил мрачнее тучи, на заводе денег даже не обещали, рабочие могли отовариться в столовой, но там в буфете ничего кроме макаронов, рыбных консервов в ржавых банках и сомнительного разлива водки в счет зарплаты не давали. И батя, до этого примерный семьянин, рьяный садовод и страстный автолюбитель (у них был старенький «маргарин»), от безнадеги стал попивать. «Москвич» уже год стоял на приколе, требуя ремонта, но о том, чтобы поставить его на ход, при теперешней дороговизне запчастей и ГСМ, не было и речи. Мать рвала жилы на садовом участке, выращивала овощи, всеми днями торчала на базарчике возле продовольственного, продавая последние яблоки и вечно опасаясь милицейских облав – и в лучшие дни выгадывала тысяч двадцать – двадцать пять, которые тут же и оставляла в магазине. На хлеб, короче, хватало, а вот на масло уже не всегда.

После недельного празднования возвращения со службы небольшие деньжата, заработанные в армии на ремонте личных авто военного и нефтяного начальства, быстро кончились, и Юрка решил, что пора начинать трезвую гражданскую жизнь. А на нее еще нужно было заработать…

Так он появился у дяди Жени – в управлении вневедомственной охраны. Тот лишних вопросов задавать не стал, сразу позвонил куда надо и сунул Юрке бумажку:

- Дуй в ваш районный ОВО, адрес я тебе записал. Там спросишь зама по работе с личным составом, его фамилия, имя и отчество тоже на листочке. Скажешь, от меня.

Юрка поблагодарил дядю Женю, вышел и только на автобусной остановке до него дошло, что ни фамилии, ни должности дяди Жени он не знает. Впрочем, все обошлось, зам в ОВО после Юркиного: «Вам обо мне из управления звонили» – сразу вспомнил, в чем дело, и обрисовал Юрке ситуацию. Во-первых, ему надо взять в военкомате направление на работу в правоохранительные органы, так будет вернее, во-вторых, за руль его прямо сейчас никто не посадит, придется минимум три месяца походить в стажерах, а в-третьих, если все будет нормально, надо будет закончить «учебку» – школу милиции.

В ОВО он сразу станет получать свыше «лимона» (то есть раза в три больше, чем батя – формовщик шестого разряда с двадцатипятилетним стажем!). Никуда не денешься, это и стало решающим аргументом. В конце концов, это не срочная служба в армии – уйти всегда можно будет, если не понравится. Главное, платят хорошо и вовремя.

Вовремя… В первый же день своей службы в ОВО Юрка был совершенно сражен и убит потрясающим известием: на разводе замкомроты объявил, что этой ночью был обчищен комиссионный магазин на Ямашева, который стоял на охране ОВО. Нанесенный ущерб, свыше ста миллионов рублей, согласно договору, должен будет возместить отдел:

- Так что, орлы, в ближайшие два-три месяца зарплаты не ждите – все наши денежки пойдут в «комок».

Вот так номер! Не успел прийти, а тут такие заявы кидают… Юрка здорово расстроился. А потом расстроился еще больше.

Как и предрекал зам по личному составу, Юрке машины не дали. С водителями в отделе напряга не было. Впрочем, свободная машина была, «шестерка»-трехлетка, но до такой степени убитая, что за нее уже никто садиться не хотел. Автомобили на такой сумасшедшей работе, как правило, долго не выдерживали.

- Если хочешь, можешь взяться за нее, естественно, в нерабочее время. Какие запчасти будут нужны, скажешь, я достану… если денег выделят. Само собой, восстановишь – будешь на ней работать, – предложил Юрке зампотех, узнав, что тот неплохо разбирается в машинах и не раз занимался ремонтом. – Но я бы не советовал, честно говоря, движок у «жигуля» совсем доходяга. От него уже трое отказались. А новые машины обещают не раньше Нового года.

Юрка решил, что стоит все же сходить на стоянку, самому осмотреть убитую «шестерку». А пока ничего не оставалось, как идти третьим номером в экипаж, или в ГЗ – то есть группу задержания. Кстати, Юрке пришлось в первое время привыкать ко множеству милицейских сокращений и аббревиатур.

Егоо поставили в экипаж, где старшим был Марат Хабибуллин – рослый, усатый амбал, лет на пять Юрки старше. Он сразу Юрке понравился, расположил к себе с первого взгляда. Психологическая совместимость в экипаже, который сутками не вылезает из салона автомобиля, нужна не меньше, чем космонавтам.

Водителем в их экипаже (с номером 103 на борту) был лезгин Казбек – тезка знаменитой кавказской вершины и любимых сталинских папирос. Он давно уже жил в Казани, хорошо знал татарский язык, поэтому Юрка первые два часа катался на заднем сиденье милицейской «шестерки», вслушиваясь в диалог старшего с водителем на татарском и естественно мало что понимая.

Выехав на линию, старший экипажа Марат никак не мог успокоиться, известие о двухмесячной задержке зарплаты его просто взбесило. Как мог понять Юрка, старший возмущался, что его знакомый опер, которому поручили дело о краже в комиссионке, настоящий баран, только и знает, что бумажки писать. Вместо того, чтобы ловить воров, он будет сидеть в отделе и оформлять очередной «висяк» – на милицейском жаргоне (отчасти знакомом пацанам из их «коробки») так называлось заведомо нераскрываемое дело. За этим опером числится еще двадцать дел, он с ними-то зашился, так что вряд ли у него найдется время всерьез заняться комиссионкой.

Половину дня они катались совершенно впустую, даже пьяного в хлам алкаша не стали забирать. Как пояснил Марат, на их доставке в «трезвяк» можно неплохо рубить «палки», но теперь он для «галочки» пахать не намерен, больно нужно задарма кишки драть.

Сердце у Юрки сладко екнуло (вот, мол, началось!), когда по рации передали: на пустыре в районе путепровода назревает драка между двумя группировками молодых «отморозков», в ход того и гляди пойдут кирпичи и железные прутья…

- Ты гляди, прямо не Казань, а Чикаго тридцатых годов, – прокомментировал Марат сообщение. – И охота им на пустыре грязь месить?

Юрка уже приготовился, что сейчас им придется предотвращать разборку, однако перестал понимать происходящее, когда Казбек, круто развернул машину с Адоратского и поехал в противоположном направлении от путепровода. Они как раз проезжали мимо злополучной комиссионки, но Юрка смотрел не на магазин, а выше – на окна в четвертом этаже. В этом доме до замужества жила его Алина, та самая, которая из армии его не дождалась… Впрочем, Юрка зарекся о ней вспоминать.

Через пару минут Марат обернулся к Юрке и пояснил:

- Наверняка обычная «гнилая» разборка. Туда уже парочка ППС наверняка летят… К чему нам лишние напряги? Извини, стажер, но за здорово живешь получить кирпичом по башке мне что-то не охота. Если бы еще зарплату вовремя платили…

- Так если ваш опер комиссионкой заниматься не будет, вы бы сами, всем отделом взялись за расследование. Мы ведь в расскрытии этого преступления больше угрозыска заинтересованы.

- Ишь, молодой, а уже соображает! В Шерлока Холмса поиграть захотелось? Ну-ну… – хохотнул Марат, он вообще был парнем толстым и веселым. -Вообще-то у нас в управлении есть свой отдел по расследованию хищений, но они тоже в бумажках зарылись. А ты дерзай, молодым везде у нас дорога.

- А что, подумаешь, хитрое дело – кражу распутать, – старался попасть в тон хохмачу Юрка, не любивший, когда над ним прикалываются. – Мы в армии, в казарме любые кражи распутывали, даже украденную иголку находили, а это вам не в стоге сена… А тут ведь не иголка – дорогие шубы, ювелирка, косметика.

- Только и Казань, – вставил Марат, – это тебе не казарма. Ищи их теперь свищи. Впрочем, если ты пропажу вдруг найдешь, тебе весь отдел только спасибочки скажет. А всему нашему доблестному экипажу, глядишь, и премии выпишут – тысяч по пятьдесят.

Первая операция, в которой Юрке пришлось принимать участие, оказалась совсем неинтересной, зато закончилась прикольно. Они отрабатывали свой район, то есть катались себе на машине (ПА – патрульный автомобиль), когда вдруг врубилась рация: сработала сигнализация в одной из квартир на Чуйкова. Старший тут же откликнулся, мол, едем на адрес. Подлетев к нужному дому и затормозив у нужного подъезда, они остановились. Юрка побежал за старшим, Казбек остался возле машины – прикрывать возможное отступление «домушников». Марат вызвал лифт, а Юрку послал бегом на шестой этаж. На площадке перед нужной квартирой они оказались одновременно. Позвонили, прислушались. Никто не открыл, в квартире было тихо.

Подъехали инженер ПЦО (спец по квартирным сигнализациям), а с ним проверяющий из управления. Юрка обрадовался, узнав в проверяющем, которого так испугался старший, своего покровителя дядю Женю.

Инженер открыл входную дверь запасным, хранящемся в ОВО ключом и они рассыпались по квартире. Никого. Все окна и форточки, на которых были наклеены полоски сигнального «периметра», оказались закрытыми. Дядя Женя по ходу осмотра комментировал Юрке, какие действия по закону обязан предпринять экипаж на такой вот ложной сработке. А потом обратился к старшему:

- Сержант Хабибуллин, отчего, по вашему мнению, могла сработать сигнализация?

- Не знаю… Оконные стекла целы. Может, опять неполадки в электросети или с телефоном что-то.

- Вот, товарищ стажер, запоминайте. Осмотр объекта нужно проводить особенно тщательно. Стекла не разбиты, значит, сработка сигнализации была не на периметр помещения, а на его объем. Видите, в кухне клиенты окно забыли занавесить. А на улице облачная погода – после длительной тени солнце могло выйти из-за тучи и резко поднять температуру в помещении, на что и сработали инфракрасные датчики, – дядя Женя махнул рукой (мол, всем на выход) и бросил инженеру с порога. – Звоните на пульт, поставьте снова на сигнализацию. Пусть дежурный клиентам сделает соответствующее замечание.

Пока спускались вниз, Юрке объясняли, что такие ложные сработки в их практике случаются гораздо чаще, чем настоящие ограбления квартир. Так что ничего особенного… Необычно события стали развиваться, когда они вышли из подъезда.

- Стоять! Руки за голову, ноги шире плеч, при попытке к бегству – стреляю без предупреждения!

Дядя Женя побелел и встал как вкопанный. Держа пистолет Макарова двумя руками, уперев для верности локти в крышу машины, Казбек целился из пистолета прямо в грудь проверяющему. Марат бросился к нему, инженер принялся успокаивать дядю Женю… В общем, быстро «замирились» и разъехались в разные стороны. Всю дорогу старший с водилой ругались, а Юрка в их перепалке разбирал только вставные русские матюги. Впрочем, и без перевода было понятно, что старший ругал водилу за самодеятельность. Тот доказывал, что действовал согласно инструкции, по которой водитель обязан прикрывать входную дверь на случай бегства злоумышленников и задержать их.

Но потом произошло совсем уж из ряда вон… Рассвирипевший кавказец (зря Марат помянул его маму!) вдруг выхватил все тот же ПМ, передернул затвор – и ткнул ствол Марату между ног! Тот сразу заткнулся и сидел, боясь шевельнуться. Казбек гнал машину под девяносто, рулил одной левой рукой и почти не смотрел на дорогу, продолжая что-то темпераментно и угрожающе кричать старшему.

Марат молчал. Юрка боялся, что любая кочка на пути может тряхнуть машину и Казбек случайно выстрелит…

Обошлось. Они приехали в отдел, и старший сразу побежал к начальнику. На весь коридор было слышен его крик в кабинете:

- Как хотите, можете меня увольнять, но с этим мудаком я больше в одну машину не сяду!

В присутствии проверяющего из управления инцидент принимал серьезный оборот. Начальник ОВО решил просьбу сержанта Хабибуллина удовлетворить и после 16.00, когда на дежурство заступит вечерняя смена, пересадить его со стажером на другую машину – к другому водителю. Дядя Женя по результатам проверки сделал вполне удовлетворительное заключение, чем очень обрадовал командующий состав отдела.

Но потом дядя Женя выкинул еще одну штуку. Отыскав Юрку во дворе, он передал ему объемный сверток – на глазах у половины взвода.

Стажерам формы не положено, на работу они выходят во всем своем. Так вот, зная об этом, дядя Женя и тут Юрку выручил – принес ему свою пятнистую камуфляжку:

- Она вроде как бы не уставная, но все больше на форму похожа, – заключил дядя Женя. – Штаны и куртку мать ушьет под тебя. А кепка должна быть в самый раз.

- Спасибо, дядя Женя, – сказал Юрка, провожая того до машины. – Заходите к нам. До свидания.

- А капитан из управы, гляжу, тебе родственник? – поинтересовался Марат. – Выходит, ты у нас блатной? Это хорошо, что тебя ко мне стажером определили, может, с таким родственничком нам полегче служить будет, а? На его месте другой проверяющий такую бы ксиву на нас накатал, а этот даже экипировку не стал проверять. Да, Юрка, молоток, повезло тебе.

Прошло два дня, и снова они встретились на смене. Розыск по делу кражи из комиссионки, как рассказал Марат, вечно знавший все новости отдела, по-прежнему топтался на месте, так что зарплаты им не светило и еще долго не собиралось светить. Марат снова разорялся, мол, «на фига тогда работать».

- А ты, Пинкертнон, еще не начал свое частное расследование? Смотри, без тебя опера из ОУРа так ничего и не раскопают, -обратился старший к Юрке, как обычно, прикалываясь… и вдруг заорал, тыча пальцем в стоявшего на обочине бугая с черной папкой под мышкой. – Во! На ловца и зверь бежит. Только что о нем вспомнили, а он тут же – нарисовался.

- Долго жить будет, – вставил неизменно молчаливый (после болтуна-то Казбека) и всегда грустный Вова, их новый водила в экипаже.

- Чтоб ему сдохнуть, – продолжил Марат поговорку на свой лад, а потом раскрыл свою дверцу, когда их «шестерка» поравнялась с бугаем и притормозила. – Наш вам пламенный привет, оперушничек Альберт! Вот шагает наш ОУР, вечно пьян и вечно хмур…

- Мимо катит наш ОВО, – ответил опер Альберт речевкой на речевку. -Морда – во! И жопа – во!

Это было традиционным приветствием между розыском и охраной. Отчасти они отражали истинный расклад: опера обычно были людьми еще не женатыми и поэтому нередко пьющими, а сотрудники ОВО, как правило, людьми семейными и поэтому не в меру упитанными.

- Ты в РУВД? Садись, подбросим, – пригласил Марат, и тот плюхнулся на заднее сиденье рядом с Юркой. – Знакомься, Альберт, с нашим новеньким, стажером. Кстати, твой будущий коллега, метит в опера – даже начал уже частное расследование по краже в комиссионке. У тебя-то дело повисло – на соплях жильцов, как всегда, ничего не видевших, ничего не знающих, а?

- На, – незлобно огрызнулся Альберт. – У меня дежурство сегодня, до утра. Вы тоже на маршруте? Глядите, чтобы без раскрытий мне, а то придется среди ночи на какую-нибудь кражу или грабеж среди ночи пилить… Дайте поспать спокойно.

- Поспишь, поспишь, на пенсии, на печке. А сейчас, достойный член доблестных органов, будь добр бороться с преступностью, – посмеивался Марат.

- Сам ты член, – отпарировал Альберт. – Ладно, спасибо, что довезли, спокойного дежурства всем нам.

Увы, спокойного дежурства в эту ночь не получилось. В одиннадцать вечера они подлетели на квартирную сработку. Марат с автоматом наперевес лихо вломился в незапертую и не до конца прикрытую дверь нужной квартиры, с ходу шарахнул прикладом стоявшего к нему спиной грабителя, повалил его в прихожей и уселся на нем, заламывая руки.

- Давай «браслетки» живо, – крикнул он Юрке, и когда защелкнул наручники на запястьях задержанного, довольно утер пот со лба. – Так, поглядим, что за птичка попалась. Юрка, давай, кухню и комнаты осмотри.

Птичка оказалась… хозяином квартиры. Тот был слегка навеселе, впрочем, в настоящий момент ему было вовсе не весело. Его подняли на ноги и только тогда он немного вышел из шока и все объяснил. Извиняться перед клиентом Марат, разумеется, не собирался. Он составил протокол, заставил хозяина расписаться и пригрозил ему штрафом. Тот извинялся как мог, клялся, что такого больше не повториться. Это была уже вторая ложная сработка по его вине, в случае третьей ОВО мог расторгнуть с ним договор, не возвращая уплаченных денег.

- Может, чаю хотите? – суетился хозяин, провожая суровых гостей. – К сожалению, ничего покрепче предложить не могу, только чай с бутербродами.

- Бутерброды мы пожалуй бы взяли, нам еще до утра дежурить, – Марат остановился в дверях. – А вот покрепче – ни-ни, служба!

Около полуночи их экипаж проезжал по Чуйкова, лениво оглядывая пустынные дворы и тротуары – отрабатывали район. На светофоре во втором ряду аварийно помигивала старенькая «копейка». Грустный Вова слегка притормозил, водитель «жигулей» помахал ему рукой, мол, объезжайте.

- Заглох, чайник, да еще на середине дороги, – прокомментировал Вова, огибая «жигули», но вдруг затормозил и дал задний ход, возвращаясь к перекрестку. – А что это у него столько ключей на панеле разложено? Подозрительно как-то. Может, глянем?

- Документики можно проверить, – нехотя согласился Марат, вышел из машины и направился к «жигулям».

Дальнейшее, как потом вспоминал Юрка, происходило стремительно и в то же время… словно в замедленном кино. Старший козырнул, представился и попросил предъявить документы. Сидевший за рулем «копейки» паренек, улыбаясь, полез в «бардачок», для чего ему пришлось отстегнуть ремень безопасности и наклониться. Тут он незаметно поднял ноги и что есть силы ударил ими в приоткрытую дверцу. Та распахнулась и свалила не ожидавшего такого оборота Марата, тот плюхнулся спиной на задний капот своей «шестерки» и, кувыркнувшись через голову, грохнулся на асфальт. Паренек выскочил из «копейки» и сделал ноги.

- Быстрее, Юрка, за ним! Автомат возьми, – крикнул вдруг повеселевший Вова. – Я дворами ему наперерез!

Юрка, схватив лежавший рядом на заднем сиденье короткоствольный автомат старшего, едва успел выпрыгнуть из машины – Вова, пробуксовывая колесами, рванул с места и нырнул во двор прямо перед носом запоздалого маршрутного автобуса. Юрка боковым зрением отметил, как пассажиры в автобусе штабелями повалились вперед – от резкого торможения. Но в это время Юрка уже бежал, ничего не видя вокруг, кроме спины убегавшего угонщика, целиком захваченный охотничьим азартом преследования. Марат что-то кричал ему вслед, но смысл до Юрки дошел неотчетливо и с запозданием. Кажется, старший кричал что-то насчет автомата… «Ну, конечно, стажерам ведь не положено с оружием, – стучало в виске в ритм бешеному спринту, – я должен был отдать автомат старшему». Не оборачиваясь, он знал, что Марат вслед за ним не бежит, очевидно, крепко приложился к асфальту копчиком.

Угонщик бежал в сторону детсадика, надеясь там, в темноте кустов и деревьев, схорониться. Расстояние между ними понемногу увеличивалось. Юрка в армии хорошо тренировался, однако бегали они не на скорость, а на выносливость, к тому же угонщика заметно подгонял инстинкт самосохранинеия, страх быть пойманным – ведь на карту им было поставлено гораздо больше, чем гнавшимися за ним милиционерами.

Тут до Юрки вдруг дошло, о чем ему вслед кричал Марат на самом деле. Действительно, кричал про автомат. Мол, стреляй, а то уйдет. Угонщик и правда мог уйти, он уже подбегал к забору детсада. И тогда Юрка с лету опустился на одно колено и прицелившись в какие-то полсекунды, спустил курок. Эхом от домов в ночной тишине прогремел выстрел. Недолет, пуля выбила фонтанчик камушков и пыли на асфальте – метрах в пяти от убегавшего.

После второго выстрела убегавший угонщик споткнулся и со всего маху хлопнулся на асфальт, да так и остался лежать, прикрыв голову обеими руками. Юрка поначалу не понял, то ли тот со страху залег, то ли ранен. В этот момент его обогнал Марат и матерясь принялся пинать лежачего. Когда Юрка подбежал к ним, старший уже защелкнул наручники за спиной задержанного. Тот не упирался, только повторял, как попугай:

- Извините, не бейте, извините, не бейте…

Марат поставил его на ноги, но тот не мог идти, сильно прихрамывал на левую ногу. Из развороченной кроссовки на асфальт сочилась кровь. Оказалось, что Юрка все-таки его задел. Хорошо, что автомат оказался не пристрелянным, забирал сильно вниз. Пуля попала куда-то в пятку.

- Куда наш Вова зарулил, паразит? – разорялся старший. – Срочно аптечка нужна!

Вова, снова грустный и спокойный, вырулил из-за угла. Во дворах ему пришлось много петлять, поскольку на узких проездах между подъездами было натыкано много автомобилей на ночном приколе. Раненому распороли кроссовку, задрали штанину и сильно стянули ногу под коленом. Кровотечение сразу уменьшилось.

Марат связался по рации с пультом, передал сообщение о задержании. Ему ответили, чтобы ждал дежурную группу.

- Да не можем мы ждать, у нас раненый, мы рванули в травмпункт. Третьего оставляем охранять угнанный автомобиль, – Марат отключил рацию. Вова помог хромавшему «извините, не бейте» сесть в свою машину. Старший подозвал Юрку и забрал у него автомат. – Иди к машине, жди группу. Мы его перевяжем и отправим в РУВД. Только… Смотри, оперу сразу скажешь, что стрелял не ты, а я. А этому мы по дороге мозги прочистим, он подтвердит, что это я его подстрелил. А то и тебе, и мне накачают… Стажерам оружие не полагается, понял?

Они уехали. Юрка вернулся к «копейке». Подоспевшей группе, в составе которой оказался и дежурный оперуполномоченный Альберт, он коротко обо всем доложил, показал, где упал подстрелянный угонщик. Эксперты принялись фотографировать место происшествия. Замерять что-то только им понятное. А Юрка с Альбертом устроились в салоне угнанной «копейки». Начальству о случившемся уже доложили, сейчас народу понаедет… Как же, раз была стрельба, значит, дело серьезное.

- Так и знал, что вы мне поспать не дадите, – вздыхал опер. – Только пригрелся, думал, вздремнуть, а теперь тут мерзнуть. Теперь до утра здесь проторчим. И угон наверняка на меня повесят. А тут комиссионкой времени нет заняться… А ты, как тебя, Юрий, да? Серьезно занялся расследованием сам? Спортивный интерес?

- Скорее, шкурный. Зарплату отделу, сказали, три месяца давать не будут, пока с комиссионкой не расплатимся. Да так, болтнул просто. Я и начать с чего не знаю…

- С осмотра места преступления и опроса свидетелей. Ты «дюдики» читаешь? Заходи ко мне в отдел, я тебе пару романчиков дам почитать. Сейчас бывшие менты детективы стали писать, весьма полезно для начинающих. И очень смешно для опытных профессионалов, такая туфта иногда проскакивает – усикаться можно! – Альберт закурил, предложил сигарету Юрке. – Нет, серьезно, мне бы помощника на это дело, совсем с текучкой зашился. Разумеется, оплатить я ничем не смогу, разве что литр поставлю.

* * *

На следующий день к вечеру за Юркой домой заехал экипаж из их взвода, вручил повестку в прокуратуру. Его вызывали в качестве свидетеля по делу о применении огнестрельного оружия сержантом милиции Хабибуллиным М.С. Однако повезли его не в прокуратуру, а в РУВД. Следователь прокуратуры расположился в кабинете начальника ОУР, там уже Марат давал показания. Юрка и грустный Вова ждали, пока их вызовут, в кабинете оперов, где Альберт колол вчерашнего угонщика.

Ногу угонщику Юрка покалечил основательно, пуля-дура зацепила ахиллово сухожилие. Еще бы немного – и на всю жизнь калека безногий… Юрке стало не по себе, в армии он оружие держал лишь изредка, стрелять приходилось и того меньше, а уж по живым людям вообще никогда. А тут надо же как вышло, хоть и прав, а совесть мучает.

Впрочем, угонщик своего обидчика в лицо не признал. На вопрос, кто в него стрелял, он заучено повторял, что стрелял сержант. Он же надел наручники, но задержанного не бил. В угоне полностью сознался. Владельца автомобиля вызвали на опознание, тот с радостью узнал родную свою «копейку».

Теперь Альберт старался выбить из задержанного признания в других преступлениях, прежде всего в угонах, вешал ему еще три эпизода с угнанными в их районе, но пока еще нигде по России не объявившимися автомобилями. Тот, само собой, лишнего брать на себя не хотел, беспрестанно стонал от боли, давил на жалость, впрочем, безуспешно.

- Ладно, подпиши здесь, здесь и здесь, – кивнул ему Альберт. – В общей камере ты быстренько дозреешь, сам будешь проситься на допрос, чтобы чистосердечно признаться во всех угонах.

Задержанного увели. Вернулся Марат, он дышал тяжело и утирал пот со лба. Альберт поинтересовался, мол, как там.

- В порядке, – ответил Марат. – Только лепите все, как договаривались. Следак настроен побыстрее все оформить и дело закрыть за отсутствием состава преступления. Иди, стажер, тебя вызывают.

Следователь Юрку мурыжил недолго, разговор свелся к формальностям, уголовное дело о применении огнестрельного оружия сержантом Хабибуллиным стремительно продвигалось к своему закрытию.

Вскоре они были свободны. Юрка не пожалел, что его вытащили из постели в его нерабочее время и привезли в РУВД. Как и обещал, Альберт достал ему из сейфа тоненькую папку. Юрка в первый раз держал в руках оперативно-розыскное уголовное дело: постановления, протоколы, фотографии, справки, показания жильцов, объяснительные охранников и инженеров по сигнализации – все было аккуратно заполнено и подшито. Справка из магазина со списком похищенных вещей и их владельцев также прилагалась. В три часа ночи неизвестные злоумышленники прорубили из подвала дыру в полу торгового зала и вынесли все похищенное – две норковые шубы, ювелирные изделия и дорогую парфюмерию – через жилой подъезд, в то время как группа задержания, вызванная на сработку сигнализации, топталась на крыльце у главного входа – с другой стороны здания. Машины от дома в момент кражи не отъезжали, весь прилегающий район был мгновенно оцеплен постами-заслонами, но тоже безрезультатно. Подвал, через который воры прорубили в полу лаз в торговый зал, обыскали, но ничего не нашли. Короче, концы в воду, ни одной зацепки.

Ознакомившись с делом, Юрка задумался. В самом деле, как тут раскрыть кражу, если ничего на месте преступления не нашли? Еще одно знакомство, которое могло пригодиться, состоялось в отделе: перед уходом Альберт подвел Юрку к участковому Наилю Юсупову, за которым как раз был закреплен тот участок, где находилась злополучная комиссионка.

В ту ночь участковый тоже был вызван на кражу, принимал участие в опросе жильцов. Впрочем, то что узнал Юрка от участкового, он и без того уже знал из дела – жильцы дома, что над комиссионкой, ночью спали, никто ничего не видел и не слышал.

Им было по пути – и Юрка напросился участковому в попутчики. Комиссионка была еще открыта, и Юрка решил туда заглянуть, на том они с Наилем попрощались, договорившись еще встретиться и поговорить о той краже. Оставшись один, Юрка начал предварительный осмотр… Впрочем, походив по торговому залу, Юрка понял, что осмотр места происшествия ничего путного ему не даст. Пробоину в полу давно залили цементом. Поговорить с продавцами или директором магазина он не мог – стажерам удостоверений не выдавали, а без «корочки» с ним, салагой, никто серьезно говорить не станет.

Юрка старался вспомнить, как ведут себя на месте преступления сыщики из американских и наших фильмов. Обычно какая-нибудь незначительная деталь, едва приметный штришок помогали киношным операм напасть на след, ухватить ниточку следственной версии. Какая-то смутная мысль, Юрка чувствовал, витала над ним, вот только он никак не мог ее ухватить.

Юрка вышел из магазина и обогнул дом, по ходу прикидывая, где в ночь похищения стояла машина экипажа, как прибывшая на место следственно-оперативная группа (СОГ) оцепляла дом и прочесывала кусты у соседних домов… Сухое описание из уголовного дела обрастало подробностями в его воображении. Короче, Юрка решил, что он занимается откровенной фигней.

А жизнь во дворе шла своим чередом, билась в предсумеречном ритме. Возле подъездов уже ставили на прикол свои авто возвращавшиеся с работы жильцы. Да-да, вспоминал Юрка описание в деле, вот и в ту ночь весь двор за обчищенной комиссионкой был заставлен легковушками…

- Юра? Здравствуй! – раздался рядом голос, заставивший его обернуться. – Ты меня не узнал, да? Я Иринка, ты меня не помнишь?

Он и правда сначала не узнал ее, хотя в приветливой улыбке мелькнуло что-то знакомое. Да ведь это младшая сестра Алины! До армии он часто бывал у них дома, только Иринка тогда была совсем еще зеленой. Они отошли в сторону, присели на скамейке. Приятно поболтали. Юрка и сам не ожидал, что это будет так небольно – расспрашивать об Алине, о ее замужестве. Иринка подробно рассказывала обо всем, что случилось в их семье за эти два года.

Алина вышла замуж за Сергея, у него в центре, недалеко от Центрального рынка, довольно большая квартира, правда, без ванной и горячей воды. Свой грузовичок «Газель», совсем новый, он на нем фрукты на базар возит. По городу держит три палатки, где наемные лоточницы торгуют всем подряд. Денег зарабатывает много, Алина нигде не работает, недавно дочку родила. Иринка была без ума от своей племянницы и не спускала ее с рук, когда Алина приезжала к ним помыться в ванной. А на помывку-побывку к матери они приезжали каждую неделю, после чего обычно оставались ночевать.

- А муж Алину с дочкой на своей машине сюда привозит? – спросил Юрка как бы просто так. Его поразило совпадение: последний «банный день» Алина с мужем провели в этом доме как раз накануне ограбления комиссионки. Значит, тот базарный муженек Алины на своей «Газели» ночевал здесь – и запросто мог вывезти все похищенное из комиссионки? А что, если это и в самом деле его рук дело?

Впрочем, Юрка сразу оборвал ход своих мыслей. В жизни так не бывает. Юрка вспомнил кинодетектив, где старый опер учил молодого: первая версия как правило оказывается ошибочной. Ведь то, что пришло в голову сыщику с первого взгляда, могло бы прийти на ум и любому другому человеку – преступники используют подобные стереотипы умозаключений для создания ложных, уводящих в сторону версий, чтобы завести в тупик следствие.

Вечер Юрка завершил в гостях у Иринки. Вера Васильевна, мать Алины, встретила Юрку как старого знакомого, бывшего одноклассника старшей дочери. Она тоже много всего рассказала, но Юрка для себя отметил лишь одно замечание рассказчицы: Вера Васильевна была убеждена, что ее зять занимается какими-то темными делишками на рынке. Конечно, сейчас пол-Казани живет на «купи-продай», и зять тоже что-то все время продает, перепродает. Вот и в их комиссионку он привозил сдавать какие-то вещи, якобы друзья попросили…

- Но все же, извините, разве можно на перепродаже заработать за год столько денег, – рассуждала Вера Васильевна, – чтобы и шикарную свадьбу в ресторане закатить, и мебель мягкую купить, а через три месяца пригнать из Нижнего Новгорода новенькую «Газель»?

* * *

Весь следующий день – вечером ему нужно было выходить в ночную смену – Юрка провалялся в постели, читая детективы, которые дал ему опер Альберт, и вспоминая Алину, которую клялся забыть. Разбередив уже давно зажившую болячку своей непутевой любви, Юрка не мог найти себе места… А тут еще дурацкие размышления о причастности ее мужа к ограблению комиссионки! Он никак не мог себя заставить выкинуть всю эту чушь из головы.

За ночь в экипаже ничего особенного не произошло, если не считать одного курьезного вызова – пьяный муж с ножом гонял по дому жену… Приехав первыми на адрес, Марат и Юрка ввалились в квартиру. Мужа вязать не пришлось. Он был совершенно трезв, сидел потерянно в кресле и поглаживал расцарапанную ногтями щеку. А вот жена была несколько на взводе – шуму она производила много, однако понять ее было сложно. Решив, что разбираться на месте придется долго, Марат предложил обоим супругам прокатиться с ними в отдел.

Пока спускались по лестнице, Марат расспросил о случившемся мужа. Выяснилось, что супруги недавно развелись, и теперь бывшая жена жила у матери, но иногда приезжала за своими вещами. И приезжала, как правило, после очередного дня рождения очередной подружки. Обычно ее визиты заканчивались скандалами.

В машине подвыпившая бывшая жена не унималась и продолжала громко выступать. Бывший муж молчал, глядел в окно. Юрка сидел между ними.

- Да ты просто не мужик! Как только я с тобой шесть лет жила?.. -причитала дама, дыша на Юрку перегаром. – Ну, теперь-то у меня глаза открылись, я хочу жить свободной женщиной. А вас, мужиков, козлов вонючих, я себе всегда найду. Найду, найду, я еще молодая и красивая. Найду – не чета тебе, а богатых и красивых…

Чем дальше, тем больше. Разгоряченная вином и безответностью бывшего супруга, бабенка распалялась все больше и больше, не особо церемонясь в выборе выражений… А Юрка в это время невесело размышлял о своем. Получается, Алина тоже польстилась на квартиру, на машину, на большие деньги. Чего у Юрки не было и, видимо, никогда не будет. А может, все бабы такие?

- Ну-ка, Вова, тормозни, – вдруг скомандовал молчавший все это время Марат и вышел из машины. Он раскрыл заднюю дверцу, галантно протянул даме руку. – Мадам, не угодно ли немного освежиться? Лунная ночь такая удивительная…

Обалдевшая дама машинально подала руку и выбралась из машины. До РУВД было далеко, они остановились на пустынном ночном шоссе посредине улицы Чуйкова, где с одной стороны болото, с другой жилые дома с погасшими окнами – а до оживленных перекрестков не менее километра в ту и в другую сторону. Марат запрыгнул на свое место:

- Трогай, Вова… – и высунувшись в окно, прокричал вслед оставшейся на шоссе даме. – Погуляй, протрезвей, коза вонючая. И постарайся вспомнить, как следует себя вести в приличном обществе.

Мужа они подвезли обратно к дому и велели дверь этой дуре больше не открывать. Марат связался с отделом по рации и доложил, что все в порядке – с заявительницей разобрались на месте, претензий стороны не имеют.

Иринка попалась ему навстречу, когда Юрка выходил из дома с матерью -помогал ей донести до базара сумки с яблоками. И ему показалось, что попалась она не случайно… До базара дошли вместе. Там мать привычным взглядом определила себе место получше – и вдруг застыла на месте. Вдоль ряда с торговками шел милиционер и сопровождающий в штатском.

- Вот этот меня уже гонял, – проговорила мать, – помнишь, я тебе рассказывала. Ну, что теперь, назад домой?

Возвращаться не хотелось, тем более, что дома даже хлеба не осталось. И Юрка решил заглянуть в ОПОП – опорный пункт охраны общественного порядка, который находился в соседнем с базарчиком доме. На его счастье участковый, с которым его вчера познакомили в РУВД, оказался на месте, да к тому же оказался мужиком понимающим – он тут же вошел в положение (сам уже месяц сидел без зарплаты!) и вышел на базарчик. Он переговорил с тем лейтенантиком – проверяющим из ОЭП. Так что мать теперь могла спокойно встать в ряд и наторговать себе на хлеб насущный. Что же делать, и оэповцам зарплату иногда задерживали.

Участковый Наиль Юсупов был мужиком суровым. Во всяком случае, при своем невыдающемся росточке, он был крепок и обладал внушительным баском. Такое было ощущение, будто ему с детства не давала покоя мечта стать высоким и солидным мэном, возможно, и в милицию-то он пошел, чтобы его больше уважали, хотя бы на своем участке. Во всяком случае, в первые минуты знакомства он старался говорить с человеком веско. строго, с металлическим позвякиванием в голосе. Правда, сам же быстро уставал от сознания собственной важности и переходил на простецкий тон.

- С ОЭПом мы всегда договоримся, Юрий, это не проблема. Но вот яблоки вас не прокормят, да и кончаются уже они. А значит, придется нам идти на поклон к Аркаше.

Аркаша был грузчиком в одном из базарных ларьков, и с виду – конченным флаконом. Тем не менее, оказалось, что на этом базарчике он «держал шишку» – собирал с ларьков ежедневную мзду, которую сдавал в воровской общак своей «коробки», решал спорные вопросы между кавказцами и приезжими. Он мог дать кому надо местечко получше, а мог и прогнать навсегда неугодных торгашей. К милиции был лоялен, иногда оказывал мелкие услуги. В ответ и они его не трогали. В конце концов, подвести его под какую-то статью было сложно, а пользу в охране порядка на базаре он приносил очевидную. Да и в другом помогал.

- Ты слышал, во дворе за «Культтоварами» порезали кого-то? -поинтересовался Аркаша у участкового, с котором был давно на «ты».

- Нет, а когда? Почему мне не сообщили? – Наиль бросился к себе в ОПОП. А Аркаша обернулся к Юрке:

- Так, говоришь, Юрана знаешь? Ладно, друган, договоримся так: я твоей мамуле буду подкидывать сигарет подешевше – пятисотка с пачки ваша. Идет? А с лейтенантиком я в другой раз сам перебазарю. В случае чего, говорите, мол, это Аркаши товар – и все будет путем.

- Точно, пацана порезали, – подтвердил Наиль, вернувшись из опорного пункта. – Дежурная часть всех обзванивает, а у меня опять аппарат барахлит, звонок у него замыкает. А тебя, Юрий, на заслон вызывают. Но я договорился с вашими, что ты сегодня со мной в паре будешь на отработке наших домов.

Юрка уже был в курсе того, что в свободное от дежурств время сержантский и стажерский состав ОВО привлекался и на другие оперативные мероприятия и рейды РУВД, что называлось «отвлечением от основной службы». Верно называлось, отвлекали этим нещадно, а денег за это к зарплате по основной службе почему-то не приплачивали.

- Ну, вот, а я думала, мы погуляем, – вздохнула Иринка. – Ваша служба и опасна и трудна… Ладно, я домой. Может, как освободишься, зайдешь к нам?

Юрка проводил ее до дома, но постоять у подъезда времени уже не было -их догнал участковый Юсупов. Наиль времени зря не терял и уже выведал через Аркашу, что пострадавшего порезали из-за девчонки свои же, «отмороженные» салаги-шелуха. Само собой, ни имен, ни примет Аркаша «не знал», а сведения получил по радиоканалу ОБС – «одна бабка сказала». По установившимся правилам, закладывать ментам даже «отморозков» считалось «за падло», обмен информацией между милицией и полукриминалитетом был строго дозирован. Но и это уже было кое-чем. Юрка с Наилем прошлись неспеша по двору за «комиссионкой», заглянули в другой двор.

На разговор об ограблении комиссионки участковый сворачивал неохотно, однако подтвердил, что в ту ночь возле второго подъезда в самом деле парковалась «Газель», он даже номер ее помнил – а721нн. Однако Юркиной версии, что на ней могли вывезти похищенное, он не допускал даже гипотетически – дело в том, что «Газель» была запаркована задом к самой двери мусоропровода, а спереди ее заблокировал «Ауди» одного директора СП, который проживал в этом подъезде. Участковый его хорошо знал. И водителя «Газели» не раз видел с женой – белокурой красоткой.

У Юрки неприятно сжалось в груди при упоминании об Алине. Он в который раз приказывал себе выбросить эту блажь из головы. В конце концов, столько вокруг хорошеньких девчонок!.. А что, может, и правда «покрутить кино» с ее сестренкой? Не в отместку, нет, просто так…

Алину он любил с пятого класса, и с тех пор она всегда была для него существом чуть ли неземным – загадочным и молчаливым (молчавшем о чем-то особенном Своем). Он никогда не забудет полуотстраненный и, казалось, потусторонний взгляд ее зеленых глаз… Она была одного с ним роста, отчего Юрка рядом с ней казался маленьким. Но дело даже было не в этом, его всегда удивляла реакция знакомых ребят – те ничего особенного не находили в Алине, считали ее даже дикаркой, воображалой. Однако никокто, кроме него, не замечал ее неземного ореола. А может Юрка все себе просто нафантазировал?

Иринка ни в чем не походила на старшую сестру, она была земной, веселой и болтливой, во всем «посюсторонней». Короче, стопроцентно «боевая подруга», стопудово «свой парень». С пацанами она с детства дралась в песочнице, не давала им спуску и в школе. Мальчишки ее уважали, считали своей. Со всеми девчонками своего и параллельных классов она тоже поддерживала самые приятельские отношения. А у Алины никогда не было близких подруг, она всегда была чуточку выше своего окружения, хотя ничем специально это не подчеркивала.

Так они гуляли по дворам до самых сумерек (увы, не с Иринкой, а с участковым). Впрочем, Юрка не пожалел о загубленном вечере: в конце концов Наиль подсказал ему верное направление – нужно искать не тех, кто совершил из комка кражу, а тех, кому они могли сбыть краденое. Со своей стороны участковый даже обещал что-нибудь накопать через Аркашу и других своих «клиентов», не всплывали ли у местных барыг-перекупщиков вещички из комка. Впрочем, как считал сам Наиль, надежды было ноль целых ноль десятых, краденое из их района обычно сбывают в центре – в основном, приезжим азиатам.

Договорились встретиться завтра, а сегодня участковый под свою ответственность отпустил стажера на свидание. Дело, как он сказал, молодое.

Однако в этот вечер Юрка к Иринке так и не попал. По дороге к ее дому он наконец обратил внимание на черную «девятку» с тонированными стеклами, которая в течение последнего часа не раз попадалась им навстречу, а теперь следовала за ним. Юрка остановился, машина его догнала и притормозила.

- Садись, разговор есть, – Юран приоткрыл перед ним дверцу, Юрка же узнал его лишь тогда, когда сел рядом. – Ну, здорово, Колышек… Что ж ты не заходишь? Один раз нос показал и пропал. Обещал с дембеля пузырь поставить – и зажал. Слышал, ты на ментов работать подался?

- В охрану, да и то пока стажером, – ответил Юрка, стараясь за процессом прикуривания предложенной сигареты скрыть внутренний напряг. – Просто дома жрать совсем нечего, а с работой везде облом.

- К нам бы обратился, помогли бы на жратву заработать. Мы своих братанов на камни не кидаем, – Юран подкатывал к делу без обходных приемов, напролом. – Впрочем, и сейчас не поздно… Может быть, даже и лучше, что ты с ментами снюхался, а?

Все свелось к конкретному вопросу в лоб: есть ли у Юрки прихваты в РУВД? В связи с сегодняшней поножовщиной все РУВД было брошено в рейд под кодом «Подросток» – пэпээсники влетали на своих уазиках во дворы, хватали без разбора всех пацанов, кто прикидом и стрижкой мог походить на группировщиков, и без объяснений отвозили в управление. И из их родной «коробки» увезли троих пацанов, которые вообще «не при делах», и теперь Юрану нужно было их из РУВД выцарапать.

Юрка обещал попробовать, хотя в РУВД у него был всего пока лишь один-единственный знакомый человек – Альберт.

- Ну, тогда поехали? Попробуем пацанов выручить, – Юран втопил газ и они полетели к отделу милиции.

Юрке опять повезло: в тот вечер Альберт оказался на месте. Он как раз работал с задержанными по случаю поножовщины. Задержанные пацаны толпились и галдели в дежурной части – по камерам такую ораву не рассадишь, да и нет на то оснований. Их вызывали по одному, снимали на «фейс-менеджер» (через видеокамеру загоняли фас и профиль в память компьютера), а потом вели на допросы к операм. Расколоть кого-нибудь на «признанку» надежды не было, но для профилактики поработать не мешало.

Очередь двигалась медленно, а задержанные прибывали и прибывали. С такими темпами Юранова троица имела все шансы попасть на допрос к операм лишь к утру.

Альберт внимательно посмотрел на Юрку, выслушивая его просьбу:

- А тебе они кто, братья и сестры?

- Да нет, просто пацаны из нашего двора, малолетки, – замялся Юрка. – неплохие ребята, не мотаются, родители нормальные. Я их вот с таких лет знаю.

- Да я не про это. Тебя старшие за них попросили, да? Бригадиры с вашей «коробки»? Это ведь за ними сейчас «девятка» подъехала? – Альберт многозначительно улыбнулся, увидев на Юркином лице красноречивый ответ на свои вопросы. – Да ничего, все нормально. А ты, гляжу, парень не промах, умеешь контакты налаживать. Молодец, правильно, надо в их среде своими людьми обзаводиться. Без этого вся наша оперативная работа – ни к черту. Пацанов я твоих минут через двадцать отпущу, вы их на улице подождите. А между делом попытайся выведать, может, твои орлы слышали, кто того «терпилу» сегодня порезал. Лады? Тогда до скорого, заходи…

Юран ждал в машине и очень обрадовался, когда Юрка его успокоил. Освободить пацанов (тем более, что даже не виноватых) для Юрана было делом чести – теперь это здорово поднимет его авторитет среди молодых обитателей «коробки», да и старшие такое дело всегда одобрят.

Поэтому Юран охотно выложил по дружбе все, что слышал о краже в «комке». Поработала братва из центра, их заклятые враги. Слышал Юран и о том, что в комке могла приложить руку «банда Рамона», крутые бойцы, которые обитают за Центральным рынком и держат свои контейнеры с товаром на оптовых складах у вокзала.

К Иринке он в тот вечер так и не попал, было уже поздно. Они с Юраном развезли по домам пацанов, отпущенных из милиции, а сами решили немного потрепаться. Просто, поставив машину на стоянку, немного посидели в ней, слушая магнитофонные альбомы. Юрка в смысле музыки за два армейских года здорово отстал от моды, и теперь Юран просвящал его по части «кислоты» и прочих суперновых направлениях. Они попивали баночное пиво, за которым Юран сгонял в киоск охранников стоянки, и болтали о том, о сем…

Намотавшись за день, Юрка решил пораньше лечь спать. Однако сон куда-то улетучился. Все же он прилег и решил почитать взятые у Альберта детективы. Вообще-то книг читать он не привык, предпочитая все эстетические свои потребности удовлетворять посредством телевизора и видика. Зато под книгу он всегда хорошо засыпал.

В первом романе опер из угрозыска ловил киллера, который лихо убивал таксистов заточками, всякий раз оставляя их в шее жертвы… «Вот дурак, – еще подумал Юрка, – сам же на себя улики оставляет. И заточки, и отпечатки пальцев, и свидетели его внешность описали -такого разве что ленивый не поймает. А вот попробовали бы они с комиссионкой разобраться. Никаких пальчиков, ни одного свидетельского показания. Утром на место выезжали кинологи. Собака взяла след в подвале, вывела через лестницу в подъезде на улицу, но у крыльца след сразу потеряла. Вот и ищи грабителей при такой информации…»

Хотя и была у него добыта информация – от участкового о «Газели» своего удачливого соперника, мужа Алинки, к тому же живущего в центре у рынка, а также от Юрана о какой-то «банде Рамона», но как все это можно проверить и сопоставить, Юрка не знал. Между тем в романе по ходу действия опер уже вычислил самого киллера, даже пришел к нему с несанкционированным обыском и нашел его новые заточки. А в голове у Юрки тем временем в «Газель» Алинкиного мужа грузилась вооруженная до зубов «банда Рамона»…

Юрка еще о чем-то подумал, но дальнейшего хода рассуждений уже не помнил. Книга выполнила свое снотворное предназначение и выпала из рук на пол.

* * *

С утра их смена была в день и начало их дежурства выдалось на удивление спокойным – всего пара ложных сработок сигнализации. Затянувшееся бабье лето наконец уступило октябрьской непогоде, после обеда зарядил холодный дождичек, который отрезвил возлемагазинных пьянчужек – потенциальных правонарушителей и разогнал их по домам.

К окончанию смены дождик зачастил, приятно было кататься неторопясь от «коробки» к «коробке», отрабатывая свой квартал потемневших от дождя многоэтажек. Марат как всегда хихикал, вспоминая смешные истории, грустный Вова за рулем помалкивал. Объезжая квартал со стороны поросшего кустарником пустыря за домом-стеной, выходившим подъездами во двор, они сквозь пелену запотевших стекол увидели картину почти нереальную: с крыши дома спрыгнула темная тень и заскользила вдоль стены, помаленьку притормаживая… Потом она скрылась за раскрытыми створками застекленного балкона.

- Останови! – приказал Марат. – Выруби мотор и потуши фары. Ты видел что-нибудь подобное, стажер?

Юрке вся эта кинофантастика с заднего сиденья была плохо видна, поэтому пришлось ему довольствоваться сведениями от Марата. Вот так, с крыши по веревке месяца три назад уже обчистили одну квартирку в их районе. Рассказывали об этом смельчаке, лихо прыгавшего с крыши девятиэтажкм на скользящем между пальцев шелковом фале, как о чудаке-самоубийце, его не поймали и до сих пор не вычислили, поэтому прозвали между собой незнакомого воришку японской кликухой – «камикадзе».

И вот этот самый «камикадзе» минут пять спустя вновь показался на балконе, ухватился за тонкий шнур и соскользнул вниз – вообще на одной руке. В другой у него был внушительных размеров узел. Не дожидаясь команды, грустный Вова весело рванул ему наперерез – и успел, пока тот только долетал до земли, притормозить и выскочить. Машина взяла капотом на абордаж подлетавшего к земле «камикадзе» и тот покатился по грязи, выронив узел. Вова уже сидел на нем верхом и заламывал руки. Марат подоспел с наручниками и вдвоем они впихнули оторопевшего «камикадзе» на заднее сиденье к Юрке, туда же швырнули и узел с ворованным тряпьем.

Парень таращил на них безумные глаза, но ничего не говорил, нижнюю часть его лица стягивала черная косынка. Вова связывался с РУВД, Марат материл задержанного:

- Ах ты ласточка, мать твою… прыгунок наш в черной косынке! Фамилия, адрес, живо! Попрыгунчик ты наш… Где живешь, спрашиваю? – Марат для виду черкал в блокнот сведения на задержанного, тут же обращаясь к водителю Вове. – Запроси-ка на него город, сверь данные… Давай, стажер, мне отсюда не достать, узел мешает…

- Что «давай»?

- Надавай ему по ребрам, говорю, – вновь заорал Марат с матом вперемежку. – Чтобы ты сам все нам сейчас выложил, или я за себя не отвечаю, понял?

Расчет был простым: не давая парню опомниться и собраться с мыслями, попробовать «взять на испуг» и выбить из него как можно больше. Пока подъедут опера да следаки, можно упустить время.

- С кем работаешь? Кто тебе помогал? – спросил Юрка.

- Я один работаю всегда, мне подельники ни к чему.

- Ах ты «летучий голландец», заговорил у меня? – заорал Марат. – А ну давай все выкладывай. С кем ходил, куда ворованное сдавал, с именами и адресами – живо!

- Хочешь сказать, что и «банду Рамона» не знаешь? – Юрка понимал, что допрашивать надо понапористей, и даже сунул парню кулаком в ребро (тот охнул, но тут же заулыбался). – Да ты же с этим Рамоном в одном доме живешь, если верить твоему адресу…

- Не-е, говорю же, Рамон с другого двора, – отвечал парень. – Вещички их «банде» сдавал, а с ними не ходил и про их дела не знаю.

- Сейчас ты у меня все узнаешь! – снова заорал Марат, хотя видел, что его угрозы на парня вовсе не действуют.

Задержанный точно оказался тем самым «камикадзе», который проходил за ГУВД по трем аналогичным эпизодам. Нуриманов, неработающий, наркоман -отсюда у него и погоняло было Три-Эн. Он и сейчас был вколотый или обкуренный, поэтому и не боялся прыгать с такой высоты. Его ладони проглядывали сквозь перетертые фалом рукавицы, один палец содран чуть не до кости, но он не чувствовал боли. Оправившись от шока, он сделался не в меру болтлив и охотно рассказал про все свои подвиги.

- Однако про Рамона ты мне, Триэн, заливаешь, – продолжал Юрка брать наркомана на понт, – вас же с ним видели на белой «Газели» у рынка.

- Это не его «Газелька», тот пацан ваще не при делах, только помогает вещички подбросить… В натуре, командир, вези уже в отдел, там я вам все по порядку выложу.

Однако ему пришлось выйти снова под дождь, приехала городская СОГ, местные тоже подъехали. Марат сдал задержанного операм, оформил на свою группу задержание – как-никак у них второе за неделю, глядишь, и премии тысяч по пятьдесят выпросят!

Стажера Юрку они решили высадить по дороге в отдел, возле комиссионки. Даже к Иринкиному подъезду подрулить расщедрились. Закурив по «прощальной» сигарете, Марат обернулся к Юрке:

- Ну, стажер, ты и впрямь везунчик, везет нам с тобой на удачные задержания, – потом Марат хитро подмигнул. – А про какого Рамона ты этого «камикадзе» сейчас колол? Я гляжу, ты комиссионку-то серьезно взялся раскручивать? Смотри, не наломай дров, не то сгоряча можно тухло вляпаться… Лучше сразу все открой Альберту, он мужик с головой, плохого тебе не посоветует.

Попрощавшись, Юрка поднялся к знакомой двери и позвонил. Открыла ему… Алина. Они увиделись впервые за два года.

- Проходи, – сказала она спокойно. – Здравствуй.

Неловкость момента погасила Иринка, выскочившая в прихожую с ребенком на руках:

- Привет, Юра! А я тебя вчера ждала-ждала, но так и не дождалась. Да проходи же ты, раздевайся, – звенела она весело, не выпуская племянницу из рук. – Эличка, погляди, кто к нам в гости пришел -Дя-дя!.. Ты, наверное, прямо со смены? Давай с нами ужинать. Мама, покорми гостя.

Вера Васильевна улыбнулась приветливо, но в глазах ее была тревога. Она прошла на кухню, Иринка с племянницей за ней, а Алина загородила путь в проходе, открыв перед Юркой дверь в ванную комнату:

- Помой руки, я тебе полотенце подам, – и пока Юрка мыл руки, она не нашла ничего лучшего, как свести разговор на наезженную колею. -Давно из армии? Там было все в порядке?

- Недавно. Там было все нормально. Как живешь?

- Я – лучше всех. Работать, слышала, уже устроился? А я не работаю, дочку воспитываю.

Алина была по-прежнему желанной и недоступной, с задумчивым отрешенным взглядом. Она и два года назад рядом с ним выглядела более старшей, а теперь совсем стала женщиной. Роды сказались самым блестящим образом -она расцвела. И окончательно стала недосягаемой. С Юркой она говорила очень доброжелательно, но все равно он чувствовал себя униженно рядом с ухоженной белокурой красавицей. А его дежурная камуфла смотрелась мятой робой на фоне ее дорогого костюма, безупречной бижутерии и макияжа.

Мне рассказали, что ты приходил, – продолжала она, – Я рада, что нам теперь не нужно будет тратить лишних слов на объяснения. Очень рада, что у вас с Иринкой…

- А что у нас с Иринкой?

- Она мне сама сказала… Правда, она за два года хорошенькой стала? А тогда… Помнишь, она все Буланову крутила: «У меня сегодня замуж вышла старшая сестра». Это она про нас с тобой… Или ты тогда так ничего и не понял? Смотрел на нее лишь как на мою младшую сестренку. Вот она тебя действительно два года ждала, а я, извини, ждать ведь не обещала.

Из-за того, что разговор происходил в ванной, а за стенкой в кухне его отлично слышали, Юрке становилось все более не по себе. Он уселся за стол, заботливо накрытый Верой Васильевной и, проклиная себя, стал давиться ужином под взглядами трех женщин и одной полугодовалой девочки.

На улице скрипнули тормоза. К подъезду задом парковалась белая «Газель» с черным номером а721нн на дверцах термофургона.

Женщины отправились в прихожую встречать Сергея, мужа Алины, а Юрка остался на кухне и продолжать ковырять котлету вилкой. Ситуация! Из-за стола вылезать было неудобно как-то. Да и обидно, черт возьми!

Сергей прошел в кухню и, походя кивнув Юрке, сразу направился к крану, налил себе холодной воды, выхлебал в три глотка огромную кружку, другую… И только тогда уставился на Юрку:

- Ну, будем знакомы, служивый. Представляться не будем, поскольку заочно нас уже друг другу представили. Выяснять наших родственных отношений тоже нет смысла, детей с тобой крестить я не собираюсь. А вот за дело поговорим. Можем под бутылочку, или служба не позволяет?

Юрка нарочно набил рот поплотнее, чтобы можно было лишь кивнуть в ответ – мол, ни да ни нет… Сергей по-хозяйски забрался в холодильник достал бутылку водки. В кухне суетилась Вера Васильевна, собирая им на стол закуски.

- Мать, не суетись, – бесцеремонно оборвал ее зять, вытесняя всем корпусом из кухни, – мы сами тут разберемся. Так, значит, и в ментуре водку тоже пьют? А ты, скажем, по знакомству, сейчас меня после первого стакана в «трезвяк» не сдашь? Так я не за рулем и сегодня выезжать не намерен.

- Кончай, Сережа, порожняки гонять, – прожевал остатки котлеты Юрка, интонация получилась развязно-блатной, в тон собеседнику, что его несколько ободрило. – Стаканчик за будущее родство я с тобой махну, авось и вправда мы с тобой свояками заделаемся. И за дело мы с тобой поговорим тоже.

Чокнулись, выдерживая взгляд друг друга. Выпили, не отводя глаз. Первым взгляд отвел все же Сережа – потянулся за огурчиком.

- Про комок, что у вас тут на первом этаже, не слыхал? – вдруг выпалил Юрка, сам не понимая толком, нужно или не нужно было спрашивать. – А как Рамон поживает?

Сережа сделал вид, будто не расслышал, но в какой-то миг продал себя всего с потрохами. Ничего особенного, короткий взгляд, незаконченный жест… но все сразу стало ясно – и тому и другому. Правда, теперь все могло повернуться и в пользу Юрки, и ему же – выйти здорово боком… Сережа прожевал, потянулся за бутылкой, налил обоим, но сам выпил не чокаясь:

- За здоровье Рамона, которого я знать не знаю, – Сережа откинулся на табурете, вывернул карманы и швырнул на стол их содержимое -автомобильные ключи, сигареты, зажигалку – с удовольствием закурил, ухмыльнулся, впрочем, все это он проделал нарочито-деланно, чем своего беспокойства все равно не спрятал. – Шмон закончен, гражданин начальник. Наркоты и оружия нет. И не надо мне дела шить… Нет, надо ж, а мне сказали, ты был крутым пацаном, мотался тоже. Так, значит, менты уже на Рамона чего-то накопали, да?

- На Рамона – это сто пудов, – ответил Юрка, чувствуя одновременно и азарт крутого сыщика видушного боевика, и постыдный страх обыкновенного лоха, тем более, что никакого дальнейшего плана у него совершенно не было. – Но ты-то, Серега, накой хрен туда вмазался?

- Я?! Так ты сюда за этим, что ли? Я в стороне, ничего за мной нет, так что на пушку не бери, ладно? – Сережа явно нервничал. – Мы с тобой с глазу на глаз, без протокола, так что я всегда от своих слов откажусь, понял?

В кухне Юрка с Серегой были одни, однако по той тишине, которая установилась в соседней комнате, можно было понять, что женщины там если и не слышали их разговора, то понимали его серьезность.

Сам того не ожидая, Юрка узнал от Алининого мужа даже больше, чем ожидал. Впрочем, от этого ему было не легче. Он вдруг понял, что не сможет ничего рассказать Альберту о муже своей возлюбленной. Просто не сможет, и все.

- Кончай, Серега, я же не допрашивать тебя пришел, – Юрка решил сделать попытку «замириться». – Просто сидим, базарим, и все. По любому – вложить тебя операм я не собираюсь. Кто я? Просто стажер, без году неделя, да и то не в ОУРе, не в ППС, а в охране. Поэтому можешь говорить без протокола.

- А может, ты лучше с Рамоном поговоришь? – Сережа оживился. – Я могу вам завтра стрелку забить. Если ты ничего операм не вложишь, а наоборот, ответишь на пару вопросов Рамона – он ведь может это дело хорошо проспонсировать…

Так, его уже покупать начинают. Юрка курил, соображал, как быть. В принципе Марат был прав, когда предупреждал его не ввязываться в эти дела. Сережа продолжал развивать свою мысль: они оплачивают сотрудничество совсем не хуже, чем в ментовке, тем более что ему, стажеру ОВО, оперативно-розыскные работы или раскрытие преступление все равно не оплатят… Здесь он бил прямо в десятку, собака! Вот и Альберт предупреждал, что Юрка может рассчитывать лишь на моральное удовлетворение.

А какое ему, Юрке, с этого моральное удовлетворение? Ясно какое, засадить своего более удачливого соперника, отомстить неверной возлюбленной… Но именно такой мести Юрка не желал больше всего.

- Так что, найти тебе завтра Рамона? Забиваешь стрелку?

- Заметано. Завтра. Когда? Где?

- Подъезжай… да хотя бы на стадион, – Сережа разлил остатки водки, -там сзади есть тренировочное поле, дальше деревья, кусты – вот за ними мы будем ждать ровно в три. Каждая минута опоздания – пять «баксов», такие у нас порядки. Я буду на своей «Газельке». А ты?

- А я – на своих двоих.

Они допили, встали из-за стола. На стук отодвигаемых табуреток в кухню явилась Вера Васильевна, чтобы убрать со стола. Сережа пошел в комнату, где Алина укладывала дочь. Юрку увела к себе Иринка. Впрочем, Юрка пробыл у нее недолго. Дождь кончился – и он засобирался домой.

- Можно мне с тобой? – Иринка пыталась заглянуть ему в глаза, которые он старательно отводил. Погуляем немного, а?

Надо же, «без меня – меня женили», думал он. Конечно, Иринка -замечательная девчонка, но сегодня он окончательно убедился в том, что всегда любил и любит только ту, которая сейчас в другой комнате, с мужем и дочерью.

Алина укладывала девочку, за стенкой слышалась колыбельная. Алина пела что-то знакомое и грустное… Да, все та же Буланова, хотя та, помнится, пела все же не о дочери, а о сыне.

Иринка продолжала настаивать на вечерней прогулке, однако Юрка сослался на то, что на улице прохладно после дождя. Хотелось прямо сейчас откровенно поговорить с ней, чтобы девчонка поняла, не обижалась – и не питала больше надежд. Но у Юрки язык не поворачивался начать прямой разговор. Так они еще минут пятнадцать трепались ни о чем и обо всем. В чем надо было отдать должное Иринке – с ней всегда было легко и просто. Однако присутствие за стеной любимой…

Настроение было паршивое. Он кое-как убедил Иринку не обижаться на него и выбрался из дому один. Не хотелось никого видеть, однако он увидел сразу – и увидел совсем не того, кого хотел.

- Привет, стажер, вот ты-то мне и был нужен, – участковый Наиль Юсупов крепко пожал ему руку и улыбнулся снисходительно. – Выпил, что ли? Уж не с тем ли самым «а721нн»? Вижу, ты напал на след ограбления комиссионки? Как же, весь отдел уже говорит, что ты заделался опером…

- Каким опером? Кто болтает-то? – Юрка действительно не ожидал такой осведомленности участкового, с которым виделся третий или четвертый раз в жизни. – Это Альберт про меня трепет? Альберт, да?

- Ладно, Юрий, в самом деле, – Наиль постарался перевести разговор на другую тему. – Знаешь, я тебя выручал – ты меня теперь выручи. Сейчас ко мне на участок «труповоз» приедет, а у меня никого под рукой нету.

- Труповоз?!

- А ты на «трупах» еще не разу не был? Вот и хорошо, опыт будет, к тому же под хмельком не так страшно, – Наиль уже вел его к соседнему дому, открывал перед ним дверь подъезда. – Да ты не бойся, она не страшная совсем.

Кто не страшная? Юрка понял так, что Наиль говорил о смерти. Оказалось, об одинокой старушке, которая тихо скончалась два дня назад в своей однокомнатной квартирке на восьмом этаже. Милицию вызвали соседи, эксперты и следопыты заключили «ненасильственную смерть». Участковый терапевт из поликлиники давно ей поставила в карточке окончательный диагноз – целый букет застарелых заболеваний, каждое из которых было неизлечимо.

Обо всем этом Юрке втолковывал Наиль с присущим моменту черным юморком, пока они натягивали резиновые перчатки и респираторы. Когда открыли дверь, оказалось, что респираторы можно было не надевать – они задерживали только пыль, но не запах…

Больше всего Юрку поразило то, что умершая лежала не в кровати, а на полу, посредине комнаты, раскинув руки и ноги. Совершенно голая. Юрка заходить с головы наотрез отказался, тогда Наиль расстелил на полу покрывало и сам взялся за руки. Юрка взялся за ноги и почувствовал, как они задеревенели. Переложили старушку на покрывало, при этом Юрка старался не смотреть на пятно среди пола, где сейчас она лежала…

Взявшись за концы покрывала, они понесли покойницу из квартиры. Как и положено, вперед ногами. И, как положено в такие минуты, над покойницей в голос причитала такая же древняя старушка из квартиры напротив. Она уже еле ходила, ее вывела на порог пожилая женщина, очевидно, дочь.

Все это Юрка воспринимал как бы со стороны. Как будто все это происходило без него. Он никогда еще не дотрагивался до мертвых, никогда не носил покойников, однако и брезгливым он не был – знал, что просто надо все это перетерпеть. Теперь он видел, как выглядит смерть. Вот о чем его предупреждал Марат, когда просил не играть в расследования в одиночку. Вполне может случиться, что завтра вот так его будут выносить с «забитой стрелки», забитого…

Покрывало с телом опустили на бетонный пол. Наиль принялся опечатывать дверь, а Юрке велел вызывать лифт. Юрка его не сразу понял, во-первых, через респиратор голос участкового здорово искажался, а во-вторых, было непонятно, как они смогут войти в лифт с такой ношей.

Оказывается, смогли. Юрку зажали в угол кабинки, Наиль приподнял тело под мышки – и лицо старушки с полуоткрытыми глазами и беззубой улыбкой оказалось совсем рядом с Юркиным лицом.

Юрка любил смотреть ужастики по видику. Но тут было совсем другое ощущение. Кошмарнее всего было то, что все было просто и буднично, а ужаснее всего было то, что Юрка вдруг протрезвел и «включился» в происходящее. Наконец, этот бесконечный спуск на лифте (словно в преисподнюю!..) закончился.

Они вышли на первом этаже. На площадке стоял в ожидании лифта молоденький парень, судя по очкам и дипломату – студентик. Запотевшие с улицы очки не позволили ему сразу врубиться, что это мимо него выволакивают из лифта в стареньком покрывале. Только в последний момент он разглядел торчащую из покрывала старческую худую руку. Студентик прижался к самой стенке, но разойтись им места не хватило -холодная жесткая рука все-таки дотронулась, проехалась ему по животу. Студентик тихо сполз по стеночке.

Эта сценка почему-то рассмешила Юрку. Он даже захрюкал в свой респиратор, поражаясь, до чего не подходит его смех к моменту. Впрочем, может быть, именно это и было самой естественной реакцией на стрессовую ситуацию. Во всяком случае, Юрка никогда не предполагал, что смерть – это так просто и страшно.

У подъезда их уже ждала «труповозка», такую Юрка тоже видел впервые. К обыкновенному «москвичонку» («маргарину») с частными номерами была прицеплена странного вида повозка с надписью «санитарная», размером и формой напоминающая гроб, только синяя. Водитель поднял крышку и опустил ее за бедной старушкой. А Юрка – продолжал смеятся…

- Так что, найти тебе завтра Рамона? Забиваешь стрелку?

- Заметано. Завтра. Когда? Где?

- А я – на своих двоих.

- Труповоз?!

Утром Альберт еле разбудил Юрку. Накануне тот с участковым Наилем долго засиделся в ОПОП, помянул старушку. Проще говоря, Наиль «поставил» – за причиненные Юрке хлопоты и не самые приятные впечатления. И теперь Юрка лежал в постели и сквозь гул в голове пытался понять, ради чего его расталкивает мать, ради какого такого Альберта, раннего гостя…

Наконец, до него дошло, что приход опера на дом – это явно неспроста. Натянув спортивные штаны, Юрка вышел в кухню. Мать уже поила Альберта чаем, она не стала дожидаться пока ее попросят, сама ушла, чтобы оставить их наедине.

Оказалось, Альберт уже все знал – и о белой «Газели», и о Рамоне. А может, и не знал ничего, но очень ловко, профессионально, подвел плохо еще пробудившегося Юрку к тому, чтобы тот все рассказал. Юрка выболтал ему и о вчерашнем разговоре с Серегой, и о сегодняшней «стрелке» с Рамоном – и только потом вдруг понял, что невольно выложил все, чего раскрывать Альберту не хотел.

- Да ты не переживай, – довольно ухмылялся Альберт, – у каждого опера есть тысяча способов заставить человека самого рассказать обо всем, чего он не хотел бы рассказывать. Если хочешь, на досуге я и тебя обучу элементарным приемчикам вешания лапши на уши, или как мы это называем «выворачивания на признанку».

- Но откуда тебе стало все известно? – разочарованно вздохнул Юрка.

- Сам догадался. Но и не без твоей помощи. Ведь это ты раскрутил версию, мимо которой мы с самого начала все пролетели. Говоря проще, Нуриманов вчера мне все выложил. Ну, тот самы «камикадзе», которого вы вчера задержали. Я сразу сообразил, зачем ты его про Рамона и про белую «Газель» расспрашивал, – Альберт усмехнулся. – Но ты не беспокойся, все лавры удачливого сыщика достанутся в первую очередь тебе, так что честолюбие твое не будет ущемлено.

- Причем тут честолюбие, – продолжал вздыхать Юрка, – и при чем тут слава… Я еще и не накопал ничего толком, чтобы версии строить.

- Ну, это ты по неопытности так думаешь. На самом деле – тебе повезло, что ты сразу наткнулся на верный след. Новичкам, как говорится, всегда везет.

- И дуракам тоже, говорят… А Серега этот в самом деле завязан с Рамоном? – поинтересовался Юрка. – Я ему обещал, что наш разговор останется между нами.

- Само собой, – ответил Альберт. – Завяз по уши. А ты что, уже с корешился с ним? Понимаю, на личные проблемы переключаться не будем.

- Я обещал, – повторил Юрка. – Хорош я буду, если вы его возьмете. Получится, будто я с ним счеты свел. И ей отомстил.

- Ваш разговор при вас и останется, – согласился Альберт, – все одно к делу его не пришьешь, хотя кое-какие подсказки мы теперь имеем. Вот увидишь, скоро мы их возьмем. А Сережу твоего отмажем, пойдет свидетелем – как помогавший следствию. Да ты не переживай, все будет хорошо, если только сам он не натворит глупостей. И ты здесь не при чем, ну разве что немного, с легонца… По любому, ведь не ты их вложил, а их дружок «камикадзе», пусть с ним и разбираются, если только в СИЗО его достанут. Так им можешь и передать. Но сам на «стрелку» с Рамоном не ходи. Это серьезный орешек, не по твоим зубам. Я уже говорил с ребятами из городской УОПы-попы, Рамон давно у них в разработке, и твои сведения о его вероятных следах в нашей комиссионке им очень даже понравились.

- Мои сведения? – изумился Юрка. – Но я же ни о чем никому не говорил, только обдумывал такую версию… И потом, я не хочу подставлять Серегу.

- И не надо его подставлять. Он по любому пойдет лишь свидетелем, – успокаивал Альберт. – А твоя версия, потому что она действительно твоя, уже всем известна, даже уоповцы взяли ее себе за основную. Мы с ними прошли по списку вещей, украденных из комиссионки, и тут наткнулись на парочку любопытных фамилий: там были украдены шубы Романовой Е.С. и Беловой А.Н. – очень дорогие норковые. Ущерб им должен быть возмещен… Так вот, Романова – это жена Рамона, а Белова – известная тебе Алина, в девичестве Кротова.

- Ни фига себе!

- Но самое интересное, что шубки эти они в комок сдали за три дня до ограбления, приобрели же неделей раньше в ЦУМе – да к тому же по цене впятеро меньшей, поскольку не норковые они вовсе, как записано в приеме на комиссию, а нутриевые. Как тебе такой расклад? – хохотал Альберт. – Ловко удумали, черти, сами же себя грабанули, да еще магазин им ущерб в шестьдесят лимонов должен выплачивать. Нет, тут без сговора с дирекцией комиссионки не обошлось. Но это уже пусть ОЭП разбирается.

- Так что же мне теперь, – спросил Юрка, – к Рамону сегодня не ездить? Раз у вас уже дело сшито…

- Наоборот! Твоя «стрелка» нам должна точно на все указать. Ты им, главное, все честно выложи, что я сейчас говорил. Пусть думают, что они у нас под колпаком, тогда станут по-скорому «паленые» вещички прятать, барыгам сдавать – на этом их УОП и хапнет с поличным! В три, говоришь, забили стрелку? -Альберт чуть подумал. – Только поедем вместе. А лучше всего, давай твоего Юрана с «девяткой» запряжем. Найдешь его?

- Он-то здесь при чем?

- Как причем? Комиссионка на его территории. К тому же ты поедешь на стрелку не как сотрудник доблестной милиции, а как представитель своей «коробки». Усек? Я вообще из машины выходить не буду, вдруг они меня в лицо признают.

Юрана они разыскали быстро, он еще не выехал с автостоянки за их домом – эту «дикую» автостоянку внутри большого двора, обнесенного девятиэтажными домами-стенами, контролировал сам Юран с «компаньонами». Охраняли машины те самые пацаны, которых Юрка вызволил с помощью Альберта из милиции. Так что Юрану не было резона отказываться, кроме того, он сам любил «забивать стрелки», устраивать разные там «гнилые разборки». Договорились встретиться на стоянке в половине третьего.

- Давай я тебя подлечу, – предложил Юран, когда Альберт убежал на работу, и отвез его в новенький пивбар, который тоже оказался под контролем Юрановской бригады. – Нравится? Хочешь, Колышек, мы тебя в таком пивбарчике директором поставим? Нам свои пацаны нужны. А невеста твоя барменшей будет, а?

- Какая еще невеста? – поперхнулся Юрка холодным пивом.

- Иринка Кротова, – усмехнулся Юран. – Или я вас неправильно понял? Во всяком случае, она уже всем подружкам своим по двору растрепала… О! А вот и она сама, долго жить будет. А главное – счастливо.

В пивбар действительно зашла Иринка с незнакомой Юрке подружкой. Они увидели машину Юрана, вот и решили зайти. Тот любезно пригласил дам за свой столик, сам сбегал за пивом.

- Чтобы у молодых все было хорошо, главное, со свадьбой не тяните, – горланил на весь зал Юран. – Эх, по такому случаю и я с вами пивка дерну.

- Как же ты машину поведешь? – удивился Юрка. – Мы же в три договорились.

- А мы твоего Альберта за руль посадим, побудет у нас извозчиком. Ну, что же вы, девочки, не стесняйтесь.

Иринка ничуть не стеснялась, просто пива она не пила, как впрочем и ничего спиртного тоже. Хорошая жена будет, сразу сделал вывод Юран. Иринка радостно подтвердила, что будет хорошей женой. Самое интересное, что Юрку весь этот треп нисколько не злил и не смущал. Он даже сам стал им подыгрывать, когда перешли на положительные качества жениха. Достоинств насчитали множество, но все сошлись на том, что главный его плюс состоит в том, что Юрка – везунчик по жизни.

За это повторили. И еще по кружке. В какое-то время Юрка даже начал забывать, куда они собирались. Но ровно в половине третьего за ними в пивбар зашел Альберт. Иринка на правах невесты пробовала напроситься ехать с ними, однако опер решительно воспротивился. И Юран подтвердил, что девушки в машине – все равно, что баба на корабле – дурная примета. К тому же, на «стрелки» их брать с собой не дозволяют правила воровского кодекса.

Всю дорогу Альберт материл двух дружков Юриков, которые от выпитого пива дружно икали на заднем сиденье. Машину он водил хорошо, но, оказалось, что у него не было водительских прав. Не то что с собой не было, дома там забыл, а вообще никогда не было. Посадить же за руль Юрана (который, кстати, выглядел совершенно трезвым) он не захотел. Юрка пьяненько извинялся перед Альбертом, впрочем, чувствовал себя нормально, во всяком случае, спокойно. Как себя вести на этой «стрелке», что нужно говорить, конечно, он помнил, но не хотел сейчас об этом думать.

На выезде с Ленинской дамбы их тормознула ГАИ. Альберт чертыхнулся, времени было в обрез, но все же остановился. Юран было рыпнулся за своими документами на машину, но Альберт зло цыкнул на него:

- Сидеть! – я сам с ними буду говорить. Вопреки общеводительской привычке соскакивать с места и бежать на полусогнутых к гаишнику, Альберт не пошевелился и даже не оглянулся на подходившего к ним сержанта. Только, прикуривая от встроенной на панели автозажигалки, слегка приоткрыл стекло своей дверцы. Сержант склонился над ним:

- Нарушаем? Почему сами не подошли? Так, попрошу документики.

- Я тебе щас такие документики покажу! – вдруг заорал Альберт, махнув перед носом опешившего сержантика своей полураскрытой корочкой (такие цветастые, обделанные золотом, обложки с гербом и надписью МВД можно купить на любом толчке). – Стоять! Шестой отдел, лейтенант Хасанов. Как честь отдаете, сержант? Почему не представляетесь по форме? Почему бушлат растегнут, как фуражку носите? Вы в милиции работаете или партизаните, мать вашу так, что за распущенность такая… Или давно с проверяющими не встречались? Так я вам устрою. Кто старший в заслоне? Спрашиваю, старший кто?

Юран отвернулся, чтобы не видели его улыбки, Юрка сидел не шевелясь. То что Альберт «понты кидает», он не сомневался, его поразил необыкновенный артистизм, с которым опер играл роль крутого начальника, но еще больше поразило то, как подействовал этот спектакль на того гаишника. Тот, бедный, вытянулся по стойке смирно, не зная, то ли ему держать руки по швам, то ли застегиваться. В конце концов, Альберт отпустил его, поскольку очень спешил к себе в УВД, но на обратном пути обещал обязательно остановиться, чтобы страшно разобраться со старшим.

Весь этот концертный номер так развеселил Юрку с Юраном, что к назначенному месту они подъехали под громкую ржачку и вылезали из машины, не переставая смеяться. Белая «Газелька» уже ждала их метрах в пятидесяти. Они направились к ней в самом веселом расположении духа.

Из «Газели» тоже вышли двое, направились навстречу. Вместе с Сергеем шел невысокий паренек, щеки которого невольно заставляли вспомнить надоевшую телевизионную рекламу («керосином их, керосином!»). Они сошлись как раз наполовине пути, остановились друг от друга шагах в двух, чтобы не было необходимости в рукопожатиях. Тем более, что все четверо держали руки в карманах.

- Говорил, один придешь, – вместо приветствия сказал Сережа, недобро разглядывая Юрана.

- Так ты тоже говорил, что приедешь на стрелку с Рамоном.

Юрка Рамона в глаза не видел, однако попал в точку: оказалось, что угрястый лишь посланник Рамона. Тот сам не смог приехать и послал его передать свои извинения.

- Так что давай «стрелку» перенесем, лады? – Серега говорил только с Юркой. – Само собой, Рамон тебе платит неустойку -полста «баксов». А сейчас о другом: Алина тебя приглашает на домашние пельмени, ты как? Если не против, тогда давай твоих приятелей отпустим, а сами на моей – в гости.

- Поехали, – согласился тут же согласился Юрка и обернулся к Юрану. – Братан, вы тогда назад катите, а я тут в гости загляну.

Юрку посадили в середку, угрястый сел с краю. Серега с места дал по газам, «Газель» развернулась на мокрой траве чуть ли не на месте и полетела прочь со стадиона.

- А этот, с тобой был, у вас на квартале «шишку» держит? -поинтересовался Серега. – Фейс его что-то знакомый.

- В нашем дворе живет. Автостоянку держит, пивбар, палатки на базарчиках, – говорил Юрка, стараясь казаться беззаботным, а сам примечал дорогу. – Предлагает мне директором пивбара стать, вот думаю…

- Правильно, все лучше, чем в ментовке перед всеми козлить, – проблеял вдруг угрястый козлиным тенорком.

- Заткнись, Клерасил! – зло оборвал его Серега. Они пролетели через вокзал, причем на повороте Юрка заметил, что Ильдаровской «девятки» на хвосте не видно. Сергей свернул на Нариманова. – Как там у вас в отделе, про комиссионку ничего нового не слыхать?

- Да я на работе не был. У меня два выходных. А куда мы едем?

- Я же сказал, к Алине на пельмени, – Сережа слишком уж часто поглядывал в зеркальце заднего обзора, однако, как видно, ничего подозрительного не заметил. – В общем, полста «зеленых», как я уже сказал, ты заработал. Если не будешь глупить, еще три раза по столько сломишь – а это уже твоя месячная зарплата. Надеюсь, тебя «жучками» там, радиомаяками не напичкали?

- Кончай, Серега, – усмехнулся Юрка. – Это только в кино у милиции все на электронике, а на самом деле у нас опера по пять человек в комнате сидят, и на всех одна старая пишущая машинка. К тому же на кой черт мне с «жучками» на пельмени ехать?

- Мы уже почти приехали.

Серега свернул от базара к железнодорожному полотну, нырнул в переулок, где были разбросаны сараи, гаражи и приспособленные под склады грузовые контейнеры. Юрка окончательно потерял ориентацию. Старый центр он вообще знал плохо, поскольку детство и юность провел в спальных кварталах Заречья, где до сих пор о поездке в центр говорят «поехал в город».

* * *

Когда Альберт увидел, что Юрка садится в «Газельку» и та берет с места в карьер, он сразу решил, что это похищение. Поэтому первым его движением, скорее инстинктивным, было желание броситься в погоню. Однако он вовремя сообразил, что на чужой машине, без водительских прав, даже оперу не следует гоняться по центру города.

Вместо погони за белой «Газелью», он вернулся к блок-посту возле Ленинской дамбы, где его уже ждал экипаж ГАИ со старшим во главе. Случай, так позабавивший ребят десять минут назад, теперь мог сослужить неплохую службу – ведь у гаишников была с собой рация.

Лейтенант, старший в заслоне, не знал, отдавать или не отдавать чести неизвестному в штатском, который только что распек его сержантика за неуставный вид и обращение не по форме. Но тот, похоже, не собирался больше ругаться, выскочив из машины, он бросился к ним:

- Рацию скорей! – и уже закричал в микрофон. – Дежурный, говорит оперуполномоченный лейтенант Хасанов по срочному делу! Земляк, свяжи меня по телефону с шестым отделом, с Поповым… Я знаю, что на открытой волне, пусть и другие слышат. Попов? Хасанов, я тебе сегодня звонил… Подними ребят, нужно срочно найти белую «Газель» номер а721нн, она находится предположительно в районе рынка. Возможно похищение. Я на Ленинской дамбе, заезжай за мной, вместе туда двинем!

Он вернул рацию и закурил. Юран выглядывал из своей машины, но не решался спросить.

- А, Юран, – Альберт заметил его. – Ты поезжай домой, мы теперь сами разберемся. Только никому ни слова, понял?

- Понял, конечно, – Юран замялся. – Я к тому, что Юрка мой старый друг, если нужна моя помощь…

- Какая помощь? Да ничего они с ним не сделают. Не тот случай. Езжай, говорю, и ни о чем не беспокойся.

В это время подъехал уоповец Попов, Альберт прыгнул к нему в машину и они рванули в сторону рынка. По дороге Альберт вкратце рассказал, что случилось.

- А почему ты сразу решил, что было похищение? – улыбнулся Попов. – Может, и правда на пельмени ребята поехали?

- Рамон точно подстраховался, – не унимался Альберт. – Так что наш план с тобой рассыпался с самого начала.

- Какой план? Не было никакого плана, – по-прежнему улыбался Попов. – «Наружку» мы установили, их гаражи и хата Рамона держат под объективом. Только бы барыги хитрее нас не оказались, реально взять мы их можем только с поличным.

Они подъехали к рынку и застряли в людской толчее. Лотки и ряды «диких» торговок здесь подходили вплотную к проезжей части, так что покупателям приходилось лавировать между машинами. Альберт лишний раз убедился, что правильно не погнался за «Газелькой» сам – все равно петлять здесь было бесполезно. Они свернули к гаражам и оптовым складам, где по данным УОП «банда Рамона» хранила свои товары (легальные и не совсем). Альберт подгонял водителя, всерьез опасаясь, как бы с Юркой чего-нибудь не случилось…

Сергей зарулил в свой старенький двор и вышел из машины. Они о чем-то перебросились в два слова с угрястым и тот быстро свалил, а Сергей пригласил Юрку следовать за собой.

По шаткой деревянной лестнице они поднялись на второй этаж старого дома, где на маленькой площадке была всего одна дверь с табличкой «кв.5».

- Жена, встречай нашего гостя, – крикнул Серега.

- Тихо ты, Элинку разбудишь, – голос Алины из комнаты заставил громко ухнуть Юркино сердце.

- Раздевайся, проходи, – пригласил Сергей Юрку и снова крикнул вглубь квартиры. – Я поехал машину в гараж ставить, через двадцать минут вернусь – чтобы пельмени были готовы и стол сиял хрусталем!

Он вышел, слышно было как он прогромыхал по лестнице, скатываясь вниз через две ступеньки, хлопнул дверцей «Газели», взвизгнул мотором и выехал со двора.

В прихожую тем временем вышла Алина. Она была совсем не такой, как вчера. Простоволосая, без грима, в домашнем халатике, Алина выглядела еще лучше. Во всяком случае, для Юрке лучше – сегодня она не казалась такой далекой и недосягаемой… Она приветливо поздоровалась, повела Юрку в кухню.

Жили они действительно неплохо, старая квартира – просторный коридор, две огромных комнаты с высокими потолками, кухня с аэродром -современным «хрущобам» и даже «ленинградкам» не сравниться. Разве что не было ванны и горячей воды. Мебель, впрочем, была обычной для семьи с неплохим достатком.

Алина сегодня была более разговорчивой. Вспоминала одноклассников, интересовалась, кого видел Юрка. Он с удивлением заметил, что за почти месяц с дембеля, кроме Юрана, толком никого и не встречал, а сам подумал, что класс их как-то быстро разлетелся, хотя до этого они жили все рядом и виделись практически ежедневно.

Разговоры об одноклассниках и о школе были тем более приятны, что напоминали о том времени, когда они были вместе. Правда, Юрка насчет Алининых чувств к себе особо не обольщался, не более чем привязанность, она всегда была на дистанции, близости не допускала. И тем не менее, им обоим было что вспомнить, и эти воспоминания приятно волновали не только Юрку, но и – он видел – Алину тоже.

Она достала из холодильника салаты, консервированные овощи, нарезала колбасы и сыра, поставила разогревать бульон для пельменей. Юрка даже пошутил насчет того, что никогда раньше не видел ее на кухне за приготовлениями. Вера Васильевна дочерей к кухне не подпускала -готовила, накрывала и мыла все сама, считая, что им еще успеется.

- А ты думал, она из нас белоручек вырастила? Нет, Юрочка, мы всему у нее научились. Впрочем, Иринка лучше меня готовит, – вставила Алина не без «шпилечки». – Зато я лучше стираю и шью.

Юрка и сам видел, что домохозяйка Алина неплохая. Все кругом сияло чистотой и уютом. Чего он, скажем, не мог бы сказать о своей матери. Он старался всеми силами гнать от себя грустные мысли, но все же не мог избавиться от тяжелого чувства утраченного счастья… Курить она ему в кухне не разрешила («в доме маленький ребенок, я и Сережку гоняю на лестницу»), а уходить на перекур не хотелось – Юрка боялся потерять даже две минуты из тех двадцати, которые он мог побыть с Алиной наедине.

- Ну, что? У меня все готово, открывай, – она достала из холодильника бутылку чистопольской водки «Гимаевской» и протянула Юрке. -Ты есть хочешь? Может, пельмени позже сварим, а пока холодными закусками обойдемся?

- А его ждать не будем? – удивился Юрка, но бутылку открыл и налил в рюмки.

- Ты ко мне в гости пришел, а не к нему. Этого паразита может и через час не дождешься, – Алина подняла свою рюмку. – Давай за твое возвращение. За тебя.

- Нет, я хотел выпить за тебя…

- Значит, до сих пор не забыл? – помолчав, спросила Алина, впрочем, она не ждала ответа. Она была все так же отстраненно-спокойной, говорила ровным голосом, только не поднимала глаз. – Я тоже не забыла, Юра. И хотела тебе сказать, что очень виновата перед тобой. Прости, что не дождалась. Теперь я знаю, что сделала большую ошибку. Просто с мамой мы очень трудно жили. И тогда я выбрала «золотую клетку», дура. Оказалось, что не такая уж она и золотая, к тому же клетка она и есть клетка.

- Ты его любишь?

- Ах, Юрка, Колышек, да при чем тут любовь и семейная жизнь? Это нам на литературе вдалбливали, что нельзя жениться по расчету. Семья – это прежде всего расчет, бухгалтерия, – Алина улыбнулась, напомнив и себе и ему, что училась в финансовом институте (сейчас у нее была академка). – Для любви существует медовый месяц, а потом начинаются серые будни. Слава Богу, что он вечно пропадает по своим делам, а вечером, если пьяный, сразу засыпает, если трезвый – смотрит видик. Мы друг другу не мешаем. Раз в неделю бываем у моих, раз в неделю – у нас свекровь. А ты говоришь – любовь…

Она выпила. Выпил и Юрка. Его вдруг как-то сразу развезло, видно, сказались вчерашние поминки с Наилем, и сегодняшнее пивко с Юраном. Он только молил Бога, чтобы Серега подольше не возвращался. Алина тоже сразу опьянела, оказывается, она еще ни разу не пила после родов, только недавно отняла дочку от груди.

Юрка чувствовал, что погиб. Душевному спокойствию, которое он так старательно в себе восстанавливал, теперь пришел конец. Лучше бы они поругались в пух и прах, лучше бы она отрезвила его ледяным презрением… Но Алина оставалась все той же Алиной, доброй и далекой, всепонимающей и непонятной. Он видел, что в этом доме она чужая, как была чужой и в доме матери, как была бы чужой и в его доме. Такие женщины живут где-то далеко, в своих мечтах…

Они тихо разговаривали. Впрочем, больше говорила она, а он слушал и желал лишь одного, чтобы это не кончалось.

Однако за окном стемнело и Алина словно очнулась.

- Да где же он пропал? Второй час уже нет, – она встала, но пошла не к окну, как это делают жены в ожидании мужа, а в комнату – послушать, не проснулась ли дочь. Юрка вышел на лестницу покурить. Света на площадке не было, да и не было в нем нужды. Он стоял, курил и думал о своем. Вдруг его привлекли шаги во дворе, внизу, возле входной двери остановились двое. Он узнал голос Сергея:

- Короче, договорились, часа через два ждите. Я его покрепче накачаю и пойду провожать, тут на нас пусть твои бомжи и нападают. Только пусть не перепутают, у него синяя куртка, а у меня желтая – а то оставите Эльку мою сиротой…

Юрка тихо нырнул в прихожую. Так, начинается. Впрочем, нападения он не боялся. Пусть убьют, все равно без Алины ему не жизнь.

Вошел Серега, как ни в чем не бывало. Сели за стол. Выпили. В глазах у Юрки все плыло, однако голова – в ожидании опасности – соображала ясно. После пельменей за столом воцарилась непринужденная обстановка, которую прервал детский плач из комнаты.

Алина побежала к дочери, а Серега сразу стал серьезным:

- Ну как? Наши предложения остаются в силе. Если надумаешь поработать немного в нашу пользу – будешь при хороших деньгах.

От денег Юрка не отказался. Но и рассказывать Сереге ничего особенно не стал. Только то, что велел Альберт: о том, что вложил Рамона наркоман Нариманов, что за ними установили «наружку», но брать пока не собираются. И самое главное – что Серегу, при надобности, Альберт обещал отмазать.

Такой разговор Сергея явно удовлетворил, и пока Алина кормила в комнате дочь, они на кухне долго говорили. Точнее, Юрка расспрашивал, а Серега подтверждал – и кражу в комиссионке, и адреса перекупщиков краденого, и даже то, что похищенные из «комка» шубы сейчас находятся у него гараже, а ювелирные безделушки у Рамона.

Вдруг в кармане у Юрки что-то щелкнуло – и он похолодел. Однако, на его счастье, Серега щелчка не услышал. А это автоматически отключилась запись на диктофоне, который Юрке сегодня вручил Альберт. Просто кончилась кассета.

Юрка не знал, насколько ценным может быть для розыска то, что он только что записал. Да и не об этом он сейчас думал. Ему уже пора было собираться домой, но он ждал, когда Алина уложит девочку. Наконец, она вышла на кухню.

- Ладно, спасибо за угощение, – начал Юрка, – мне еще домой добираться…

- Ну нет, без кофе я тебя не отпущу, – категорично заявила она.

Сергей предложил выйти покурить, но Юрка отказался. Возникла малоприятная ситуация. Серега слишком не хотел оставлять их одних, но Алина в кухне курить не разрешила. Пришлось обиженному мужу выходить на лестницу.

Юрка пил кофе и молча смотрел на сидящую рядом Алину. Взгляд его был настолько красноречив, что даже всегда спокойная Алина засмущалась и не могла найти подходящей темы для разговора:

- Ты только приходи. И сюда, и к маме. Хорошо, Колышек?

- Ты тоже не забывай меня.

- Отвернись, а то муж еще приревнует… Хотя он, кажется, на это не способен, – Алина обернулась на входную дверь и продолжала. – Только ты с ними не связывайся. Отвратительная компания. Я добилась, чтобы он их хотя бы домой не водил. Но отвязаться от них он не может. Да, видно, и не очень хочет.

- У меня своя компания, – ответил Юрка. Он все также смотрел на Алину, когда вошел Сергей. – Спасибо, я все же пойду.

- Да ты из наших переулков в темноте не выберешься, – вставил Сергей. – Давай провожу.

- Колышек, я тебе сумку соберу, маме моей занесешь? – Алина встала, что-то наложила в пакет из холодильника. Юрка вслед за Сергеем оделся, взял у нее пакет. На прощанье Алина вновь не удержалась от «шпильки». – Ну, счастливо тебе. То есть вам с Иринкой. Привет им от нас передавай.

На улицу Сергей Юрку буквально выволакивал. Тот в темноте оступился на крутой лестнице и чуть не загремел вниз головой. В какой-то момент Юрка даже забыл, где он и что ему готовят в этих жутких переулках без фонарей. Сергей что-то громко рассказывал про Рамона, какие они с ним друзья. Юрка снова записывал его треп на обратную сторону кассеты…

Две тени показались из подворотни совершенно неожиданно. Один из незнакомцев о чем-то их спросил. Серега тут же стал впрягаться в разборку:

- Чего? Кого ты козлом назвал? Да ты знаешь, что мы сейчас с вами сделаем.

Юрка сразу все вспомнил. Но отступать было поздно. Уже хватались друг другу за грудки, все кричали и матерились. Потом был короткий удар в грудь, Юрка еще успел понять, что ударили его ножом, успел сказать себе «это конец» и ярко увидеть лицо Алины…

Потом все погрузилось в небытие.

ЭПИЛОГ

По жизни Юрке Колышкину везло. Повезло и на этот раз – диктофон, лежавший во внутреннем кармане куртки, изменил направление удара и нож прошел в двух сантиметрах от сердца. Правда, бомж его еще несколько раз успел стукнуть ножом, но остальные раны были несмертельны, толстая осенняя куртка не дала лезвию проникнуть слишком глубоко.

Спасло его еще и то, что благодаря Альберту за ними постоянно шли ребята из наружного наблюдения. Они тут же вызвали машину ППС, опергруппу и «скорую помощь». Бомжей взяли по горячим следам. Юрку откачали в Больнице скорой медицинской помощи.

Не повезло Сергей. Пока первый бомж резал Юрку, второй никак не мог справиться с озверевшим (или так хорошо игравшим свою роль в Рамоновском сценарии) Серегой. Тогда бомж поднял с земли кусок ржавой трубы и со всей силы заехал Сереге по затылку. С переломом основания черепа тот тоже был срочно доставлен в БСМП, но врачи так и не смогли вывести его из комы. Не приходя в себя, Сергей скончался…

Обо всем этом Юрка узнал только на седьмой день, когда стал понемногу приходить в себя. Первой, кого он увидел возле своей кровати, была… Алина.

Впрочем, эту шутку с ним сыграл неверный свет ранних осенних сумерек, заползавший в окно палаты отделения реанимации. Перед ним стояла медсестра, чем-то похожая на его возлюбленную. С толку его сбило еще и то, что рядом с ней стояла Иринка, которая что-то радостно ему говорила. Что? Смысл слов до него стал доходить не сразу.

Постепенно молодой здоровый организм брал свое – Юрка стал поправляться. К нему приходил следователь, впрочем, он не столько допрашивал его, сколько передавал последние новости: запись на диктофоне, сделанная Юркой, помогла взять и раскрутить на признанку не одного Рамона, а всю его «банду». Причем из Рамона и выбивать ничего особо не пришлось – Серега (земля ему пухом) был настолько откровенен, что точно указал, где находится краденое. На ювелирных изделиях нашли пальчики Рамона, так что у следствия, помимо его чистосердечного признания, было вагон железных улик.

Порадовал Юрку и визит сослуживцев. Марат пришел с Вовой, как всегда молчаливым и грустным. С ними явился и веселый Альберт. Мужики трепались без умолку, перебивая друг друга. Первой и главной новостью было, разумеется, то, что в комиссионку вернули все похищенное, а значит их отделу не придется выплачивать магазину сто лимонов – всем уже выдали зарплату за прошлый месяц и обещали за этот месяц тоже не задерживать. Кроме того, их экипажу начислили премии за задержание автоугонщика и квартирного «камикадзе».

За Рамона, правда, Юрке не полагалось ничего. Формально его и подельников брал городской УОП, так что в сводке Юрка фигурировал только как потерпевший от нападения двоих «нигде не работающих, без определенного места жительства». Там же упоминалось и о погибшем, «нигде не работающем Б.», то есть о Сергее, упоминалось и о том, что все поссорившиеся были сильно пьяны. Юрке не было жаль Серегу, но жалко было Алину…

Однажды Иринка, которая дежурила возле него посменно с его матушкой, передала ему от Алины большой привет.

- Как она? – спросил Юрка.

- Пока к нам переехала. Ты бы видел, какие ему похороны дружки закатили, какие поминки… Алинка все время плакала, почернела вся. Но сейчас все хорошо. Мы стараемся при ней не вспоминать о Сергее, а она тоже о нем не заговаривает. Хорошо, что Элинка маленькая, еще не успела привыкнуть к отцу. А хочешь, в следующий раз мы придем к тебе с ней вместе?

Юрка закрыл глаза. Просто не хотел, чтобы Иринка все поняла. Получилось, что он как бы сказал «да».

Но Алина в больницу не пришла. Только передавала ему приветы и всякие вкусные штучки, которые приготовила сама. Особенно Юрке понравился абрикосовый компот, он об этом неосторожно заикнулся, – и потом Алина вырила его для Юрки каждый раз, когда к нему собиралась Иринка.

Юрка пил этот компот с удовольствием. И боялся думать о том, что и на этот раз ему в жизни здорово повезло.

= в начало =

Александр Воронин ОСВОБОЖДЕНИЕ ДУХА пьеса в 2-х действиях

24.01.2013 | Автор: admin

Действующие лица:

В е р а

В и к т о р

В с е с л а в

ИЗГНАНИЕ

I.1

В соборе святого преподобного Серафима Саровского стоят строительные леса. Часть фресок закрыта полиэтиленом, забрызганным известью. В глубине сцены, справа от иконостаса, спиной к зрителям старушка в платке читает утренние молитвы. Эхо разносит ее голос под сводами церкви. Народу в храме немного.

В и к т о р. Извините, батюшка… Как к вам лучше обращаться?

В с е с л а в. Отец Всеслав.

В и к т о р. Вам звонили. Вот моя визитка.

В с е с л а в. После службы.

В и к т о р. Извините, у меня мало времени.

В с е с л а в. Я вас не задерживаю.

В и к т о р. Не очень-то вы любезны с прихожанами.

В с е с л а в. Вы не прихожанин. Своих я всех знаю по именам.

В и к т о р. У меня действительно проблема. Точнее, у моей жены.

В с е с л а в. А где она сама?

В и к т о р. Дома. Мы хотели пригласить вас… Она не может.

В с е с л а в. И я не могу. Извините, служба.

В и к т о р. Она не может ходить.

В с е с л а в. Сильно болеет? Тогда к врачам надо.

В и к т о р. Нет, нам надо по вашей части. Нам сказали, вы изгоняете.

В с е с л а в. Отчитки одержимых мы проводим только в храме, по пятницам, после службы. Как супруге станет лучше, привозите ее сюда.

В и к т о р. Мне говорили в епархии, к вам сюда толпами народ валит. Из округа и других областей приезжают. А нельзя ли провести сеанс в индивидуальном, так сказать, порядке?

В с е с л а в. Сеансы при гипнозе бывают, у кашпировских, оздоровительные. Видно, вам все едино…

В и к т о р. Мы недалеко живем, в Семейкине. На моей машине за час обернемся. Разумеется, я хорошо заплачу.

В с е с л а в. Я сейчас заплачу. Неужели вы, нормальный взрослый человек, не понимаете, что в этом мире не все покупается? Есть порядок, который не зависит от вашего богатства, связей, взяток. Ибо не я изгоняю, но Господь! И еще батюшка Серафим помогает. Вот перед его иконкой встанем, почитаем, окропим болящую святою водой… Ступайте, Бог с вами.

В и к т о р. У вас ремонт, гляжу, затянулся. А у меня, если что, на всякий случай, строительная фирма. Могли бы обрешить ваши вопросы. Скажем, по спецтехнике. Ведь на колокольню надо колокола поднимать?

В с е с л а в. Вашу фирму мы попросим о многом. Однако поехать к вам домой я не могу. Даже после службы. Придется вашей жене освобождаться, так сказать, в общей очереди.

В и к т о р. И все же, отец Всеслав, надо поехать. Супруга ждет. Мне не хотелось настаивать… Один звонок Сергею Константиновичу, если позволите… Впрочем, лучше обойтись без крайностей.

В с е с л а в. Вы угрожаете? (Заглядывает в его визитку). Интересно. Тогда поедем, конечно. Сразу после службы. Часа через два.

В и к т о р. Спасибо.

В с е с л а в. Спаси Бог. Даже благодарить по-человечески не умеете.

Они расходятся. Церковный хор начинает распев. Виктор уходит.

I.2

Дом в колониальном стиле из силикатного кирпича, с колоннами на входе, смотрящий витражами длинных готических окон фасада в сад. Виктор открывает ключом большую железную калитку, пропускает вперед отца Всеслава, ведет его в дом. Во дворе построены одноэтажный флигель, большая баня, теплица, гараж на четыре машины. Для сада практически не осталось места, поэтому яблоньки жмутся к бане, а газонная трава зажата проездами и тротуарами, уложенными брусчаткой. Всю усадьбу ограждает трехметровый каменный забор с битым стеклом, вмурованным поверху.

Хозяин вводит гостя в двусветный холл с широкой лестницей, которая ведет в верхние этажи. Приглашает в гостиную с камином и стеклянными дверями во всю стену, за которыми виден зимний сад. Кухни нет, стенка с встроенной газовой плитой, мойкой, холодильником и посудомоечной машиной вжалась в проем под дубовой лестницей. Жилые комнаты на втором и третьем этажах, впрочем, маленькие, довольно уютные.

В и к т о р. Нас никто не встречает. Очевидно, Ольга Ивановна ушла. Соседка к нам заглядывает, прибраться по хозяйству, погенералить, в смысле – генеральную уборку помочь, все такое. Сейчас приведу жену в гостиную.

В с е с л а в. Гляжу, у вас и перекреститься некуда. Не то чтоб красного угла с иконами – тут и углов-то нету…

В и к т о р. Иконы были, кажется, в спальне у супруги. Принести?

В с е с л а в. Господь с вами. Где же сама болящая?

В и к т о р. Сейчас схожу. Посидите минуточку.

Виктор идет к жене в спальню, священник прохаживается по гостиной и вдруг видит в зимнем саду нагую женщину. Она его тоже заметила, воскликнула: «О боже!» – и метнулась прочь.

В с е с л а в (отворачивается, закрывает глаза, молится). Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.(Крестится). Вси святии Небесные Безплотные Силы, удостойте меня силы сокрушать все зло и страсти под ноги мои. Святии Безплотные Серафимы, удостойте меня иметь пламенеющее сердце к Богу. Святии Безплотные Херувимы, удостойте меня иметь премудрость для славы Божией. Святии Безплотные Престолы, удостойте меня различать истину от неправды. Святии Безплотные Господства, удостойте меня господствовать над страстями, чтобы дух поработил плоть. Святии Безплотные Силы, удостойте меня иметь мужество в исполнении воли Божией. Святии Безплотные Власти, удостойте Меня иметь силу победы над злом. Святии Безплотные Начала, удостойте Меня служить Господу Богу в непорочности сердца и дел рук моих. Святии Безплотные Архангелы, удостойте меня исполнять волю Господа нашего Иисуса Христа. Святии Безплотные Ангелы, удостойте меня руководствоваться заповедями Божиими во все дни жизни моей…

В и к т о р (возвращается, застыл на пороге, не решаясь прерывать молитву). В спальне ее нет, зато вот образок нашел. Только без бороды. Должно быть, это не Иисус?

В с е с л а в (взял в руки золотой оклад, перекрестился). Святой великомученик Пантелеймон, целитель. Вы вдвоем с супругой здесь живете?

В и к т о р. Вдвоем. Водитель помогает по хозяйству, про соседку я уже рассказывал.

В с е с л а в. А родители навещают?

В и к т о р. Мама в городе живет. Отца нет.

В с е с л а в. Преставился?

В и к т о р. Давно уж… лет пять или шесть.

В с е с л а в. Болел тяжко?

В и к т о р. Не без этого. То ли инфаркт, то ли инсульт, в общем…

В с е с л а в. Ни даты, ни причины смерти отца своего, получается, вы не припомните. Странно… Где же больная?

В и к т о р. Ее в спальне не было. Кажется, в столовой что-то звякнуло. Извините, минуточку.

Виктор выходит, через короткое время чуть не силой вводит Веру, которая наспех запахнулась в халатик.

В с е с л а в. Желаю здравствовать, хозяюшка. Мир дому вашему.

В и к т о р. Вера Арсеньевна, моя супруга. Познакомься, любимая. Отец Всеслав, настоятель Серафимовского монастыря.

В е р а. Очень приятно.

В с е с л а в. Да не приятно вам, я вижу. Уж не обессудьте, долго я у вас не загощусь. Супруг ваш сказывал, что вы со мной поговорить хотели.

В е р а. Я? Нет… То есть я хотела, конечно, только не сегодня.

В и к т о р. Ну почему, любимая? Я столько батюшку уговаривал, он оставил дела, примчался к нам… Я сказал, что ты не встаешь.

В с е с л а в. Неволить не могу, сударыня. Простите, коли не так…

В е р а. Нет, просто мне неловко в таком виде затрапезном. Вы позволите мне переодеться?

В и к т о р. Только недолго, любимая.

В е р а. Извините, минуточку. (Выходит, пошатываясь).

В с е с л а в. Чем же она больна?

В и к т о р. В самом деле, утром не могла подняться с постели… Неудобно получилось. Впрочем, не удивляйтесь ее странностям.

В с е с л а в. С чего вы заключили, будто ее непременно нужно освобождать от бесов?

В и к т о р. Во-первых, она сама просила. И чтобы именно вас привез. Во-вторых, я боюсь. Во время приступов у нее меняется голос. Откуда ни возьмись пробуждается такая силища немыслимая – прямо страшно делается.

В с е с л а в. Может быть, вы просто насмотрелись фильмов про изгоняющих дьявола?

В и к т о р. Я не только голливудские триллеры видел. Нашу картину «Остров» дважды посмотрел. Там Петр Мамонов из дочери генерала чертей изгонял. Вы видели «Остров»? Или там неправду показали? Так не бывает?

В с е с л а в. Бывает, и почище. В фильме все правильно показали.

В и к т о р. К тому же, я читал про экзорцизм. В Книге Царств, к примеру: Давид, играя на лире, изгнал беса из Саула.

В с е с л а в. Вы читали Ветхий Завет?

В и к т о р. Нет, залез в Интернет. Там много случаев описывают.

В с е с л а в. Ну-ну.

В и к т о р. Вы напрасно смеетесь. У нас действительно проблема.

В с е с л а в. Да я не смеюсь. Я плачу.

В и к т о р. Тогда почему вы не хотите серьезно со мной говорить?

В с е с л а в. Кажется, вы привезли меня поговорить с супругой вашей.

В и к т о р. Само собой. Однако я тоже хотел бы разобраться в вопросе.

В с е с л а в. Каком?

В и к т о р. Скажем, как бесы вселяются в человека? И чем их оттуда изгоняют?

В с е с л а в. А зачем вам?

В и к т о р. Когда мне лечащий врач ставит диагноз, я обязательно прошу объяснить, каково действие данного лекарства на организм. Чем обусловлен эффект.

В с е с л а в. Вы же неверующий. Как же я смогу вам объяснить природу сего явления?

В и к т о р. А вы попробуйте. Я не тупой, постараюсь понять.

В с е с л а в. Опять понять… А поверить вы не пытались? Раны Христовы обязательно нужно пальцем потрогать? Вы не способны верить, потому что ни Бога, ни бесов не можете пощупать, купить, повесить на стенку. Между тем ни атомов, ни нейтронов мы тоже не видим глазами, однако понаделали из них самых страшных бомб, способных разрушить все живое на земле.

В и к т о р. Знаете, с вами очень интересно дискутировать.

В с е с л а в. А я с вами не собирался дискутировать. Оставайтесь в сраме своем, коли вам так нравится.

В и к т о р. В сраме? Я верующий. И в церковь по праздникам хожу.

В с е с л а в. Понятно, «подсвешник».

В и к т о р. Что вы сказали?

В с е с л а в. Так в народе прозвали начальство, которое при советской власти боялось своих детей крестить, а ныне долгом своим почитает Пасхальную службу со свечкой отстоять.

В и к т о р. Меня действительно крестили, когда я стал уже совершеннолетним. Отцу нельзя было, он первым секретарем работал.

В с е с л а в. А жена крещеная?

В и к т о р. Не знаю. Наверное.

В с е с л а в. Вы ее настолько любите, что за все годы супружества не удосужились узнать такой мелочи? И живете, стало быть, невенчанные.

В и к т о р. Мы собирались, правду сказать, но все как-то не решились.

В с е с л а в. Вот и получается, живете в сраме. И еще гордитесь собой.

В и к т о р. Извините, конечно. А почему бы мне собой не гордиться? Я истинный сэлф оф мэн – человек, который сделал себя сам! У меня есть положение в обществе, средства, возможности.

В с е с л а в. Сам! Этот дворец вы себе сами построили? Сами за образование свое платили? Или должность вам за необыкновенные заслуги досталась? Не лукавь, сын мой. Хотя бы перед самим собой душою не криви. Все это тебе досталось от папы – первого секретаря. Разве не так?

В и к т о р. Положим, на теперешнюю должность в обладминистрации меня назначили уже после смерти отца.

В с е с л а в. И даже не без участия Сергея Константиновича? Раз его знаешь, то и про меня должен был слышать.

В и к т о р. Сергей Константинович мне ничего про вас не рассказывал. Только направил в епархию по своим каналам.

В с е с л а в. Не рассказывал. Неужто даже у него совесть порой просыпается?

В и к т о р. А в чем, собственно, дело? Вы меня заинтриговали…

В с е с л а в. А вы меня утомили. Когда, наконец, супруга ваша явится?

В и к т о р. И верно, что-то она долго. Сейчас схожу за ней…

Виктор выходит, отец Всеслав пристроил иконку на подоконнике, крестится, кладет поклон, читает молитву, вдумываясь в каждое слово.

В с е с л а в. К тебе, как безвозмездному врачу, утешителю скорбящих, обогатителю неимущих, прибегаем мы ныне, святый Пантелеймон. Любомудрию мирскому и искусству врачебному хорошо научившись, во Христа ты уверовал и, от Него дар исцелений, безмездно недугующих исцелял их. Богатство все свое нищим, убогим, сиротам и вдовам раздавая, в узах томимых ты посещал, святый страдалец Христов, и врачеванием, беседою и подаянием утешал их. За веру во Христа многообразные испытал мучения, ты во главу мечем был усечен, и пред кончиною твоею, явившись Христос наименовал тебя Пантелеймоном, то есть всемилостивым, потому что дал тебе благодать всегда миловать всех притекающих к тебе в любых обстоятельствах и скорбях. Услышь нас, с верою и любовью прибегающих к тебе, святый великомученик, ибо ты от самого Спаса Христа всемилостивым был наречен, и в жизни своей земной одному врачевание, другому милостыню, иному утешение нескудно подавал, никого не отпуская от себя необлагодетельствованным. Так и ныне, не отринь и не оставь нас, святой Пантелеймон, но внемли и поспеши на помощь нам; от всякой скорби и болезни исцели и уврачуй, от бед и напастей освободи, и в сердца наши пролей утешение Божественное, чтобы бодры будучи телом и духом, прославили мы Спаса Христа во веки. Аминь.

Виктор вводит Веру, она одета в ярко красные легинсы и пончо, отчего и лицо ее кажется несколько раскрасневшимся.

В и к т о р. Вот и мы. Вера Арсеньевна очень извиняется, что заставила ждать.

В е р а. В самом деле, не понимаю, с чего муж взял, будто мне нужна помощь священника. Я давно ему говорю, что меня надо сдать в психушку, чтобы там закололи транквилизаторами до полной потери сознания.

В и к т о р. Ну что ты такое говоришь, любимая. Отец Всеслав уже в курсе наших проблем и готов тебе помочь.

В с е с л а в. Я совершенно не в курсе, что случилось. И никакой помощи от себя лично не предлагаю. Вы можете со мной не откровенничать, поскольку не на исповеди. Ежели в самом деле есть у вас нужда в помощи Господа, то я готов молить святых о ниспослании вам исцеления.

В и к т о р. Я вам рассказывал в машине, последнее время супруга одержима мыслью, что с ней кто-то разговаривает. Будто некто извне влияет на ее настроения, на ее самочувствие.

В с е с л а в. Извне? Или изнутри? Может, она сама расскажет?

В е р а. А что конкретно вас интересует?

В с е с л а в. В данную минуту меня интересует, что я вообще тут делаю. И еще я задаю себе вопрос: кто из вас больше одержим?

В и к т о р. Вы меня имеете в виду?

В с е с л а в. Представьте. В миру кишит бесчисленное множество нечистых сил: дух стяжательства, дух зависти, дух гордыни – все это отнюдь не отвлеченные понятия, а конкретные сущности, наделенные сознанием и волей. Святой Иоанн Златоуст в толковании сорок первого псалма Давидова сказал: «…Сколько бесов носится в этом воздухе! Сколько противных нам сил! Если бы только Бог позволил им показать нам свои страшные и отвратительные лица, то не пришли ли бы мы в ужас, не погибли ли бы, не уничтожились ли бы?» Простите, что лезу с поучениями. Скажите своему водителю, чтобы отвез меня.

В и к т о р. Кому же я завидую? Мне завидуют, да!.. И мне действительно есть чем гордиться! Выходит, я одержим?

В с е с л а в. Сам сказал, сын мой, что узнал в сети про экзорцизм. Значит, знаешь свой диагноз. Только не знаешь, в чем твое избавление.

В е р а. Его не прошибете, батюшка. Ему хоть об стену горох, хоть хрен по забору… А мне, в самом деле, хотелось бы поговорить с вами откровенно. И как вы верно заметили, не в присутствии мужа.

В и к т о р. Замечательно! С удовольствием вас покину, умоюсь с дороги. Не отужинаете с нами, святой отец?

В с е с л а в. Не отужинаю. И не святой. Я сам великий грешник. Господь с вами, скажите водителю. У меня еще дела в городе.

Виктор уходит. Вера глядит вслед, потом прикрывает за ним дверь.

В е р а. Вы правда можете мне помочь?

В с е с л а в. Сначала хотелось бы знать, какой помощи вы ищете?

В е р а. А какой помощи ждут от священнослужителей? Отпущения грехов, наверное, прежде всего. Вот уже несколько лет меня преследует в этом доме невидимая сила. Иногда она целиком завладевает мной, и тогда я начинаю говорить грубым низким голосом, во мне просыпается агрессия. Однажды муж с водителем вдвоем не смогли меня удержать, я разметала их по гостиной, словно мальчиков. Это с моей комплекцией!

В с е с л а в. И за что вы их так?

В е р а. Кабы знала… В такие минуты я ничего не помню. Когда очнусь, и мне начинают рассказывать – я не верю…

В с е с л а в. Кстати, кому принадлежит дворец сей?

В е р а. Отец мужа, царство ему небесное, дом оформил на меня.

В с е с л а в. И теперь дух дома преследует его владелицу. А вам не кажется, сударыня, что это всего лишь извечная русская болезнь?

В е р а. Какая болезнь? Нет, подождите, не путайте меня, вы начали говорить о духе дома. Вы его тоже почувствовали?

В с е с л а в. Еще бы. Сильный дух – тезка библейской горе Арарат. Никакими жвачками неистребимый. А удалялись вы сейчас не для того только, чтобы переодеться. Верно?

В е р а (усмехается, впрочем, смущена). В самом деле, голова раскалывается… Мне и нужно-то было двадцать грамм для поправки.

В с е с л а в. Двадцатью граммами не обойдется. Сами знаете, понадобится новая доза, потом еще наперсточек… И понеслась душа в ад! А назавтра будете болеть еще хуже. Из порочного сего круга нет выхода, кроме как остановиться раз и навсегда. Впрочем, что я вам говорю. Сами знаете, человек может не пить совсем, пока черти в него не влили первую стопку. Но коли первые сто грамм внутрь попали – пропади все пропадом…

В е р а. Каюсь, грешна. Слаба стала. Долго рассказывать, но вам хотела бы открыться. Не оправдаться хочу, наоборот, вывернуть душу наизнанку хочется. Давно хочется! Не жалеть себя. Мне ведь столько лет тут даже поговорить было не с кем…

В с е с л а в. Пьяные исповеди, извините, слушать не готов. Для начала протрезвитесь. Недельку хотя бы воздержитесь от спиртного. А потом три дня попоститься хорошо бы. Тогда милости прошу в храм на исповедь.

В е р а. Покурить охота.

В с е с л а в. Не здесь.

В е р а. Здесь и нет сигарет. А марку коньяка вы безошибочно угадали по запаху, святой отец! Сразу видно – спец. Сами случаем не зашибаете?

В с е с л а в. Пил, было дело. И чифирить пробовал, когда на зоне парился… Господь меня тогда окликнул, в путь позвал. Вовремя! Впрочем, труден путь. В гору всегда труднее ползти, чем с горы катиться.

В е р а. Я не качусь, я падаю в пропасть. Лечу, лечу – и не видно дна…

В с е с л а в. В ту пропасть можно падать всю жизнь. Только на что такая жизнь похожа? На золотую клетку, из которой не вырваться?

В е р а. Меня сейчас вырвет… Золотая клетка? Признаться, не такая уж она золотая. На самом деле богатых в нашем поселке не осталось – они давно перебрались в Москву, на Рублевку. А мы так – мелкоплавающие окуньки. Хоть и не бедные. В общем, ни то ни сё – провинциальная промежность… В пору нашей юности, помните, был один из первых сериалов «Богатые тоже плачут». Сюжет не помню, но название прижилось – уж больно точно сказано про нас. Когда вся страна нищая, благосостояние отдельных единиц слишком бьет по глазам. Один процент, что сумел выбиться из позорной нищеты, порой и сам не знает, куда с этим всем деваться. Человек быстро привыкает к хорошему, и потом уже не замечает блеска, которым окружен. Подумаешь, три этажа, восемь комнат… В них не находишь себе места. И столько здесь всего понапихано в ящиках, шкафах-купе! Вечно все теряется, ничего не можешь найти! (Ходит по гостиной, заглядывает на полки кухонной секции). Богатство само по себе не приносит счастья, лишь обнажает нищету духа. Когда имеешь златые горы, «реки полные вина» становятся слишком глубокими. Ни глотка… Все отдала б за ласки взоры, как у вас сейчас. Вы так смотрите, так слушаете, что невольно хочется исповедаться. Вы сразу меня поняли, как я страдаю… Наверное, нашим людям вообще это свойственно. Стоит пару лет покупаться в роскоши, чтобы шкурой своей ощутить: в этой жизни не покупается только роскошь человеческого общения! Прежние подруги от тебя отдалились, новые приятельницы, посчитавшие твой материальный уровень достаточным, чтобы иногда встречаться в фитнесс-клубе, тебе не интересны, потому что интересуются только тряпками и цацками. А оставаться все время одной еще хуже… Не знаешь совершенно, куда себя деть. Вот и начинаешь потихоньку спиваться, сама себя убаюкивая, мол, со мной-то уж точно ничего такого не случится, я-то уж смогу остановиться в любую минуту, чтоб завязать… И завязаешь по уши в этом болоте, и ничего уже не можешь изменить. Пока однажды ясным солнечным утром не увидишь в зеркале синюшную спившуюся старуху. И вдруг ясно пойешь: ничего уже исправить нельзя! Вы так на меня смотрите, что кажется, будто заранее знаете все, что я скажу.

В с е с л а в. И вы тоже знаете, что я вам отвечу. Женщины крайне редко способны сами себе признаться, что больны алкоголизмом. То, что вы это осознаете, – уже хорошо. Следующим шагом должно стать признание того факта, что самой с недугом не справиться. И тогда третьим шагом станет признание Святой Троицы. И всего таких шагов двенадцать.

В е р а. Вы про анонимных алкоголиков? Виктор к ним меня возил. Они свою книжку синенькую мне подарили, только я до конца не дочитала. Сейчас ее принесу.

В с е с л а в. Да мне не надо, право.

В е р а. Мне ее обязательно надо найти. Прямо сейчас. И дочитать. Я только на минуточку.

Выбегает. Тут же с другой стороны входит Виктор.

В и к т о р. Куда она опять?

В с е с л а в. За книгой. Что водитель?

В и к т о р. С водителем – проблема. Я отпустил его на полчаса, а он сейчас звонит, говорит, в пробке застрял. Что же делать? Нельзя ей позволять опохмелиться. Пойду за ней. (Уходит вслед за супругой).

В с е с л а в. Ох грехи мои тяжкие.

Он молится шепотом. Виктор вбегает с фляжкой в руках, за ним Вера в ярости. Она кричит низким, почти мужским голосом.

В е р а. Отдай коньяк, мудак!

В и к т о р. Хоть бы батюшки постыдилась. Представляете, отец Всеслав, она опять в ванной похмелялась. Как я от нее не прячу эту фляжку, она опять у нее!

В е р а. Не твое дело, придурок! (Догоняет его и бьет ногой с недюжинной силой). Убью!

В и к т о р. С ума сошла?

В е р а. Жаль, по яйцам не попала. Они ведь тебе все равно ни к чему.

В и к т о р. Так, я иду за водителем.

В е р а. Вот именно, коли сам в постели ни на что не годный. Водитель и грядки вскопает, и кусты польет, и жену обслужит… Как я тебя ненавижу, любимый, если бы ты только знал!

В и к т о р. Отец Всеслав, вы извините, что при вас начали… В общем, эта фляжка осталась от моего отца. Он тоже пил без просыпу…

В е р а. Не трогай отца, дебил! (Снова бьет его, на этот раз рукой по щеке). Как сказано в Писании? Получил по левой оплеуху, подставляй правую!

В и к т о р. Ты совсем с ума съехала, дура! Совсем не соображаешь, что творишь? Сколько я с тобой должен возиться!

В е р а. Еще скажи, опять в психушку сдашь, недоносок! Чем я тебя породил, тем тебя и убью! (Грозно, приближаясь к Виктору). Молись своей мамоне, тварь…

В и к т о р. Ты чего разошлась, гадина?

Она хотела опять ударить, но Виктор схватил ее за полы пончо, сковав тем самым движенье рук. Вера совсем рассвирепела, рычит по-звериному, дергает так, что трещит ткань. Она хватает тяжелый дубовый стул, неожиданно легко им размахивает. Виктор не успел отбежать в сторону, она замахнулась, но сзади стул перехватил за ножку отец Всеслав. Попытался вывернуть его из рук рычащей Веры, однако она стул не выпускает, продолжая тянуть к себе.

В е р а. Отдайте! Не лезьте в наши семейные разборки, батюшка!

В с е с л а в. Помилосердствуйте, матушка. Господь с вами! Вспомните: «Мне отмщение, и Аз воздам». Он мне отдаст фляжку, хорошо?

В и к т о р. В самом деле, пусть фляжка у вас побудет…

В с е с л а в. Да уйдите же вы, от Христа подальше.

Виктор отдает фляжку Всеславу, направляется к выходу. Вера его догоняет, пинает в зад. Виктор захлопнул перед нею дверь, держит с другой стороны. Она со всей силы колотит в дверь кулаками. Но отступает, больно отбив руку. Отец Всеслав молится, крестится.

В е р а. Вот козел безрогий… Впрочем, давно рогатый. Извините, батюшка. Не смог сдержаться.

В с е с л а в. Вы какие молитвы знаете наизусть?

В е р а. Никаких. Нас ведь в школе не учили, сами знаете.

В с е с л а в. А про водителя – правда?

В е р а. Что? Ах, да… Сейчас он найдет водителя, и вы уедете.

В с е с л а в. То, что вы сейчас мужу намекали про водителя.

В е р а. Он давно знает. Не удивлюсь, что сам своего бугая подговорил на пьяную слазить… Священнослужителю, конечно, не гоже слушать про такие гадости. А мне не стыдно, представьте. Секса у нас в стране нет, поэтому и маемся. Что мне прикажете делать, коли некогда мужу родную жену удовлетворить? Самоудовлетворяться? Каюсь, грешна, сама себя порою тешу… Накупила в интимной магазине всяческих причиндалов. Олежка, отдай мою фляжку.

В с е с л а в. Что? (Отдает фляжку). Возьми, конечно.

В е р а. Так оно лучше. Не думайте, я не стану из нее пить. Из нее нельзя пить. У меня по дому другие заначки имеются. А свою фляжку я достаю из тайника, когда надо остановиться.

В с е с л а в. Как вы меня назвали?

В е р а. Как я вас назвала? Вы меня простите, ради Бога, этот импотент вывел из себя, не помню, чего говорила… В самом деле, я больна. И никому еще не признавалась, только вам скажу. Ко мне иногда по ночам является его отец. Как живой, Владимир Владленович Пунцов. И ласкает меня до зари самым извращенным способом.

В с е с л а в. Успокойтесь, Вера Арсеньевна. Вы крестик носите?

В е р а. Ношу, когда трезвая. А так – боюсь, что он меня цепочкой ночью задушит.

В с е с л а в. Муж?

В е р а. Какой муж, куда ему… Я же говорю, Владимир Владленович.

В с е с л а в. Давайте я за нас всех помолюсь. А вы рядом постойте, хорошо?

В е р а. Нет уж, вы дослушайте. Вряд ли кто другой так откровенно вам покается в тайных грехах. И рассудите по-божески, мой это грех или не я одна в нем виноватая? Короче, такое уже не в первый раз со мной. Когда выходишь из запоя, на третий примерно день наступает бессоница. Не можешь спать одну ночь, другую… И тогда он приходит в темноте ночи. Я узнаю его по шагам, узнаю его руки, когда он осторожно гладит меня по волосам, потом по шее, проводит все ниже, ниже. Я точно знаю – это он, потому что только он знал все мои эрогенные зоны…

В с е с л а в. Не хочу слушать. Вы пьяны.

В е р а. Я вас шокирую своими откровениями?

В с е с л а в. Насколько я понимаю, вы это делаете намеренно. Вот, мол, какая я грешница.

В е р а. А как же, полюбите меня черненькую, а беленьких нас каждый полюбит. И вы не хотите? А как мне одной с этим ужасом в душе жить? Я стараюсь избавиться, но он наваливается, входит в меня…

В с е с л а в. Вам надо меньше об этом думать. И нагой по дому не прогуливаться. Даже когда одна. Разумеется, раз и навсегда бросить пить.

В е р а. Действительн, я добавила к прежним двадцати граммам. Но пока все соображаю. Может, не двадцать, не знаю, сколько глотнула. Только не из этой фляжки – в ней смерть! Пойду спрячу ее, пока тот идиот не видит.

Она уходит, заслышав шаги. Возвращается Виктор.

В и к т о р. Водитель вернулся, все в порядке.

В с е с л а в. Она все время дерется?

В и к т о р. На отце моем еще тренироваться начала. Спасибо, отец Всеслав, вы можете ехать.

В с е с л а в. Несколько слов. Я хотел поговорить о нем.

В и к т о р. Что вспоминать. Спился ваш боевой товарищ юности. Как я понял, вы в молодости хорошо знали Сергея Константиновича и моего отца.

В с е с л а в. Да, не скрою. Но мы нехорошо расстались. И потому хотел бы знать, что стало с Владимиром Владленовичем, когда не стало партии.

В и к т о р. Ну, к такому исходу он заранее готовился. Через Сергея Константиновича и других подставных лиц еще при советской власти первый секретарь райкома занялся бизнесом. А когда Ельцин запретил КПСС, отец пересел в кресло директора крупного ремонтно-строительного управления, которое потом без шума приватизировал на чубайсовские ваучеры. Я тогда уже учился в институте, само собой, больше функционировал на дискотеках. И не очень вникал в батины дела. Кажется, тогда он начал строить этот дом. Неучтенного кирпича в ходе приватизации предприятия оказалось слишком много, поэтому он замахнулся на большой одноэтажный дом, потом решил строиться в два света, наконец, списанные опоры освещения превратил в колонны, а коттедж достроил третьим этажом. А кирпича не убавлялось, пришлось достраивать пятикомнатный флигель, баню с бильярдной. Хватило и на забор вокруг всего участка в три метра! К тому времени, благодаря бюджетным заказам, которые поступали через Сергея Константиновича, дела на фирме пошли в гору. На различных стройках отец пропадал с утра до вечера. А выходные посвящал этому дому.

В с е с л а в. А вы с мамой?

В и к т о р. Мать этот дом сразу невзлюбила. Кто знал, что представления о престижном жилье так быстро переменятся! Десять лет назад квартира в центре города, в новом обкомовском доме считалась пределом мечтаний. В конце восьмидесятых никто еще не думал перебираться из элитного района в загородное захолустье. Поэтому мать заявила отцу, что ноги ее не будет в этой дыре. Да и некогда было заниматься хозяйством, всю себя она посвятила единственному сыну, то есть мне, любимому. Отец сначала злился, что не может нас выманить из города, а потом, кажется, даже рад был. Правду сказать, в то время этот дом действительно казался ужасным. Отец более-менее обустроил для проживания лишь одну комнату, а огромный двусветный холл, эта большая гостиная с дырой во всю стену были необитаемы – тут вечно гуляли сквозняки, которых мама так боялась. Вернее, боялась меня простудить. Я в детстве часто болел. А поликлиника, элитная школа, наконец, институт – все это, разумеется, было в центре. Поэтому я вырос городским. Но мода изменилась – теперь все строят коттеджи за городом, чтобы не так далеко было каждый день добираться до работы. Получается, отец предвидел это еще в самом начале девяностых?

В с е с л а в. Он многое предвидел. Только вас не углядел.

В и к т о р. Мной он вообще не занимался. Сколько помню, мы всегда были вдвоем с мамой. В детсаду я еще спрашивал, кажется, где папа. В школьном возрасте перестал. И только в институте стал догадываться, что отношения у родителей складываются не лучшим образом. У бати на фирме появилась молоденькая секретарша. Все настолько банально, что даже говорить не хочется.

В с е с л а в. То есть Вера Арсеньевна?

В и к т о р. Вы правильно поняли.

В с е с л а в. Тогда понимаю, откуда она могла знать мое имя. Хотя видела меня всего один раз. И так давно… С другой стороны, она назвала бы Олегом Павловичем, а не Олежкой, как они называли.

В и к т о р. А кто такой Олег Павлович?

В с е с л а в. Давний друг Сергея Константиновича. Продолжайте, пожалуйста. Извините, я вас перебил. Это очень важно для меня.

В и к т о р. Не очень охота ворошить… В общем, отец уже срывался в многодневные запои. Она часто сюда ездила к нему – поставить срочно подпись. А я приезжал за бабками. В общем, сейчас уже не разберешь, кто кого первым соблазнил. Для меня это были первые сексуальные уроки, ничего серьезного. Я знал, что она – любовница отца. Но воспринимал это спокойно, даже маме обещал ничего не говорить. Со временем женить меня на себе стало для Веры Арсеньевны идеей фикс.

В с е с л а в. Вы женились на его секретарше.

В и к т о р. Уже после его смерти. Когда он узнал о нашей с Верой связи, по-моему, ему было все равно. Лишь бы не мешали в одиночку надираться… С другой стороны, ему хотелось, чтоб я чаще к нему сюда приезжал, пусть даже за этим делом. Батя и с водителем ее застукал, однако не прогнал его. Наоборот, просил меня, чтобы не прогонял водилу от себя никогда. Кстати, он вас ждет у ворот. Извините, что потревожили напрасно.

В с е с л а в. А можно мне потревожить вас еще одним неприятным впросом? В доме сейчас много вещей, принадлежавших вашему отцу?

В и к т о р. Да практически все, что видите вокруг. Картины, вазы, прочая фигня. Признаться, я мало уделяю внимания обстановке.

В с е с л а в. И есть действительно дорогие вещи?

В и к т о р. Откуда? Антиквара отец не собирал, а все эти побрякушки в наше время устарели и ничего не стоят. Все-таки, к чему ваш вопрос?

В с е с л а в. Не знаю даже, как сказать. Впрочем, сказать необходимо, все равно без этого я вам не смогу помочь. Да и не поверите все равно. Поэтому слушайте и делайте, как я скажу. Дело в том, что ваш отец все еще здесь. Его дух не хочет или не может покинуть этот дом.

В и к т о р. Как это? После похорон мать продала его любимого жеребца – тот действительно дорого стоил. Хотя достался отцу жеребенком, почти даром. Отец прошел с ним курс выездки на ипподроме. Все собирался выставить на скачки. Бывало, с дикого подпития батя наряжался в бурку и папаху, доставал старинную ржавую саблю и скакал на коне по окрестным полям, распевая «Там вдали за рекой догорали огни…» Жуткое зрелище!

В с е с л а в. В детстве не наигрался в буденовцев?

В и к т о р. А кто они такие?.. Погодите, вы сказали, отец не может покинуть дом? Выходит, дух его по-прежнему здесь?

В с е с л а в. Такое случается с неприкаянными душами. Говорят, самоубийц не отпускают земные сакуалы, покуда не вышел отпущенный им срок.

В и к т о р. Но отец умер от инфаркта.

В с е с л а в. А сначала вы сказали, от инсульта. Или сами точно не знаете, от чего он умер?

В и к т о р. Нет, это не возможно… И где он обитает, по-вашему?

В с е с л а в. Ему нужно постоянно подпитываться энергиями живых людей, душевными волнами близких. Кошек и собак, вижу, вы не держите, следовательно, некому заметить его присутствия или помешать ему.

В и к т о р. Признаться, кошки у нас не приживаются – сбегают. А с собаками нужно заниматься постоянно. Жена не хочет, а мне некогда.

В с е с л а в. Она не хочет или он? Дух получает необходимые силы, может проявлять себя через что-то, даже влиять на ход событий. Считается, что удобнее это сделать с пьяным человеком. Ведь он ее любил?

В и к т о р. Он никогда не звал ее по имени, только «любимая». Так он обращался в молодости к маме, которую Люба зовут, Любовь Михайловна. Видимо, боялся перепутать… Теперь жена требует, чтобы и я ее так называл.

В с е с л а в. А вы жену свою не любите? Что же заставило вас жениться? Дети? Простите, если задаю бестактные вопросы. Однако я должен выяснить, если вы хотите, чтобы я помог вам.

В и к т о р. Погодите, вы считаете, мой отец вселился в мою жену? Это черт знает что такое!

В с е с л а в. Не будем поминать на ночь рогатого. Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй…

В и к т о р. Но это же уму не постижимо!

В с е с л а в. Я не прошу вас измерить умом. К тому же и сам до конца не уверен. Я знаю твердо, что нужно делать. И призываю вас в помощники.

В и к т о р. Послушайте, ведь вы православный священнослужитель. А церковь не признает переселения душ.

В с е с л а в. Про реинкарнацию в Писании ничего не сказано, верно. Святейшие Соборы не признавали ее официально. И все же это не мешает мне верить – пути Господни неисповедимы. Представления ранних христиан о загробной жизни были одни, сейчас могут быть и другие точки зрения. Впрочем, не об этом сейчас. Давайте договоримся. Как бросит пить, пусть она отлежится дня три, ничего не ест скоромного. И привозите ко мне в храм.

В и к т о р. А если не захочет?

В с е с л а в. Лучше, конечно, чтобы сама захотела. Но если даже вы ее обманом заманите, силой привезете – отчитка ей не повредит.

В и к т о р. Ей не повредит. А отцу? Знаете, я мало верю в правоподобность вашей версии, батюшка, как и в бессмертие души… Хотя могу признать, что отдельные невероятные факты могут иметь место. Если вы окажетесь правы – и в мою жену действительно вселилось то, что при жизни было моим отцом… В общем, спрошу напрямую: вы уверены, что своим ритуалом вы ему не навредите?

В с е с л а в. Православные молитвы страшны лишь бесам. Как же вы душу вашего отца можете причислять к ним? Даже если он был грешником?

В и к т о р. Все мы грешны, согласен. Возможно, его смерть даже можно считать самоубийством. Сознательное употребление спиртного в катастрофических количествах, когда любому человеку известно, что аш-два-цэ-о-пять является ядом, – есть не что иное, как самоотравление. Ему тяжело жилось, пожалуй, душа его страдала…

В с е с л а в. А вы сами совсем не употребляете? Или пример отца вас отвратил от этой заразы?

В и к т о р. Быть стопроцентным трезвенником, к сожалению, не позволяет положение. Банкеты, рауты, прочее, знаете ли. Однако, по возможности, даже Новый год стараюсь встречать лишь с виноградным соком. На меня не столько батина пьянка повлияла, сколько слова Сергея Константиновича на его похоронах. Тот сказал всего одну фразу: «Запомни, Витятюй, в этой вечно пьяной стране очень выгодно состоять в партии трезвых!» – эти слова так врезались в память, что до сих пор всплывают сразу, как кто-то предлагает выпить просто так, компании ради.

В с е с л а в. Если бы люди знали, как хитро и тонко могут бесы подговаривать выпить за знакомство, на посошок и прочая, тогда поняли бы, что пьянство – одной природы с одержанием.

В и к т о р. Все же закончу свою мысль. Вы считаете, в Вере Арсеньевне мог поселиться дух моего отца. А вас есть тому доказательства?

В с е с л а в. У меня есть подтверждения. Документальных доказательств в таком тонком деле вы не получите даже от Академии наук.

В и к т о р. Если так, то не причиним ли мы тонкому телу покойного большие страдания, чем он переносит сейчас? У медиков есть клятва Гиппократа: «не навреди». А у священников имеется что-либо подобное?

В с е с л а в. Ничего другого я не собираюсь предпринимать с вашей супругой, кроме чтения молитв и окропления святой водой. Слова и влага не причинят ни ей, ни духу отца вашего никакого вреда. Другое дело, они очень не понравятся иным бесам, если таковые тихонечко подсели либо к ней, либо к вам, Виктор Владимирович. Уж не обессудьте, я должен говорить прямо.

В и к т о р. Тогда и я скажу прямо. Как понимаю, вы не случайно проговорились, что хорошо знали моего отца раньше. И что расстались нехорошо. Не хотите рассказать об этом? Вы не хотели сюда ехать, но только прочли фамилию Пунцов на моей визитке, тут же согласились.

В с е с л а в. Мне не за что мстить вашему отцу, тем более, его духу. Хотя, признаться, на моем месте многим мстилось бы отмщение. Дело в том, что я был третьим секретарем того самого райкома, где ваш отец был первым, а Сергей Константинович – вторым секретарем. Подставным лицом в своей предпринимательской деятельности, как вы выразились, Владимир Владленович уговорил побыть меня. Ему должность не позволяла. Всем этим преприятием заправлял Сергей Константинович. Я был им нужен, как Остапу Бендеру пригодился зиц-председатель Фукс.

В и к т о р. Да, я читал Ильфа Петрова, «Двенадцать стульев».

В с е с л а в. Это из «Золотого теленка». Впрочем, не важно. Я тогда был молодым телком, ничего не понимал. Меня в институте двинули по комсомольской линии – а я и обрадовался. На все был готов, что ни попросят. Сергей Константинович договорился о закупке крупной партии компьютеров за рубежом. Владимир Владленович подписал постановление на открытие мною первого в районе кооператива. Я и подумать не мог, что одна моя подпись перечеркнет всю мою жизнь. В общем, компьютеры с райкомовского склада в одну темную осеннюю ночь куда-то вывезли, делом занялась прокуратура… Нет, конечно, Сергей Константинович сделал все, чтобы мне в СИЗО передавали обеды и посылки. А Владимир Владленович употребил все свое влияние, чтобы вытащить меня с нар как можно раньше. Но когда я пришел к нему после отсидки, меня продержала в приемной секретарша – ныне ваша супруга. У Владимира Владленович не нашлось минутки, чтобы поговорить со мной. А может, и правда у него шло важное совещание? И хорошо, что он меня тогда не принял. На зоне нам разрешили визиты священников, устроили первую молельную комнату. Я зашел туда из любопытства. И стал новым человеком. Встал на путь исправления, как говорили на зоне. Самое главное, понял, что не зря попал за решетку. Нас всех надо было судить. И вправе ли я судить других, если сам грешен? Я даже благодарил Господа за то, что судил мне пострадать с младых лет, в то же время не растянув заключение мое на годы. Во всем городе мне не к кому было обратиться, некуда было устроиться. Я уехал в Саровские леса, оттуда на Соловки. Там один старец, Царство ему Небесное, открыл мне глаза. И направил послушником в Макаринскую пустынь. Там еще ничего не было, лишь пятеро монахов спали на досках, завесив оконные проемы полиэтиленом. И с утра до ночи работали, восстанавливая монастырь. Это было счастливое время! Оттуда мы все вместе поехали на Вологодчину, в леса, восстанавливать еще одну заброшенную обитель. И вот три года назад меня вернули сюда – назначили настоятелем храма. Наверное, я плохой монах, зато не зря поработал на стройке сначала с вашим отцом, потом на зоне и в пустыни. Восстанавливать церкви у меня лучше получается, чем восстанавливать в людях Веру.

С криками «ура», с песней времен гражданской войны вбегает Вера в белой мужской рубахе и в черной папахе. Она шатается, движения полностью раскоординированы, изо рта вылетает дикий хохот, резко сменяющийся скрежетом зубовным. Она размахивает саблей, впрочем, никак не может вынуть клинок из ножен.

В и к т о р. Ну, надралась. Теперь ее ничем не остановишь. Отец Всеслав, прошу вас, поезжайте к себе.

В с е с л а в. Теперь точно не могу. Без меня ее не успокоите. Заодно представлю вам доказательства, что папина папаха на супруге вашей не случайно.

В е р а. Я вам покажу, где раки летом отдыхают!

В и к т о р. Пойдем, любимая, приляжем баиньки.

В е р а. Витятюй, будь паинькой, а то папенька тебе выпорет! (Бьет его со всей силы саблей по выставленной навстречу руке). Получай!

В и к т о р. А! Ты мне руку сломала, гадина!

В с е с л а в. Отойдите подальше, от греха…

В е р а. Что, и ты против батьки? И тебя порешу… (Размахивается на отца Всеслава, вставшего между ними). Поп, подставляй лоб!

В с е с л а в (выставляет настоятельский крест навстречу сабле). Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, огради мя святыми Твоими Ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, Силою Честнаго и Животворящаго Креста, святаго Архистратига Божия Михаила и прочих Небесных сил безплотных, святаго Пророка и Предтечи Крестителя Господня Иоанна, святаго Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, священномученика Киприана и мученицы Иустины, святителя Николая архиепископа Мир Ликийских чудотворца, святителя Льва епископа Катанскаго, святителя Иоасафа Белгородскаго, святителя Митрофана Воронежскаго, преподобнаго Сергия игумена Радонежскаго, преподобнаго Серафима Саровскаго чудотворца, святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны и всех святых Твоих, помоги мне, недостойному рабу твоему, избави мя от всех навет вражиих, от всякаго колдовства, волшебства, чародейства и от лукавых человек, да не возмогут они причинить мне некоего зла, и силою Благодати Твоея отврати и удали всякия злыя нечестия, действуемые по наущению диавола. Кто думал и делал – верни их зло обратно в преисподнюю, яко Твое есть Царство и Сила, и Слава, Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

В е р а (застывает с поднятой рукой, теряет равновесие, роняет саблю и падает навзничь). Да пошли вы на три буквы и четыре стороны!

В и к т о р. Это любимое выражение отца. Вы были правы.

В с е с л а в. Первый секретарь на бюро так выражался – вместо мата.

В е р а. Поднимите меня, пожалуйста. Ножны мои совсем не слушаются. Отчего мне так темно? (Пытается содрать с глаз папаху). Парик папахена, этого вонючего хрена! Олежка, помоги мне!

В и к т о р. Как она вас назвала?

В с е с л а в. Ваш отец меня узнал. По паспорту я Олег Павлович Веселов. А Всеславом меня нарекли при рукоположении в монахи.

В е р а. Помоги мне подняться.

В с е с л а в. Я помогу тебе подняться из этой пропасти.

В е р а. Помоги, говорю, на ноги встать!

В с е с л а в. Это не твои ноги, не твои руки, не твои глаза. Я помогу тебе освободиться.

Отец Всеслав крестится, читает молитвы. Виктор гладит ушибленную руку. Вера плачет на полу.

I.3

Снова в соборе Серафима Саровского старушка читает молитвы. Отец Всеслав вводит в храм Веру и Виктора. Она на этот раз одета в длинное облегающее платье из тонкой шерсти молочного цвета, в низком вырезе виден большой крест и кулон с бриллиантом на цепочке из белого золота. Останавливается на пороге церкви, повязывает белую косынку, которая так не вяжется с дорогим, чуть ли не подвенечным нарядом.

В с е с л а в. Вы готовы, милые мои? Очень хорошо, что приехали. Вот только помочь мне некому. Да вот матушка Надежда кадочку подержит, пока я с кадилом управляюсь. Сейчас я в алтарь, помолюсь там, возьму святое мирро из Иерусалима для миропомазания. А вы молитесь пока вместе с матушкой.

В и к т о р. Как молиться?

В с е с л а в. Можно просто слушать. В течение отчитки достаточно одной Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» – только прочесть ее нужно не менее сорока раз подряд. Несложно? Тогда с Божией помощью начнем.

Он отходит от них, по пути в алтарь остановился возле старушки, что-то ей сказал, она кивнула в ответ, оглянувшись на супружескую пару. Вера крестится.

В е р а. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!

В и к т о р. Не волнуйся, любимая, все будет хорошо.

В е р а. Смотри, как бы тебе потом не было плохо.

В и к т о р. Я же сам пройду весь обряд вместе с тобой. Как сказал отец Всеслав, еще неизвестно, в ком из нас больше сидит бесов.

В е р а. Вот именно. Ладно, не мешай, в самом деле, молиться. Господи, помоги мне, пожалуйста, я так устала от этой проклятой жизни… (Крестится). Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!..

Отец Всеслав выходит из алтаря с дымящимся паникадилом. Обходит храм, размахивая им и читая молитву. Вера падает на колени, закрывает глаза. Виктор тоже хотел опуститься, но огляделся кругом, брезгливо поморщившись, и остался стоять. Старушка подносит отцу Всеславу серебряное ведерце со святой водою, подает кисть. Тот обмакивает кисть и машет святой водой на Веру с Виктором, обильно их поливая. Вера вздрогнула, но продолжает шептать Иисусову молитву, а Виктор ежится, утирает лицо, отворачивается от следующей порции воды.

В с е с л а в. Выше голову! И не утирайтесь, пусть течет, как придется, водица святая… Креститесь и внимательно слушайте заклинание – запрещение дьяволу Святаго Григория Чудотворца.

Запрещает ти Господь диаволе, пришедый в мир, и вселивыйся в человецех, тако да твое низложи мучительство, и человеки от тоя исхити: на древе сопротивныя силы победивый, солнцу померкшу, земле поколебавшейся, и гробом отверзающимся, и телесем святых востающим: разрушивый смертию смерть, и упразднивый державу имущаго смерти, си есть: тебя диавола.

Заклинаю тя Богом показавшим древо живота, и счинившим херувима, и пламенное оружие обращающееся стрещито. Запрещен буди, оним бо ти запрещаю, ходившим тако посуху на плещу морскую, и запретившим бурям ветреным: его же возречение иссушает бездны, и прещение тает горы.

Убойся, изыйди, и устранися от создания сего, и да не возвратишися, ниже утаишися в нем; ниже срящеши его, или действуеши: ни в нощи, ни в дне, ни в час, ни в полудне: но иди в свой тартар, даже уготованнаго великого дне суднаго. Убойся Бога, сядящаго на херувимах, и призирающаго бездны: его же трепещут ангелы, Архангелы, Престоли, Господствия, Начала, Власти, Силы, Многоочития Херувими, и Шестокрилатии Серафими: его же трепещет небо и земля, море и вся таже в них, изыйди, и устранися от Божественнаго создания сего, и вернаго раба Христа Бога нашего: отним во ти запрещаю, иже ходит на крилу ветреню, и твори Ангелы своя духи. Изыйди, и устранися от создания сего, со всею силою и ангелы твоими: тако прославится имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Вера под слова молитвы начинает раскачиваться, громко стонет, наклоняется до земли, потом вдруг изгибается, всплеснув руками и изобразив чуть ли не гимнастический «мостик», западает на бок, катается с рыданиями по полу.

В и к т о р. Что с ней? Это не эпилепсия? Ее не надо держать?

В с е с л а в. Молитесь за нее, более ничего. (Продолжает молитву, возвышая голос). Изжени, Господи, всякого лукавого, нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце жены сей и супруга ея! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В е р а. Ой, жжет! Жжет! Гребаный в рот! Да пошли вы все на три буквы и четыре стороны! Суки! Суки! Суки! Олежка, отыди от меня! Что тебе надо, поп поганый? Я ведь только хотел умереть, чтобы все меня оставили в покое! Почему вы не дали мне просто умереть, чтобы ни о чем не думать, ни о чем не помнить, ничего не видеть и не слышать? Ведь сказано в вашем Писании: каждый получит по вере своей… А если я верил, что после смерти не будет вообще ничего и меня самого совсем не будет – неужели я виноват? Олежка, прости! Я не буду больше ее спаивать, только дай мне спокойно уйти на покой.

В с е с л а в. Уходи. А я за тебя помолюсь, чтобы Господь смилостивился над душой твоей неприкаянной.

В е р а. Не надо! Слова твои жгут, как вода… Не уйду никуда!

В с е с л а в. Матушка Надежда! (Та подает серебряное ведерко, Всеслав снова обмакивает кисть и брызжет на визжащую Веру). А вот послушай и вместе с нами помолись батюшке нашему голубоглазому, радости моей, святому преподобному Серафиму Саровскому (начинает почти шепотом, с каждым словом все громче и выше под своды храма):

О, великий угодниче Божий, преподобне и Богоносне отче наш Серафиме! Призри от Горния славы на нас, смиренных и немощных, обремененных грехми многими, твоея помощи и утешения просящих. Приникни к нам благосердием твоим и помози нам заповеди Господни непорочно сохраняти, веру Православную крепко содержати, покаяние во гресех наших усердно Богу приносити, во благочестии христианстем благодатно преуспевати и достойны быти твоего о нас молитвеннаго к Богу предстательства. Ей, святче Божий, услыши нас, молящихся тебе с верою и любовию и не презри нас, требующих твоего заступления: ныне и в час кончины нашея помози нам и заступи нас молитвами твоими от злобных наветов диавольских, да не обладает нами тех сила, но да сподобимся помощию твоею наследовати блаженство обители райския. На тя бо упование наше ныне возлагаем, отче благосердный: буди нам воистинну ко спасению путевождь и приведи нас к невечернему свету жизни вечныя Богоприятным предстательством твоим у Престола Пресвятыя Троицы, да славим и поем со всеми святыми достопокланяемое имя Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Последнее слово эхом отдается в вышине. Тишина. Вера во время чтения молитвы странно изогнулась и затихла, даже дыхания ее не заметно. Наконец она глубоко, с содроганиями вдохнула и спокойно продолжительно выдохнула, потянулась и раскрыла с улыбкой глаза. Поднимает голову. Садится. Оглядывается по сторонам, встречает глазами отца Всеслава, силится что-то сказать.

В с е с л а в. Ничего не говори. (Кропит ее снова святою водой). Да обегнут и отступят от тебе вся лукавая диавольская обавания, чародеяния, и волшебная действа окроплением воды сея священныя и в ничтоже да обратится и ищезнут, ты же здрав и целу буди, во имя Отца, и Сына и Святаго духа. Аминь.

К о н е ц п е р в о г о д е й с т в и я.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

II.4

Несколько дней спустя в доме Пунцовых. Вера подходит к окну, набирает номер на сотовом телефоне. После отчитки в храме она заметно изменилась, лицо посвежело. Даже дома выглядит празднично и изящно, хотя на ней всего лишь цветастый сарафан.

В е р а (по телефону). Ты где? Скоро приедешь? Тут к тебе подъехал кто-то. А я знаю? Мужик какой-то, в видеокамеру лицо не разглядишь. На джипе. Как будто я разбираюсь в иномарках. Огромный черный катафалк. И что сказать? Тогда давай, ни к каким любовницам не заезжай, сразу домой. Завтра к мамочке своей заедешь, ничего с ней не случится. Хорошо, развлеку как могу. Только потом не ревнуй, сам разрешил развлечь дорогого гостя.

Она захлопывает телефон, как книжку, кидает в карман сарафана, машет рукой в окно, показывая, мол, входите в дом. Идет открывать дверь.

В е р а (проводит гостя в гостиную). Проходите, пожалуйста. Мужа нет пока, но он звонил с дороги, сказал, скоро будет.

В с е с л а в (снимает солнцезащитные очки, разгляывает хозяйку с улыбкой). Как себя чувствуешь, милая? Выглядишь великолепно.

В е р а. Присаживайтесь. Чай, кофе? Потанцуем?

В с е с л а в. Это присказка такая? Или правда хотите танцевать?

В е р а. Ой! Добрый день, отец Всеслав. Я вас не узнала в цивильной одежке! (Смеется). Думала, к мужу знакомый очередной пожаловал.

В с е с л а в. Значит, вас повеселил мой Веселовский маскарад? Служителям разрешается вне храма ходить в штатском наряде. Лично я предпочитаю штатовские джинсы. Но все равно без подрясника, словно без штанов. Смешно выгляжу? Вы надо мной смеялись?

В е р а. Нет, что вы, я над собой. Вот слепая курица! А вам очень идет. Вы спросили, как я себя чувствую. Благодаря вам мне так хорошо теперь! Такая легкость на душе и в теле – готова полететь! Я уже забыла, когда последний раз это состояние испытывала, разве что в самом детстве.

В с е с л а в. Сказано в Евангелии, будьте как дети, и познаете Царство Небесное. Жить сначала начинаешь. Это никогда не поздно.

В е р а. Думаете, я еще смогу? С ужасом вспоминаю, как жила последние годы. Какое-то болото стоячее. И ноги из трясины не могу вытянуть, и совсем уйти на дно не получается. Это ведь барону Мюнхгаузену легко было себя за волосы тянуть. Да и то ему никто не поверил.

В с е с л а в. Самой сложно. Одно упование на Отца нашего Небесного.

В е р а. Я тоже об этом подумала. И хотела бы посвятить остаток жизни служению Богу. Только не знаю, с чего начать. Хотела к вам приехать. Надеюсь, вы станете моим верным наставником.

В с е с л а в. У нас это называется духовником.

В е р а. Вот видите, я ничего не знаю в вашей области. И поэтому выражаюсь привычным учительским лексиконом. Я ведь закончила пед: невестин факультет – филологию.

В с е с л а в. Вот как? Разве вы не строитель по образованию?

В е р а. Пожалуйста, не говорите мне «вы». У Владимира Владленовича я работала секретаршей, для этого специальных знаний не требовалось. Сам он, как вам известно, тоже не строитель, хотя после перестройки ему пришлось строить всю жизнь. Впрочем, мы отвлеклись. Отец Всеслав, я действительно хотела с вами встретиться, и как хорошо, что вы сами приехали. Еще лучше, что Витятюйки дома не оказалось. Пока он едет из города, мы успеем поговорить. Вы мне расскажете, что со мной было? Как подумаю, что все эти годы во мне жил совсем другой человек…

В с е с л а в. Но ведь не чужой, верно?

В е р а. Владимир Владленович так много в жизни для меня сделал.

В с е с л а в. И вы его любили?

В е р а (помолчав). Если бы не любила – меня бы здесь сейчас не было. И что бы со мной теперь стало, даже подумать страшно! Наверное, не пропала бы в большом городе. Возможно, даже была бы по-своему счастлива. Но так сложилась жизнь, что теперь жалеть. Конечно, с ним у нас было много плохого, но сейчас все плохое ушло, лишь хорошее вспоминается. Вы его знали, он ведь был хороший человек?

В с е с л а в. Правда истинная.

В е р а. После смерти я его чуть ли не каждый день вспоминала. Иногда ловила себя на том, что думаю его словами. Мне и в голову не могло войти, что он все это время был во мне… Какой ужас! Только подумаю…

В с е с л а в. Не надо об этом теперь вспоминать.

В е р а. Я и не вспоминаю. Мне только с вами хотелось поделиться. Я ведь никому даже рассказать не могу, что пережила. Иногда, казалось, что моей жизнью кто-то управляет против моего желания. Бывало, вдруг ясно слышу его голос, даже оглядываюсь. И до того жутко сделается! Мне казалось, я схожу с ума. Но теперь Пунцов действительно ушел. Совсем оставил, освободил меня. Вы не представляете, как мне теперь тихо на душе, какой покой я испытала после отчитки в церкви. Но с какой он неохотой выходил! Вы брызнули святой водой в первый раз – и меня словно электричеством обожгло! И не двести двадцать, а все триста восемьдесят вольт по каждой клеточке прошло. Каждая клеточка отдельно завибрировала, а потом они все рассыпались по полу. Невыносимая боль и мука!

В с е с л а в. Лучше все забыть, как плохой сон.

В е р а. Я и забыла. И если возвращаюсь в памяти, то чтобы понять. Может, вы объясните, что это было. Такое больше не может повториться?

В с е с л а в. Известно, что сами бесы не могли войти даже в евангельских свиней. Без попущения Божьего ничего не может случиться, ежели человек ведет жизнь чистую от наркотиков, спиртного, греховных помыслов. Ибо сказано преподобным Иоанном Кассианом Римским, «прежде чем овладеть человеком, бес овладевает его умом». Изгнание злого духа совершается не столько чтением заклинаний, сколько покаянием в грехе, через который бес вошел в человека. Извините, Вера Арсеньевна, кажется, я в проповедь ударился. А в джинсах это нелепо выглядит, правда? Лучше я вам просто скажу: если не захотите сами – никто к вам в душу не залезет.

В е р а. Я не захочу. Впрочем, боюсь об этом думать. Откуда мне знать, чего мне на самом деле хочется? Пить точно никогда не стану. Но ведь трудно зарекаться. Это только на словах легко говорить: пьянству – бой, долой разруху, миру – мир, войне – пипир! На самом деле, человеку трудно представить, что у него внутри уживается много всего самого противоположного. Где говорит и думает его истинное «я», а где за него нашептывают другие. Йога учит: наш мозг вообще не может думать самостоятельно, он улавливает из окружающего мира мыслеформы. Что-то вроде радиоприемника. От человека зависит только одно – на какую волну он его настроит.

В с е с л а в. Вы йогой занимались?

В е р а. Представьте, даже Кама-сутру изучала. В начале девяностых, когда мы в институте учились, в моде были новомодные учения. В студенческой общаге было много «рерихнутых», как мы их называли. Нейропрограммированием преподавателей занимались. С девками на святки гадали, какой билет завтра на экзамене выпадет. Такие дуры были! А как зеленых человечков увидали – все! Решили: дозубрились, пора со всей этой чертовщиной завязывать. Ведь не случайно церковь выступает против магии?

В с е с л а в. Мы в семинарии оккультизм тоже проходили, разумеется, без лабораторных опытов. Это действительно опасные игрушки. Освободиться от внедренного сознания или постороннего создания потом бывает очень трудно. И одного желания бывает мало. Нужна сила заведомо более мощная, чем любое из земных проявлений.

В е р а. И эта сила – Бог?

В с е с л а в. Как хочешь ее назови. Но она должна быть огромнее всего земного и сильнее многократно. А убедиться в ее присутствии тоже легко.

В е р а. Нужно прийти в церковь? Признаться, я давно хотела. Только, наверное, не смогу сразу выстоять целую службу.

В с е с л а в. О воцерквлении говорить еще рано. Путь к Богу предполагает неторопливое, естественное приближение.

В е р а. Йога в переводе с санскрита – тоже означает путь. Но для них эти каждодневные упражнения – путь личного совершенствования. И на это уходит целая жизнь.

В с е с л а в. У них путь к себе, в нирвану, в состояние блаженства. У нас, наоборот, – от себя к Всевышнему, Всемогущему, Всеблагому.

В е р а. От себя – мне больше нравится. Надоело копаться в себе, хочется выйти из этой земной оболочки, почувствовать, что на тебя действительно смотрит Вселенское око! Только как обрести эту веру?

В с е с л а в. Вере нельзя научить. К ней можно только прийти. По шажочку. И с той лишь скоростью, какая именно тебе подходит. (Достает крохотный томик). Вот я принес вам молитвослов с псалтырью.

В е р а. Спасибо. (Листает книгу). Я не помню уже ничего по-церковнославянски. «Днесь» от «надысь» не отличу. Нас в институте два года заставляли зубрить зады.

В с е с л а в. Все вспомнится, это легче, чем заново учить. Главное, не торопиться. Даже на пляже в воду резко нырять врачи не рекомендуют.

В е р а. Но вы меня научите плавать? С вами так просто.

В с е с л а в. Помогу, чем могу, с нашим удовольствием. А соседка ваша, кажется, ее Ольгой Ивановной зовут. Или баушка в церковь не ходит?

В е р а. Она еще не старая. Ее больше шопинг интересует. И выпить на дармовщинку. Как сказала ей, что завязала, она вторую неделю не является. Я совсем тут одна. Не знаю, чем заняться. Вот, думаю, не перечитать ли заново всю русскую классику. С института книг в руки не брала, стыд-позор!

В с е с л а в. Молитвослов почитайте. Не все сразу, сколько получится. Лучше по утрам и вечерам. Со временем это войдет в привычку, как чистить зубы.

В е р а. Сколько же времени надо, чтобы все это изучить?

В с е с л а в. А вы не думайте о сроках. В пути главное – идти. Тем более, конечный пункт нам никому неведом. Что там будет, как? Заканчивается жизнь со смертью или, наоборот, только начинается? В общем, из попытки ответить на эти вопросы и возникла религия.

В е р а. Вы замечательный проповедник. За пять минут мне столько всего объяснили!

В с е с л а в. Ну что вы, просто ученица хорошая.

В е р а. Зато хозяйка плохая. Даже чаю не предложила. Мы сейчас будем с вами ужинать.

В с е с л а в. А Виктор Владимирович?

В е р а. Вряд ли после ананасов в шампанском ему моей домашней стряпни захочется. В обладе сегодня всех собирали по случаю приезда иностранного посла. Не слышали, кто к нам в область прилетел? Губернатор дает прием, и наш Витятюй на нем.

В с е с л а в. Тогда, наверное, мне лучше в другой раз?

В е р а. Нет, обязательно его дождитесь. Он звонил, скоро будет.

В с е с л а в. А вы теперь не принимаете? (Указывает на фляжку).

В е р а. С того дня в рот не брала. А ее нарочно ставлю на виду. Фляжка мне от Владимира Владленовича осталась, он ее доставал, когда надо было с пьянкой остановиться. Мне одной он доверил ее тайну, я даже мужу об этом не рассказываю. Но вам скажу. Дело в том, что туда однажды влили необычный яд, не имеющий ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Отравление им никак в организме не проявляется. Просто вдруг с человеком случится сердечный приступ или кровоизлияние… Пунцов объяснял мне, что это за группа ядов такая, но я, честно сказать, уже не помню подробностей. Кажется, это секретная разработка одного НИИ, который развалился в перестройку. В общем, идеальное средство. Хочешь избавиться от алкоголизма – держи такую фляжку при себе. Действует лучше и безотказнее любой эсперали. Хочешь избавиться от мужа – влей ему капельку в суп… Ой, простите, нехорошо пошутила! На самом деле, я даже не знаю, можно ли верить красивой истории этой старинной фляжки. Пунцов рассказывал мне ее с большого бодуна. Может, ядов таких и не бывает?

В с е с л а в. Не знаю, я не силен в органической химии. И не расположен нынче к шуткам. Отдай эту фляжку мне.

В е р а. Зачем она вам?

В с е с л а в. Коли действительно она – лучший способ остановиться…

В е р а. Вы разве пьете? Монахам ведь нельзя?

В с е с л а в. Не пью. Но в последнее время так и подмывает… Со мной случилось ужасное. Собственно, меня предупреждали, что занятия экзорцизмом, могут привести к очень печальному духовному устроению. Но, как и с пьянством, я самонадеянно полагал, что уж я то не попадусь в зависимость. Все произошло так стремительно и незаметно. И боюсь, мне без этой фляжки теперь не обойтись.

В е р а. Я готова подарить ее вам. Ведь это неопасно? Вы ничего плохого с собой не сделаете? Как я слышала, самоубийство считается самым страшным грехом. Даже страшнее убийства. А вы священник.

В с е с л а в. Самый страшный грех – это уныние. Это оно приводит к наложению на себя рук, к другим дурным поступкам. Впрочем, все грехи – это преступление прежде всего против себя. В моем теперешнем состоянии держать такую «спираль» необходимо. Помните, «эспераль» называли в народе спиралью? Так и говорили, мол, «Олег Даль вшил себе спираль».

В е р а. Но все-таки что с вами случилось?

В с е с л а в. А вы не знаете? Полноте, сударыня, женщины это чувствуют и понимают лучше мужчин. Но все равно я решил признаться… что полюбил вас с первого взгляда, как только увидел.

В е р а. Вы с ума сошли!

В с е с л а в. Согласен, это безумие. Но ничего не поделаешь, это так.

В е р а. Да нет, вы меня разыгрываете… Постойте, ведь в первый раз вы меня увидели здесь, в зимнем саду. Неужели жуткое зрелище пьяной голой бабы может вызвать что-либо, кроме отвращения?

В с е с л а в. В одеянии Евы любая женщина прекрасна.

В е р а. До сих пор в дрожь бросает, как вспомню… Нет, отец Всеслав, прошу вас, давайте забудем!

В с е с л а в. Как я могу забыть? С того дня я только о вас думаю. Я готов к осмеянию и осуждению с вашей стороны. Только не прогоняйте.

В е р а (встает). У меня даже голова закружилась. Как в таких случаях говорится? Давайте останемся друзьями, будто ничего не было.

В с е с л а в. Конечно! Я ведь ничего и не прошу. Мне только видеть вас иногда, говорить с вами. Поверьте, Вера Арсеньевна, я не позволю себе никаких вольностей. Я не собираюсь оскорбить или скомпрометировать вас своими визитами. Напротив, для меня уже говорить эти слова – невыносимая пытка. И я сознательно иду на дыбу стыда, дабы до конца испить чашу. Простите, я книжно выражаюсь, возможно, косноязычно. Поверьте, в последние годы не то что говорить таких слов, но и думать об этом забыл. Радовался, что полностью освободился от плотских помыслов. А оказалось, гордыня то во мне говорила.

В е р а. Я принесу чаю. Хочется согреться. (Отходит к кухонному углублению, включает чайник, гремит чашками). Пожалуйста, составьте мне компанию. Не могу поверить! Где же заварка?

В с е с л а в. Так даже лучше, когда вы меня не видите. (Надевает солнцезащитные очки). Позвольте все же, Вера Арсеньевна, мне исповедаться. Я узнал вас много лет назад. Приходил на прием к Владимиру Владленовичу, только вы меня к шефу не пустили. Сказали, мол, занят, не может принять. Я прождал в приемной более часа, потом ушел ни с чем. И больше не пытался встретиться. Но это в скобках. Пока я ждал, когда господин Пунцов освободится, вы старательно отгораживались от меня барной стойкой – вот как сейчас. Старались сделать вид, будто меня в приемной нет, и так старались, что, возможно, и правда на какое-то время забыли о моем существовании.

В е р а. Вы были у нас в офисе на Полевой?

В с е с л а в. Один раз. Сто лет назад.

В е р а. Простите, не помню.

В с е с л а в. Вы не обязаны помнить всех просителей, которые являлись к вашему уважаемому Вэ Вэ Пэ – тем паче одноразовых. Да и не узнали бы вы меня. Тогда я был моложе, стриженый, без бороды и очков. И внешности самой заурядной. Вы и не глядели в сторону моего стула, я был для вас тогда невидимкой. Девочка болтала по телефону с подружками, стучала на клавиатуре, принимала факсы, распечатывала какие-то документы на принтере. Я не мог глаз оторвать… Можете представить чувства человека, только что освободившегося из мест заключения. Вы не стеснялись при постороннем человеке рассказывать по телефону подружке, в какой дорогой ресторан вас Владимир Владленович водил, какие обалденные сережки вам дарил. Я любовался вами и ужасался переменам, какие в мире произошли в мое отсутствие. Откуда появились вдруг все эти современные, стильные девушки, кои и компьютером владеют, и английским без словаря, и автомобиль водят чуть ли не с пеленок! И такие они недоступные, непонятные, словно инопланетянки. Где уж нам с калашным рылом, только что из-за колючки… Повезло же, думаю, псу Пунцову! Тут снова позвонили: по коротким гудкам понял, что междугородний вызов. Не знаю, с кем вы говорили, но тон резко изменился. Стал по-детски простодушным, чистым, сердечным. Спрашивали свою собеседницу о матери, о братике… Я старался не прислушиваться, но все равно догадался, что у вас какие-то неприятности.

В е р а. Я говорила с теткой? Младшая сестра мамы, тетя Галя, была всегда моей подружкой, мы и сейчас иногда созваниваемся… Но вас я в самом деле на Полевой не припоминаю. (Она выходит из-за стойки с подносом, расставляет на низком столике перед диваном чашки с чаем, вазочки, тарелочки). Присаживайтесь, отец Всеслав, чем Бог послал. Я поставила разогревать ужин, только не знаю, можно ли вам мясное…

В с е с л а в. Оскоромиться в пост не так грешно, как опозориться в помыслах прелюбодейных.

В е р а. И поставьте фляжечку на стол, вам же мешает. Так и быть, она теперь ваша.

Садятся к столу. Она помешивает тонкой ложечкой в фарфоровой чашечке. Он ломает печенье в пальцах, жадно пьет чай, обжигаясь.

В с е с л а в. Простите, если напомнил вам о том неприятном междугороднем разговоре. Вера Арсеньевна, в тот момент – за напускной холодностью, с какой вы ко мне обращались, или за вульгарной развязностью, когда болтали с подругами, – вы вдруг повернулись вашим истинным лицом. И душа ваша осветилась иным светом! Много лет после я вас вспоминал. И все гадал, что за горе такое могло случиться с той милой доброй девочкой?

В е р а. Вы угадали. Я готова перед вами исповедаться и в этом. Честное слово, никому об этом старалась не рассказывать. Но вам почему-то легко раскрываться, говорить о чем угодно, совершенно не стыдясь. Вы правы, сюда я приехала издалека. Приехала не только поступать в пединститут. Вышел семейный конфликт. Во всяком случае, для меня в шестнадцать лет это воспринималось как катастрофа. Фактически я убежала из дома и до сих пор формально не поддерживаю с семьей контактов. Дело в том, что меня пытался изнасиловать отчим. Однажды утром, мама увела по пути на работу Костика в садик, а мамин муж ворвался ко мне в ванную. От страха, при виде обнаженного возбужденного самца, я потеряла сознание. Очнулась на кровати в своей комнате. Отчима дома уже не было. Уж не знаю, успел ли он что-нибудь… Осталось пару синяков, видно, в ванной ударилась, и сильный шок. Я целый день не могла подняться с постели. И ничего потом не смогла рассказать матери. Ведь я ничего не смогла бы доказать, да и сама не была до конца уверена, что все это было на самом деле. А мать и не поверила бы мне тогда, она боготворила своего красавца-мужа, которому только что родила красавчика-сына. Мне казалась, жизнь кончилась. Ведь в советские времена такого педофильства не было! Это теперь оно стало массовым явлением. Или, может, просто в газетах слишком часто об этом пишут? И телефонов доверия, где мне объяснили бы, как с этим дальше жить, в нашем Почукаевске тогда не существовало. Я ожила лишь здесь, благодаря Владимиру Владленовичу. С тех пор я ни разу не была на родине, а мать никогда ко мне не приезжала. Мы и новостями до сих пор обмениваемся через Галю. В детстве я звала ее своей сестренкой, та была лишь на восемь лет меня старше. Только с возрастом с изумлением узнала, что она мне тетей доводится.

В с е с л а в. Примерно это я и предположил из тех коротких фраз, что вы ей отвечали по телефону. Впрямую, конечно, ничего не называлось. Отчим ваш, как можно догадаться, внешне был похож на Владимира Владленовича?

В е р а. Вот уж ничего общего! Впрочем, черт их разберет… Пожалуй, в них было не бросающихся в глаза сходство. Так – рост, возраст. Галя потом много лет повторяла, что отчим раскаивается в случившемся и хочет помириться со мной. В принципе, он неплохой мужик, да и не глупый. Возможно, и правда он потом себя казнил за пьяное ослепление… Но я так к ним ни разу и не приехала. Сначала голова пошла кругом от большого города, от большого человека, который взял меня под свое крылышко, от этого большого дома. Мы его вместе строили, здесь каждый закоулочек мы с Владимиром Владленовичем сначала долго обсуждали, просчитывали, вырисовывали… Потом голова уже кружилась совсем от другого! И мне стыдно было ехать домой самой, еще страшнее казалось звать маму или Галю в этот гадюшник. А теперь уже и они не зовут, и я не вспоминаю…

В с е с л а в. Все ли живы?

В е р а. Коли Галя не звонит, значит, все в порядке. Если что случится – сразу сообщат. Мама на пенсии, летом горбится на даче, чтобы обеспечить красавчика-сына всем необходимым. А тому балбесу нужна машина новая, нужны джинсы самые дорогие, нужны денежки на девочек. Только учиться и работать почему-то не нужно! В общем, все банально и печально, как у большинства людей в нынешнее время.

В с е с л а в. Дай Бог всем здоровья и достатка. Благодарствую за угощение, хозяюшка.

В е р а. Что же вы варенье не попробовали? Я нарочно вашего любимого достала.

В с е с л а в. Спасибо, я малиновое с детства люблю и очень уважаю…

В е р а. Я сама варила, пятиминутку. Угощайтесь, пожалуйста. Сейчас еще чаю налью.

В с е с л а в. Откуда вы знаете? Про варенье.

В е р а. Вы же сами говорили, что женщины лучше мужчин умеют видеть и чувствовать. И как он чашку держит, и как печенье только он привык разламывать, а не откусывать… Пунцов всегда мне говорил, что только он один меня умеет ценить и любить – и никакая смерть нас с ним не разлучит. Теперь я поняла, он не просто так говорил.

В с е с л а в. Что вы имеете в виду?

В е р а. А разве вы сами не замечаете, как он в вас говорит? Откуда же вы знали мою семейную историю? Неужели столько лет помнили про то, что какая-то секретарша болтала по телефону? Ни за что не поверю. И что вы тогда могли услышать? Я в основном слушала, Галя не дает особо слово вставить. Обо всем знал один Владимир Владленович, да и то не с моих слов – ему все та же Галя как-то разболтала.

В с е с л а в. Что вы имеете в виду?

В е р а. Это не я ввела. Вэ Вэ Пэ сам вошел в вас. Я сразу догадалась, как только вы заговорили о любви. Священнослужитель, монах, и вдруг влюбился в падшую женщину, которая каталась перед ним по полу, изрыгая проклятия! И вы думаете, я поверила? Возьмите свою фляжку.

В с е с л а в. В самом деле, мне пора идти. Признаться, вы меня ошарашили. Мне бы в голову не пришло все так связать.

В е р а. Вы не слышите внутри его голоса?

В с е с л а в. Кажется, за эти две недели меня не раз подмывало к сквернословию… А по утрам просыпаюсь, совершенно не выспавшись. Но я все еще надеялся, что мне это только кажется. Если его дух действительно вошел в меня, то ведет он себя крайне тихо. (Молчит, словно вслушиваясь внутрь). Возможно, боится себя выдать. Сначала я сомневался. Но раз и вы заметили… Вера Арсеньевна, теперь уже я должен просить вас рассказать подробнее, как проявляется одержание. Вы пытались подавлять это в себе?

В е р а. Пыталась. Вам легче, ведь вы можете молиться, поститься. А я только ругала себя на чем свет стоит и пыталась забыться в зелье…

В с е с л а в. Чего он, собственно, и добивался. Мне последние дни тоже часто приходят мысли о спиртном. Не мешало бы, мол, расслабиться…

В е р а. Я могу понять, почему его душа зашла в меня. Он подговаривал любыми доводами напиться, а потом приходил ко мне пьяной в постель. Наутро я об этом вспоминала, как о грязных сексуальных фантазиях… Но чего он добивается от вас? Может быть, душа его истомилась в неверии? Может, через вас он хочет покаяться и вымолить прощение?

В с е с л а в. Если это так – плохо же ему придется. Я найду способ вырвать из себя это жало без всякой жалости. До свидания, милая моя.

В е р а. Вы уходите? Пожалуйста, останьтесь еще немного. Вы ведь Виктора хотели видеть по делу. Да и мне нужно еще поговорить с вами. О себе. О нем. О нас… Неужели правда вы меня полюбили? Или это все он?

В с е с л а в. Нет, я – это я. Вы можете открыть это мужу, пусть и он надо мной поглумится. Мой позор – мой ответ.

В е р а. Я совершенно не собиралась глумиться. Вы же знаете, любой женщине приятно слышать признания в любви. Даже если она не такая дура, чтобы верить каждому слову. В самом деле, разве можно меня полюбить? Я сама себе противна.

В с е с л а в. Не говорите так. Даже в шутку. Человек несет в себе искру Божью, и не имеет права ненавидеть себя … Впрочем, меня опять подмывает на проповеди, и это неприятно. Батюшка Серафим называл себя последним из грешников, куда уж нам, смертным, с нашими грехами! Голова горит со стыда… И все-таки я рад, что открылся. А вы открыли мне ужасную истину.

В е р а. Какую? Быть может, это все мои глупые фантазии? Просто я связала ваше признание с его фляжкой и своим вареньем. В конце концов, разве один Владимир Владленович любил разламывать печенье?

В с е с л а в. Дело не в печенье. Должен быть способ удостовериться.

В е р а. Способ есть. Но я не знаю, можно ли вам его предложить.

В с е с л а в. О чем вы?

В е р а. Поцелуйте меня. (Он молчит, не двигается с места). Отец Всеслав, мы ведь взрослые люди. Неужто у вас не было никакого опыта с женщинами?

В с е с л а в. В первой жизни я даже был женат. Она развелась со мной, когда я загремел под суд. А выйдя из заключения… Вы хотите знать, спал ли я с женщинами после? Но разве в любви обязательны плотские проявления? В Боге, как в боксе, нельзя бить ниже пояса.

В е р а. Я прошу только, чтобы вы меня поцеловали. Я сразу пойму, кто меня целует – вы или он. Вам это трудно сделать? Тогда простите, ради Бога, и не будем больше говорить об этом.

В с е с л а в. В Макаринской пустыни меня полюбила одна женщина. До монастыря она была проституткой и наркоманкой. Нам пришлось спать вместе. Молодая девушка пришла по льду в январские морозы, едва живая. Нам, пятерым монахам, приходилось спать в одной келье, где вместо рамы в окне натянут в два слоя полиэтилен. Надин мы клали в середину, чтобы согрелась. Но она все равно не могла заснуть от холода. И долгими зимними вечерами не могла привыкнуть к завываниям вьюги над Волгой. Мы боялись, что буржуйка погаснет, и вместе до утра поддерживали огонь. Мне не пришлось ей объяснять, что такая любовь брата с сестрой. Она чище и честнее, чем брачные узы. А потом я узнал, что Иоанн Кронштадский так жил с супругой своей…

В е р а. То есть вы предлагаете мне отношения, как с братом?

В с е с л а в. Простите, Вера Арсеньевна, но вы замужем. Что же другое я вам могу предложить? Кстати, кажется, супруг подъехал.

В е р а. Да, ворота хлопнули в гараже. (Подходит к окну). Надеюсь, мы продолжим нашу беседу.

В с е с л а в. И не раз… Простите, если что-нибудь не так сказал.

Входит Виктор.

В и к т о р. Извините, что заставил ждать. Думаю, любимая, ты не дала гостю (хмыкнув)скучать?

В с е с л а в. Нам было о чем побеседовать с Верой Арсеньевной.

В е р а. И все равно мог бы приехать пораньше.

В и к т о р. Протокол, сама понимаешь. Нельзя было уйти раньше, чем откланялся губернатор. О чем же вы беседовали?

В е р а. О душевных тайнах, разумеется. А они не для посторонних ушей. Отец Всеслав к тебе приехал по делу, я говорила тебе по телефону.

В и к т о р. Батюшки! А я ведь не узнал вас. Богатым будете, примета такая. Впрочем, вижу, вы и без того на бедность не жалуетесь. В гараже полюбовался вашим джипом. Отличная «беха»! Я себе такой позволить не могу – чином пока не вышел.

В с е с л а в. В починке дорогая. И солярки жрет поболе «Беларуси».

В и к т о р. А прикид вам приватный больше к лицу. В общем, упакован наш батюшка. Надеюсь, вы теперь станете к нам запросто заезжать.

В с е с л а в. То есть, намекаете, что гостю пора и честь знать? Виктор Владимирович, я действительно ждал вас, чтобы поговорить о деле.

В и к т о р. Прошу прощения, я положил себе за правило говорить о делах лишь на трезвую голову. А сейчас – немного принял. Хотя это и против моих принципов. Согласитесь, не часто у нас в обладе бывают приемы Чрезвычайного и Полномочного Посла Королевства! Кстати, там и ваш архиерей присутствовал, в полном облачении. Посол оказался милым современным человеком, великолепно владеющим английским и русским. Даже анекдоты рассказывал. У нас во всей Норвегии, говорит, столько «поршей» и «бентли» нету, сколько собирается на парковке казино напротив норвежского посольства в Москве! Там у них не принято выпячивать свое благосостояние. В Осло через одного – миллионеры, однако даже министры ездят на работу на велосипедах!

В е р а. Хватит о работе, ужин согрелся. Иди мой руки.

В с е с л а в. Не буду мешать. (Берет со стола фляжку).

В и к т о р. Кажется, это наша фляжка. Кстати, любимая, у нас не найдется выпить? Сегодня мне хотелось, знаешь ли, немного. В кои-то веки.

В е р а. В доме повешенного не говорят о веревке.

В и к т о р. А кого повесили? Прости, любимая, я не подумал, что сказал. Куда вы, отец Всеслав? Мы же о делах не поговорили.

В с е с л а в. Вы же не в состоянии сегодня говорить о деле. Может быть, в другой раз.

В и к т о р. Но вы хотя бы намекните, о чем речь. Извините, я нынче выпил. К нам приехал норвежский посол, по такому случаю собрали весь облад – то есть областную администрацию. Они нам титановые изделия намерены заказывать для своих нефтегазовых плавбаз. Ну и понарассказывал же он на чистом русском… Кто бы мог подумать, что Норвегия, крошечная северная страна, обгонит всю Европу по уровню жизни! Понятно, у них есть нефть и газ, как и у нас. Другое непонятно, почему, имея лишь два процента пахотных земель, а на остальной территории лишь тундру и фьорды, они умудряются себя прокормить да еще и поставлять в Россию продовольствие? За державу обидно, честное слово!

В с е с л а в. Вот об этом, собственно, я и пришел говорить. Про то, что обижают. Вы знаете, у нас в церкви ремонт. Между тем, наши документы, вся проектно-сметная документация, до сих пор не прошли согласование в инстанциях. То одну бумажку требуют, то другую… А вчера пришел от облстройнадзора человек, мелкий клерк, и напрямую заявил, что наши бумаги не пойдут, пока мы не подмажем.

В и к т о р. То есть, требуют откат.

В с е с л а в. Не знаю, как на вашем номенклатурном жаргоне называется вымогательство. Главное, он пришел сообщить, что за время, пока мы ходили с нашими просьбами из одной инстанции в другую, стоимость «услуги» возросла с трех миллионов до пяти!

В и к т о р. Только за одно согласование? Ничего себе – предъявы!

В с е с л а в. Нам с самого начала, еще года полтора назад, назвали цену вопроса – три миллиона. А теперь оказалось, что мы должны собрать с прихожан пять. Нельзя же, в самом деле, на ходу менять правила игры, даже если эти правила разбойничьи.

В и к т о р. Ничего не поделаешь, отец Всеслав, придется дать. Сами знаете, Преемник уже подписал План противодействия коррупции в государственных органах. Увеличивается риск – а значит, и цена растет.

В с е с л а в. Собственно, я пришел в надежде, не сможете ли вы по своим каналам выйти на тех надзирателей? Или они вам не поднадзорны?

В и к т о р. Облстройнадзор? Напрямую, конечно, мы им не указ. Хотя, разумеется, на одном поле пашем. В общем, должен вам прямо сказать: в таком вопросе, я ничем вам, к сожалению, не могу помочь.

В с е с л а в. А Сергей Константинович?

В и к т о р. Он тем более не станет рисковать своим положением. А давно у вас, скажите, такой «БМВ» навороченный при храме?

В с е с л а в. Наверное, полгода назад один богач завещал. В епархии решили передать машину нашему приходу. Сейчас богатые стали вспоминать грехи молодости, что угодно готовы жертвовать, лишь бы купить себе индульгенцию. Вот и мы заказали табличку на ворота, где перечисляем всех меценатов, кто помогал в восстановлении храма. Не хотите попасть в тот почетный список, пока не поздно?

В и к т о р. Нет, простите, не имею возможности внести в кассу вашего прихода пять миллионов наличными. Полгода, говорите? Уж не Заринов ли, случаем? Кто у нас тогда еще откинулся?

В с е с л а в. Я и не прошу у вас такой бешеной суммы. Я хотел узнать, можно ли не платить. Мне с прихожан таких денег в пять лет не собрать!

В и к т о р. Две недели назад, когда я приходил к вам в храм, мы договаривались, конечно, что я помогу. Но мы полагали, что речь не идет о миллионах. Разумеется, раз обещал, я готов оказать услуги по ремонту, материалами или спецтехникой. Но не сейчас, извините, пока не получается.

В е р а (накрывая на стол). Я ничего не понимаю. За что с прихода требуют такие деньги?

В и к т о р. Не стоит вмешиваться, любимая. Мы сами разберемся. Тебе помочь по хозяйству? Хлеб нарезать? А лимончик есть у нас?

В е р а. Ты лучше отцу Всеславу помоги, раз обещал.

В и к т о р. Конечно, только, не вдруг, когда появится возможность. Пять лимонов, значит? Придется дать. Тут, понимаете, батюшка, серьезные финансовые интересы. Не я установил такой порядок, не мне в него вмешиваться. Наверное, вы догадались, что клерк просил пять и шесть нулей не для себя лично. Ему с того взятка и трех нуликов на брюшко не прилипнет, в лучшем случае, один процент. А деньги пойдут выше. До самого поднебесья! Страхование рисков, как хотите назовите, только и всего.

В с е с л а в. Каждый новый президент начинает с борьбы против мздоимства и сокращения аппарата чиновников. Предшественник десять лет назад тоже начинал с сокращения госслужащих. А в результате бюрократов стало вдвое, депутаты подняли себе зарплаты втрое, соответственно и другим пришлось оклады поднять – чтобы не возникало желания брать на лапу. Только желания взяточников возросли, как и ожидалось, с ростом благосостояния. Таков ваш порядок?

В и к т о р. В каждом монастыре у вас тоже свой устав. Помните, вы мне рассказывали про ваш порядок, который не зависит от богатства, связей, взяток. Есть правила, которым прихожане должны следовать, хотят они того или нет. В нашем мире – тоже порядок. И надо дать три миллиона, не дожидаясь, когда с вас спросят пять! Этот порядок установил не держиморда из облстройнадзора. Он передаст большую часть ваших денег по инстанциям. А высокое начальство – еще выше. А то вы не знаете, как в округ каждую неделю вот такими серебряными сундуками деньги на инкассаторских машинах возят. А оттуда – самолетами в центр.

В с е с л а в. Понимаю, общак. Бандюки в девяностые годы так нас не душили. Не знаю, кто у кого перенял воровские законы – власть у преступников, или преступники у власти. Скорее всего, общак на всех один.

В и к т о р. Не удивлюсь, если так и есть. Мое место узкое, я сижу на маленьком участке, остальные зоны ответственности мне недоступны.

В с е с л а в. А там сидят свои иерархи, которым подвластен другой маленький участок. Круговая безответственность, кажется, так это называют.

В и к т о р. Как ни назови, но порядок есть порядок. Вы правы.

В с е с л а в. Прав, что нет прав. Значит, надо дать взятку?

В и к т о р. Не надо таких слов сегодня произносить. Скажем, благодарность. Подарок за услугу. За подпись, без которой ваш проект никогда не утвердят в облархипамятниках.

В с е с л а в. Прав я был, когда ушел из мира. Ничего в нем не меняется. Звериные преступные законы, а проще говоря, понятия вместо законов. Извращенные и подлые. Дьявольские.

В и к т о р. Согласен. Жесткие, волчьи. Но это данность, с которой приходится считаться. Иначе порядок рухнет и вновь в стране начнется разгул демократии, свободомыслия и вседозволенности. Кому будет лучше?

В с е с л а в. Вам уж точно не поздоровится. Только ради этого следовало бы все начать сначала.

В и к т о р. Да вы, батюшка, революционер! Не марксист ли случаем?

В с е с л а в. Марксист, угадали. Христос тоже был за бедных и против богатых. Им никогда не пролезть в верблюжье ушко. Не попасть в рай.

В и к т о р. Как же, помню такую притчу. Давайте поужинаем, чем Бог послал. А после о делах потолкуем. И подискутируем о равенстве и братстве.

В с е с л а в. Да нет уж, благодарствую за приглашение. Трапезничать с вами недосуг. Да и нельзя мне, сейчас идет Успенский пост.

В и к т о р. Тогда фляжечку на место поставьте, батюшка. Мне кажется, она не ваша.

В е р а. Я ее подарила отцу Всеславу.

В с е с л а в. Пожалуйста. (Ставит фляжку на стол). Она вашего отца.

В и к т о р. Тем более, память об усопшем, так сказать. А не выпить ли мне перед ужином?

В е р а. Не надо. Дай сюда, я уберу со стола. Кстати, я действительно ее подарила отцу Всеславу и хочу, чтобы он ее принял.

В и к т о р. Но я действительно хочу выпить. Мне и нужно-то двадцать грамм.

В с е с л а в. Как я вас всех ненавижу! И ведь ничего с вами не поделать.

В и к т о р. Вы о системе? Отец Всеслав, вы были третьим секретарем. И должны знать законы номенклатуры. Прошло двадцать лет. Система стала втрое мощнее и сплоченнее. Вы даже не представляете, о чем идет речь, какие теперь сумму в ходу. Вполне сопоставимы с бюджетом страны. А вы о каких-то пяти миллионах…

В с е с л а в. Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй? Вы правы, я успел поработать в райкоме при старом режиме и вашем папеньке. И хорошо уяснил живучесть и действенность петровской «Табели о рангах». Любая попытка сломать систему, приводит лишь к ее модернизации – номенклатура готова сколь угодно перекрашиваться из коммунистов в демократы и обратно. И открещиваться от любых действительных преобразований.

В и к т о р. Чудище, говорите? Да нет, просто порядок. Не хуже и не лучше любого другого. Или у вас в церкви не так? Тот же диктат сверху донизу, тот же принцип распределения благ по чинам. Или у воров в законе иначе? Я уже не говорю про мировой порядок.

В с е с л а в. И не говорите! Не станем поминать черта на ночь. Его-то уж точно никакими революциями не выморишь – он сразу встанет во главе любого восстания! Поэтому остается лишь одно средство – молитва. Вы позволите на дорогу? (Крестится на пустой угол). Божий вечный, избавляющий человеческий род от плена дьявола! Освободи дитя твое от всякого действия нечистых духов, повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела его, не находиться и не скрываться в нём! (Кланяется в пояс). Да удалятся они от создания рук Твоих во имя твоё святое и единородного Твоего Сына и животворящего Твоего Духа. (Кланяется еще ниже). Чтобы раб твой, очистившись от всякого демонского действия, пожил честно правдиво и благочестиво, удостаиваясь Пречистых тайн Единородного Твоего Сына и Бога нашего, с которым благословен и православен Ты вместе с Пресвятым Всеблагим Животворящим Твоим Духом ныне и всегда во веки веков. Аминь.

Отец Всеслав кланяется в третий раз – и вдруг заваливается на бок, лежит на полу без движения. Вера с криком бросается к нему. Виктор поднимает батюшке голову, склоняется к нему на грудь, слушает сердце.

В е р а. Что с ним? Это эпилепсия?

В и к т о р. Да нет, кажется, обычный обморок. Что ты так кричишь? Меня напугала… Аж в глазах потемнело. Не пойму, с чего вдруг?

В е р а. Не поймешь, потому что для тебя пять миллионов – не вопрос.

В и к т о р. Это как посчитать. Если в евро, то я бы тоже, может быть, сознание потерял. Кажется, открывает глаза.

В е р а. Отец Всеслав, как вы нас напугали. Вам лучше?

В с е с л а в. Спаси Бог, хозяюшка. А что со мной было? (Тяжело поднимается на ноги). Всех вам благ!

В е р а. Куда же вы? Присядьте, отдохните… Садитесь с нами ужинать.

В с е с л а в. Как будто током вдруг ударило, яркая такая вспышка в глазах. Но теперь мне лучше стало. Только голова немного кружится.

В и к т о р. Вы сами как за руль? Может, моего водилу попросить?

В с е с л а в. Ничего, как-нибудь доберусь. Не провожайте. (Уходит).

В е р а. Зачем ты его выгнал?

В и к т о р. Надоел.

В е р а. Неудобно получилось. Пойду, провожу. (Уходит следом).

В и к т о р. Иди, проводи. И вообще – идите вы все на три буквы и четыре стороны! (Берет фляжку, выпивает). Надоели, хуже черта! Ничего коньячок.(Пьет еще). Порядок ему наш не нравится. Скажи спасибо, не тридцать седьмой год. Показал бы тебе Хозяин порядок! Правильно он вас, попов, на Соловки да Беломорканалы сгонял … Душили мы вас, душили, душили-душили… Откуда вы опять поналезли?

В е р а (возвращается). Зачем ты взял фляжку? Я же батюшке отдала.

В и к т о р. Она досталась мне от моего батюшки. Так что идите вы…

В е р а. А чего это ты в моем доме распоряжаться вздумал?

В и к т о р. Потому что я муж. На приеме объелся груш и прочих сладостей. И попрошу не говорить мне гадостей. Видала, стихами заговорил! Это потому все, что воспылал. Иди ко мне, любимая. Твой зайчик споет тебе романчик.

В е р а. В каком смысле?

В и к т о р. В самом прямом. Или ты мне не жена? Может, разлюбила?

В е р а. Ты совсем опьянел? Не помнишь, где находишься? Дорогой, ты дома, а не в гостях у любовницы.

В и к т о р. На что ты намекаешь? У меня никого нет, можешь проверять. И знаешь, в последнее время я умираю, как тебя хочу! (Берет ее за руку, притягивает к себе). Только не говори, что у тебя голова болит…

В е р а. У тебя с головой все в порядке?

В и к т о р. Ну, поцелуй меня. Или я прав? У вас тут с батюшкой… Я приехал слишком рано? Помешал вам?

В е р а. Ты о чем?

В и к т о р. Вернее, о ком. О вас с батюшкой. Только не говори, что ничего не было. В самом деле, хочу тебя. Прямо здесь и сейчас. Ну, иди…

В е р а. Погоди, ты что, правда, пил сейчас из этой фляжки?

В и к т о р. А что, я не могу выпить из своей фляжки?

В е р а. То-то я гляжу, сразу окосел.

В и к т о р. Наоборот, сразу резкость навелась, оптика прочистилась. А насчет батюшки – я прав? Он к тебе сейчас подмазывался, грешнице?

В е р а. Уж не хочешь ли ты сделать вид, будто меня ревнуешь? Дорогой, не напрягайся. Все равно не поверю.

В и к т о р. Я и сам себе не верю! Точнее, себя не узнаю. Ты сегодня какая-то особенная. Давно тебя не видел такой красивой. И лишь сейчас понял, как все-таки тебя люблю.

В е р а. Когда, говоришь, понял? Мы с тобой два года уже как договорились, что ничего друг другу не должны и отчитываться не обязаны. С чего это вдруг ты решил старое ворошить? Или фляжка виновата? Ты в самом деле из нее хлебнул? Вот дура!

В и к т о р. Кто дура? Я дура? Ну дай я тебя поцелую за ушком!

В е р а. Ты никогда меня за ушком не целовал.

В и к т о р. Не может быть. А вот сейчас хочу поцеловать за ушком.

В е р а. И знаешь, за каким именно? И сколько раз нужно поцеловать?

В и к т о р. Шесть раз. Что случилось? Я не понимаю…

В е р а. Не понимаешь. А я начинаю понимать. Не лезь, ты пьян.

В и к т о р. Где отцовская папаха? Кажется, я до того напился, что захотелось вдруг взять шашку и выехать в чистое поле за домом… Увы, поле то давно застроили коттеджами. А коня батиного мама продала. Какой конь!

В е р а. Теперь ничего не поделаешь. Осталось только молиться, чтобы обошлось. (Берет молитвослов).

В и к т о р. Ты начинаешь говорить загадками.

В е р а. Не надо ничего загадывать. Как ты себя чувствуешь?

В и к т о р. Замечательно! И знаешь, серьезно, чувствую к тебе такое влечение, как тогда в самом начале… Ты понимаешь, о чем я?

В е р а. Ты не понимаешь. И может, оно к лучшему. Может быть, ничего и не было, он все придумал, чтобы меня помучить?

В и к т о р. Ничего не было? Значит, у вас что-то намечалось? Выходит, я не зря взревновал? Ну святоша! Ну Тартюф! Жаль, я выпил, не могу сесть за руль. И водителя отпустил. А то бы я его «беху» враз догнал бы…

В е р а (читает по молитвослову, запинаясь и глотая слезы). Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, крестом поразивший древнего змия и узами мрака в тартаре связавший, огради меня от козней его. По молитвам Всепречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, и всех святых, силой животворящаго Креста и заступничеством Ангела хранителя избавь меня от духов злобы, от людей лукавых, от чародейства, проклятия, сглаза и от всякаго навета вражия. (Оглядывается на мужа, всхлипывает громче). Твоей всемогущей силой сохрани меня от зла, чтобы я, озаряемый Твоим светом, благополучно достиг тихой пристани небеснаго Царствия и там вечно благодарил Тебя, моего Спасителя, вместе с безначальным Твоим Отцом и всесвятым и животворящим Твоим Духом. Аминь.

Виктор склонил голову над столом. Вера тайком его перекрестила.

II.5

Вера приехала в храм через несколько дней. Все та же старушка читает канон у амвона, так же безлюдно и тихо. Отец Всеслав по случаю Успенского поста облачен в черную рясу, оттого седина на висках особенно заметна. Он не сразу узнал Веру в подошедшей к нему прихожанке, потому что она без косметики и в глухом траурном платье.

В е р а. Здравствуйте, отец Всеслав.

В с е с л а в, День добрый, сударыня… Это вы, Вера Арсеньевна? Теперь я вас не узнал! Что случилось?

В е р а. Помолитесь за новопреставленного раба Божия Виктора. Судмедэкспертиза обнаружила лишь обширный инфаркт. И ничего больше.

В с е с л а в. Соболезную. Когда это произошло?

В е р а. Уже девять дней справили.

В с е с л а в. Что же меня не позвали над гробом почитать?

В е р а. Мать запретила. Сказала, раз он был неверующий, мол, не стоит отпевать. Она вообще требовала возбудить уголовное дело, дескать, сын никогда на сердце не жаловался. Но потом успокоилась, когда узнала, что фирма за ней осталась.

В с е с л а в. Вот горе-то! Конечно, я помолюсь за раба Божия Виктора.

В е р а. Собственно, я за этим приехала. Подскажите, что мне нужно сделать? Как поминание заказать… Или как это у вас правильно называется.

В с е с л а в. Молебен за упокой. Заказная треба проще будет и дешевле. После службы матушка Надежда откроет церковную лавку, вы ей запискочку оставите. До сорока дней будем имя его при каждой службе поминать.

В е р а. Лучше и то, и другое. Деньги для меня теперь не проблема.

В с е с л а в. То есть, вам что-то осталось? Или снова свекровь зарится?

В е р а. В этот раз вряд ли у нее получится. Дом остался за мной, имущество считается совместно нажитым. А из акций, что нашли в его сейфе, она может через полгода претендовать лишь на треть тех, что были записаны на его имя. К счастью, он и на меня их приобретал. Никто не ожидал, что их так много окажется – при адвокатах и нотариусе пришлось опись производить. В общем, Витятюйка наш оказался подпольным миллионером Корейкой. Это ничего, что я в храме о деньгах заговорила? Просто хотела узнать, как можно сделать пожертвование на строительство вашего храма.

В с е с л а в. После все обговорим. Слава Богу, вы обеспечены. Мужа не вернешь, а живым о живом надо думать – о душе и хлебе насущном. Выходит, он тоже хлебнул из той фляжки? Ах, зачем я ее оставил!

В е р а. Вы тут не при чем. Он сам себе ее оставил. Не сын, отец. Вы ведь догадались, что дух Владимира Владленовича вышел из вас? Чтобы войти в Витятюйку…

В с е с л а в. Об этом я как-то не подумал. И что же теперь?

В е р а. Вот и я хотела бы знать: что теперь? Он теперь не вернется? Вы представляете, если они вдруг возьмут и на пару придут!.. Так бывает?

В с е с л а в. Вряд ли. Если вы, конечно, сами того не захотите.

В е р а. Я? Ну нет, хватит!.. Вы меня освободили, и теперь я хочу быть свободной. Строить храм в душе. Извините, я вас не сильно задерживаю?

В с е с л а в. У меня есть еще немного времени.

В е р а. Отец Всеслав, скажите, наш последний с вами разговор… Или я напрасно об этом напоминаю?

В с е с л а в. Вы останетесь на службу? После мы поговорили бы, не торопясь. Закажем заупокойный молебен и за сына, и за отца, чтобы оба на том свете упокоились с миром.

В е р а. Вот об этом я и приехала вас просить, отец Всеслав. Пусть и меня уже оставят в покое. Только одно слово скажите. Вы по-прежнему ко мне относитесь… Я могу надеяться? Да? Нет?

В с е с л а в. О чем вы, Вера Арсеньевна?

В е р а. Значит, уже не о чем? Впрочем, ничего не говорите. (Помолчав и сменив тон разговора). Я ведь к вам еще и за советом приехала. Отец Всеслав, хотела просить вашего благословения на строительство храма у нас, в Семейкине.

В с е с л а в. Вам это надо?

В е р а. Через полгода у меня будет много времени и денег. Куда-то нужно будет их девать, верно? Или вы не хотите мне помочь?

В с е с л а в. Зачем вам строить в поселке церковь? Скоро мы откроем свой собор. А ваши ново-семейкинцы все при машинах, все ездят в город, и наш храм у них по пути. И потом, если уж вы так хотите, почему бы вам не перестроить в часовню свой огромный дом? Или вам одной не хватит пятикомнатного флигеля?

В е р а. Одной? Значит, все-таки одной… То есть на ваше внимание и вашу помощь надеяться мне не стоит. А я-то думала… Выходит, не вы мне такие слова говорили, а его неприкаянный дух мне в любви через вас признавался?

В с е с л а в. Вера, ради всего святого… в храме такие речи! Вы трижды достойны любви, поверьте мне. Да, я перед вами виноват. Я ходил к архиерею нашему на исповедь. И он мне растолковал, что Господь сподобил меня таким искушением, дабы не возгордился недостойный даром целительства… Изгнанием бесов не случайно в православии старались не заниматься. Ни один священник подобный дар не считал благом. Ибо понимали: лишь святой может повелеть бесу выйти из человека. А какой же я святой? Самый величайший из грешников! И потому я попросил архиерея нашего разрешения вернуться в монастырь.

В е р а. О боже, вы бежите от меня?

В с е с л а в. Не от вас – от себя самого. Вы открыл мне глаза, и увидел я, что слаб еще духом и верой – рано мне настоятелем в храме… надо возвращаться. Простым черным монахом буду молиться в уединенной пустыни, чтобы даровал Господь милость избавления от грехов моих тяжких.

В е р а. И это уже решено? Что сказал архиерей? Вы больше никогда ко мне не приедете? Выходит, решили вернуться к своей наркоманке Надин?

В с е с л а в. К какой Надин? Матушке Надежде?

Старушка оглядывается, прервав чтение на полуслове. Пауза.

В е р а. Молодая. Просто платок на ней по-старушечьи повязан. Тогда понимаю. (Матушка Надежда снова читает). А мне теперь как жить?

В с е с л а в. Вы богаты и свободны. Что же вам не жить! Все пути перед вами открыты, выбирайте любой. А мне в алтарь пора. Останьтесь до конца службы, дождитесь меня обязательно. Мы еще поговорим.

В е р а. Еще два слова, умоляю!

В с е с л а в. Не могу, простите, Вера Арсеньевна – служба.

В е р а. Разве вы не можете одну минутку подождать? Все равно в храме нет никого прихожан.

В с е с л а в. Не для людей мы служим.

Он быстро уходит в алтарь. Вера направляется к дверям храма.

В е р а. А за совет спасибо. Правильно, двусветный холл станет отличной часовней. Вместо комнат – алтарь загородить, иконостас собрать. И купол на крыше надстроить. А мне флигеля хватит… Только что мне делать в том флигеле одной? Легко сказать, все пути открыты. Я действительно свободна от всего на свете. И от Пунцова. И от его сыночка. И от их психушной мамашки. И от пьянства. И от забот… Или, в самом деле, училкой в школу? Что же мне делать? Господи, если б ты только знал, как это страшно – быть свободной!

З а н а в е с

Александр Воронин ПОЛЁТЫ В ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ МИРАХ комедия

24.01.2013 | Автор: admin

Действующие лица:

Эллочка Короткова (или Ёлочка), в прошлом педагог авиационного техникума.

Николай Петрович Понедельников (Колечка-Колечко), бывший авиаконструктор.

Георгий Ефимович Долгин (Юрик, или Жоржик-Коржик), некогда парторг – ныне биотерапевт.

Действие происходит в наши дни

на загородной даче Н.П.Понедельникова.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

(ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ)

Раннее утро, радостное солнце. В летней беседке, увитой китайским лимонником, сидит седая женщина. Из дачного домика выходит высокий бородатый старик, через шею наброшено полотенце. Он жмурится, чихает и сам себе желает…

КОЛЯ. Будь здоров, Николай Петров! Спасибо, товарищ Понедельников.

Женщина в беседке пригнулась, так что над столом видна лишь голова, наблюдает, как хозяин плещется над умывальником, фыркает от удовольствия, подсвистывает птичкам. Потом он стряхивает с рук капли воды на кусты малины, топчет землю пятками и бормочет: "Слава Светлому Миру, в котором я пребываю!"

С веранды слышится свист закипевшего чайника. Старик передразнивает его посвист, мол, слышу, бегу… Когда он скрылся в домике, женщина пробует покинуть свое укрытие, чтобы сбежать, но хозяин возвращается с чайником и пакетом, из которого выкладывает на стол беседки булку, нарезает сыр, делает бутерброд. Женщина осторожно протягивает руку, тот не реагирует. Она проводит ладонью у него перед глазами – тот отмахивается, словно от комара, заваривает чай. Незнакомку он явно не замечает, впрочем, это и немудрено в запятнанной солнечными зайчиками беседке.

ЭЛЛА (робко). Послушайте…

КОЛЯ. Послушайте, денек какой удивительный! Будто заново все народилось на свет. И тихо вокруг, даже говорить боязно. Ни души не видать и соседи куда-то попрятались. Тишина первозданная.

Женщина хотела уйти незамеченной, однако старик загородил проход. Тогда она решила пролезть под столом, но задевает ногу хозяина. Тот заглядывает под стол в тот момент, когда незнакомка вылезла с другой стороны.

КОЛЯ. Думал, соседская кошка… Ну-с, приступим помолясь. Слава Светлому Миру…

ЭЛЛА. В котором мы пребываем! (Берет с тарелки бутерброд).

КОЛЯ (провожает его взглядом, подымает удивленные глаза на незнакомку). Вы кто?

ЭЛЛА. Не знаю.

КОЛЯ. Простите, сударыня, как вы очутились в моем саду?

ЭЛЛА. Это вы меня простите, просто я со вчерашнего дня не ела.

КОЛЯ. Пожалуйста, конечно, может, тоже чаю… Я чашку принесу, только вы не испаряйтесь. (Приносит с веранды чашку, входит в беседку осторожно). Первый раз со мной такое… Впрочем, утро слишком необычно начиналось – это сразу показалось подозрительным. Вы с какой аллеи?

ЭЛЛА. Правда, не знаю. Только охранников не зовите.

КОЛЯ. У нас в садовом обществе частенько таскают с грядок зелень, продают на рынке. Но вы не похожи. Я скорее готов вас принять за доброго ангела.

ЭЛЛА. Спасибо. А мне показалось, что это я оказалась в раю. Как называется ваша планета?

КОЛЯ. Садовое общество завода "Авиаприбор". Вы действительно не помните, кто вы? И откуда сюда свалились?

ЭЛЛА. Не знаю, честное слово. Какая булка вкусная. И чай необыкновенный.

КОЛЯ. Это у нас вода такая в садах, артезианская. По химанализу – целебней нарзана, рекомендуется для органов пищеварения. У вас с желудком как, в порядке?

ЭЛЛА. Не знаю, говорю же, ничего не помню. А "Авиаприбор" где такой?

КОЛЯ. Завод? В центре города, у парка Горького. Может, сразу сказать, и город наш как называется? Простите, это я анекдот такой вспомнил.

ЭЛЛА. Расскажите.

КОЛЯ. Самое время. Лучше пейте чай, потом выясним, кто как сюда попал. Знаете, у меня такое впечатление, будто я вас где-то видел.

ЭЛЛА. А где вы меня видели? Пожалуйста, это очень важно для меня. Постарайтесь припомнить, может, какая-то деталь вдруг подскажет, кто я?

КОЛЯ. Значит, вы совсем себя не помните?

ЭЛЛА. Вот сейчас почему-то вспомнила, что жила на Жилке.

КОЛЯ. Так ваша планета называется? А мы свою зовем Земля.

ЭЛЛА. Земля – это из чего все произрастает? Вы так ее топтали, поглаживали листья растений, радостно молились. Что означал этот ритуал? Расскажите.

КОЛЯ. Любопытное начало знакомства. Лучше уж сперва анекдот, хотя он с такой же бородой, как у меня сейчас. Идет по улице мужик, глаза ошалелые. "Где я?" – спрашивает. "На улице Большой Красной", – отвечают ему. "К черту подробности! Город какой?"

ЭЛЛА. Смешно. (Плачет). В самом деле, про меня.

КОЛЯ. Ну что вы… Не надо, пожалуйста, я теряюсь, когда плачут.

ЭЛЛА. А может, даже лучше, что я обо всем забыла? Значит, в жизни и вспомнить было по большому счету нечего? Даже здорово – начать все с чистого листа… Только не прогоняйте меня!

КОЛЯ. Лучше давайте расскажу… Вы просили про ритуал. Слышали про Анастасию, сибирскую знахарку? Она считает, что нашу планету спасут садоводы, которые ласкают землю своими руками, возделывают сад без железных приспособлений. Пока таких людей не останется меньше шести миллионов, разминающих пальцами на своих шести сотках каждый комочек – со светлой молитвой, неважно какой – до тех пор негативные энергии не разнесут шар земной на кусочки. Какая простая и цельная мысль! Вы улыбаетесь, не верите.

ЭЛЛА. Это я радуюсь, что сюда попала. Жаль, в нашем мире нет такой Анастасии. Простите, я волнуюсь, потому что у меня это первый полет. Столько новых ощущений, будто все во сне. Вы ведь мне не снитесь?

КОЛЯ. Надеюсь, проснулся. Хотя таких совпадений наяву не бывает, разве в кино… Вы меня с бородой не узнаете? Коля Понедельников.

ЭЛЛА. А по отчеству Петрович, я давеча слышала. Не сердитесь, Николай Петрович, я вас не разыгрываю. И действительно не могу вспомнить, как меня зовут. Даже забыла, как это называется…

КОЛЯ. Склероз? Вы совсем еще не старая. Простите, дамам не принято говорить о возрасте.

ЭЛЛА. Подумаешь, я все равно не знаю, сколько мне лет. Когда путешествуешь в тонком теле, это и не важно. На вашей планете ведь знакомы с биополем? Его не видно глазом, лишь под определенным углом зрения, например, колечком вокруг свечи, зажженной в темноте.

КОЛЯ. Колечком? Значит, и вы вспомнили меня? Или вы не Элла?

ЭЛЛА. Так же и с аурой каждого человека.

КОЛЯ. В свое время я прочел несколько брошюр, так что в общих чертах представляю. Только все равно в парапсихологию не верю, как и прочую мистику. Впрочем, если хотите… Вы приземлились прямо в моем саду? Ведь я точно помню, что закрывал калитку на ночь.

ЭЛЛА. Но она была открыта. Как же я сквозь нее прошла? Ничего не помню… Только сам полет.

КОЛЯ. Вспомнил! Это называется амнезия – частичная потеря памяти. Это излечимо, не волнуйтесь. Главное, не спешить вспоминать. Пусть само… Скорее всего, мы с вами жили на одной планете.

ЭЛЛА. Значит, в разных измерениях или в другом времени. Понимаете? Трудно объяснить без физических терминов.

КОЛЯ. Ничего, мы учились в техническом вузе.

ЭЛЛА. Дело в том, что мы с Юриком совершали полеты в параллельных мирах. Сначала я оказалась в безжизненной пустыне, окруженной неприступными горами, потом попала в оазис. Там были пальмы, ужасно жарко, но все женщины ходили в черном, укутанные с головы до ног. И мужчины не снимали пиджаков, когда валялись в траве. Странный такой мир, чем-то похожий на наши восточные страны.

КОЛЯ. А кто такой Юрик? Физик-теоретик или пилот-практик?

ЭЛЛА. Психотерапевт, он сопровождал меня во время полета. На каком-то острове в океане меня чуть не сожрали папуасы, и он немедленно скомандовал: "Возвращайся домой!".

КОЛЯ. А сам с туземцами остался?

ЭЛЛА. Вы напрасно смеетесь. Вдруг среди райского наслаждения появляются тупые свирепые рожи, раскрашенные черным и белым – представляете! – дикий диссонанс людского невежества с гармонией в природе.

КОЛЯ. Бедный Йорик! Вы его поразительно знакомо назвали, на английский манер.

ЭЛЛА. Вы знакомы с Долгиным?

КОЛЯ. Известная фамилия. Только раньше его звали Георгием.

ЭЛЛА. Правильно! А мы в студенческие годы дразнили его Жоржик-Коржик. Я так испугалась тех дикарей, что припустилась назад. В результате потеряла связь с Юриком и не смогла рассчитать правильно скорость при посадке.

КОЛЯ. Так аборигены сожрали Коржика или нет?

ЭЛЛА. Юрика на острове со мной не было, все это время он на Собачке сидел. А я промахнулась и мимо его дома, и мимо своего – и оказалась в том темном лесу, который там, на горизонте. Всю ночь блуждала между сосен, ждала его, кричала: "Юрик!" – думала, услышит, может, знак какой подаст. Было холодно, темно и жутко. На рассвете вышла к вашим дачам. И эта елочка мне сразу напомнила детство!

КОЛЯ. Елочка? Мы виделись с вами совершенно точно.

ЭЛЛА. Очень может быть, только я второй день никого не узнаю. Но рада, что Юрик меня к вам направил. Еще бы узнать – зачем. Здесь все так необычно. С одной стороны, как будто похоже на наш мир. Только небо чуточку другое. Ярче, что ли. И растительность пышнее.

КОЛЯ. Вы тоже заметили? Меня с тех пор, как я проснулся, не покидает ощущение, будто привычные вещи выглядят сегодня иначе. Да и сам как будто… Легкость в каждой мышце, как в невесомости. Очертания предметов резкие, как на кодаковской фотопленке. И кажется, за ночь все в саду подросло, все знакомо и в то же время немного иное… Никогда бы не поверил, что возможны такие встречи!

ЭЛЛА. Почему меня вдруг поманила ель в вашем саду? Почему захотелось посидеть в этой беседке, увитой цветами? Раз вы меня узнали, значит, можете догадаться, зачем меня сюда послали.

КОЛЯ. Такая точно ель и эти кусты китайского лимонника росли давным-давно в твоем дворе. На нашем курсе училась маленькая такая миленькая девушка. Мы ее звали Елочкой. Вы на нее ужасно похожи, я сразу заметил, только сначала глазам не поверил. Ведь прошло столько лет, целая эпоха.

ЭЛЛА. Почему Елочка? Нет, вряд ли это я…

КОЛЯ. Вас зовут Элла Короткова. Верно?

ЭЛЛА. Вы не ошиблись? Фамилия ни о чем мне не говорит.

КОЛЯ. Погодите, у меня закружилась голова. Или я сплю? Прошел бы на улице мимо – ни за что не узнал бы! Все эти годы я помнил тебя молодой, нашей маленькой Елочкой!

ЭЛЛА. Откуда такое смешное прозвище?

КОЛЯ. Не знаю, не помню. Но уверен, что это вы!

ЭЛЛА. И я верила, что встречу человека, который мне все разъяснит. Но Эллу Короткову не помню…

КОЛЯ. Наверно, это девичья фамилия. Ты ведь замужем?

ЭЛЛА. Да, кажется, была. Только он сейчас на Сухой Реке.

КОЛЯ. Правильно, так у нас называют одно из кладбищ. Он умер?

ЭЛЛА. Переселился в лучший из миров.

КОЛЯ. Надо же, и тут совпало. Только моя лежит на Архангельском, третий год пошел. Выходит, я был прав, мы с вами с одной планеты и живем в одном городе.

ЭЛЛА. Не то что имени – не помню даже его лица! (Плачет). Наверно, у меня все было как у всех: муж, дочь, работа, дом. Жизнь прошла – и лучше не вспоминать… Не хочу о грустном. Лучше расскажите еще про Эллу Короткову из того прекрасного мира. Вдруг и правда я была той Елочкой?

КОЛЯ. В нее полкурса были влюблены. Елочка жила на Старой Проломной, почти напротив церкви. В двух кварталах от институтской общаги, если идти через "Бегемот". Так называли пивную, где студенты сидели со стипендии. Оттуда все заваливались Елочке. Она была самая красивая в нашей группе. Поразительно, как она умела ценить чужую любовь, даже если не отвечала взаимностью. Никого не оскорбила, не оттолкнула. Соперники из-за нее никогда не ссорились, напротив, все продолжали виться хороводом вокруг Елочки. Своего рода "Клуб одиноких сердец", как у битлов поется… Так и собирались все вместе в ее дворе. Редкое качество держать всех на расстоянии и в то же время быть со всеми накоротке.

ЭЛЛА. Вы ее тоже любили, Николай Петрович?

КОЛЯ. На курсе меня звали Колечком. Но она меня называла ласково – Колечкой. Мне ужасно нравилось, потому что рифмовалось с Елочкой.

ЭЛЛА. Вы писали стихи? Кажется, припоминаю худенького черненького мальчика, который приходил по понедельникам…

КОЛЯ. Понедельников – моя фамилия. Никак не вспомнишь, что ли?

ЭЛЛА. Как жаль, что у меня амнезия. Приятно встретить поклонника своей молодости. Кажется, я была неплоха собой, несмотря на малый рост.

КОЛЯ. Ты и сейчас замечательно выглядишь, хоть и провела ночь в страшном лесу. Кстати, может, желаешь отдохнуть, прилечь? Потом я отвезу тебя домой. Можешь на меня рассчитывать.

ЭЛЛА. Если бы я знала, где мой дом. В параллельном мире с трудом вспоминаешь свой реальный мир. Лишь отдельные картинки, значение которых не совсем понятно. Граница между сном и явью призрачна, прозрачна. Мы порой не замечаем порога и существуем сразу в двух мирах.

КОЛЯ. Романтично, конечно, однако принять за строго научную концепцию – извини! Мы учились в сугубо техническом вузе, всю жизнь работал в космической области, так что не привыкли к лирике.

ЭЛЛА. Вы космонавт?

КОЛЯ. Встречался со многими из них, участвовал в подготовке стартов. В детстве, конечно, мечтал, как все пацаны. Но стал обыкновенным конструктором – и ничуть не жалею. В ЦУПе не раз бывал, в Центре управления полетами под Москвой. Впрочем, насколько могу судить, ваша с Юриком техника пилотирования куда проще. Без колоссальных затрат, как в настоящей космонавтике.

ЭЛЛА. Вам об этом с ним бы спорить, он в этом деле лучше разбирается.

КОЛЯ. Помнится, Долгин был материалист-карьерист, комсорг пожизненный. Как его занесло в экстрасенсы?

ЭЛЛА. Юрик лечит биоэнергетикой, у него диплом международной академии. Не помню, как называется, подробностей не знаю. Он рассказывал, что во сне наше "я" вылетает из физической оболочки и путешествует в параллельных мирах. Наяву полеты ничем не отличаются. Только не подумайте, будто я ведьма какая-нибудь.

КОЛЯ. Значит, ты сейчас в параллельном мире. Выходит, я тоже сейчас сплю? Ущипни меня, пожалуйста.

ЭЛЛА. Уже пробовала. В параллельном мире боль чувствуешь даже острее.

КОЛЯ. В образном смысле, конечно, мы с тобой существуем в параллельных мирах. Ведь надо же – тридцать с лишним лет прожили в одном городе и ни разу не повстречались на улице, не пересеклись по работе и не имели общих знакомых! Как такое может быть? Впрочем, наше КБ было засекречено.

ЭЛЛА. У вас была очень интересная работа!

КОЛЯ. Вас ист дас? Разве бывшие сокурсники все еще на «вы»?

ЭЛЛА. Извини, пожалуйста! Расскажи о себе. Как ты попал в космонавтику?

КОЛЯ. После КАИ закончил аспирантуру в Москве, защитил кандидатскую по стыковочным узлам орбитальных станций. Потом попросился обратно, на производство. Дослужился до заместителя главного конструктора. В общем, было интересно. Только жаль, что жизнь пролетела уж очень быстро. И теперь, когда станцию "Мир" затопили…

ЭЛЛА. Как затопили? Когда?

КОЛЯ. В районе той самой Океании, где за тобой гонялись папуасы. Об этом писали во всех газетах. В вашем параллельном мире разве нет газет?

ЭЛЛА. Не знаю, давно ничего не выписываю. Что же случилось с "Миром"?

КОЛЯ. Просто исчерпал ресурс. Станция лет пять перелетала больше отведенного ей срока. Новое поколение построит свой "Мир". Что ты на меня так смотришь?

ЭЛЛА. Горжусь, что пью чай с таким человеком! Всю жизнь работал для космоса! А я все эти годы где была? Не знаешь?

КОЛЯ. Кажется, тебя распределили после института на авиастроительный.

ЭЛЛА. На завод? Да, помнится, я там работала совсем немного. Потом, кажется, преподавала в авиатехникуме. А дальше?

КОЛЯ. Вернувшись из Москвы, одногруппников я уже никого не встречал. Зашел к тебе во двор, но там никто Коротковых не помнил. Надо же, жизнь целая прошла! И теперь, возможно, ты явилась ко мне со своей орбиты, чтобы напомнить мне… Может, я ошибался, что не искал тебя? Все некогда было – работа, командировки на Байконур. У нас не приветствовались знакомства на стороне, секретность все-таки… Елочка моя, может, мне надо было тогда пригласить тебя на танец?

ЭЛЛА. Когда?

КОЛЯ. Мы учились на третьем курсе, отмечали Новый год в общежитии. Потом в парк пошли, на Черное озеро, где был каток и елка. Я первым вышел на дорожку. И не пьяный особенно был – а тут с первого шага поскользнулся и хлоп прямо виском о заграждение!

ЭЛЛА. Какой ужас! Вот этот шрам, как продолжение брови, у тебя с того случая?

КОЛЯ. Зарубка на память. О тебе.

ЭЛЛА. Я с вами была на катке?

КОЛЯ. Перед тобой-то и выпендривался, мол, гляди, какой ловкий! Когда меня на лавку усадили, ты мне кровь снегом останавливала, а я молил, чтобы она подольше не сворачивалась… Ты потащила всех к себе домой, чтобы мама оказала мне первую медицинскую помощь. Она у тебя была врачом, глазником.

ЭЛЛА. Окулистом она была, верно. Только той новогодней истории что-то не помню.

КОЛЯ. Никогда не забуду. В ту ночь ты от меня не отходила, все хлопотала с ваточками, бинтиками. Второго января должны были экзамен сдавать, а у меня лицо распухло словно блин.

ЭЛЛА. Бедный Колечка!

КОЛЯ. Вот-вот, именно так ты повторяла: "Бедный Колечка!" – когда среди всеобщего веселья вдруг оборачивалась ко мне, сидевшему рядом с забинтованной головой. Ничего удивительного, что ты не помнишь. У тебя в ту ночь было слишком много кавалеров. А для меня это был лучший Новый год в жизни.

ЭЛЛА. А что экзамен? Мы его сдали?

КОЛЯ. Наверное. Это уже не так важно.

ЭЛЛА. Кто из гостей был тогда у нас? Мама была, а еще кто?

КОЛЯ. Кто-то из родственников, кажется. Муж с женой и с ними сын. Толстый такой школьник, спал на твоей постели. Мы крутили проигрыватель в твоей комнате, танцевали, смеялись, а он так и не проснулся. У тебя тогда были самые модные пластинки. "Королева красоты", помнишь?

ЭЛЛА. "По переулкам бродит лето"? Господи, я даже мелодию вспоминаю. А еще была такая модная песенка, японская. (Напевает, смеется).

КОЛЯ. Совершенно верно. На нее потом сделали русский перевод: "У моря, у синего моря". У тебя были сразу оба варианта – на одной стороне русский, на другой японский. А я так и не решился пригласить тебя на танец. (Протягивает руку, но она отдергивает свою, встает). Испугал? Что ж делать, понимаю, сейчас я для тебя как те туземцы. Из параллельного мира.

ЭЛЛА. Я не помню тебя, извини… Память у нас – сейчас одна на двоих.

КОЛЯ. Готов поделиться с тобой.

ЭЛЛА. Я уже поняла, догадалась. Поделись, вспомни все. Тебе сейчас это особенно нужно.

КОЛЯ. Почему – мне? А тебе?

ЭЛЛА. Ты прожил счастливую яркую жизнь! Тебе есть чем гордиться, сказать себе, я кое-что оставил после себя.

КОЛЯ. На что это ты намекаешь? Да, я слишком много мечтал о звездах, задрав нос к небу… чтобы теперь копаться в земле. Привыкать к новой форме, какую примет мое тело. Скоро все там будем.

ЭЛЛА. Не думай об этом. В сущности, ничего плохого с тобой не произошло. Это вовсе не страшно.

КОЛЯ. А что со мной произошло? Ты думаешь, я сплю?

ЭЛЛА. Нет. Не тревожься. Тебе нужно что-нибудь по саду помочь? Я с удовольствием. (Подходит к ведрам, заглядывает). Могла бы ведра таскать. А что в них? И почему в воду провод тянется?

КОЛЯ. Походная стиральная машинка.

ЭЛЛА. А почему не крутится?

КОЛЯ. Стирает ультразвуком. От тонкой вибрации грязь отстает, оседает на дно, и одежда становится чистой.

ЭЛЛА. Вот что значит конструктор! А поливаешь какими ведрами?

КОЛЯ. Вот еще, воду на себе таскать! Стоит крантик открыть… Из того бака вода побежит по подземной дренажной системе под клубнику. От этого крана – в малину со смородиной. Полив сразу к корням, ничего не достается сорнякам.

ЭЛЛА. Гениально!

КОЛЯ. Всем это давно известно. Что замолчала? Уж не хочешь ли снова плакать?

ЭЛЛА. Нет, мне хорошо. Увидела тебя и поняла, посмертие – это совсем не страшно.

КОЛЯ. Посме… Позволь, с чего ты решила, что умерла?

ЭЛЛА. Я? В параллельных мирах нет принципиальной разницы между живыми и ушедшими. В тонком теле возможно общение.

КОЛЯ (смеется). Так это меня записали в жмурики? Пардон, но я не хочу умирать, тем более, когда встретил тебя! Меня не очень устраивает такое объяснение нашей встречи.

ЭЛЛА. У тебя есть иные варианты? Сам говорил, что тебе сегодня все кажется другим, что как будто невесомый. Сам назвал меня добрым ангелом.

КОЛЯ. Это так бывает? Впрочем, кто же знает доподлинно, как бывает по ту сторону… Ты меня огорошила. Цветущий сад, безмятежное утро. Все действительно похоже и не похоже. Согласен, наша жизнь есть сон. Но солнце! Оно такое настоящее.

ЭЛЛА. Солнце – то единственное, что остается общим для всех миров, так Юрик говорил. Вспомни, что было с тобою вчера?

КОЛЯ (выходит из беседки, подставляя лицо солнцу, закрывает глаза). Собственно, почему бы и нет… Вполне могло случиться, что заснул вчера – и не проснулся. Точнее, проснулся в ином измерении, сошел на другой остановке. Вспомнил, вчера вечером у меня слегка прихватывало сердце. Перетрудил, когда таскал перегной под смородину.

ЭЛЛА (подошла к нему, обняла сзади за плечи). В книгах про реинкарнацию пишут, в первые минуты человека там встречают близкие люди. Или давние знакомые, с кем он виделся в молодости.

КОЛЯ. Ко мне послали тебя – мою любовь на третьем курсе? Ведь Елочка была первой любовью… Тогда получается, ты и сама умерла?

ЭЛЛА. Я не помню… Только один полет вспоминается ярче всего. Значит, меня послали, чтобы помочь тебе.

КОЛЯ. Если посмертие и впрямь такое, то в принципе ничего не имею против. (Обернулся). Нет, Элла, извини, давай рассуждать логически. Сегодня утром я проснулся у себя на даче с предчувствием, что случится нечто необычайное… Выходит, случилось? С другой стороны, я все помню. Кто я, где нахожусь. Помню вчерашний день в деталях. Ко мне приезжали дочь с зятем и внучкой, мы собрали первую клубнику. Редиски, укропу им нарвал, связал пучками, чтобы взяли с собой. Они оставили продуктов мне на три дня. Наконец, у меня при себе документы, я могу любому доказать, что прописан в этом городе, что являюсь владельцем этого сада. Пенсионное удостоверение при мне. А ты? Не помнишь, как тебя зовут, откуда прилетела.

ЭЛЛА. Хочешь сказать, что это я могла сойти не на своей остановке? (Плачет). В самом деле, ведь это могло же случиться! Как можно закрывать глаза на очевидные факты? Целую ночь в лесу проходила. Представляешь, когда совсем стемнело и я не знала, куда идти, споткнулась в темноте о взгорок. С такой удобной выемкой. У меня совсем уж не было сил бояться, свернулась в ложбинке колечком и тут же заснула. Не знаю, сколько спала, но проснулась от холода – вижу, стало светать… Не будем о грустном, лучше еще расскажи о той Елочке, которой я не помню. Ты в самом деле уверен, что это я?

КОЛЯ. Совершенно. Хотя не могу понять, за что такое счастье? Ведь это не может быть простой случайностью, верно? Значит, я был хорошим человеком, да?

ЭЛЛА. Та ямка в темном лесу, и ледяной холод в предрассветной мгле. Это блуждание между сосен… Значит, это не ты, а я умерла?

КОЛЯ. Успокою: не похоже, что ты сейчас растаешь в воздухе, улетишь с первым порывом ветра. Вообще, давай договоримся, о смерти ни слова. Лучше выработаем более утешительную версию. Ты говоришь, Юрик тебя отправил в параллельные миры. А как он это делает? Попробуем описать по порядку всю цепочку.

ЭЛЛА. Я легла, закрыла глаза. Расслабилась.

КОЛЯ. А что он в это время?

ЭЛЛА. Я не видела, что он делал надо мной руками. Только слышала, как говорил: "Ты не чувствуешь ног, не чувствуешь тела, не чувствуешь своих рук…"

КОЛЯ. Понятно! Он тебя загипнотизировал. Это очень даже правдоподобно. В состоянии гипноза еще не такое можно внушить. И меня можешь считать своей галлюцинацией.

ЭЛЛА. Возможно… Только как же выйти из гипноза?

КОЛЯ. Если предположить, что в под гипнозом ты ушла от него и заблудилась, то нужно найти этого чертова Юрика, бедного Йорика, чтобы вывел тебя из гипноза!

ЭЛЛА. А где мы его найдем?

КОЛЯ. Мало ли… Через две аллеи живет знакомая артистка, у нее есть мобильный телефон. Можно попросить разрешения. Позвоню зятю на работу. Тот через справочное попробует найти. В общем, что-нибудь придумаем. А сейчас не будем спешить. Может, спит еще артистка. Сначала и правда грядки польем.

ЭЛЛА. А я со стола уберу. Все это можно в дом отнести?

КОЛЯ. Да, конечно. На веранде раковина для посуды.

ЭЛЛА. Какие у тебя в домушке непривычные круглые окна, словно иллюминаторы космического корабля.

КОЛЯ. Это от списанного катера, на котором мы свои макеты испытывали.

ЭЛЛА. Как здорово! Мне нравится в твоем саду. (Уходит с чашками в дом).

КОЛЯ (смотрит ей вслед). Или я и в самом деле не проснулся? Картинка четче, чем всегда. И ведь не спросишь никого, соседи как назло попрятались. Елочка! Как же я жил без тебя? Как жаль, что мы встретились в таком состоянии… И кто в состоянии ответить – она или я? (Она выходит). Что-нибудь нужно?

ЭЛЛА. Извини, мне неудобно спросить…

КОЛЯ. Туалет? В том углу среди малины.

ЭЛЛА. Нет, я хотела подержать за руку.

КОЛЯ. Все не веришь, что я вполне материальный? Пожалуйста.

ЭЛЛА. У тебя такие теплые ладони. А у меня, наверное, очень холодные. Неужто правда я умерла? Нет, мы же договорились, ни слова…

КОЛЯ. Нужно посидеть на солнышке. Видно, с ночи не можешь согреться. Только не плачь! Хорошо, чтоб тебя успокоить, готов согласиться, что это не ты, а я – того…

ЭЛЛА (осторожно прижалась к нему). Бедный Колечка… Нет, ты не бедный! Вас всех будут помнить через сто и двести лет как основоположников. Может, даже в энциклопедию включат.

КОЛЯ. Про меня уже есть в технической энциклопедии. Только в Германии, на немецком языке. В этом смысле, действительно, я не боюсь забвения. Но может, все же я еще немножечко жив? Послушай, как сердце бьется!

ЭЛЛА. Мне так хорошо с тобой. Не хочу, чтобы меня разгипнотизировали. В вашем мире намного лучше, покойнее. Даже если это называют смертью…

КОЛЯ. Не бойся, ничего страшного не произошло. Ведь по сути ничего не изменилось. Как можно считать себя мертвым, если я мыслю и чувствую? Знаешь, вы летаете в параллельных пространствах, а я увлекся путешествиями в прошлое. Вспоминаю наше КБ, как работали ночи напролет… И ничего в прожитом не хочется исправить. Разве что тот Новый год. Не хватило смелости, а может и нахальства. Пригласил бы, признался в любви… Вдруг все бы изменилось?

Она прижимается к нему, медленно танцует. Звучит неземная музыка. Похоже на дальний колокольный благовест, птичье пение усиливается. Мужчина и женщина стоят обнявшись. За забором показался маленький худой старичок. Тревожно взглядывает на парочку, но видит лишь широкую спину Коли и ее руки у него на плечах. Проходит мимо, скрывается.

ЭЛЛА. Кто там прошел? Надо было пригласить меня на танец сорок лет назад. В результате я вышла замуж за того, кто оказался самым настырным. Три года он ходил за мной – расшугал всех ухажеров.

КОЛЯ. Кто прошел? Где? Наверное, соседи просыпаются…

ЭЛЛА. Ты говори. Тебе нужно выговориться. Так будет проще освоиться в новом…

КОЛЯ. Выходит, все-таки меня назначили жмуриком! А ты всего лишь выполняешь поручение – принять исповедь новопредставленного Колечки, утешить напоследок? Черт побери, заманчиво… Хотя и очень грустно.

ЭЛЛА. Не поминай чертей! Один уже прошел сейчас туда, налево. Наверно, все подстроено специально, чтоб тебе было легче свыкнуться с мыслью…

КОЛЯ. Знаешь, не очень хочется верить в этот бред. Лучше давай считать, что друг другу снимся. Во сне наши души летают в параллельном пространстве и времени. Так, кажется?

ЭЛЛА. А чем это отличается?

КОЛЯ. Все же приятней. Хотя, в самом деле, без разницы – во сне это с нами или уже после смерти. Не плачь, считай уж лучше меня, раз тебе трудно… В принципе, внутренне я давно был готов. Переход не стал резким, значит, легко отделался.

ЭЛЛА. Пожалуй, я тоже не боюсь… Возможно, в молодости я ошиблась, не разглядела тебя. Прошла мимо. Может быть, теперь мне дали возможность вернуться обратно? Хоть напоследок исправить ошибку? Бедный Колечка! Зачем же ты вчера таскал навоз? Быть может, ты еще пожил бы…

КОЛЯ. Не будем о грустном. Нам дана возможность вспомнить прежних Колечку и Елочку. Не будем терять времени.

ЭЛЛА. Ты говорил, вчера приезжали дочь с зятем. Вы вместе все живете?

КОЛЯ. У них своя семья. Дочь привела его в нашу двухкомнатную квартиру. А когда меня проводили на заслуженный отдых, выяснилось, что не нажил я ни отдельного угла, ни машины, ни приданого дочери. Нечего оставить, только жилплощадь.

ЭЛЛА. У меня тоже дочь. И тоже внучка. Живем тоже в моей двухкомнатной квартире. У нас замечательные отношения. С внучкой настоящие подружки, секретничаем о ее ухажерах. Хотя ей всего одиннадцать. Кажется, ее мать немного завидует нашим отношениям. Дочь стала более внимательной к ней, и ко мне. Вот только как их звали и где мы жили? Не могу вспомнить…

КОЛЯ. Само после вспомнится.

ЭЛЛА. Ты считаешь?

КОЛЯ. Память так устроена: чем больше напрягать мозги, тем хуже. Надо успокоиться, расслабиться – и воспоминания сами потекут. Для этого начнем выполнять простые действия.

ЭЛЛА. Верно, я ведь не закончила с посудой. Она на веранде. А куда я пошла?

КОЛЯ. Подержать меня за руку.

ЭЛЛА. Да, она у тебя была такая теплая… Правильно, теплая! И сразу вспомнила: теплая вода осталась в чайнике, чтобы посуду мыть!

КОЛЯ. Логика железная. Только не уходи.

ЭЛЛА. Вода остынет.

КОЛЯ. Да я не про посуду. Ты совсем не уходи, а? Мы так странно встретились. Мне бы не хотелось тебя вдруг потерять… Опять.

Она уходит на веранду, он возится со шлангом, протянутым от бака. За забором снова появляется старик, идущий уже в другую сторону. Он останавливается и обращается к Коле.

ЮРИК. Простите, вы тут не видели?

КОЛЯ. Чего?

ЮРИК. Извините, я хотел спросить…

КОЛЯ. Кого?

ЮРИК. Вас.

КОЛЯ. А вы нас знаете? Впрочем, в свое время я был весьма популярен.

ЮРИК. Я вас не знаю. Просто подошел спросить.

КОЛЯ. Спросите, но в калитку не входите.

ЮРИК. Тут сейчас никто не проходил?

КОЛЯ. Проходил. Урод такой, на черта лысого похож. Вы разве с ним не встретились?

ЮРИК. Нет, мне никто не попадался.

КОЛЯ. Странно, сказали, он только что ушел туда. Вы его еще догоните.

ЮРИК. Я только что оттуда.

КОЛЯ. А сам-то ты откуда, говоришь? Редиску воровать, поди, забрел?

ЮРИК. Зачем?.. Нет, я ищу женщину. Такая маленькая седенькая женщина, платье в мелкий цветочек. Она мимо вас не проходила?

КОЛЯ. Вон оно что. Проходи.

ЮРИК. Простите… Значит, проходила?

КОЛЯ. Глухой, что ли? Проходи, говорю.

ЮРИК. Я же только спросил. Какие все неприветливые…

КОЛЯ. Проходи, не задерживай. Ходют тут всякие… Юрики.

ЮРИК (хотел было уйти, но прозвучавшее вдруг имя его парализовало). Простите… Это вы мне? Откуда вы знаете, как меня зовут?

КОЛЯ. Вы тоже меня узнали, хотя я всю жизнь был засекречен, работал на закрытом объекте. Значит, шпионили за мной?

ЮРИК. Мы с вами встречались? Вы меня ни с кем не перепутали?

КОЛЯ. Все про вас знаем. Долгин Георгий Ефимович, тысяча девятьсот сороковой. Член того-сего. Не привлекался, родственников осужденных не имел. Он же бедный Йорик, Юрий Долгорукий, Жоржик-Коржик. Это все не вы? Тогда извините, гражданин, ошибочка вышла. (Уходит в дом).

ЮРИК. Одну минуточку! Эгей, хозяин… Черт те что! Какой-то чокнутый старик. Откуда он меня знает? Мало ли. За всю-то жизнь разве всех упомнишь. (Приоткрыв калитку). Гражданин! Извините, можно вас на минуточку.

КОЛЯ (выходит). Тихо ты, хозяйка отдыхает.

ЮРИК. Извините мою назойливость.

КОЛЯ. Не заходи в калитку, говорю же русским языком, не пересекай границы! А ты всегда назойлив был. Все интересовался, кто с кем дружит, что болтают, как выпьют. Неужто не признал меня, Юрик? Где ж твоя фотографическая память на лица?

ЮРИК. Возможно, борода мешает. Но поскольку вы мое имя помните… Готов предположить, что мы знакомы.

КОЛЯ. Кто ж тебя не знает! Знаменитый экстрасенс.

ЮРИК. Вы были на моих коллективных семинарах?

КОЛЯ. Я был на собраниях, что ты проводил.

ЮРИК. А после сеансов оздоровления, простите, вы не заметили изменения самочувствия, улучшения состояния?

КОЛЯ. Еще как! Сердце вот прихватило. Я умер сегодня во сне.

ЮРИК (обескуражен). Вы нарочно хотите запутать меня? Или запугать? Напрасно морочите мне голову.

КОЛЯ. Ты сам кому хочешь голову задуришь. После твоих речей хотелось, задрав штаны, бежать из комсомола. Это Есенин. Мной перефразированный. И многих ты вылечил, Кашпировский?

ЮРИК. Специально не считал, но многие потом благодарили. У кого седина пропала, у кого шрамы зарубцевались.

КОЛЯ. Седина? Но зачем же ее лечить? И шрамы у мужчины вроде украшения. Разве это делает человека молодым и здоровым?

ЮРИК. Семинары или индивидуальные сеансы вызывают всплеск жизненных сил в человеке, а организм потом сам разберется со своими болячками.

КОЛЯ. Как просто! Вот у меня в саду чудеса покруче. Мне удалось остановить время. Скажем, какое сегодня число?

ЮРИК. С утра было пятое.

КОЛЯ. Это у тебя там, за забором. А на моем участке все еще четвертое июня. И солнце застыло в сорок третьем градусе над горизонтом.

ЮРИК. Очень любопытно. Все же, если нетрудно, представьтесь, пожалуйста.

КОЛЯ. А я уже! Преставился – и сам поначалу не заметил. Хорошо люди добрые подсказали. А ты, экстрасенс, разве не замечаешь по биополю?

ЮРИК. В каком, простите, смысле?

КОЛЯ. Ну не зря же тебя сюда потянуло. К нашим оградкам, цветочкам… Или, может, ты тоже того?

ЮРИК. Я? Извините, странный у нас разговор получается.

КОЛЯ. Да, странный я. Не странен кто ж? Так, может, ты сюда войдешь? (Юрик осторожно входит). Вот – и тебя калитка пропустила!

ЮРИК. Здесь женщина с утра не проходила? Мы как будто на стихи перешли…

КОЛЯ. Ага! И это ты заметил. А говорил, что не того.

ЮРИК. Кого "того"?

КОЛЯ. Из наших будешь. Не зря же ты меня признал.

ЮРИК. Простите, мы с вами вместе работали?

КОЛЯ. Мы работали, да, а вы только всех поучали, как нужно работать. Мы грызли камень науки, овладевали профессией, а вы призывали учиться, учиться и учиться.

ЮРИК. Так мы с вами в институте вместе?

КОЛЯ. "Вместе"! Тебя же никогда на лекциях не было, а оценки вам ставили автоматом, как активистам.

ЮРИК. У нас такой уже возраст, внешне трудно узнать друзей юности. Неужели я так мало изменился?

КОЛЯ. Я тебя совсем не узнаю! Ты был таким материальным атеистом. А теперь доверчивых клиентов отправляешь в параллельные миры.

ЮРИК. Никак не могу вас узнать. После института пришлось сменить ряд должностей, работать на избирательных участках. Столько людей через меня прошло…

КОЛЯ. Это ты по ним прошелся. Сначала паровозом, который вперед летит. Теперь парапсихологией всех лечишь. Ты просто пара-шут. Через "у" или "ю"?

ЮРИК. Постойте, дайте сказать. Раз мы учились вместе, вы наверняка помните Эллу Короткову?

КОЛЯ. И очень даже коротко ее знал.

ЮРИК. Вот совпадение! Ведь именно ее я здесь ищу.

КОЛЯ. А что она натворила? Тоже редиску с грядок на базар таскает?

ЮРИК. Далась вам эта редиска! Странный дед, то ли заговаривается, то ли придуривается… Все же, вы не могли бы представиться?

КОЛЯ. Сказал же, уже.

ЮРИК. То есть… какая жалость, тогда я не расслышал имени.

КОЛЯ. Да ты не бойся, это только поначалу жалко. А как подумаешь, ведь наша жизнь… И ее конец, быть может, лишь начало чего-то нового! И я уже не я – лишь "тень из тех теней, которая однажды, испив земной воды, не утолила жажды…"

ЮРИК. Это аллегория?

КОЛЯ. Это Тарковский. Не режиссер, его отец. Поэт. Он тоже умер. Как все мы тут… Или по-прежнему станешь отпираться, мол, живой?

ЮРИК. Ваши намеки непонятны и неприятны.

КОЛЯ. Как же ты тогда вошел в калитку? Ведь она была закрыта на засов. К нам в песочницу живые заходят лишь по выходным и по церковным праздникам.

ЮРИК (молчит, мучительно обдумывает ответ). Все-таки… Как прикажете вас называть?

КОЛЯ. У тени нет имени, ее вызывают по-иному.

ЮРИК. А как "по-иному"?

КОЛЯ. Колечка-Колечко.

ЮРИК. Очень приятно. А Колечко – это вроде как бы украинская фамилия?

КОЛЯ. А Долгин, поди, церковнославянская. В "Отче наш" молитве "долги наша" переводится как "наши грехи".

ЮРИК. В другой раз я бы с удовольствием подискутировал. Но теперь хотелось бы…

КОЛЯ. Другого раза не будет. За грехи придется отвечать.

ЮРИК. Ой, ну хватит, знаете, не надо!

КОЛЯ. Не надо? Ты не хочешь, значит, говорить о Елочке?

ЮРИК. Так вы ее правда видели! Где она?

КОЛЯ. Елочку ли я не видел! Да я ее сам посадил, гляди, какая выросла. А под ней ты видишь беседку. Наши тени могут присесть в тени лимонника и побеседовать не торопясь…

ЮРИК. Это замечательно, конечно, но сейчас нету времени.

КОЛЯ. Ага! Вот оно, и тебя уже прет! И ты заметил, что в саду моем не стало времени. И солнце не идет по небосводу, можешь нарочно последить за тенью. И на вопрос: "Который час?" – никто здесь не ответит, потому что батарейки кончились!

ЮРИК (непроизвольно смотрит на запястье, где у него нет часов). В самом деле, а который час? У меня часы сломались, третий день хожу не-с-часный. Собрался с пенсии купить дешевые, одноразовые…

КОЛЯ. Другого раза не будет. Нам часы без надобности.

ЮРИК. А у соседей?

КОЛЯ. Так и соседей нет!

ЮРИК. А у жены?

КОЛЯ. Какой жены? Моей жены?

ЮРИК. Вы сказали, она спит на веранде…

КОЛЯ. Когда я сказал? Жена моя, Долгин, уже три года как не на веранде. Болела долго, а теперь отмучилась. Отдыхает. Впрочем, об этом я тебе говорил.

ЮРИК. Странный разговор у нас получается. (Садится в беседке). Колечко, вы производите впечатление здорового, рассудительного человека. Однако говорите о таких вещах, что мороз по коже…

КОЛЯ. И это ты заметил? Так, за шагом шаг, тело остывает и превращается в тень.

ЮРИК. Ну сколько можно! Помилосердствуйте… Я хотел узнать о Коротковой Элле Олеговне, которую в студенческие годы мы действительно звали Елочкой. Вчера она ушла из дома и не вернулась. Ее дочь мне позвонила, просила помочь. Ночью ее видели в окрестностях санатория, за тем лесом. Я ее с семи утра ищу… И вдруг встречаю вас. И вы знаете о ней. Следовательно, вы ее сегодня видели?

КОЛЯ. Вчера. Сегодня. Завтра. Все это так условно. Я любил ее на третьем курсе. И вот теперь… "Как сорок лет тому назад, сердцебиение при звуке твоих шагов…" Опять Тарковский. Значит, я ее сегодня увижу? Или увидел. Времени как категории не существует. Или как там в твоих "измах"?

ЮРИК. Ну все! Довольно вы надо мной поизмывались. Оставим эту игру – кто кого догонит. Вы ее видели, этого достаточно. Как ваше имя?

КОЛЯ. Допустим, видел. А что ты с ней сделал? Как допустил, чтоб она ушла, не помня, как ее зовут, где дом, в котором живет. Лишь твердит о каких-то полетах в параллельных мирах.

ЮРИК. Я обо всем расскажу. В том числе про полеты. Когда узнаю, с кем имею честь.

КОЛЯ. Честно скажи, психотронное оружие на Елочке обкатывал?

ЮРИК. Так… Вы испытываете мое терпение. Где она?

КОЛЯ. Нет, сначала ты ответишь. По всей строгости.

ЮРИК. Законов я не нарушал.

КОЛЯ. Мы будем судить тебя по высшим законам, в которые ты по незнанию тыркаешься со своими сеансами. И срок наказания будет не год и не двести лет. Вечные муки совести!

ЮРИК. Она просила показать иные миры. Я лишь ввел ее в транс, а она вдруг поплыла, глюки словила. Сначала пальмы видела с незрелыми кокосами, потом лазурный берег с папуасами. В принципе, полеты считаются безобидным упражнением на расслабление. Вызывают оздоровительное воздействие. Я многих отправлял в путешествие по подсознанию, им действительно помогало. Просто не ожидал, что Елочка так улетит.

КОЛЯ. Как можно экспериментировать, если не знаешь, какие могут быть последствия? Прямо убил бы тебя… Впрочем, поздно уже.

ЮРИК. На что вы, извиняюсь, все время намекаете? Хватит, я больше не играю! Что это за футбол такой, когда на футболке соперника номера нет и игра идет в одни ворота.

КОЛЯ. В твои.

ЮРИК. Я рассказал все. Теперь откройтесь, кто вы? Откуда меня знаете?

КОЛЯ. Говорю же, меня больше нет. Ты пришел за Елочкой? Она на веранде случайно заснула. Всю ночь прошаталась в лесу. (Юрик бросился к веранде). Но я тебя пущу туда, если скажешь, что намерен делать дальше?

ЮРИК. Домой отведу.

КОЛЯ. Ты знаешь, где она живет? И как? Раз ушла оттуда, значит, ей там плохо? Живет, сказала, с дочерью и зятем…

ЮРИК. Еще внучка. Она в интернате за городом. Сегодня должна приехать на летние каникулы.

КОЛЯ. С молодыми Елочка ладит?

ЮРИК. Как могут на кухне две хозяйки… Я предложил перебраться ко мне. У меня большая двухкомнатная квартира, в центре, с высокими потолками. На одного.

КОЛЯ. Ишь ты! Не зря, выходит, в начальство выбивался?

ЮРИК. Только чем теперь за эти хоромы расплачиваться? На квартплату полпенсии уходит. В общем, Элла обещала подумать. С дочерью ее мы обо всем договорились. Судите сами, этот вариант всех совершенно устраивает. Дочь с мужем поживут отдельно. И нам вдвоем легче будет. Елочка собиралась мне помогать на сеансах, вести запись пациентов. Решили осенью вернуться к этому вопросу. Лето Елочка хотела побыть с внучкой…

КОЛЯ. Ага, выходит, у вас уже все решено. Однако жениху ждать невтерпеж? И ужик решил тогда действовать гипнозом…

ЮРИК. Ну хватит, в самом деле! И так я чувствую себя ужасно. Зачем же добивать?

КОЛЯ. Вот! Уже каешься и чувствуешь себя, как карась на сковородке! А говоришь, не того…

ЮРИК. Я не давил ей на психику, поверьте. Мы решали ее личные проблемы.

КОЛЯ. Я ее любил. Но никогда не стал бы добиваться взаимности через гипноз.

ЮРИК. При чем тут любовь? Это было сорок лет назад.

КОЛЯ. Я тоже думал, сорок лет. А оказалось, времени нет совершенно. Прошедшее уместились в этом садочке, как в авоське.

ЮРИК. Вы что же, Елочку все эти годы любили?

КОЛЯ. Не знаю… А ты?

ЮРИК. В нашем-то возрасте! В позапрошлом году она пришла на мой семинар. До этого мы изредка встречались, конечно, знали через знакомых, кто как живет… Елочке после моих сеансов стало лучше, она почувствовала себя моложе. Ей захотелось глубже вникнуть. Опять же квартира в центре. Хотела, чтобы дочь пожила отдельно. Почему бы остаток жизни вместе не пройти?

КОЛЯ. Какой остаток, оставь надежды всяк в моем саду!

ЮРИК. Вы опять?!

КОЛЯ. Это не я, это Елочка догадалась, что мы все ку-ку. Пришлось согласиться. Сошлись на том, что жизнь – это тонкая грань между явью и сном. Вот она и заснула, свернувшись колечком. Хочешь разбудить? И увести?

ЮРИК. Это единственный способ вернуть ей память. Постараюсь вывести ее из транса так, чтобы она окончательно очнулась лишь у себя дома, среди родных людей. Возможно, тогда она вспомнит и себя, и дочь, и внучку.

КОЛЯ. А меня? Будет считать случайным встречным в параллельных мирах?

ЮРИК. Иначе Елочка запутается: где явь, где сон и полеты…

КОЛЯ. Вот ведь как вывернулся, змеюка! И мы никогда с ней не встретимся?

ЮРИК. У вас есть другие варианты? Вы хотите ей помочь? Пусть поверит, что ее астральный контакт с Колечком был в иных мирах – это вернет Елочке память, восстановит психическое равновесие. Не то, боюсь, дочь не сдала бы ее в психушку. Зятю давно хочется.

КОЛЯ. Шантажировать вздумал, на жалость давить? Не дождешься! Я нашел ее через столько лет – и просто так исчезнуть, чтобы она считала, будто меня нет на белом свете?

ЮРИК. Зачем все усложнять? После я ей объясню, что вы были реальный. Передам, что вы хотели бы встретиться. Если она захочет – разве я стану препятствовать?

КОЛЯ. Еще как! Где гарантии, что ты ей все расскажешь?

ЮРИК. Я вам оставлю номер телефона. Свой. Им телефон до сих пор не провели. Где-нибудь через недельку, думаю, созвонимся и встретимся втроем.

КОЛЯ. Третий лишний.

ЮРИК. Колечка, ты что, и правда ее любишь?

КОЛЯ. Не надо телефона. Говори адрес. Я пишу.

ЮРИК. И позволите нам уйти, чтоб она вас не видала?

КОЛЯ. Какая улица?

ЮРИК. Собачка. Знаешь? Недалеко от сада "Эрмитаж".

КОЛЯ. Помню, конечно. А дом?

ЮРИК. Мой адрес запомнить легко – дом один и квартира один.

КОЛЯ. Зачем мне твой? Ты Елочкин диктуй.

ЮРИК. Она живет на Жилке?

КОЛЯ. Что за Жилка, почему не знаю?

ЮРИК. Жилкомплекс – так новостройки за тем лесом называют. Давайте нарисую. А то с первого раза никто не может найти. Базарчик на Ленинградской знаете?

КОЛЯ. Где по воскресеньям блошиный рынок? Однажды бывал.

ЮРИК. Вот-вот! За магазином два дома, третий за ними. С улицы его не видать. По этой схеме легко найти. (Рисует). Четвертый этаж, квартира 74.

КОЛЯ (прячет бумажку с адресом). И что теперь? Будить ее или дождемся, пока проснется? А я уйду в тень. Спрячусь за беседкой.

ЮРИК. Так я пошел?

КОЛЯ. Постой. Последнее. Запомни, как бы ты ни вился вокруг Елочки, змеюка, знай, я ее найду! И тебя в твоей сталинке в центре.

ЮРИК. Со своей стороны рад был свидеться с однокашником, хотя, простите, вас не вспомнил. Да, жизнь прошла. С нашего курса не так уж много осталось…

КОЛЯ. Разбрелись по разным мирам. Возможно, когда-нибудь параллельные пересекутся. Ладно, буди!

Коля уходит за беседку, наблюдает за происходящим. Юрик входит на веранду. Через некоторое время выбирается оттуда, пятясь задом. Оборачивается и не видит Колю.

ЮРИК. Колечко… где вы? Что с ней? Давно?..

КОЛЯ. Что с ней случилось?

ЮРИК. Холодная.

КОЛЯ. Тебе почудилось.

ЮРИК. Она не дышит! Вот ваш футбол в одни ворота. Измывались надо мной, "нет времени"! А Елочка лежала все время рядом… Я мог ее спасти.

КОЛЯ. Опомнись, бедный Йорик! Иди, буди, верни ее на землю!

ЮРИК. Да, я сейчас. Попробую. Возможно, клиническая смерть…

КОЛЯ. Ну, что стоишь! Пусти, я сам…

ЮРИК. Только через мой труп! Если она вас увидит… Как я верну ее память? Ради нее прошу, не для себя!

КОЛЯ. Точно разгипнотизируешь? Ради нее готов. Лишь бы она пришла в себя, вернулась к себе домой.

ЮРИК. Ой!

По витражу веранды изнутри вдруг прошла рука. Ладонь сползает по стеклу. Коля толкает Юрика навстречу Элле, сам скрывается в саду.

ЭЛЛА (замирает на пороге, закрыв глаза ладонями). Как ярко светит солнце. Колечка, ты где?

ЮРИК. Осторожно, тут ступенька. (Берет ее за руку). Ты меня слышишь? Я помогу.

ЭЛЛА. Юрик! Как ты меня нашел? (Жмурится на солнце). Так я заснула?

ЮРИК. Не открывай глаза, пока они не привыкнут к свету. Через полчасика мы будем дома.

ЭЛЛА. А где мы сейчас?

ЮРИК. Полет заканчивается. Я нашел тебя, как спящую красавицу, в саду, в беседке, увитой плющом.

ЭЛЛА (с мягкой улыбкой). Это китайский лимонник. Он рос в нашем палисаднике, в старом дворе на Проломной.

ЮРИК. В параллельных мирах не существует понятия "время". Сама посуди, ваш старый дом давно снесли, а лимонник по-прежнему цветет. Пошли, дорогая моя Елочка, твоя внучка из интерната приезжает. Ты помнишь, как зовут любимую внучку?

ЭЛЛА. Не помню… Сколько много света…

ЮРИК. Правильно, Света! А дочь как зовут? Нам нужно спешить, чтобы оказаться дома, когда они приедут из интерната.

ЭЛЛА. Да-да, только надо же проститься с Колечкой. Где он?

ЮРИК. Ты видела кого-то здесь из старого двора?

ЭЛЛА. Из нашей институтской группы.

ЮРИК. Ты здесь была одна. Я нашел тебя по энергетическому следу. Впрочем, это неважно. Нам нельзя больше здесь оставаться, надо спешить. Ты ведь хочешь домой, хочешь узнать родных тебе людей и все вспомнить?

ЭЛЛА. Вспомнить все. Хочу! А что надо делать?

ЮРИК. Все будет хорошо, лишь глаза не открывай. Слушай только мой голос. (Подчеркнуто, акцентируя "ш"). Ты меня хорошо слышишь?

КОЛЯ (выглядывает из-за беседки). Шипит словно змея.

ЮРИК (делает ему умоляющие жесты, продолжает). Ты слышишь лишь мой шепот. И наши шаги. Мы пошли пешком, там шоссе, маршрутки ходят до вашей Жилки.

КОЛЯ. Убить тебя мало!

ЭЛЛА. Кто это сказал?

ЮРИК. Не открывай глаза! Ты слышала потусторонние голоса? Ты слышала угрозы в мой адрес? Здесь становится слишком опасно. Нужно скорей возвращаться домой.

ЭЛЛА. А к Колечке мы когда-нибудь еще слетаем?

ЮРИК. Как только снова звезды встанут в нужной конфигурации. Это просто фантастика, что я тебя здесь нашел. Меня подсознательно вывело в это место, я узнал твой двор. Мы обязательно сюда вернемся! (Делает жесты Коле, как бы подтверждая, что сделает все как обещал). Не сжимай так мою руку, впереди ровная тропа.

ЭЛЛА. Твоя рука холодная и липкая… Колечка, прощай. Я вернусь.

Они уходят. Коля выбрался из засады, глядит им вслед.

КОЛЯ. Две тени промелькнули и исчезли. Пропало лето… Прошлое меня настигло – в насмешку или в отместку? Но адрес Елочки остался. Как жить теперь в саду? Прости, малинка! Елочка, лимонник, не скучайте, я вернусь! (Уходит в дом).

Конец первого действия.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

(ВТОРОЙ ПОЛЕТ)

Тот же сад, что три месяца назад. Деревья и кусты вокруг заметно пожелтели, но по-прежнему темнеет ель и цветет китайский лимонник, увивший беседку. Солнце светит даже ярче, чем летом. Коля выходит из дома, теперь он без бороды. Жмурится на солнце и чихает с удовольствием.

КОЛЯ. Слава Светлому Миру, в котором мы пребываем! Ты гляди, как зябко подбородку с непривычки. (Направляется к малине, срывает ягодки, жует). Надо же, опять поспела! Вот что значит – время остановилось. Все так же с утра четвертое июня и солнце стоит над горизонтом под углом сорок три градуса! Я же говорил, что параллельные миры пересекутся, а значит, что-то необычное обязательно случится. (Поворачивает к спрятавшемуся в малине зеленому домику туалета, дергает ручку. Но дверь оказалась запертой). Что за новости! Может, крючок с той стороны упал и защелкнулся? Чем его поднять? (Со стола в беседке берет нож, идет обратно, но останавливается, предупрежденный кашлем из-за зеленой двери). Кто там?

ГОЛОС. Занято.

КОЛЯ. Занятно… Кем же, интересно? У нас все дома. А для гостей, кажется, не самое подходящее время. Да и место, признаться…

ГОЛОС. Я хотел попроситься, но времени не было.

КОЛЯ. Это точно, в моем саду оно давно не ночевало. Так что сколько бы вы ни прятались, времени не выиграете, все равно придется выйти!

ГОЛОС. Тогда нож положите.

КОЛЯ. Вот еще! Это кухонный, к холодному оружию не относится. А мне спокойнее. Выходите, руки поднимите вверх. На пороге остановиться.

Из туалета выходит Юрик. Одет изысканно, в сером пальто, черной шляпе. С белой седой бородой его не сразу можно узнать.

ЮРИК. Я у вас последнюю бумагу извел. У вас нет еще рулона?

КОЛЯ. Вам что, не хватило?

ЮРИК. Извините за деликатные подробности, но с утра чувствую в животе некоторый дискомфорт. Еле успел добежать.

КОЛЯ. Почему же именно ко мне? Можно было под любым кустиком.

ЮРИК. На аллее как-то неудобно…

КОЛЯ. А никого нет кругом. С первого сентября дачники съехали, повели внуков в школу. Какие церемонии… Неудобно, видите ли. А удобно врываться в частные владения к незнакомым? Пугать на старости лет… Знаем мы, зачем вы поутру в сады повадились. Наберут авоську яблок – и на базар. Как раз хватает опохмелиться. Да еще с бодуна брюхо прихватило…

ЮРИК. Николай Петрович, вы ли это? Куда девалась ваша борода?

КОЛЯ. Вы что, меня действительно знаете?

ЮРИК. А разве вы меня не узнаете? Опять в футбол играете, понятно.

КОЛЯ. Я не пью, видите ли, не имел никогда привычки.

ЮРИК. Я тоже, знаете. И по чужим садам яблок не таскал. Я – Юрик.

КОЛЯ. Вас что, с завода послали?

ЮРИК. С завода меня послали, в самом деле. Куда подальше. Хотел про вас узнать через совет ветеранов. Оказалось, у них только союз молодежи есть, а ветераны давно не собирались.

КОЛЯ. К первому октября соберутся, накануне Дня престарелых. Так вы ко мне как общественник к общественнику?

ЮРИК. Нет, как частное лицо по личной части. Понедельников, кончайте прикидываться, вы же меня узнали!

КОЛЯ. Мы с вами вместе работали в КБ?

ЮРИК. Мы вместе учились. Моя фамилия Долгин. Три месяца назад я здесь был, увозил домой нашу Елочку.

КОЛЯ. Мою елочку домой хотите? Вряд ли это вам под силу, тут даже бензопилой не справится. Тут спецсредства нужны, циркулярка, стреловой кран.

ЮРИК. Вы все прекрасно поняли. Я про другую Елочку – про Эллу Олеговну Насыбуллину, в девичестве Короткову. У вас что, и впрямь память отшибло?

КОЛЯ. Я тебе сейчас самому отшибу! Полетишь у меня… Залез в чужой сад, бумагу дефицитную извел да еще издевается.

ЮРИК. Охота вам так неуклюже притворяться? Мы были летом.

КОЛЯ. Не было такого… Голос, вроде, знакомый, но внешность не та.

ЮРИК. Полеты в параллельном мире. Сначала прилетела Элла Короткова, наша бывшая сокурсница, ваша юношеская любовь…

КОЛЯ. А потом ты ее увел. Ничего не было. Я вычеркнул из памяти все, что может омрачить мою растительную жизнь.

ЮРИК. Не пойму, зачем вы голову морочите…

КОЛЯ. Если ты Юрик, почему с бородой? Тот был пониже ростом и поплюгавей, что ли. Или экстрасенс Долгин теперь занялся переселением душ? Где такое чучело взял напрокат?

ЮРИК. Значит, вы меня вспомнили. Опять футбол в одни ворота.

КОЛЯ. Это ты меня решил отфутболить. Адресок написал, схему начертил. Дом ее с улицы, видите ли, найти трудно. Надул, чтоб я ее не смог найти?

ЮРИК. Каюсь, Колечка-Колечко. Смалодушничал, а лучше сказать, перестраховался. Вы ведь тогда не назвались полным именем. Это потом на заводе я справки навел. Узнал про знатного конструктора стыковочных узлов Николая Петровича Понедельникова, давнего своего сокурсника. Вот тогда-то и припомнил нашего тихоню Колечку-Колечко. Ну, здравствуй!

КОЛЯ. Вспомнил, наконец, Жоржик-Коржик. Впрочем, с нами, общежитскими валенками, ты и раньше не здоровался.

ЮРИК. Просто неудобно было из-за двери… Николай Петрович, не хочу вас задерживать. Дело в том, что Элла снова ушла из дома, ее дочь мне позвонила.

КОЛЯ. И ты пошел по старому следу? Ничего не скажешь, хорош ищейка.

ЮРИК. Ей пойти больше некуда было. Раз она не приехала ко мне.

КОЛЯ. А ты все мечтаешь, что она переедет в твою двухкомнатную, в центре? Будет тебе кашку варить, пеленки стирать?

ЮРИК. Во всяком случае, мы с ней договорились, как только внучку в сентябре отправят в интернат.

КОЛЯ. А Елочку отправят снова в желтый дом. Куда вы ее уже сдавали пятого июня.

ЮРИК. Сдала дочь, точнее, зять настоял.

КОЛЯ. По твоему совету. Они тебя, как психотерапевта, послушались.

ЮРИК. Так вы в курсе всего? Значит, первая любовь на третьем курсе действительно отправилась вчера сюда? Как я предполагал…

КОЛЯ. Я все три месяца был в курсе, что с ней. Ты надул с адресом, но твой было действительно легко запомнить. Первый дом и первая квартира, недалеко от сада "Эрмитаж".

ЮРИК. Так вы к нам приезжали на Собачку?

КОЛЯ. Я был бесплотной тенью. Или ты, экстрасенс, не чувствовал ее присутствия? Что, дрожишь? Боишься?

ЮРИК. Да нет, наоборот, мне стало жарко в пальто. (Снимает его вешает вместе со шляпой на гвоздик, что у входа в беседку). С утра казалось, будет холодно.

КОЛЯ. У вас, за оградой, возможно. (Снимает ватник, бросает на скамью). А в моем саду остановилось утро четвертого июня.

ЮРИК. Эта игра становится утомительной. Я вынужден был подчиниться ее безумным правилам. Но теперь – извините. Где Элла?

КОЛЯ. Придет, раз больше некуда идти. Спасибо за известие. Я ждал три месяца – и вот дождался! Уж больше ее не упущу. Спасибо, бедный Йорик! Ты честно исполнил эпизодическую роль вестника. Но извини, за стол не приглашаю. Сам понимаешь, жду даму сердца. И нечего шпионить.

Слышится свист чайника. Коля бежит на веранду. Юрик подкрадывается, вглядывается сквозь витражи, стараясь разглядеть, кто не веранде.

КОЛЯ. (выходит с чайником и рулоном туалетной бумаги). Вот, кстати, и чайник закипел. Что, вынюхиваешь? Думаешь, опять на веранде спит? Неужто я ее ночевать в таком холоде бы положил? Эх ты, сыщик!

ЮРИК. Выходит, ее здесь не было?

КОЛЯ. Значит, придет, говоришь? (Доливает горячей воды в рукомойник, что прибит на стене туалета, передает чайник Юрику). Сначала я буду спрашивать, а ты отвечать. Дай только умоюсь. Пока чай разлей. (Скрывается за зеленой дверью).

ЮРИК. Спасибо за доверие. На сколько чашек, две или три?

КОЛЯ (выходит). А на вид тебя не признаешь. Подрос, что ли? (Умывается из рукомойника). Или растительность на лице добавила солидности?

ЮРИК. Сказала, ей нравятся бородатые.

КОЛЯ. Вот те на… Какая жалость, а я только вчера свою мочалку сбрил. Привыкаю к босому лицу. (Вытирается, направляется в беседку). Третью чашку кому поставил? Примету накликаешь: жди гостя! Мы правда Елочку ждем?

ЮРИК. Конечно. Вдруг появится?

КОЛЯ. Появится… А ты ее снова домой отправишь? Опять в дурдом сдашь?

ЮРИК. Я ее не сдавал. Если позволишь, расскажу все по порядку.

КОЛЯ. И попрошу с того момента, как ты увел ее домой.

ЮРИК. Хорошо. В измененном состоянии я вел ее до самого дома, чтобы возвращение ей показалось естественным. Долетели благополучно, посадка прошла успешно. В памяти Эллы это отложилось как переход из мира сновидений в обычную реальность. Для этого пришлось…

КОЛЯ. Внушить, что я ей лишь приснился? А на самом деле Колечка-Колечко давно ку-ку?

ЮРИК. Иначе она не смогла бы прийти в себя.

КОЛЯ. Так память к ней вернулась? Она всех узнала?

ЮРИК. И представь, страшно рада была возвращению. В тот день внучка из интерната вернулась. По Светочке Элла очень соскучилась…

КОЛЯ. Так зачем же ты ее в диспансер сдал, экстрасенс доморощенный?

ЮРИК. Я представляю, кем меня считаешь. Сознаюсь, полеты были Елочке противопоказаны. Я сделал все, чтоб избежать последствий. Предлагал пожить у меня, поработать вместе над восстановлением памяти. К сожалению, Эллочкина дочь, а вернее, зять настояли. Они вообще хотели в психушку, я настоял, чтоб ее положили в неврологию.

КОЛЯ. А в следующий полет ты ее куда отправишь? Чтобы душой и телом она переселилась в твою квартиру, чтобы поверила, будто дочь и внучка остались на другой планете? Как я три месяца назад?

ЮРИК. Ты меня считаешь эдаким манипулятором душ.

КОЛЯ. Да уж!

ЮРИК. Поверь, я стал совсем другим.

КОЛЯ. С виду, может быть. Но сущность…

ЮРИК. Что ты все задираешься? Я в самом деле хочу стать другим. Футбольный матч четвертого июня во мне все вдруг переменил. Мы ведь не знали, что ты у нас в космонавтике трудился, изобрел стыковочный узел.

КОЛЯ. Не я изобрел, на него целое КБ работало, весь завод столько лет пахал.

ЮРИК. Совершенно не меняет дела! Главное, ты жил не зря, от тебя хоть что-то осталось, та же станция "Мир".

КОЛЯ. На дне мирового океана.

ЮРИК. Короткая статья в немецкой энциклопедии – это тоже что-то. А что у нас? Елочка всю жизнь горбатилась – работа, дочка, дом. Я молодость сгубил на комсомольские призывы. Всю жизнь в парткоме, ничему другому в институте не учился. Потом профсоюзы, но и их прикрыли. Всю жизнь потратил на то, чего не нужно было никому. Разве не обидно?

КОЛЯ. Бедный Йорик! Бессмертия захотелось? Вот зачем тебе параллельные миры. Но и туда ты других посылаешь? Или рад бы в рай, да грехи не пускают?

ЮРИК. Что ж, я не сделал карьеры, как вы! И пенсия у меня никакая… Но наша власть и вас не обделила. Ваше КБ работало на космос и номерной завод входил в число элитных, снабженье соответственно… Ему и сейчас не дали развалиться, акционироваться и попасть в руки капитала.

КОЛЯ. Бедный Йорик! Не надоело гонять по свету призрак коммунизма? Мы работали на космос – и жили мыслью, что человечество оставит колыбель Земли, с нашей помощью цивилизация поднимется на новый уровень и человек овладеет космическим сознанием! А ваши пятилетки были нам лампочки.

ЮРИК. И где все это теперь? Вашу станцию «Мир» затопили. Союз развалили. А нас всех на свалку? Обидно, слушай…

КОЛЯ. Что ж, надо уметь уступать дорогу. Меня и сейчас на завод зовут консультировать, но я не иду. Поздно осваивать компьютер, а без него сейчас в нашем деле никуда. В садовом товариществе, уговаривают председателем стать, поскольку все лето живу в саду. Так что «быть никем и звать никак» – это не про меня.

ЮРИК. Потому и догадываюсь, что Елочка придет. Как тебя повстречала, лишь про райский этот закоулок и вспоминает.

КОЛЯ. По твоей милости она попала сюда… Мы в своем КБ, прежде чем наше изделие запустят в космос, тысячи раз все обсчитывали, испытывали в разных режимах и средах, вычисляли десятки нештатных ситуаций. Заметь, мы железки испытывали. А ты живого человека посылаешь, нашу Элку, как раньше Белку и Стрелку, понятия не имея, к каким последствиям приведет!

ЮРИК. Она сама настояла. Говорила, мол, надоела серая однообразная жизнь. Дочь на кухне свои порядки завела, к плите не подпускает. Внучку пристроили в сосновый зимний санаторий, якобы у той легкие. На самом деле маме с папой некогда, а бабушке Светочку не доверяют. Банальный конфликт поколений.

КОЛЯ. Тут ты нарисовался – со своей квартирой в центре.

ЮРИК. Про мои дела ты не можешь судить. Как ни странно, у меня тоже дочь. Вот совпадение! У всех троих дочери. Как у короля Лира. Но именно моя оказалась Корделией: променяла родину на землю обетованную. Уехала на ПМЖ. А потом супруга умерла. От горя. И остался я совсем один. Помнишь, старый анекдот?

КОЛЯ. Почему же один? У парапсихолога Долгина, кажется, море поклонниц!

ЮРИК. Где они теперь? Как узнали, что после моих полетов потекла у Елочки крыша… Теперь в приличном обществе показаться страшно – заклюют.

КОЛЯ. Или заплюют.

ЮРИК. Не пойму, зачем ты все время демонстрируешь враждебность. Ведь я же чувствую, что ты сейчас в хорошем расположении духа. Значит, не в обиде. Мы могли бы вспомнить молодость, нашу веселую компанию.

КОЛЯ. Общежитских вы не брали в свою компанию. Вы были местные, а мы приезжие. Учиться у нас не получалось на пятерки, в комитеты нас не выдвигали. Разумеется, я не в обиде. А враждебность моя оттого, что врага я привык принимать в штыки. Тем более, на своем поле не привык играть от обороны, поэтому буду наступать.

ЮРИК. На любимую мозоль соперника? У тебя неплохо получается.

КОЛЯ. Вот именно, соперника. В юности не довелось драться за даму сердца. Но теперь…

ЮРИК. Теперь-то, в наши годы, вообще смешно.

КОЛЯ. Какие годы! Мне стареть времени нет, часы остановились. С тех пор как тут побывала она.

ЮРИК. Завидую по-хорошему. Овладеть ходом времени – мечта для ученого. Правда, по теории Эйнштейна, это возможно лишь в космосе – при околосветовых скоростях. Хочешь сам туда слетать?

КОЛЯ. Все относительно. В моем садочке каждое утро четвертое июня. А у соседей, которые съехали, календарь замер на тридцатом августа. Участок напротив – там вообще заржавело далекое прошлое. Ты владеешь техникой перемещения в пространстве параллельном, а я научился путешествовать по времени. Хочешь, побывать в будущем? Послать тебя подальше?

ЮРИК. Да нет, если можно, налей еще чаю, покрепче. Говорят, стул закрепляет.

КОЛЯ. Сидел бы дома со своим двусторонним насморком.

ЮРИК. В самом деле, так не вовремя…

КОЛЯ. Вот именно, не вовремя. Тем более, вдруг и правда Эллочка придет.

ЮРИК. Ты ее правда ждешь? Слушай, что ж ты не женился на ней тогда, если любил? Или репутация ее мешала?

КОЛЯ. Какая репутация?

ЮРИК. А то не знаешь, почему ее Елочкой прозвали. А за глаза – Палочкой. Потому что многие попробовали.

КОЛЯ. Слушай, а что же ты сейчас ее к себе зовешь? Или моральный кодекс теперь позволяет? Ну и гадина же ты, Долгин. Дать бы тебе по морде, да поздно уже, не исправишь… Ведь знаешь, ничего у Елочки не было. Ни с одним, сколько нас вокруг не ни вилось. Зачем же говорить! Ладно, допивай и отчаливай. Я тебе на дорожку авоську яблок соберу.

ЮРИК. Позволь, я Елочку дождусь.

КОЛЯ. А не слетать ли тебе в параллельные миры, там поискать ее астральные следы?

ЮРИК. Не могу. При запуске в иные миры я страховал во время полета других, а самому не довелось.

КОЛЯ. То есть не на кого центр управления полетами оставить? Это по-большевистски – все управляешь и ни за что не отвечаешь! А давай я тебя за пультом заменю? Так и быть, буду твоим дублером. Объясни в двух словах, что делать, какие заклинания при этом говорить. С удовольствием пошлю тебя – хоть на Кудыкину гору.

ЮРИК. Напрасно ерничаешь. При внешней простоте, как может показаться со стороны, техника полетов основана на точных закономерностях. Этому долго и серьезно учатся.

КОЛЯ. Вот и научи! Или своим полетам ты двадцать лет учился? Как мы в свое время, аспирантуру закончил, кандидатскую по теме защитил?

ЮРИК. Ну, не кандидатскую, а сертификат имею. Международной академии.

КОЛЯ. Таких дипломов кто угодно нынче на ксероксе напечатает. Так что не важничай. Или слабо лететь? Других, конечно, посылать приятнее.

ЮРИК. Я не боюсь, однако нежданная физическая слабость…

КОЛЯ. Подумаешь, смертельная болезнь! Боишься опозорить нашу космическую державу? Подумают, мы нарочно такого засланца к ним, в мир иной, отправили.

ЮРИК. Пожалуй, в самом деле, сбегаю на дорожку… А ты и правда яблок набери.

Коля уходит в сад. Юрик направляется в другую сторону, находит за раскрытой зеленой дверью куст пожелтевшей малины, выискивает и ест красные ягоды. Из дома выходит Элла, потягивается, жмурится на солнце и чихает.

ЭЛЛА. Будь здорова, как корова, Элла Короткова. В самом деле, ничего не изменилось, снова в саду четвертое июня, понедельник! Как и обещал конструктор Понедельников. Колечка-Колечко, где ты? (Скрипнула дверь туалета). Извини, я такая неделикатная. Пойду постель заправлю.

Уходит в дом. Юрик покидает свое укрытие, перебегает в беседку, натягивает Колин ватник. Возвращается в малинник в тот момент, когда из дома выходит Элла, разговаривая как бы сама с собой.

Я такой сегодня сон чудесный видела! Впрочем, Долгин говорит, лучше сны не рассказывать, если хочешь, чтобы сбылись. А с чего я Долгина вдруг вспомнила?

Юрик выходит из-за зеленой двери. Подчеркнуто долго моет руки. Элла за столом занята бутербродами, в его сторону не смотрит.

Знаешь, Юрик по-своему добрый, только несчастный. Жена умерла, дочь уехала в Израиль. Он погостил у нее по приглашению, но остаться не захотел. Или дочь не захотела. Бедный Йорик нам рассказывал, что все там показалось ему чужим. Главное, мы там никому не нужны. Я совершенно без задних мыслей его пожалела, а он воспринял это как мою благосклонность. Или, еще хуже, заинтересованность в его квартире. Мне же просто интересно было слушать про параллельные миры, парапсихологах и экстрасенсах. Модно нынче это носить, вот все и носятся.

ЮРИК. Модный прикид! Значит, ты просто прикидывалась? А я как всегда поверил женским хитростям. Так мне дураку и надо.

ЭЛЛА. Юрик? Как ты здесь очутился? И зачем ты наклеил бороду? Для маскировки? Ты что, шпионишь за мной?

ЮРИК. Борода – моя. Ты сама сказала, что тебе нравятся мужчины с бородой.

ЭЛЛА. Когда я так сказала? Вот еще! Это старикам борода идет. Или молодым – для солидности. Сбрей сейчас же.

ЮРИК. Ну, это уже слишком! А Понедельников тоже хорош. Придуривался, мол, знать не знаю. Думает, меня обыграл. Как ты здесь оказалась? И что тут делаешь?

ЭЛЛА. Снова прошла через лес. Только теперь – не под гипнозом и не ночью – он оказался небольшой лесопосадкой. По тропинке напрямую я прошла его минут за сорок. Вышла к садам – сразу увидела мою тезку елочку. И поняла, что это было не в параллельном мире, не в другой жизни, а совсем рядом. Зачем ты мне врал?

ЮРИК. Чтобы уберечь твою психику от срыва.

ЭЛЛА. Вот и дети мою психику берегут. Теперь чуть что – в психушку! И все это благодаря тебе.

ЮРИК. Значит, ты нашла его. И теперь счастлива?

ЭЛЛА. Не знаю, как повезет. Пока он приютил меня до холодов.

ЮРИК. А потом? Ты уверена, что нужна ему? Космический конструктор, большой человек, и пенсия у него, судя по всему, не маленькая. Захочется ему возиться с нами, голытьбой? Вспомни свою подругу Мжельскую, у которой пенсия вдвое больше твоей. Ты говорила, стало неудобно с ней общаться, потому что чувствовалась разница.

ЭЛЛА. Когда я говорила? Просто у Саши Мжельской эксцентричный характер. В нашем возрасте столько тратить на косметику! Я смотрелась рядом с ней серой мышкой. А женщине это противопоказано в любом возрасте. Так что иди домой и сбрей седую мочалку.

ЮРИК. Елочка, твоя дочь позвонила мне, они волнуются. Может, лучше все им рассказать? Они будут знать, где ты, не станут беспокоиться.

ЭЛЛА. Вот ей обо всем и доложишь. Я поступила легкомысленно? Возможно. А как вы обошлись со мной? Дочь целиком на твоей стороне, только и мечтает, чтобы я перебралась в твою распрекрасную квартиру.

ЮРИК. В отместку ты перебралась к нему? А когда в саду станет совсем холодно, отключат воду и свет, заметет дороги… Ты вернешься? Ведь у него негде будет, ему самому с детьми тесно.

КОЛЯ (подходит к беседке). А это мы уже сами решим, без тебя. Доброе утро, Елочка моя! Твой чай давно остыл, я новый подогрею. (Передает Юрику авоську). Вот, собрал тебе на дорожку. (Уносит чайник на веранду).

ЭЛЛА. Значит, ты уже уходишь? Как благородно с твоей стороны!

ЮРИК. Выставляете. "Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?" А я вот возьму и останусь! И уйду отсюда лишь с тобой. Или вы меня вынесете вперед ногами.

КОЛЯ (выходит из дома). Это можно. Вперед ногами – это мы с удовольствием.

ЮРИК (пытается вернуть авоську). Куда мне столько яблок? Я не донесу.

КОЛЯ. Донесешь. А теперь поговорим как мужчины.

ЮРИК. Теперь у меня рука одна занята.

КОЛЯ. Тем лучше, зато у меня обе свободны. (Берет его за руку, другой, свободной щелкает по носу).

ЭЛЛА. Мальчики, вы что, драться собрались? Ой, я не могу!.. (Хохочет). Не из-за меня ли дуэль? Ай да рыцари, ничего не скажешь.

КОЛЯ. Напрасно смеешься. При всем идиотизме, как может показаться, в драке двух мужиков за женщину кроется глубокий смысл, доисторическая сила. Это потом выдумали состязаться в славе и богатстве, влиянии и власти. А просто морду набить – это куда приятней и наглядней.

ЮРИК. Конечно, Колечко, ты выше и тяжелей. Физические занятия на свежем воздухе опять же… Но все же бравировать этим, когда у соперника руки заняты, согласись, как-то некрасиво получается!

КОЛЯ. Почему же расписать тебе лицо физическими методами – это не красиво? Может, у меня живописно получится?

ЮРИК. Нет уж, лучше зашли меня на Кудыкину гору, как предлагал. Ведь ты хотел стать моим дублером? Я готов лететь.

ЭЛЛА. Куда вы собрались? Опять?

ЮРИК. На этот раз полечу я. Наш космический конструктор Понедельников выступит в роли центра управления полетом.

ЭЛЛА. Тоже хочешь угодить в дурдом?

ЮРИК. Хочу, чтобы отшибло память. Все забыть к чертям собачьим! Раз ты предпочла конструктора, ничего не остается. Забуду тебя, и не о чем беспокоиться.

КОЛЯ. И забудешь сюда дорогу? Это было бы кстати. Что ж, давай попробуем.

ЭЛЛА. Колечка, ты что, и правда веришь в эту ерунду?

КОЛЯ. Не верю, разумеется. Но вдруг получится? (Юрику). Принцип полетов мне в общих чертах ясен, необходимо уточнить детали. Скажем, что делаешь ты, а что должен делать я.

ЮРИК. Для начала надо потренироваться. Очень важно определить момент, когда возвращаться, и не забыть маршрут, чтоб возвращение шло строго в обратном порядке. Со стороны все это больше напоминает детскую игру.

КОЛЯ. К тому же совершенно дурацкую. А какие слова при этом говорить? Как это примерно выглядит?

ЮРИК. Я сажусь поудобнее в кресло, закрываю глаза, расслабляюсь. Ты протягиваешь руки, вот на таком расстоянии держишь, устанавливаешь энергетическую связь. Нет, проще на ком-то показывать. И тебе не мешало бы тоже попробовать взлететь, чтобы ясно представлять, как это происходит. Вот, садись в кресло. Расслабься. Закрой глаза. Я подношу руку к твоей груди. Чувствуешь?

КОЛЯ. Ты же не дотрагиваешься.

ЮРИК. Не смотри. Просто почувствуй энергетику, поймай сигнал.

КОЛЯ. Как же я ее почувствую?

ЮРИК (начинает говорить тише и медленней). Тепло наших рук излучает инфракрасный спектр – это одна из составных частей энергоинформационного обмена. Теперь чувствуешь?

КОЛЯ (уселся поудобней в кресле, закрывает глаза). А черт его знает, то ли чувствую, то ли сам себе вообразил.

ЮРИК. Вот! Грань между чувственным и воображаемым ты очень точно определил, а это и есть лазейка в параллельный мир. Весь дальнейший полет проходит на грани выдумки и ощущений, в астрально-ментальной плоскости.

КОЛЯ. Ерунда какая… Но если так, то довольно просто и логично получается. Мысленно-чувственное путешествие. В кресле, только без телевизора.

ЮРИК. Точно! Теперь учимся стартовать. Взлет, как и в вашей большой космонавтике, важен чрезвычайно. Снова устанавливаем энергетическую связь. Приготовились. А теперь ты чувствуешь, как из твоей груди, подрагивая от нетерпения, выделяется и плавно поднимается вверх некий сгусток внимания, твоего сознания, внутреннего "я". Ты ощущаешь себя сидящим в кресле – и одновременно поднявшимся на воздух, взлетевшим под навес беседки.

КОЛЯ. Кажется, что-то почувствовал.

ЮРИК. А что-то довообразил? Правильно врубаешься. Теперь попробуй, оставаясь в кресле и не прерывая связи с моей рукой, мысленно подняться еще выше, над дачным домиком. Ощущаешь радость и легкость полета?

КОЛЯ. Ощущаю!

ЮРИК. Замечательно, теперь упражняемся в технике пилотирования. Одной силой мысли – быстрее и медленнее, выше и ниже… Получается?

КОЛЯ. Слушай, а в самом деле здорово!

Слышна то ли дивная музыка сфер, то ли свист закипевшего чайника на веранде. Элла уходит в дом, через некоторое время возвращается с чайником и продуктовым пакетом.

ЮРИК. Отлично, Колечка-Колечко, у тебя здорово получается. Только не теряй головы от удовольствия. Продолжай контролировать кресло и тепло моей руки. Лихачество тут неуместно, как и на шоссе, и в аэровоздушном эшелоне.

КОЛЯ. Всю жизнь мечтал испытать невесомость! Даже просился на борт самолета, где на тридцать секунд создают невесомость, чтоб космонавтам тренироваться. Не взяли, медкомиссии не прошел. Зато теперь могу наверстать!

ЭЛЛА. Кажется, вы собирались недолго? Юрик покажи ему, как делают посадку, скажи, пусть возвращается.

ЮРИК. Ну зачем же, пусть полетает. Физически он меня, разумеется, растопчет и по грядкам закатает. Зато психически я его могу так далеко послать, куда Макар телят не гонял.

КОЛЯ. А куда Макар телят гонял?

ЮРИК. Хочешь посмотреть? Это очень просто делается. Маршрут определить легко. Сосредоточься на телятах – и тебя само собой потянет в ту сторону. Только доверься чувству и не теряй связи с моей рукой.

ЭЛЛА. Юрик. Я боюсь. Ты ничего такого не задумал? Он вернется? Я слишком долго его искала, чтобы так легко потерять…

ЮРИК. Он вернется. Но это будет зависеть некоторым образом и от тебя.

ЭЛЛА. В каком смысле?

ЮРИК. Скажем, ты должна будешь пойти на некоторые условия.

ЭЛЛА. Негодяй! Какие еще условия?

ЮРИК. Ну не такой уж негодяй, как ты думаешь. Хотя бы потому, что никаких условий я пока не выдумал. И о чем тебя попрошу, пока не представляю.

ЭЛЛА. Шантажист!

ЮРИК. Елочка моя, а каково мне было увидеть тебя выходящей из его дачного домика? Что я должен был думать, когда все сразу ясно… Должно же это поражение мне как-то компенсироваться?

ЭЛЛА. А каково мне было увидеть тебя выходящим из другого домика?

ЮРИК. Кстати, ты напрасно о нем напомнила. Мне, кажется, опять приспичило.

ЭЛЛА. Куда? Умоляю, не бросай его! Если энергетическая связь будет потеряна, он не сможет вернуться.

КОЛЯ. Почему же? В любой момент. Я все слышу и все соображаю. Хочешь, прямо сейчас вернусь, а потом мы вместе полетим на Кудыкину гору?

ЮРИК. Не получится. Сначала ты должен долететь туда, куда Макар телят гонял.

ЭЛЛА. Колечка, не открывай глаза! Тебе кажется – это всего лишь игра. Но ты должен закончить полет по всем правилам. Вспомни, что было со мной. Если снова такое случится, я не перенесу…

КОЛЯ. Что-то долго приходится лететь, где Макар телят своих пасет. Я все время лечу на север, уже пролетаю над тайгой. А пастбища не видно.

ЮРИК. А мне, господа, действительно, надо туда.

Бежит в туалет, но только хлопает для вида зеленой дверью, снова прячется за малиновым кустом – наблюдает за происходящим в беседке.

ЭЛЛА. Колечка, продолжай лететь на север. Ты чувствуешь тепло моей руки?

КОЛЯ. Елочка моя, конечно, чувствую. Все замечательно, даже лучше, чем с Юриком было. Только странное ощущение, будто я раздваиваюсь…

ЭЛЛА. Это нормальное ощущение. Но очень опасно перескочить через грань. Ты не должен оказаться в параллельном мире больше, чем в мире реальном. Ты меня слышишь?

КОЛЯ. Твой голос звучит далеко. Разумеется, это игра, детская забава. Почему ты решила, что со мной может произойти что-нибудь?

ЭЛЛА. Потому что сама испытала. И незаметно так залетела, что не смогла вернуться назад. Точнее, память оттуда не вернулась. Никому такого не пожелаю… Умоляю, не шевелись и не открывай глаза!

КОЛЯ. А он три месяца назад тебя точно так же кинул? Убрал руку, чтобы прервалась связь с большой землей?

ЭЛЛА. Не помню.

КОЛЯ. Не бросай меня, и все будет хорошо. Вот увидишь.

ЭЛЛА. Главное, чтоб ничего тебя не напугало, не увлекайся слишком происходящим. Все правильно, это лишь игра воображения. Но нельзя менять местами восприятие действительности и потустороннего.

КОЛЯ. Ты говори, мне трудно самому лететь и болтать, но нужно все время слышать твой голос. Какая у тебя горячая рука, когда ты говоришь, каждое слово исходит теплой волной. Елочка моя, только не бросай меня!

ЭЛЛА. Я никогда тебя не брошу.

КОЛЯ. Мы без Долгина научимся летать и будем долгими зимними вечерами путешествовать по свету.

ЭЛЛА. У меня рука затекает. Можно, я ее поменяю?

КОЛЯ. Не знаю, попробуй. А давай проверим, точно ли я почувствую момент, когда ты уберешь правую и поднесешь ко мне левую руку. Смогу ли я угадать смену рук до секунды? Готова?

ЭЛЛА. А я ничего не испорчу? Вдруг связь пропадет? Ладно, приготовься. Сейчас. (Меняет руки).

КОЛЯ. Хоп! Есть контакт! Правильно угадал?

ЭЛЛА. Да! Значит, связь существует?

КОЛЯ. Выходит, она вполне реальна. И давай ее сохраним навсегда? Что бы с нами ни случилось, где бы мы ни были.

ЭЛЛА. Я согласна.

КОЛЯ. Мне трудно говорить, а ты не замолкай. Говори все, что приходит в голову.

ЭЛЛА. Мне это кажется или действительно, я будто вижу то же, что и ты. Острые шпили елей до самого горизонта, правильно?

КОЛЯ. Точно! А сейчас на горизонте что-то светлое начинает обозначаться.

ЭЛЛА. Не спеши, нужно все время двигаться с одной скоростью. Довериться естественному ходу событий и наблюдать, как зритель, со стороны.

КОЛЯ. Кажется, я наблюдаю. То ли завод, то ли буровые вышки…

ЭЛЛА. Я тоже их вижу, но не пойму, что это может быть.

ЮРИК (тихо выбирается из укрытия, снова хлопает зеленой дверью для убедительности, направляется к беседке). Полет проходит нормально?

КОЛЯ. В штатном режиме. Елочка – отличный оператор ЦУПа.

ЮРИК. Замечательно. Но не пора ли возвращаться?

КОЛЯ. Сейчас, только разгляжу получше то место, куда Макар телят своих загнал… Мать честная, да это ж космодром! Но почему на севере? Неужто это Плесецк? Я был лишь как-то раз на Байконуре, посылали на подготовку старта. В Плесецке все проще, не такой масштаб.

ЮРИК. И что, на стартовой площадке стоит ракета?

КОЛЯ. Да нет, она пока в горизонтали, на железнодорожных платформах. Давно я не встречал в газетах упоминаний про северный космодром.

ЮРИК. Надо проверить, действительно ли там готовят старт. Посмотреть по подшивкам. А сейчас, если все рассмотрел, пора возвращаться. Насколько я могу судить, в параллельном мире тебе показали именно то, что ты хотел больше всего увидеть.

ЭЛЛА. Ты сам поведешь на посадку или мне продолжить?

ЮРИК. Зачем, у вас такой контакт хороший.

КОЛЯ. Вот именно, к тому же третий лишний.

ЭЛЛА. Тем более договаривались, сам полетишь, а ты обманул, заманил в такую даль…

ЮРИК. Вопрос не в том, как далеко отправить, а как вернуть назад. Поэтому я снова возвращаюсь к условиям, которые ты будешь выполнять.

ЭЛЛА. Как я могу обещать, если не знаю, какие условия? И вообще, не мешай, мне нельзя отвлекаться, терять внимание. (Коле). Что ж ты замолчал? Готов возвращаться?

КОЛЯ. Я жду команды из центра управления полетами.

ЭЛЛА. Ты сейчас уже над самым космодромом?

КОЛЯ. Медленно облетаю вокруг.

ЭЛЛА. Но почему против часовой стрелки? Или мне показалось, что ты именно так двигаешься?

КОЛЯ. Ты гляди, а связь очень даже хорошая. Именно против часовой стрелки я начал облет. Просто немного промахнулся, вышел не прямо к космодрому.

ЭЛЛА. Не спеши. Сделай полный круг и выходи на обратный курс.

КОЛЯ. Задание понял. Приступаю к выполнению.

ЮРИК. Как там погодка?

КОЛЯ. Пасмурно почему-то. И солнца не видать. Вообще все словно в сумерках.

ЮРИК. Не удивительно, ведь там скоро полярная ночь. Плесецк – ведь это в Заполярье?

КОЛЯ. Ба, как же я об этом не подумал… И еще удивляюсь, что они прожектора на объекте не выключат. Солнце, оказывается, давно скрылось за горизонтом, и лишь подсвечивает с юга небосклон.

ЮРИК. Вот солнце и будет ориентиром при возвращении.

КОЛЯ. А я уже лечу на юг, кажется, сейчас наступит рассвет. Бог ты мой, какая красота!

ЮРИК. Елочка, ты не устала? Давай я его поведу.

ЭЛЛА. Не надо, сами научились.

ЮРИК. Но ты не знаешь, как правильно приземляться.

ЭЛЛА. Ты точно ничего не задумал? От тебя можно ожидать чего угодно.

ЮРИК. Я не успел сказать свои условия. Ты остаешься с ним? Я согласен. Только можно, я погощу у вас? Заживем втроем – одной коммуной!

КОЛЯ. Ты очумел? Вспомнил обобществленных жен? Какой развратник!

ЮРИК. Возвращаешься, Колечко? А помнишь, какие города ты пролетал или большие реки? Следи, чтоб не сбиться с курса.

КОЛЯ. Не надейся, змей, с ориентацией у меня все в порядке. Чутье птичье.

ЮРИК. Еще один важный момент. Никогда не оборачивайся назад. Гляди все время вперед, лишь отмечая по сторонам периферическим зрением.

КОЛЯ. Искушаешь меня, как Орфея в аду.

ЮРИК. Поддерживай все время одну скорость. Когда увидишь, что подлетаешь…

КОЛЯ. Не шипи, я не гипнабелен! Колечко не проглотишь, словно кролика.

ЮРИК. Больно нужно гипнотизировать, сам давно попался. Будешь подлетать к дому, сначала погаси скорость, а потом плавно снижайся. И обязательно мне скажи, я переключу на себя управление.

КОЛЯ. Елочке я больше доверяю.

ЭЛЛА. Но я ни разу не сажала ваших шаттлов! Не знаю всех тонкостей.

КОЛЯ. Я имею в виду ель, буду ориентироваться на ее верхушку, как на маяк…

ЮРИК. Елочка, пока он не долетел, позволь сказать тебе два слова наедине.

ЭЛЛА. Как же я могу его бросить?

ЮРИК. Ничего с нашим конструктором не случится.

ЭЛЛА. Нет, я боюсь. Говори при нем, пусть он слышит.

ЮРИК. Хорошо, пусть. По отношению к тебе у меня не было, клянусь, корыстных планов. Ты вправе сама определить, в каком качестве ты в моей квартире перезимуешь. Жены, экономки, домработницы или просто квартирантки. По мне – так лучше на правах старого товарища. Доброй соседки. Приятной собеседницы. Больше того скажу, Колечко мог бы приходить к тебе в гости. К нам в гости. Собственно, нам всем троим там хватит места. Что такого?

КОЛЯ. А ты кто такой?

ЭЛЛА. Колечка, как у тебя дела? Он меня отвлек на минуту…

КОЛЯ. Не чувствую тепла твоей руки. Связь прервана с землей. Я погибаю?

ЭЛЛА (сменила руки). А так чувствуешь? Все это происки Коржика.

КОЛЯ. Где он, змей?

ЮРИК. Я здесь.

КОЛЯ. Кто ты? Голоса не узнаю… Елочка…

ЭЛЛА. Я здесь.

КОЛЯ. Я про ту, что в саду. Как поредела листва, у соседей на участках столько яблок лежит в траве, сквозь кроны видать. И только наша елочка по-прежнему зеленеет и китайский лимонник в беседке цветет.

ЮРИК. Ты уже видишь беседку? Постарайся снизить скорость и медленно спускайся. Очень важно ощутить момент, когда вдруг потемнеет в глазах, и ты снова почувствуешь себя сидящим в кресле.

КОЛЯ. А где я был? Темно в глазах… Я разве не был в кресле? Что со мной?

ЮРИК. Это мы, твои друзья. С возвращением!

КОЛЯ. Откуда?

ЮРИК. Ты не помнишь Плесецка?

КОЛЯ. Какой Плесецк? Где я? Кто вы?

ЭЛЛА. Он нас не узнает…

ЮРИК. Понедельников Николай Петрович, кончай нас разыгрывать. Ты все отлично осознаешь, где ты и кто вокруг тебя.

КОЛЯ. Как вы меня назвали? Подельником? Мы с вами из одной шайки, что ли? Странно, почему-то я не помню совсем своего имени… И вообще, где очутился.

ЭЛЛА. Колечка, не пугай меня! Выпей чаю, я согрела.

КОЛЯ. Мужик, кто эта женщина? Я ее знаю?

ЮРИК. Ты знал ее сорок лет назад. И меня не узнаешь?

КОЛЯ. Мы с тобой на "Авиаприборе" работали. Ты из госприемки?

ЮРИК. Что-то вроде того. Все нормально, товарищ Понедельников. Полет прошел нормально, посадка произведена успешно. Пилот не пострадал.

КОЛЯ. А где он? Что с ним?

ЮРИК. Сейчас его напоят горячим чаем. И отведут пи-пи. И положат бай-бай.

ЭЛЛА. Пей, Колечка, вот сухарики твои любимые.

КОЛЯ. Разве я любил сухарики? "Что-то с памятью моей стало, все, что было не со мной, помню…" Я вот самого себя как будто не узнаю. У вас есть зеркало?

ЭЛЛА. Сейчас принесу. Вы меня нарочно пугаете? (Бежит в дом за своей сумочкой).

ЮРИК. Это пройдет, ничего страшного. Надо просто отдохнуть пару часиков. Пойти в дом и постараться уснуть.

КОЛЯ. В самом деле, клонит в сон. А хозяин не будет ругать, что я забрался в его дом и развалился на кровати? (Заметил авоську с яблоками). Это он кому собрал?

ЮРИК. Это ты наворовал в чужом саду.

КОЛЯ. Зачем?

ЮРИК. На базаре продавать. Чтобы на бутылку хватило.

КОЛЯ. Так я, что ли, надрался? То-то я гляжу, все кружится и ничего не могу вспомнить…

ЮРИК. Вот так-то, Колечко. А ты меня по носу… Дурилка картонная!

КОЛЯ. Не надо, дяденька! Не бейте по носу, я яблоки не воровал!

ЮРИК. Я не физически, есть более изощренные методы…

ЭЛЛА (возвращается с сумочкой). Перестань над ним издеваться! Рад, Долгин, добился своего?

ЮРИК. Чего добился? Он сам хотел полетать.

ЭЛЛА. Он хотел тебя отправить! Ты обещал, что только покажешь.

ЮРИК. Меня отправить? Мы его самого сейчас отправим. Вот доберемся до автомата и позвоним 03.

ЭЛЛА. Только попробуй! (Нашла свое зеркальце, дает его Коле). Уложу его поспать, и все пройдет. А ты забирай свою авоську и уходи.

ЮРИК. Мы уйдем только вместе с тобой. Я обещал твоей дочери.

ЭЛЛА. Мало ли, что ты обещал! Можешь к нам заехать, предупредить, что я жива и здорова, чего и им желаю. Или Саше Мжельской позвони, чтоб она к нам вечером зашла, когда мои придут с работы.

ЮРИК. Как же ты с ним? А если он дебилом останется?

ЭЛЛА. Ничего, перезимуем. Вон вокруг уж осень, а у нас в саду все четвертое июня.

ЮРИК. Это уже не смешно. Последний раз предлагаю, переезжай ко мне.

ЭЛЛА. Последний? Замечательно, наконец-то избавлюсь от твоего попечения. Была тронута столь лестным предложением. Так хотелось оттяпать у тебя квартирку в центре. Но я не поддалась искушению, заметь это, змей.

ЮРИК. Вернись хотя бы к дочери, она же волнуется.

ЭЛЛА. Хватит! Всю жизнь за других волнуюсь. Ии за меня волнуются. Все время была должна – работа, дом, друзья. Дайте хоть теперь пожить, как хочется не другим, а мне. Имею право?

ЮРИК. Как хочешь. Оставайся на пару с этим валенком, который даже имя свое забыл.

КОЛЯ. Кто забыл? Я забыл? А ты кто? А где мы сейчас? И какое сегодня число? Неужели снова четвертое июня?

ЮРИК. Четвертое, четвертое. Вот только откуда в июне столько яблок… Пожалуй, в самом деле заберу. Продам на базаре или возле нашего продовольственного. Куплю бутылочку, напьюсь в однеху и полечу в тартарары…

ЭЛЛА. Счастливого пути. Туда тебе дорога.

ЮРИК. И вы прощайте со своим июнем. Мне хочется обратно в осень. В вальс-бостон.

КОЛЯ (глядится в зеркало). Надо же, совсем не узнаю своего лица. Где борода моя? Где шрам, как продолженье брови? Который сорок лет тому назад я на катке поставил… Он был мне дорог как воспоминанье.

ЭЛЛА. А в самом деле… Я отлично помню шрам. Куда он делся? Колдовство!

ЮРИК. Мои полеты. Говорил же вам, не верили…

КОЛЯ. Прощай, змеюка. Здорово ты меня со шрамом! Я хотел тебе их наставить, а ты мой зарубцевал. Внушает, как сказал бы Хрюн. Думал, я всерьез поддамся твоим фокусам? Голову потеряю? Просто хотелось послушать, что ты будешь говорить Елочке, пока я летаю. Вот и решил, подыграть…

ЭЛЛА. Ты правда в порядке? Как меня зовут?

КОЛЯ. Элла Олеговна Короткова, наша Елочка, которая вчера вдруг заглянула в мой ад-сад и превратила его в рай! А этот тип – Георгий Ефимович Долгин, хамелеон исторического материализма, вообразивший себя инопланетянином. Решил, будто снова повелевает миром. Шиш тебе с маслом, шипящее!

ЮРИК. Я очень рад, ты опять забил. Три – ноль в твою пользу.

КОЛЯ. И будет больше, если не скроешься с глаз моих. Яблоки не забудь.

ЮРИК. Погоди, после матча бывает еще добавленное время. Забить хотя бы гол престижа. Мне дочь писала, что племянник ее мужа, недавно переехавший в Израиль, ушел в киббуц. Это тамошние колхозы, только без нашего раздолбайства. У меня есть возможность погостить у него зиму. Тут меня квартира держит, на кого оставишь… Вот и хочу предложить, поживите у меня. До весны. А там, глядишь, наступит снова четвертое июня – и вы сможете вернуться сюда…

ЭЛЛА. Ты ехал, чтоб это сказать? Врешь ведь! Самопожертвование не про тебя.

ЮРИК. Это я сейчас придумал. Насчет квартиры. А насчет киббуца – правда. Давно звали. Всегда мечтал пожить при коммунизме, где все общее и где всего навалом.

КОЛЯ. Но труд там обязательный для всех. Что ты умеешь? Языком молоть?

ЮРИК. Могу копать.

КОЛЯ. Негусто. А еще?

ЮРИК. Могу не копать… Нет, серьезно, я на все готов, что нужно будет. Соглашайтесь, ведь вам негде будет зимовать. И мне будет спокойнее, когда за хоромами присмотрят. И вашим детям свободно, и всем хорошо. Все довольны, все смеются!

КОЛЯ. Ничего не понимаю. Куда мог деться шрам?

ЭЛЛА. Вчера вечером был, я хорошо помню.

КОЛЯ. В самом деле, шрама нет! Значит, в парапсихологии вашей что-то есть?

Снова слышится музыка сфер. Трое возбужденно обсуждают исчезновение рубца над бровью Коли. На этом фоне слышится голос Юрика на фонограмме.

(ЭПИЛОГ ТРИ МЕСЯЦА СПУСТЯ)

ЮРИК. Здравствуйте, дорогие Колечка и Елочка! Шолом, как говорят у нас. Их здешний коммунизм всамделишный, но скушноватый. Ощущение, будто выпал из времени, как тогда у вас в саду, только наоборот – на сорок лет вперед. Колины черные шуточки о жизни и смерти тут наполнились новым смыслом: для меня вы все равно что умерли, как и я для вас. Впрочем, за этих глупостей переживать тут некогда! С утра до вечера занят практикой. Мне предложили поработать в здравпункте. Начал с мануалки, помял киббуцкам позвонки. И вот, представьте, бешеный успех! Все валом валят на меня в здравпункт. В полеты никого не отправляю, хватит с меня Елочки, хорошенького помаленьку. Меня тут оставляют еще на три месяца, а через год, возможно, и совсем. Собрание киббуца как решит. Так что вернусь ли к вам, как кончится зима, не знаю… За квартиру за мою платить не забывайте, собаки! Хотя бы время от времени, которого счастливые не наблюдают… На том прощаюсь. Жора. Бейт-Шемеш, что в переводе "город Солнца". Четвертого июня, то бишь сивана. А год – какой хотите!

З а н а в е с

Александр Воронин ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВОЙНЕ (инсценированные страницы автобиографической прозы Виктора Розова)

24.01.2013 | Автор: admin

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

РОЗОВ в старости.

ВИТЯ в юности.

ГЛИЗЕР Юдифь Самойловна, актриса Театра революции.

ШУМОВ Сережа, актер Театра революции.

НАДЯ, возлюбленная героя, прообраз Вероники в «Вечно живых».

ВРАЧ – Мария Ивановна Козлова, хирург.

ДОКТОР Фаина Моисеевна.

СЕСТРА Екатерина Ивановна.

ЗОЯ, санитарка.

СОНЯ, нянечка.

ЗАЙЦЕВ Иван Петрович, раненый в руку.

СОЛОВЕЙ, ленинградец с ампутированными конечностями.

ПАРЕНЕК из партизан с дивным голосом.

СТУДЕНТ в очках.

АКТРИСА Казанского тюза.

ПОЧТАЛЬОН

КАССИРША на пристани.

Пьеса Александра Воронина

по мотивам произведений

и устным рассказам В.С. Розова

о Великой Отечественной войне

ПОСВЯЩАЕТСЯ СОЛДАТАМ,

УМЕРШИМ ОТ РАНЕНИЙ

В ГОСПИТАЛЯХ КАЗАНИ.

Премьера состоялась 5 мая 2005 года в Казанском театре юного зрителя.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На сцене старый человек, потом появится его молодой двойник.

РОЗОВ. Я счастливый человек. Я прожил долгую жизнь, стал богатым и знаменитым. Хотя еще в детстве должен был умереть. По крайней мере трижды – в Ярославле, где я родился перед первой мировой войной, в Ветлуге и в Костроме. А потом в Великую Отечественную еще трижды умереть я должен был в Казани!

Молодой прохаживается по набережной, щурится на солнце.

РОЗОВ. Рассказ об этом мне хотелось бы начать с одного прекрасного летнего дня, в июне 1941 года, когда наш Театр революции был на гастролях в Сочи. Я был тогда актером вспомогательного состава, выходил в массовках, год назад умерла мама, меня терзали неудачи в любви… И все же счастье распирало меня! По набережной проходила известная актриса Глизер.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, можно я вам стихи прочту? (читает).

Я сегодня чище чайки,

Серебристый, как полтинник!

От ботинок и до майки

Бел, как будто именинник.

«В добрый час!» – из Зазеркалья

Кот мурлычет мне мохнатый.

И плыву по облакам я,

Невесомый и крылатый…

ГЛИЗЕР. Вы это сами сочинили?

ВИТЯ. Что вы, это поэт один дореволюционный… Ну, в общем, сам.

ГЛИЗЕР. Счастливый вы человек, Витя! Витаете в облаках. Но все равно здорово, что вы сочиняете!

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, вы верите гадалкам?

ГЛИЗЕР. А что такое?

ВИТЯ. Представьте, только что я сидел на этой скамейке… Кстати, не хотите ли присесть? (Усаживаясь рядом, но тут же вскочив). Минут пять назад подошла ко мне цыганка и стала приставать: давай тебе погадаю.

ГЛИЗЕР. А вы не верите гаданиям?

ВИТЯ. Да какой нормальный человек сегодня в это может верить! Честно говоря, и в приметы не верю, и в сны. И если иду из дома по важному делу и что-то забываю, то немедленно возвращаюсь. И если вижу явно дурной сон, с той же легкостью не обращаю на него внимания. И действительно, ничего не сбывается! А чему быть, того не миновать, хоть снись тебе одни пирожные и любого цвета кошки пусть дорогу тебе перебегают.

ГЛИЗЕР. Но странности случаются. Думаю, с каждым человеком случались какие-либо невероятности, которые он никогда не мог объяснить.

ВИТЯ. На этот счет многое говорится о телепатии и подобном. Но я пока что отношусь к телепатии очень вопросительно.

ГЛИЗЕР. Хотя не исключаете возможности передачи мысленных волн на расстоянии? Думаю, что это дело будущего.

ВИТЯ. Очень бы я не хотел, чтобы читали мои мысли, кстати, и чужие читать не хочу, как не могу читать без спросу чужие письма. Поэтому, когда цыганка просила мою руку, чтобы погадать, я отказался. Но вы знаете цыганок. Она не отходила долго, сыпала словами, уговаривая. Тогда я достал из кармана рубль, сказал: «Возьмите, только не гадайте!» Она подхватила деньги, сунула в бездонный карман широченной юбки со словами: «Ну, слава богу, и брехать не надо!» – и исчезла. (Смеется). Вот видите, Юдифь Самойловна, разве можно верить гадалкам?

ГЛИЗЕР (задумчиво). Не знаю… Вы, конечно, комсомолец… Я умею гадать по руке.

ВИТЯ. Вы это серьезно? Погадайте мне.

ГЛИЗЕР. Нет, не буду.

ВИТЯ. Почему?

ГЛИЗЕР. Не хочу. Иногда видишь такое – сказать страшно.

ВИТЯ. И скажите! Я же не верю в гадание. Юдифь Самойловна, пожалуйста!

ГЛИЗЕР. Хорошо. Дайте руку.

ВИТЯ. Левую? Правую?

ГЛИЗЕР. Все равно. (Долго разглядывает его ладонь, словно пережив всю его жизнь, опустила руку, отвернулась). Вы все равно не верите в гадания.

ВИТЯ. Что же вы такого страшного увидели? Скажите. Я не боюсь.

ГЛИЗЕР. У вас будет трудная жизнь. Возможно, вы умрете молодым. Но если случится чудо и вы выживете… то жизнь сложится интересно, даже счастливо.

ВИТЯ. Вот как? Я стану богат? Знаменит?

ГЛИЗЕР. Наверное. Я бы сказала тогда – очень богатым и необыкновенно знаменитым. Проживете долгую жизнь и будете очень счастливы.

ВИТЯ. Черт возьми, заманчиво! Но это, говорите, в том только случае, если не умру молодым? (Смеется, но уже растерянно). В молодости как-то сложно представить, что можешь вдруг умереть…

ГЛИЗЕР. Извините, если я вас обидела. Мне пора идти куда-то.

(Она уходит, а вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В комсомоле я никогда не состоял, хотя в Москве предпочитал об этом не распространяться. Так и остался вечным беспартийцем. И никогда не рассказывал о том, как однажды весной на Гоголевском бульваре в Москве я шел весной по мокрому снегу, голодный и замерзший, и вдруг из низких туч – на одного меня! – упал ослепительный луч солнца. В один миг все во мне переменилось, я испытал удивительный восторг счастья и понял, что я – бессмертен. О предсказании Юдифи Глизер поэтому я в тот же день забыл. А вскоре началась война.

ВИТЯ. Мы были уже не в Сочи, а в Пятигорске. В то воскресенье играли «Собаку на сене» и очень волновались, придут ли зрители. (Поворачивается к Глизер). Надо же, пришло ползала. В такой день только по театрам ходить! Я через дырочку в занавесе поглядел.

ГЛИЗЕР (в испанском костюме). Вы почему не переодеваетесь?

ВИТЯ. Массовка выходит во втором акте. И кому теперь этот Лопе де Вега нужен! На улицах все фонари погашены, устроили светомаскировку. Неужели гитлеровцы и досюда могут долететь?

ГЛИЗЕР. Никто не знает, что будет. Слава Богу, Витенька, у вас – белый билет.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, я решил идти добровольцем. А насчет того, что вы мне нагадали…

ГЛИЗЕР. Забудьте, что я говорила! И подумайте хорошенько, без горячки. На фронте нужны бойцы, а не безусые юнцы. Воевать – это тоже профессия. В театре вы будете нужнее, чем в окопах. Пора на сцену…

(Она уходит. Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Конечно, я не послушался знаменитой актрисы и мудрой женщины. Как только вернулись в Москву, тут же подал заявление в ополчение. Много лет спустя один молодой человек, кто-то из моих студентов Литературного института спросил меня:

СТУДЕНТ. Виктор Сергеевич! А зачем вы пошли на фронт? Ведь у вас был белый билет?

РОЗОВ. Мне действительно перед самой войной выдали военный билет, где было написано кратко: НЕ ГОДЕН. Врач так и написал в заключении: «Страдает тяжелой формой нервного истощения на почве хронического недоедания». Но когда началась война… Я понял, что должен идти. Это мой нравственный долг.

СТУДЕНТ. Перед кем?

РОЗОВ. Перед самим собой! Не пойди я тогда добровольцем, наверное, я не смог бы после жить.

СТУДЕНТ (надел очки). Понятно.

РОЗОВ. Мне показалось, молодой человек просто хочет уйти от темы. А на самом деле ему ничего не понятно. Наверное, мне просто было стыдно оставаться в тылу, когда мои сверстники – уже т а м. Простите, возможно, педагог Розов не смог вам ответить… Но драматург Розов, мне кажется, объяснил это еще в сорок третьем. Когда писал пьесу «Вечно живые».

Сцена из первого акта «Вечно живых»

(Веронику играет Надя, за Бориса играет Витя).

НАДЯ (прихорашивается у зеркала, дурачится, декламирует).

Журавлики-кораблики

Летят под небесами.

И серые, и белые,

И с длинными носами.

Нравится?

ВИТЯ. Что, стихи? Очень содержательные.

НАДЯ. Балда! Я о прическе… (Продолжает читать стихи).

Лягушечки-квакушечки

По берегу гуляли.

Все прыгали, да шмыгали,

Да мошек собирали.

Это, кажется, первое стихотворение, которое я выучила, когда была маленькая.

ВИТЯ. И последнее.

НАДЯ. Ты у меня дождешься! (Продолжает).

Журавлики-кораблики

Лягушек увидали,

Спустилися, садилися

И тыщи их пожрали.

ВИТЯ. Мне повестка пришла…

НАДЯ (не услышала занятая собой и стихотворением).

Лягушечки-квакушечки,

Что ж вверх не поглядели?

Все прыгали да шмыгали –

За это вас и съели.

Ты меня разлюбил? Да-да, и глаза у тебя стали какие-то отсутствующие. Ну, что ты на меня так смотришь?

ВИТЯ. Разглядываю.

НАДЯ. А я знаю, почему ты такой встревоженный. Боишься, что тебя возьмут в армию. Да-да, заберут – и готово! Все боятся.

ВИТЯ. Не все.

НАДЯ. Ты отчаянный, возьмешь и сам пойдешь?

ВИТЯ. А что? Возьму и пойду.

НАДЯ. Хитрый, хитрый!.. Знаешь, это даже нехорошо. Отлично знаешь, что тебе дадут броню, вот и хорохоришься.

ВИТЯ. Почему ты так решила?

НАДЯ. Знаю, всех умных забронируют.

ВИТЯ. Значит, по-твоему, одни дураки воевать будут?

НАДЯ. Больше я с тобой не разговариваю.

ВИТЯ. И если будет броня, то одна на двоих. Или я, или Кузьмин. Практику он знает во сто раз лучше меня.

НАДЯ. А кто к Первому мая премию получил? Кому недавно благодарность вынесли? Тебе или Кузьмину? Ты работаешь на заводе государственного значения – ну и все! Конечно, я сама с ума схожу – вдруг тебя действительно возьмут? Нет-нет, все будет хорошо. Вот увидишь.

ВИТЯ. Вероника, это серьезнейший разговор. Я хотел поговорить.

НАДЯ. А я не желаю. И не смей меня называть «Вероника». Слышишь? Кто я? Ну, кто я?

ВИТЯ. Белка, Белка…

НАДЯ. А мне нравится затемнение: из окон, что напротив, всегда видно, что в комнате делается, а теперь… Поцелуй меня. (Поцелуй). И не видно. А теперь обними… (Он пытается спрятать в карман повестку, но она замечает). Что это у тебя? Нет, дай сюда! (Читает).

ВИТЯ. Так надо… Иначе нельзя было.

НАДЯ. Но тут же написано «добровольцем»! Что ты, ведь я люблю тебя!

ВИТЯ. Пойми, война уже пришла. Я подал заявление сам, это верно. Думал, еще через несколько дней… Завтра у тебя день рождения… И вот – надо идти. Как же я мог иначе? Если я честный, я должен быть там.

НАДЯ. Иди воюй, проявляй героизм, может быть, орден получишь. Как же! Славы хочется. Иди, иди!

ВИТЯ. Ничего не случится, я знаю. Ты все поймешь, ты умная…

НАДЯ. А что понимать, я все понимаю. Я не дурочка.

ВИТЯ. Ты сердишься, что тебе не сказал?

НАДЯ. Иди, дома волнуются. Когда отправление? Где сбор?

ВИТЯ. Сегодня в 22.00. Ты придешь?

НАДЯ. Я приду. Очень скоро. Я хочу побыть одна… Немножко… несколько минут… Иди, иди… Нет-нет… (Вдруг бросается к нему на шею). Не уходи!

ВИТЯ. Ну что ты, Белка? Не надо!

НАДЯ. Не буду, не буду.

ВИТЯ. Идем вместе.

НАДЯ. Нет-нет.

ВИТЯ (подходит, хочет обнять). Не могу так уйти…

НАДЯ. Ну… (Целует его). Иди… Что ты смотришь?

ВИТЯ. Запоминаю тебя.

НАДЯ. Какую?

ВИТЯ. Такую, какая ты есть. Только не опоздай, Белка!

(Он убегает, она снова оборачивается к зеркалу.

Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В жизни было все прозаичнее. Я пришел к ней и сказал, что ухожу на фронт добровольцем. Она стояла возле зеркала и даже не повернулась ко мне.

НАДЯ. Да? Какого числа?

ВИТЯ. Десятого июля…

РОЗОВ. …ответил я. И мы сразу сменили тему. На мобилизационный пункт во дворе школы на 2-й Звенигородской улице провожать меня Козлова не пришла…Я до последнего ждал Надю, хотя и не надеялся.

(Кадры из фильма «Летят журавли», выступление ополченцев).

РОЗОВ. В фильм не попал эпизод из реальной жизни. Когда командир сказал: «Кто имеет освобождение или болен, шаг вперед!» – ни один человек не сделал этого шага. Напротив, стоявший рядом со мной студент МГУ быстро снял сильные очки и спрятал их в карман.

Студент на сцене быстро снимает очки. Строй на экране идет по Москве. На сцене затемнение. Потом – фронт. Скрытые почти до плеч черным занавесом, солдаты роют землю. Среди них молодой Розов.

ВИТЯ. Я и представить себе не мог, что нашу Краснопресненскую дивизию народного ополчения сразу пошлют на прославленное в 1812 году Бородинское поле! Я по своей давней привычке сразу стал читать стихи, а знал я тогда почти всю русскую классику. (Копает и декламирует).

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Не даром помнит вся Россия про день Бородина!

ШУМОВ. Розов, кончай душу травить! Что это за война такая, с первого дня лопат из рук не выпускаем… За всю жизнь столько не рыл.

ВИТЯ. Ой, братцы, гляньте! Да здесь же кости.

ШУМОВ. Это наших или французов?

ВИТЯ. Тогда всех россиян свозили в братские могилы и хоронили в длинных рвах на поле брани… (Продолжает читать с новым смыслом).

Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

Богатыри – не вы!

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля…

Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры

О русские штыки?»

ШУМОВ. Я уже ладони в кровь изодрал… Когда же это кончится?

ВИТЯ. Шумов, не шуми. Рой себе и слушай Лермонтова. Это тебе не на балах в массовке танцевать, это – противотанковые рвы! (Продолжает).

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки и леса синие макушки –

Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою

За родину свою!

Полковник наш рожден был хватом

Слуга царю, отец солдатам…

Да, жаль его: сражен булатом, он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! Не Москва ль за нами?

Умремте под Москвой!»

ШУМОВ. Кончай каркать, тебе говорят! Не хватало, чтобы в первом же бою…

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. И ведь накаркал… В театре имени Маяковского вы и сейчас можете увидеть мемориальную доску, где имя Сергея Шумова – золотыми буквами… В Москве у него остались жена и маленький ребенок. А противотанковый ров наш немецкие танки прошли в первом же бою.

(Шум боя. Кадры кинохроники. Потом страшная тишина).

РОЗОВ. По нам били из всех видов оружия, и с земли, и с воздуха. На нас пикировали бомбардировщики. Бой продолжался с рассвета до темноты без перерыва. Впрочем, выпало одно небольшое затишье. Мы сидели в совершенном оцепенении.

ШУМОВ. Гляди-ка, повар к нам добрался, кашу на себе принес.

ВИТЯ. Как можно сейчас есть? Я никогда больше не смогу смеятся. Никогда не смогу наслаждаться вкусом пищи. Представляешь, Шумов, они пошли на нас в психическую атаку! Помнишь, в «Чапаеве»?

ШУМОВ. Я думал, такое только в кино бывает. Очень мне эта сцена в фильме братьев Васильевых нравилась.

ВИТЯ. На самом деле это страшно, даже жутко. Настолько глупо! Стройными рядами, в черных эсэсовских мундирах, под музыку. Это выглядело попросту идиотизмом.

ШУМОВ. Неужели они могли предполагать, что этот игрушечный марш кого-то устрашит?

ВИТЯ. Или в Германии тоже был какой-то подобный фильм, свой «Чапай» – и они решили претворить искусство в жизнь?

ШУМОВ. Подозреваю, что в бою мы все смотрелись идиотами.

ВИТЯ. У меня все мышцы до сих пор зажаты. И никаких чувств.

ШУМОВ. Мне кажется, этот первый бой наш никогда не кончится.

ВИТЯ. Представь, на учениях мы сошник 76-миллиметровой пушки ВУС-7 втроем еле-еле ворочали. А сейчас я один его двигал! Мы открыли затвор и, глядя в ствол, как в заводскую трубу, навели его на тараканьи ряды движущихся к нам идиотов. В трубу посмотрели все, даже я: интересно… Куда попал снаряд, я не видел, все заволокло пороховым дымом, но стройный прямоугольник вдруг рассыпался – и немцы в самом обыкновенном беспорядке бросились наутек, в тот живописный лесок. Мы даже не успели повторно зарядить и выстрелить.

ШУМОВ. Попугать хотели. Раз на испуг взять не вышло, сейчас они за нас всерьез возьмутся.

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Пообедать мы не успели, потому что тут снова началось… На смоленской дороге нашу Краснопресненскую дивизию ополчения окружили. Новобранцев, потерявших почти все оружие, сбившихся в кучу, стали расстреливать из пулеметов, минометов, автоматов. Как разваренную картошку, стали толочь толкушкой, били чуть ли не в упор. А мы прорывались к Вязьме. Ребята вокруг падали один за другим… В том бою я впервые узнал, что выражение «кровь текла рекой» – это не поэтическая метафора. Я полз в придорожной канаве через трупы – и мой ватник набух от крови густо и тяжело. В реальности «реки крови» выглядят нехорошо, даже кощунственно. Оттого что поэтически красиво звучит.

(Приближающийся свист и разрыв мины).

ВИТЯ. Я совсем не почувствовал боли, когда увидел левую ногу, перебитую в колене и неестественно выгнутую вбок под прямым углом. Потом в госпитале я слышал, что один боец несколько километров прошел на раздробленной ноге. Меня же чудом вытащил друг.

ШУМОВ. Ну, все, прощай, Розов. На грузовике тебя доставят до Вязьмы – а там в Москву. Держись.

ВИТЯ (долго не отпускает его руку). Спасибо тебе, Сережа.

ШУМОВ. Завидую тебе, Витя. Будешь в Москве, передай жене…

ВИТЯ. Грузовик тронулся. Я был последним, кто видел его живым. Потом я не спал пять дней, даже глаз не закрывал, так больно было… Нас вывозили из окружения, эшелон бомбили. Те, кто мог ходить, прятались, а мы, лежачие, ждали – пронесет, не пронесет. Когда во Владимире меня раздели и положили на пол в церкви, я впервые увидал свое тело: самыми толстыми частями были локти и колени, остальное – трубочки. И только левая нога и бок раздулись от газовой гангрены. Доктор, плохо мое дело?

ВРАЧ. Да. Нам необходимо ваше согласие на ампутацию.

ВИТЯ. Режьте. Я так устал от боли, что мне уже все равно.

ВРАЧ. Молодой человек, я понимаю, жалко. Но положение требует.

ВИТЯ. До войны я был артистом. Но теперь вам решать, что делать.

ВРАЧ. Маску! Считайте!

РОЗОВ. Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

ВРАЧ. Скальпель!

РОЗОВ. Она сказала именно так, «скальпЕль», с ударением на «е». Операцию мне делала молодая женщина, ее я увидел первой, когда через несколько часов пришел в себя.

ВРАЧ. Розов? Вы меня слышите?

ВИТЯ. Пить… Где моя нога?

ВРАЧ. Мы решили подождать ампутировать. Может быть, удастся спасти. (Наливает воды из графина, подносит к его губам).

ВИТЯ (пьет, проливает воду на простынь). Как вас зовут?

ВРАЧ. Мария Ивановна.

ВИТЯ. Надо же, мою учительницу в театральной студии так звали. Знаете актрису Марию Бабанову? Очень известная… А как ваша фамилия?

ВРАЧ. Козлова.

ВИТЯ. Какое совпадение! Такая же точно фамилия у моей любимой девушки. Доктор, вы верите в приметы? Если так много совпадений – ведь это знак. Значит, я буду жить?

ВРАЧ. Раз пьете – это уже хороший признак. А есть хотите?

ВИТЯ. Хочу.

ВРАЧ. Что бы вы хотели съесть?

ВИТЯ. Пирожков с мясом… и компота.

РОЗОВ (выступая вперед). Тогда, в 1941-м, это наглое заявление звучало примерно так, как если бы сейчас в глухой сибирской деревушке я попросил бы себе клубники на Новый год. До сих пор не понимаю, где Мария Ивановна взяла мяса и фруктов для компота. Но пока я спал, хирург Козлова успела смениться с дежурства, напечь дома пирожков и принести как раз вовремя, когда я снова очнулся! Может, это меня спасло тогда?

ВИТЯ. Что он Гекубе, что ему Гекуба!

ВРАЧ. Это из «Гамлета»? Вы его еще сыграете. А я приеду в Москву на вас посмотреть. Ешьте, ешьте, аппетит – замечательный признак.

РОЗОВ. Я съел немного, так что осталось и другим в палате. И странно, я выжил. Из Владимира меня отправили в глубокий тыл, в Казань, где я еще три раза мог умереть. Госпиталь расположился в клубе Меховщиков на улице Тукаевской. Во всех залах и фойе были расставлены койки для раненых, сотни коек. Но меня положили в маленькую палату, где было всего две кровати. Потому что это была палата для умирающих.

Высокий, звонкий голос выводит радостные песни: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен!» и тому подобные.

РОЗОВ. Наверное, сосед мой по палате мог бы стать вторым Козловским, или Басковым. Но он умер не приходя в сознание. А в беспамятстве пел двое или трое суток, не умолкая, сводя всех нас с ума…

СЕСТРА. Как дежурство?

САНИТАРКА. Все в порядке. Принимай новенького. Поет!

СЕСТРА. А на второй койке кто?

САНИТАРКА. Розов.

СЕСТРА. Как! Живой еще?

САНИТАРКА. Живой. К ночи отойдет…

РОЗОВ (выходит вперед). Такой диалог у раскрытой двери палаты, поверьте, я слышал собственными ушами. Считалось, что мы безнадежны. И уже ничего не слышим.

ВИТЯ. Сестра, чего он затих?

СЕСТРА. Кто?

ВИТЯ. Сосед не поет. Готов?

СЕСТРА. Что вы все не спите? (укрывает соседа простыней с головой, обернувшись к Вите). Совсем мальчишка! Убежал, видите ли, из дому. Попал в партизаны, а отряд весь… Спите, Розов. Может, вам принести пантопон?

ВИТЯ. Лучше книгу. Что-нибудь из классики. У вас в библиотеке должен быть Пушкин или Достоевский.

РОЗОВ (выходит вперед). В смертной палате я провалялся месяц и ко всему уже привык. Мне приносили книги – и я читал их вслух. А соседи, мои бедные соседи, которые сменялись по два, по три раза в сутки, если не были в забытьи, наверное, слушали «Пиковую даму» или «Дубровского».

ВИТЯ (читает отрывок из романа). «Я не то, что вы предполагаете, я не француз Дефорж, я Дубровский. Марья Кирилловна вскрикнула. Не бойтесь, ради Бога, вы не должны бояться моего имени. Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться – ни за себя, ни за него. Все кончено. Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пресечь ему все пути к бегству, в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения, как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за вами, прокрадываясь от куста к кусту, счастливый мыслию, что вас охраняю, что для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай представился. Я поселился в вашем доме. Эти три недели были для меня днями счастия. Их воспоминание будет отрадою печальной моей жизни…»

РОЗОВ (выходит вперед). О звериная жажда жизни! Вы скажете, это черствость, эгоизм? Нет, как любила говорить моя сестра «Так, да не так». Я мог с аппетитом, растягивая удовольствие, есть вкусную манную кашу в то время, когда на соседней койке накрывали простыней очередного умершего. Но однажды я так испугался, что заорал благим матом.

ВИТЯ (дико кричит, возится под простыней). Доктора! Доктора!

СЕСТРА. Что случилось?

ВИТЯ. Доктора позовите скорее! Я гнию, разлагаюсь заживо…

ДОКТОР. Ну, что случилось?

ВИТЯ. Тут из меня… Из-под гипса червяки лезут!

ДОКТОР. Беленькие? Это опарыши!

ВИТЯ. Я вам что, живой труп? Сделайте же что-нибудь!

ДОКТОР. Больной, успокойтесь. Эти черви не трупные. Они даже полезны – поедают лишний гной. Сестра, дайте ему баночку, чтобы он туда опарышей собирал.

ВИТЯ. Черт те что! Инквизиторы какие-то, а не врачи! Еще смеются.

ДОКТОР. Давайте я покажу. Вот так берете – и в баночку. Очевидно, мухи в рану яички отложили.

ВИТЯ. А я их, значит, высидел? Ничего себе, выходит, теперь я им мама?

ДОКТОР. Молодец, уже шутишь! Веселый ты, Розов.

ВИТЯ. Опарыши… Какое слово противное. До чего же я опаршивел!

ДОКТОР. Нет, парша – это кожная болезнь.

ВИТЯ. Знаю, слышал. С паршивой овцы – хоть шерсти клок.

ДОКТОР. Ты никогда на опарыш не рыбачил?

ВИТЯ. На Волге, в Костроме.

ДОКТОР. Так мы земляки? Правда, я самарская, но тоже волгарь! (Обирает червей). Ты бывал в Жигулях? Это такие горы, которые Волга огибает, образуя Самарскую луку. Самые красивые на свете! (Отдает ему банку). Вот видишь, совсем не страшно. А теперь сам, сам.

Молодой человек обирает червей. Старый человек выходит вперед.

РОЗОВ. Наш палатный доктор Фаина Моисеевна оказалась права, черви не съели меня. И со временем я до того к ним привык, что когда недели через две они снова появились, я преспокойно собирал их в банку. Вскоре меня перевели в общую палату на сорок коек, светлую и шумную, где кипела госпитальная жизнь. Там я одернул однажды соседа, который испугался таких же червей и завопил на всю палату.

ЗАЙЦЕВ. Сестра! Из меня глисты полезли! Насквозь меня, что ли, прогрызли? Ой, как больно! Больно…

ВИТЯ. Не ври! Противно, но не больно. У меня два раза это было. Врач сказала, это полезные черви, они заразой питаются, а мясо не едят.

ЗАЙЦЕВ (притих). Щекотно же… С детства щекотурки не вытерпливал. А ты откуда такой смелый? Снизу?

ВИТЯ. Из палаты смертников.

ЗАЙЦЕВ. А правда говорят, что т а м крысы носы и уши отгрызают?

ВИТЯ. Это в мертвецкой? Она еще ниже, в подвале. Т а м уже ничего не бывает. И не все ли тебе равно, если ты умер и белковая жизнь в тебе остановилась?

ЗАЙЦЕВ. Нет, не хочу, даже с мертвого, чтобы нос отгрызали.

ВИТЯ. Кто из нас смелый? Смерти не боишься, а носа жалко.

ЗАЙЦЕВ. А тебе чего надо?

ВИТЯ. Ничего мне не надо.

ЗАЙЦЕВ. Нет, ты, может, чего-нибудь хочешь?

ВИТЯ. Хочу. Чего-нибудь сладкого.

ЗАЙЦЕВ (вытащил из-под подушки платок, зубами развязал узелок, действуя левой здоровой рукой). Вот, возьми, сахару кусочек. Ешь, хрусти, поправляйся.

ВИТЯ. Спасибо.

ЗАЙЦЕВ. Давай знакомиться, Иван Петров. Петров – это отчество мое такое. А по фамилии мы Зайцевы.

ВИТЯ. Розов Виктор Сергеевич. Артист Московского театра имени Революции.

ЗАЙЦЕВ. Не видал. Я до войны дальше своей деревни не был. Слушай, ты грамотный, видать. Поможешь написать домой письмо?

ВИТЯ. Давай, конечно.

РОЗОВ (выходит вперед). И я написал ему не одно письмо, пока мы лежали рядом. Позже эпизод с письмом попал в фильм «Летят журавли».

Кадры из фильма «Летят журавли». Эпизод в госпитале, Вероника пишет письмо, доктор Бороздин успокаивает раненого бойца.

РОЗОВ. Подобная истерика с раненым взята из жизни. Привезли новенького, положили напротив меня. Фамилия – Соловей. Ленинградец.

ЗАЙЦЕВ. У него оторваны обе руки и обе ноги.

СОЛОВЕЙ (срывая зубами бинты с култышек рук). Не могу больше! Не могу! Зачем жить? Лучше отравите!

ВИТЯ. Фамилия-то какая – Соловей. Вот заливается!

ЗАЙЦЕВ. Орет благим матом, орел! На кой черт нам его подсунули?

ВИТЯ. Несите его отсюда!

ЗАЙЦЕВ. В коридор выставьте, на холод! Уберите к лешему!

ДОКТОР. Просто лежачий бунт. Сестра, вынесите его в коридор.

РОЗОВ. Вечером внесли Соловья обратно. Тихого, вялого. Он еще два дня негромко упрашивал прикончить его, но потом перестал, смирился. Может быть, скажете – жестоко гнать из палаты такого, бессердечно? Нет, не то, совсем не то…

ЗАЙЦЕВ. Это он о близких убивается. Слышал? Ленинград в блокаде.

ВИТЯ. И под Москвой уже немцы. Что же это творится? Ведь мы верили, разобьем врага на чужой территории малой кровью. А тут – за три месяца полстраны отдали… Если судить по нашей Краснопресненской дивизии, которую в один день почти всю уничтожили, то это какие же потери!

ЗАЙЦЕВ. Врешь – не возьмешь! Весь народ поднимется, как в 1812 году. И воевать научимся. В бою косят в основном молодняк, а уже обстрелянные знают, как уберечься в аду. Нам вот с тобой теперь ни черт, ни фриц не страшен!

ВИТЯ. Нет, Зайцев, я отвоевался. И я не смелый. Хотя пошел добровольцем. Знаешь, однажды под Вязьмой, мы стояли в какой-то деревне, и сказали, что в пустой избе держат приговоренного к расстрелу. За дезертирство. Мы ходили на него тайком посмотреть. Высокий парень в гимнастерке без ремня ходил по избе из угла в угол, как сумасшедший маятник, и пел диким голосом: «Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет…»

ЗАЙЦЕВ. «Весь советский народ, как один человек, за советскую родину встанет». Верно, и мы ее пели.

СОЛОВЕЙ. Расстреляли его?

ВИТЯ. Не знаю, мы с утра на учения отправили.

ЗАЙЦЕВ. Надо думать. Время военное.

ВИТЯ. А я того приговоренного не виню. Всякое может с человеком случится. Скажем, я с детства был ужасным трусом. В Ветлуге, помню, мне в школу надо было проходить через кладбище. Нет, ни за какие коврижки я не шел мимо могил и крестов. Очень хотелось побыстрее после уроков очутиться дома, есть хотелось, но я плелся в огромный круг и обходил страшное место.

СЕСТРА. Кому нужно что-нибудь? Притихли, опять Розова слушают.

ВИТЯ. Я делал над собой усилия, пытался бороться с малодушием, но, дойдя до ворот погоста, ноги мои прилипали к земле, дышать становилось невозможно, в висках стучало, за первой же могилой мне мерещился покойник.

СОЛОВЕЙ. Правда, чего нас бояться?

ВИТЯ. Уже он тянул ко мне руки… и я почти терял сознание. А иногда и терял.

ЗАЙЦЕВ. На самом деле в обморок падал, по-настоящему?

ВИТЯ. Однажды ребята надо мной решили подшутить. В местном театре, любители играли сказку Оскара Уайльда «Звездный мальчик». За дерзкую выходку однажды колдунья обезобразила ему лицо. А делалось это просто – артист убегал вослед старухе за кулисы и возвращался с маской на лице. Видя, как в этой сцене я холодел от ужаса, друзья на следующий день решили выкрасть ту страшную маску из летнего павильона, где шел спектакль.

СЕСТРА. Спектакль! Не зря тебя, Розов, называют Артист.

ВИТЯ. Я дома был один, сидел на подоконнике, разглядывал прохожих, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Вдруг открывается дверь, а в черной щели никого. Дверь медленно-медленно открывалась и скрипела. Я закостенел. И вот в отверстие глянуло лицо обезображенного звездного мальчика… Очнулся я на диване, меня обрызгивали водой. Кругом столпились ветлужские мальчишки, мои дворовые друзья. Решили меня попугать. А я испортил им удовольствие. Ну закричал бы я, ну описался бы от страха – это было бы одно удовольствие, хохотали бы до упаду. Но тихо брякнуться в обморок – это совсем не то, так не играют.

(Все в палате смеются. Даже Соловей украдкой улыбнулся).

СЕСТРА. Не понимаю, Розов! Ведь ты больной, а такой веселый.

ВИТЯ (щелкнув по загипсованной ноге). А это она болит, проклятая. Я же весь совершенно здоров! Хотите, Зоенька, стихи вам почитаю?

РОЗОВ (выходит вперед). Я гордился своим госпитальным прозвищем – Артист! И старался соответствовать, хотя знал, что актером мне больше не быть… Моя веселость сослужила мне в Новый 1942 год.

ДОКТОР. Сестра! Розова на перевязку.

(Сестры Зоя и Соня в марлевых масках подвозят каталку, на нее с кровати перекладывают Витю).

ВИТЯ. Почему ночью? Что случилось? Зачем?

ЗАЙЦЕВ. Вот повезло человеку. За полчаса до Нового года бинты присохшие будут отдирать… Тут и искры, и салют новогодний в глазах!

ВИТЯ. Меня куда, в операционную?

ЗОЯ. Больной, лежите спокойно. (Везут его по коридорам, ввозят в кабинет, срывают маски). Товарищ лейтенант медицинской службы, раненый Розов по вашему приказанию явился.

СОНЯ (Смеется). А еще упирался, идти не хотел.

ДОКТОР. Спасибо, девочки. Что, испугался? Думал, срочная операция? А нам просто кавалеров не хватает. В самом деле, стол накрыт, спиртяшки развели, как положено, в пропорции Менделеева.

СЕСТРА. Он в палате рассказывал, каким в детстве трусом был.

ВИТЯ. Я врачей, это правда, боюсь. Но я не трус. Несколько раз спасал утопающих, тушил пожары. Однажды выхватил ребенка из-под колес грузовика. Ухватил за ноги бросавшегося с моста человека.

ЗОЯ. Надо же – трус, да еще и врун!

СОНЯ. Красиво соврать – истории не рассказать. Расскажи, Витя, про свои геройства.

ВИТЯ. Да не геройства это, наверное, просто по глупости. Можете себе представить, однажды были мы на учениях под Вязьмой. Расположились в березовом лесочке, чистим оружие. Вдруг слышим – фьюить! шлеп! фьюить! шлеп! Это пули в березки врезаются и падают нам на головы. Немец далеко, кто стрелял? Все залегли. А я вскочил в благородном негодовании и пошел на свист. Вышел из леса на поле. Там, в поле, куда попадают пули, взлетают легкие облачка. Ага, значит, правильно иду! За невысоким холмом другое подразделение устроило учебную стрельбу. Разумеется, не все снайперы – вот пули и летят к нам. Подошел к командиру, пояснил цель визита. Тот крикнул своим «отставить». Я сказал «спасибо» и побрел к своим. Что это, скажете, геройство?

ЗОЯ. Ребяческое бахвальство. Одно слово – Артист!

СОНЯ. Юношеское непонимание смертельной опасности.

СЕСТРА. Бесшабашность свойственна молодости, когда смерть биологически вынесена за скобки.

ДОКТОР. Взрослые называют это глупостью. Да и вранье – желание понравиться, тоже характерная черта нашего пациента. (Все смеются).

ВИТЯ. Ну да, лгать нехорошо. Эту аксиому ребенок усваивает годам к пяти, после чего начинает лгать. Ученые подсчитали, я где-то прочел, что взрослый человек в течение дня успевает солгать примерно раз двести. Лжет своим престарелым родителям, чтобы их не огорчать. Лжет на работе – тут уж сам черт запутается в смысле и системе хитрой, умной, корыстной, глупой и бессмысленной лжи! Лжет друзьям, чтобы отвязаться. Лжет безумно любимой девушке, когда любовь начинает таять и утекать в Лету, и наконец, лжет самому себе. Вот эта-то последняя ложь самая грустная.

ДОКТОР. Красиво ты, Розов, излагаешь, однако сейчас старый год канет в Лету, а мы с тобой Новый год пропустим.

СЕСТРА. Вот именно, давайте помаленьку пропустим. За Победу!

(Все поднимают стаканы со спиртом, чокаются, пьют, заедают. Воспользовавшись паузой, вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. Я счастливый человек! Тысячу раз мне везет! Такого веселого, озорного, фантастического Нового года, как тогда в Казани, я больше в жизни никогда не встречал. Маленькая, совсем юная татарочка Зоя со своим персиковым личиком и черносливовыми глазами. Рослая круглолицая Соня. Пожилая, добрейшая до последней мощинки на лице – наша старшая сестра Екатерина Ивановна. И доктор Фаина Моисеевна. Бедные женщины! Видимо, загипсованный, дохленький, я заменял им их кавалеров, унесенных войной в разные стороны. Впрочем, они просто были веселы, и, в конце концов, раз им на долю выпало дежурство в эту новогоднюю ночь, не губить же ее уж окончательно!

СОНЯ. Эх, жалко, музыки нет! И кавалер не танцует.

ВИТЯ. Могли бы из ходячих кого позвать.

СЕСТРА. Не обижайся, Витенька, мы бы всех пригласили. Да закуски на всю палату не хватит.

ДОКТОР. Вот сделаем тебе операцию скоро – и еще станцуешь. А Зоя будет мне ассистировать.

ЗОЯ. Ой, я наркоз еще ни разу не давала!

СЕСТРА. Вот на Артисте и поучишься. Надо же с кого-то начинать.

ВИТЯ. Зоенька-заинька, с удовольствием сыграю роль твоего подопытного кролика. Из твоих ручек мне будет приятно принять не то что хлороформу, но даже яду!

ЗОЯ. Опять врешь?

ВИТЯ. Да, на чем я остановился? В своей жизни я дважды крупно солгал. Ложь первая. Когда я поступал в Москве сразу в четыре театральных вуза, все это время на самом деле меня в Москве не было.

СОНЯ. А где же ты был?

ВИТЯ. Где, где… В Костроме.

СЕСТРА. Кто же за тебя экзамены сдавал?

ВИТЯ. Вы первые узнаете эту страшную тайну! Но прежде прошу плеснуть. Как говорится, не вовремя пропущенная вторая – это начисто загубленная первая.

ДОКТОР. Ну артист!

ВИТЯ. Нет, доктор, я ведь в общем-то не пью. И не люблю этого. Разве что по праздникам. До двадцати лет, пока жил в Костроме, вообще ни разу не пробовал водки. У нас это считалось чем-то даже постыдным. В Москве на это уже смотрели более демократично.

СЕСТРА. За Москву! За то, что отстояли мы нашу столицу! (Пьют).

СОНЯ. Дальше, дальше рассказывай.

ВИТЯ. Так вот, в Костроме, кроме родных и моего друга Пржевуского, я никому не сказал, что хочу поехать в Москву сдавать экзамены, пытать счастья. Стыдно же, а вдруг не поступлю? Я работал в Костромском театре юного зрителя. Сказался больным, заготовил, кажется, штук пятнадцать записок для театра – и укатил. А Кирилл Пржевуский каждый день таскал по одной записке в дирекцию театра и врал, что пришло в голову по поводу моей «болезни». Тайну эту в театре так никогда и не открыли, а теперь и открывать некому, поскольку тюз наш, говорят, закрыли, как началась война.

ЗОЯ. Ну и куда же ты поступил?

ВИТЯ. В ГИТИСе я срезался на первом же туре, во втором МХАТе дошел до второго. А в студии Театра имени Революции проскочил все…

СОНЯ. Ты же говорил, что поступал в четыре. Опять солгамши?

ВИТЯ. В Киноинститут я поступал, когда уже меня приняли. Вторая моя ложь была страшно короткой. Дело в том, что при Театре Революции не было общежития, поэтому иногородних в студию принимали, если у них было где жить. Когда меня спросили, если у меня жилье в Москве, я не задумываясь брякнул: «Да, конечно!» Я просто поражаюсь теперь поступкам того молодого человека. Он всю осень, всю зиму, вплоть до третьего марта 1935 года спал на скамейках бульваров, когда было тепло, или на вокзалах – пока не выгоняли. И уж вершина счастья – у людей, дававших временный приют моей тщедушной плоти.

СЕСТРА. Как не загнулся от холода?

ВИТЯ. Зато после третьего марта, когда меня пустили постояльцем в одну из келий Зачатьевского монастыря, я едва не загнулся от голода. Потому что хозяйка брала с меня за ночлег сорок рублей – и это при стипендии в сорок пять! Но и тут я согласился: «Да, конечно!»

ЗОЯ. А Киноинститут?

ВИТЯ. Туда мы поступали с однокурсником Витей Подчасовым, из Новосибирска, который тоже ночевал на скамейках. Решили переметнуться туда, где есть общежитие. Ну, в киноинституте нам было уже ничего не страшно, ведь мы уже учились. Меня спросили, что вы будете читать? А я ответил, что угодно. Хотите, я вам прочту «Жил да был крокодил, он по Невскому ходил»? Да, хотим, ответил главный за столом комиссии… и тут я узнал его! Это был самый страшный злодей, какого я когда-нибудь видал. В тех же очках, с теми же редкими зубами, с тем же бесподобным, исподлобным взглядом, какие были у него в замечательном фильме «Мисс Менд».

ЗОЯ и СОНЯ (взвизгнули хором). Чиче!

ВИТЯ. Вот именно – Чиче! Я этот фильм в Костроме, наверное, раз пять смотрел.

СЕСТРА. Погодите, как фамилия этого артиста? Это же Комаров?

ДОКТОР. Ну конечно Комаров. И ты его видел живьем?

ВИТЯ. Не только живьем! Он мне после стихотворения задал этюд: «Выйдите за дверь. Там вы узнаете, что выиграли сто тысяч. Войдите сюда и сообщите это радостное известие». Вот злодей! Каждая серия его фильма была сладострастным и жутким мучением. Каких только преступлений не совершал этот Чиче! Я вышел и через минуту зашел. Осторожно обойдя сидевших за столом, пробравшись к центру, где сидел Комаров, я наклонился к нему и на ухо заговорщицки произнес: «Я выиграл сто тысяч». Он несколько откинулся от меня и с полным недоумением спросил: «Почему вы говорите так тихо?» «У вас же идет заседание приемной комиссии, – ответил я. – Как же я могу громко?» Финал был для меня совершенно блистательный. Приняли двоих. Меня и какую-то девушку. Ее фамилии я не расслышал, жаль, может быть, сейчас она уже знаменитая киноактриса.

СЕСТРА. А ты?

ВИТЯ. Мы с новосибирским тезкой договорились, если примут одного – уходим оба. Оказалось, это не набор был, а добор, нужны были всего два человека, а толкались там сотни. Экая гадость! Да знай мы это заранее… Но все равно, когда произнесли мою фамилию, я ощутил удар какой-то подлой радости. Но уговор дороже денег: или принимают двоих…

ДОКТОР. Сидел бы сейчас в глубоком тылу, снимался в картинах. «Мосфильм» в Алма-Ату, кажется, эвакуировали?

ВИТЯ. Эх, что теперь гадать! Выпьем за самое главное для нас искусство кино. А вместо тоста я стихи вам прочитаю.

СОНЯ. «Жил да был крокодил»?

ЗОЯ. Лучше свои, ты же что-то пишешь на листочках, прячешь под подушкой.

ВИТЯ. За моей кроватью, если голову задрать, видно окно, а там лишь ветки большого дерева, кажется, это тополь. И небо. Но это для меня сейчас самый лучший экран, где каждый день показывают новый фильм. Вот послушайте…

Я распят на больничной койке

По воле трех слепых старух.

А за окном на белой тройке

Летит зима, теряя пух.

А мне бы, встав теперь с постели,

Стряхнуть болезнь ко всем чертям,

Уйти туда, где стонут ели,

Где вьюга пляшет по полям.

Где ты приходишь вся из света,

Моей единственной во всем,

В том платье, помнишь, из вельвета

С коротким узким рукавом.

СЕСТРА. Хорошо…

ЗОЯ. Только кто такая – Света?

ДОКТОР. И три слепых старухи… Это камешек не в наш огород?

Витя растерялся, женщины смеются. Общее веселье. Звон стаканов. Вперед выходит старый человек. А в глубине появляется подросток-партизан, который звонким чистым голосом поет: «Синенький скромный платочек…Ты провожала и обещала синий платочек сберечь».

РОЗОВ. Вскоре состоялась третья или четвертая операция на моей раздробленной ноге. Вернее, не состоялась. Зое впервые поручили дать маску. От волнения она так расхлобыстнула кран, что эфир с хлороформом хлынул потоком, и меня несколько дней вновь вытаскивали к бытию на этой планете.

ЗОЯ (плачет). Он так туго шел, не поддавался, а потом вдруг сразу на полную! Бедный артист, ему сразу все легкие залило.

СЕСТРА. Успокойся, дурочка. Он же сам говорил, что спасал утопающих. Вот теперь его Фаина Моисеевна откачает.

СОНЯ. И к палате смертников он уже привычный. Отлежится.

ЗАЙЦЕВ. Ну, что? Как дела на подводной лодке?

ВИТЯ. Подводная лодка в степях Украины задание выполнила. Команда подлодки чувствует себя нормально.

ЗАЙЦЕВ. Витя шутит, значит, будет жить!

ВИТЯ. А чего мне сделается, я умирать привычный. В самом деле. Я когда родился, первые три года все время умирал от разных болезней. Совсем умирал, каждый день. Однажды мама принесла меня к врачу, а он увидев меня, сказал: «Зачем вы несли ко мне ребенка? Идите домой, он у вас по дороге умрет». Но мама донесла меня до дома живым. И я продолжал умирать. К мысли, что я умру, так привыкли, что, кроме мамы и ее сестры, тети Лизы, никто не верил в мое выздоровление. А я выжил. И, как отец Лоренцо в «Ромео и Джульетте», могу воскликнуть: «Опять удача!»

СОЛОВЕЙ. Счастливчик, нечего сказать.

ВИТЯ. Ага! Потому что родился в воскресенье, в престольный праздник города Ярославля – толгин день. Толга – местечно на левом берегу Волги, выше Ярославля. Там монастырь, он так и назывался – Толжский. В том монастыре когда-то было свое чудо – явление иконы Божьей матери. Ярославцы в этот день с утра уезжали в Толжский монастырь – молиться и на пикники.

СЕСТРА (входит). Опять Розов всю палату забавляет.

ВИТЯ. Вот, рассказываю, как чудом выплыл из вод подземной реки Леты. Но это еще не все. В 1918 году в Ярославле вспыхнул мятеж, организованный эсером-террористом Борисом Савинковым. Город сильно горел. В наш дом попал снаряд. У мамы, папы, брата Бориса и меня осталось только то, в чем мы были, когда прятались в подвале соседей. В своем бы погребе мы были заживо погребены.

СОЛОВЕЙ. А отец твой что, не воевал?

ВИТЯ. Он только что вернулся с войны, и одна рука у него была рассечена саблей. Родителям вместе с нами удалось бежать из города, захваченного белыми, и мы стали беженцами. Опять-таки я остался жив!

ЗАЙЦЕВ. Опять удача!

СЕСТРА. Кто столько раз спасал других, тех старуха-смерть не любит. Вот и теперь Розову повезло.

СОЛОВЕЙ. Везет как утопленнику.

ВИТЯ. Да вы слушайте! В Ветлуге нас застал знаменитый голод времен Гражданской войны. Люди ели картофельную шелуху, кору крутили на мясорубке… Но мне опять повезло. Мы снимали квартиру в доме, хозяин которого имел колбасную мастерскую. Мы, мальчишки, впрягались в ворот, который раньше вращали лошади… Их тоже пустили на колбасу… И вертели, прокручивая мясо. За это каждому давали кольцо горячей, багровой конской колбасы. Такой сочной, что, бывало, когда ткнешь ее вилкой, брызгал душистый соленый сок.

ЗАЙЦЕВ. Не трави душу, Розов! Сестра, скоро обед?

СЕСТРА. Не умрешь.

ВИТЯ. И я не умер в тот голодный год. Зато потом, в начале коллективизации, когда учился в Костроме, отправлялся от кружка безбожников в деревню объяснять крестьянам, что бога нет. Ходил на праздники верст за восемь – двенадцать от города, в любую погоду по бездорожью. Я тогда ровно ничего не смыслил в этих делах. Прочто лекцию о Пасхе, а потом председатель запрет меня до утра в амбаре, чтобы не убили. Всю ночь пьяные с кольями меня разыскивали. Но не убили. И волки меня не съели. Однажды по дороге домой за мной бежали сразу три огромных волка.

ЗАЙЦЕВ. И съели бы запросто. Чего им стоит – мальчишку!

ВИТЯ. Я сжимал в руке перочинный нож.

СОЛОВЕЙ. Да что им перочинный нож – у них зубы-то какие!

ЗОЯ. Сколько же ты за свою жизнь умирал? Такой молодой. Раз десять?

ВИТЯ (смеется). Благодаря тебе – одиннадцать

ЗОЯ. Я же не нарочно, Витенька!

ВИТЯ. А что значит молодой? Вот ты думаешь, сколько мне лет? Двадцать восемь? Это по паспорту. Но разве можно жизнь человека измерять какими-то совершенно абстрактными отрезками времени, как мануфатуру в магазине деревянным зализанным метром?

ЗАЙЦЕВ. Точно, в армии год за два идет.

ВИТЯ. Прошлый год для всех нас – и за четыре мало посчитать. А голод в Гражданскую? А белогвардейский мятеж?

СОЛОВЕЙ. Да мне теперь не меньше шестидесяти!

ВИТЯ. Листочками календаря жизнь не измеришь. Каждый знает, есть такие мгновения – и всего-то минуты, секунды, а они старят человека. Волосы седеют, руки дрожать начинают, зрение гаснет.

РОЗОВ (выходит вперед). Мальчики мои, мальчики… Какими же молодыми мы были тогда!

Кадры из фильма «Летят журавли». Потом сцена из «Вечно живых». Федор Иванович Бороздин, Чернов.

ЧЕРНОВ. Вы главный хирург госпиталя? Если не ошибаюсь, Федор Иванович? Я администратор филармонии, где служит ваш племянник Марк. Моя фамилия Чернов Николай Николаевич.

БОРОЗДИН. Очень приятно. Садитесь, пожалуйста.

ЧЕРНОВ. Столько слышал о чудесах, которые вы творите у себя в госпитале. Простите, но я к вам с просьбой. Даже неудобно – в первый день знакомства… Вероятно, вам не откажут предоставить госпитальную машину на некоторый срок?

БОРОЗДИН. Это сложно. Машины сейчас на вес золота.

ЧЕРНОВ. Будьте добры, достаньте ее для меня. Филармонические все в разъезде. Позарез надо.

БОРОЗДИН. Каждый литр горючего экономят.

ЧЕРНОВ. Горючее достану, верну. Это для меня несложно. Могу и вам достать недорого.

БОРОЗДИН. Нет, мне, собственно, не надо.

ЧЕРНОВ. Я именно к вам, Федор Иванович, по-товарищески. Знаю, что трудно – время дьявольское. Я тогда для Марка тоже бегал, бегал… Ну, раз вы просили… Я уж, как говорится, в лепешку… Ваше имя! Хирург из Москвы, светило! О… Вы даже, наверное, и не знаете, как в городе о вас хорошо говорят: и наверху, и в массе. Только, Федор Иванович, посоветуйте Марку больше заниматься. Он, извините, превращается в самого заурядного пианиста. Броня у него кончается через три месяца, а на фронт сейчас берут и берут – подчистую вымахивают. Вы знаете, какие у нас потери? Даже у вас, в госпитале, в коридорах кладут. Сделать ему броню на этот раз будет ну просто невозможно. Но для вас… Федор Иванович, что с вами? Вы не подумайте, об этом ни одна душа не знает… Я понимаю, ваше имя… Неужели Марк обманывал и меня и вас? Это непорядочно!.. Мне так трудно было… Он даже деньги от вас предлагал… Да нет, конечно, я не взял… Вы извините… Будьте здоровы, Федор Иванович.

Конец первого действия.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сестры кладут на каталку Соловья, вывозят его из палаты, Зайцев помогает им. Витя дремлет. Вперед выходит снова старый человек.

РОЗОВ. Пришла весна – и нас, лежачих, сестрички стали выносить во двор на травку, погреться на солнышке. Чудеса случаются, и я припоминаю один загадочный случай. Вставь я такое в пьесу – и зрители подумали бы, что я очень грубо подтасовываю факты. Но так было!

ЗАЙЦЕВ. Розов, ты спишь? Вас на прогулку сейчас…

РОЗОВ. Ну вот! Я задремал и такой занятный сон сейчас видел. Будто мне приносят денежный перевод. На пятьдесят рублей.

ЗАЙЦЕВ. А от кого?

ВИТЯ. Откуда же я знаю, ты со своей прогулкой не дал досмотреть. Нет, вспомнил, держу я на ладони квиточек и не могу понять, от кого мне эти деньги – чей-то совсем незнакомый почерк. Ну, думаю, ошибка вышла. Отказаться от пятидесятирублевки, что ли? К чему бы это, Иван Петрович?

ЗАЙЦЕВ. Уж мы нашли бы к чему пятьдесят целковых приставить. Да хоть бы хлеба на них взять…

РОЗОВ (выходит вперед). Хорошо, что я тот сон тогда успел рассказать, иначе Зайцев не поверил бы. Дело в том, что вскоре Екатерина Ивановна ввела в палату почтальона.

СЕСТРА (входит). Розов, пляши!

ВИТЯ. Письмо?

ПОЧТАЛЬОН (вошла следом). Нет, денежный перевод.

ЗАЙЦЕВ (поражен). Сколько рублей?

ПОЧТАЛЬОН. Пятьдесят. Распишись.

ВИТЯ (держит на ладони квиток, переглядывается с Зайцевым). И почерк незнакомый.

ПОЧТАЛЬОН. Что-нибудь не так? Может, в госпитале есть однофамилец?

СЕСТРА. Нет-нет, он один у нас Розов, единственный и неповторимый.

ПОЧТАЛЬОН. Тогда не задерживайте, товарищ. Мне еще полгоспиталя обойти.

ВИТЯ. (расписался, взял пятидесятирублевую бумажку, дождался, когда Екатерина Ивановна уйдет). Ну? Ты что-нибудь понимаешь? Мистика какая-то…

ЗАЙЦЕВ. Сон в руку! Короче, тебя сейчас спустят во двор на каталке. А я могу пока сбегать до булочной. Раненому без очереди дадут.

ВИТЯ. Почему я не радуюсь переводу? Почему я печален, как Остап Ибрагимович, получивший от Корейки миллион? Только что я был беден, словно крыса в госпитальном морге. А сейчас я фантастически богат!

ЗАЙЦЕВ. Так сгонять за хлебом? Я тебе во двор принесу.

ВИТЯ (дает ему деньги). На полбуханки хватит?

ЗАЙЦЕВ. Сколько взвесят. Везет тебе, Розов. Опять удача!

ЗОЯ. Ну, что? Теперь тебя покатаем? Сонечка, берись за ноги.

Перекладывают Витю на каталку, везут. Зайцев их обгоняет.

Щебет птиц, шум улицы. Вперед выходит старый человек.

РОЗОВ. Я увидел целое небо, забор, цветы, дом, перспективу убегающей вдаль Тукаевской улицы. Если бы вы знали, как все это прекрасно, гармонично, ярко, бесконечно разнообразно! Прямые линии, изогнутые, круг, угол. Особенно поразила меня красота дома. Куб, на нем коническая крыша, маленькая прямоугольная дымовая труба. Какая гармония! Какой порядок!..

СОНЯ. Ну, вот, Розов, лежи и грейся. Чем расплачиваться будешь?

ЗОЯ. Как всегда, стихами, Витенька.

ВИТЯ (потянувшись и чихнув, расплывается в улыбке, декламирует).

Сегодня за окном туман, -

Открою двери и растаю!

Домов верблюжий караван

Куда-то в дымке уплывает.

Дороги шум и улиц гам

Как будто тонут в хлопьях ваты,

И я плыву по облакам,

И невесомый, и крылатый…

(Вперед выходит старый человек).

РОЗОВ. В 1959 году мы ехали по Волге на сверкающем «Илье Муромце». В Казани теплоход стоял долго, и я решил побывать на Тукаевской улице в клубе меховщиков. Взяли такси, нашли улицу и дом, где я провел самый тяжелый год своей жизни. Почти год! Семнадцать лет спустя я увидел пыльную улицу, некрасивое здание, дрянной дворик. Я ходил по знакомым местам и не видел их прежними глазами. Я был здоров.

СОЛОВЕЙ. Чего ты там бормочешь? Опять сочиняешь?

ВИТЯ. Немецкий язык учу. А вместо spazieren gehen всякие строчки в голову лезут. Вот слушай. (Читает не совсем уверенно, подбирая слова).

Именно в холодную погоду,

В плачущий, растаявший апрель

Гляну через льющуюся воду

В узкую таинственную щель.

СОЛОВЕЙ. Какую щель?

ВИТЯ. Сам пока не знаю…

СОЛОВЕЙ. А немецкий зачем зубришь? Думаешь, на фронт штабным возьмут?

ВИТЯ. Я всегда хотел знать много языков. Но так ни одного не выучил. Мы со школьным другом собирали марки с видами разных стран. И в двадцатые годы покупали на двоих один лотерейный билет Осоавиахима. В надежде выиграть самый крупный выигрыш – кругосветное путешествие.

СОЛОВЕЙ. А путешествовать как собирались? Ведь путевка одна? Надо было деньгами брать!

ВИТЯ. Это мы сразу решили: никаких денег! Тянем жребий, кому ехать, и все. Один едет, а потом рассказывает другому. Рассказ очевидца-друга – он тоже подороже этих всяких паршивых денег. Помню, как мы с Кириллом смеялись над жалкими обывателями, которые берут деньгами путешествие вокруг света! Нежелавшие поехать могли взять стоимость путевки деньгами. То ли пять, то ли десять тысяч, на сегодняшний день равные миллиону или, может, миллиарду – не знаю, по какому курсу считать! С какими бумажками-шалушками можно сравнить возможность видеть весь мир? Пешком, на лошадях, в товарном вагоне, питаться кореньями, корками – только бы видеть мир!.. А сейчас я вижу небольшую часть больничного двора – и чувствую себя счастливым.

СОЛОВЕЙ. Да… Трава… Пожалуй, погожу травиться.

ВИТЯ. Трава, где это сказано? Соловей, ты ведь начитанный человек. Помнишь, как у Льва Толстого начинается «Воскресение»? Я всегда поражался такому началу: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц – весна оставалась весной даже в городе».

СОЛОВЕЙ. Сильно сказано. Как ни старалась война убить все живое, жизнь лезет во все щели!

ВИТЯ. Вот именно! А ты говоришь, «какая щель»… Ну вот забыл первые строчки, не успел записать, как там у меня было…

ЗАЙЦЕВ(подкрадываясь сзади). А у нас – было! Сообразим на троих? (Достает из-за пазухи белую булку). Чур, тому, кто бегал, горбушечку!

(Делят на троих и молча, сосредоточенно жуют, жмурясь в блаженстве. Зайцев помогает безрукому Соловью, подмигивая дружески).

РОЗОВ (выходит вперед). Нет, что ни говорите, а год жизни в госпитале не был потерянным годом. Никогда, ни одной секунды не надо терять, ожидая завтра. Надо жить сего-дня, сию минуту – в этом преодоление страдания и радость бытия. Но невероятные события той пятидесятирублевкой не закончились!

ЗАЙЦЕВ. Мария!

ВИТЯ. Иван Петрович, что случилось?

МАРИЯ. Иван? Глазам своим не верю… А я писала в часть, мне отвечают, что ранен. (Обнимает, плачет). Что с твоей рукой?

ЗАЙЦЕВ. Машка! Ты что тут делаешь? Ты давно из Пскова?

МАРИЯ. Да, нас еще в сентябре эвакуировали. Работаю здесь в госпитале нянечкой. Я искала тебя, Ваня, а ты ни строчки…

ЗАЙЦЕВ. «Опять удача!» – как сказал старик Лоренцо. Но теперь не тебе, Розов, а мне! Представляешь, ведь ты это ей письма от меня писал. Я ведь ее по всей стране разыскивал, а она не только в Казани, но даже в одном со мной госпитале. Да ведь это ж жена моя!

МАРИЯ. Как же мы ни разу не встретились?

ЗАЙЦЕВ. Да нас только сегодня во двор первый раз выпустили.

РОЗОВ (выходя вперед). Поверьте, в жизни бывают совпадения, которые невозможно вставить в пьесу. Тебя обязательно обвинят в дешевом сценическом эффекте. Но жизнь – самый лучший автор!

Действие снова переносится в палату. Появляются актеры. Зайцев с женой ведут их к лежачим больным.

ЗАЙЦЕВ. Сюда, пожалуйста. А то у нас, понимаешь, артист лежит, настоящий, из Москвы. Он покамест сам не ходит. (Вите). Розов, сейчас в большом зале местные артисты такой спектакль показали! Я уговорил их к нам. Очень уж они хотели своего брата, артиста, навестить.

ВИТЯ. Был артист. Теперь ничего не попишешь. Как говорил Остап, придется переквалифицироваться в управдомы.

АКТРИСА. Вы правда из Москвы? А из какого театра?

ВИТЯ. Революции. Учился у Бабановой.

АКТРИСА. Ой, Марины Ивановны! Такая знаменитость! Как вам повезло… (Смотрит на его загипсованную ногу).

ВИТЯ. Не говорите. Повезло, что совсем не отрезали. Но на сцену вряд ли уже выйду. А вы, девушка, из какого театра?

АКТРИСА. Артистка Казанского тюза Тамарина. Правда, наш театр, как началась война, расформировали. Мужчины все ушли на фронт. Но скоро сюда эвакуируют тюзовцев из Сталинграда, нам обещали, что всех восстановят. А пока с артистами из других театров ходим по госпиталям, на вокзалах в санитарных поездах поем, для призывников в Татвоенкомате играем. Здесь, в госпитале, мы отрывок из «Собаки на сене» показали. А у вас в палате можем спеть, стихи почитать.

СОЛОВЕЙ. Нам Артист московский тоже стихи читает. А я Соловей из Ленинграда, ужасно голосистый. Меня зимой за это даже в коридор на холод выставляли.

АКТРИСА (с ужасом смотрит на его культяпки, отворачивается к Вите). Вы не расстраивайтесь. Нога заживет. Вы еще выйдете на сцену.

ВИТЯ. А зачем? Я в Москве три года пробегал в массовках артистом вспомогательного состава… И в Костроме наш тюз закрыли. Я ведь в Костроме начинал. Скапена играл, Фигаро! Вы меня должны понять. Всех, кто дышал пылью кулис, кто испытал на сцене счастье вдохновения, тех все равно театр не отпустит.

АКТРИСА. Как вы хорошо это сказали! Правда, больших ролей я еще не играла. Но зато была занята в «Банкроте». К нам перед войной нового худрука прислали из Москвы. Гвинеев, не слышали такого? Где он теперь…

ВИТЯ. Рано или поздно в театр я вернусь. Ассистентом режиссера, осветителем, декоратором, не знаю, в каком качестве это произойдет.

АКТРИСА. А может правда, как чеховские три сестры «в Москву! в Москву!» Надоела тюзятина. Простите, я разоткровенничалась? Приятно было встретить здесь коллегу. Как хорошо сказали вы про вдохновение.

ВИТЯ. Куда вы, не уходите, побудьте пять минут. Представьте, я испытал настоящее вдохновение. Но не в Москве! И даже не в Костроме. А на одном выездном спектакле. Было это в Порошине, есть такое имение на Волге. Кстати, раньше самому Шаляпину принадлежало.

АКТРИСА. Ой, а Шаляпин наш! Он ведь родился в Казани. Пел в церковном хоре. Разве у него потом было имение?

ВИТЯ. Нам, во всяком случае, так сказали. Мы сошли на берег, поднялись в гору и увидели настоящую барскую усадьбу. И сразу придумали: никаких декораций, это же настоящая усадьба госпожи Простаковой! Будем играть прямо на большом крыльце с деревянными колоннами и на балконе, зрителей рассадим на лужайке перед домом. Я играл Скотинина и появлялся из леса. Еремеевна металась между сараем и амбаром. Милон и Правдин встречались у полуразрушенного флигеля. А Стародум… Мой друг Кирилл Пржевуский-Стародум приезжал из-под горы на телеге. Ирочка Златоустова-Софья бросилась в его объятия – и неожиданно для нас, да и для себя, наверное, вдруг разрыдалась по-настоящему. У меня защипало в носу. Это было настоящее счастье импровизации! Мы забыли о зрителях, мы не играли, мы вольно общались не как актеры, а как на самом деле. А какой был финал! Солнце село, небо багровело за почерневшим лесом. Зрителей мы увидели только тогда, когда они стали нам бешено хлопать!

АКТРИСА (плачет, аплодирует). Какое это счастье! Продолжайте, продолжайте…

ВИТЯ. В том имении расположился дом отдыха. К нам потом подошел один высокий мужчина, очень чисто одетый, в дорогом по тем временам костюме. «Уважаемые артисты, – сказал он. – Я видел много замечательных спектаклей в Москве и Ленинграде, с великими актерами, но такого представления не видывал никогда! Ваш спектакль я запомню на всю жизнь».

АКТРИСА. Правильно говорит Нина Заречная: «Все равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».

ВИТЯ (подхватывая роль). Я Костя Треплев ей отвечает (печально): «Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.

НИНА. Тсс… Я пойду… Прощайте. Когда я стану большой актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь… (Жмет ему руку). Уже поздно. Я еле на ногах стою… я истощена, мне хочется есть…

ТРЕПЛЕВ. Останьтесь, я дам вам поужинать…

НИНА. Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю.

ТРЕПЛЕВ. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор как я потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, – я страдаю… Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет. Я зову вас, целую землю, по которой вы ходили; куда бы я ни посмотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни…

НИНА. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, – чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните, здесь, в саду, я играла вашу пьесу? (Читает). «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах…»

(Обнимает порывисто привставшего на кровати Витю, вся палата им аплодирует. Зайцев подносит актрисе цветы).

МАРИЯ. Молодцы! Целый спектакль разыграли.

СОНЯ. Розов, а вторым отделением – твой коронный выход. На «бис».

ЗОЯ (несет костыли). Будем учиться ходить.

(Помогают Вите подняться, показывают, как правильно взять костыли под мышки. Первый шаг).

СЕСТРА. На больную ногу лучше пока не наступать. А теперь сам.

ЗАЙЦЕВ. Не дрейфь, Витя, экипаж подлодки боевой тебя поддержит.

СОНЯ. Не торопись. И не напрягайся.

ВИТЯ. Больно. (Делает шаг, потом другой без посторонней помощи и останавливается, покрывшись испариной). Я смогу.

ЗОЯ. Конечно, сможешь, Витенька.

АКТРИСА. Мы еще выйдем на сцену, обязательно!

СЕСТРА. Ну, на сегодня хватит. Концерт окончен.

Выходит старый человек.

РОЗОВ. Восемнадцатого июля 1942 года я выписался из госпиталя. Судьбе было угодно распорядиться так, что в тот последний день в Казани я снова должен был умереть. Но я снова вытащил счастливый билет! Представьте, жара, а меня выписали в прошлогодней шинели, на костылях я ходил еще плохо, а тут еще вещмешок за спиной. И со всем этим пришлось впихнуться в переполненный трамвай. Пот льет за воротник. Трамвай тащится через всю Казань по дамбе. Кажется, едешь бесконечно. Приехали в Адмиралтейскую слободу. Еле доскакал на одной ноге до пристани.

ВИТЯ (слышит нестерпимый женский вой). Что там?

КАССИРША. Баржу с новобранцами отправляют. Казалось бы, и забирать уж некого…Но чуть не кажную неделю новую набивают до краев. А ты, солдатик, вижу, отвоевался?

ВИТЯ. Да, мне до Астрахани, направили в санаторий, набираться сил.

КАССИРША. Значит, бесплатный билет. Вон на дальнем причале пароход стоит «Коммунистка». Отходит через тридцать минут.

ВИТЯ. Да, но до нее добираться метров триста. А колено с непривычки горит нестерпимо. Вот «Гражданка» стоит рядом.

КАССИРША. Она тоже вниз идет. Но отчалит только к вечеру.

ВИТЯ. Куда мне спешить. Воля ваша, а триста метров по песку и кочкам мне не дотянуть. (Вой над Волгой раздался сильнее). Глядите, люди на пристани вцепились в борта баржи, не дают отвалить от пристани.

КАССИРША. Опять начнут в воду падать. Не могу смотреть…

ВИТЯ. Матросы отрывают пальцы от бортов. Эх, мальчики мои, мальчики…

КАССИРША. Возвращайтесь живыми!

РОЗОВ (выступает вперед). Этой фразой потом я закончу первый акт моей драмы «Вечно живые». И когда стану писать сценарий фильма «Летят журавли», в ушах будет звучать тот нестерпимый вой над Волгой. Он несся, тянулся за баржей долго, как туман, как дым, как эхо…

ВИТЯ. Потом ушла и «Коммунистка». Пришлось ждать вечера и укорять себя. Дурака свалял! Сейчас уже плыл бы себе вниз по Волге!

РОЗОВ. В первую же ночь на нас был вражеский налет. Я снова пережил бомбежку. Белоснежную «Гражданку» матросы срочно перекрашивали в серый цвет, чтобы не выделялась ночью на воде, не быть для немецких летчиков приметной мишенью. А на утро прямо посреди фарватера мы увидели приткнувшийся к песчаному острову почерневший остов обгоревшего парохода. Когда приблизились, я прочитал название, написанное дугой над пароходным колесом, – «Коммунистка».

ВИТЯ. Возможно, ее пассажиры успели спастись. Только вряд ли я выплыл бы со своею ногой.

РОЗОВ. В Москву я вернулся уже без костылей, но с палочкой пришлось ковылять еще долго… Я поступил в литинститут заочно и уехал к отцу в Кострому, где сел сочинять свою первую пьесу.

Сцена из «Вечно живых». Бороздин, Марк, Вероника, Володя.

МАРК. Дядя Федя, я просто прошу твоей помощи. Ты знаешь, что она сейчас выкинула? Влетела на день рождения к посторонним людям – я туда на минуту зашел, – кричала, как базарная торговка, даже драться полезла!

БОРОЗДИН. Не ударила?

МАРК. Дядя Федя, сейчас не до шуток. Там были чужие люди… Теперь сплетни пойдут. Городишко паршивенький. Меня публика знает, тебя тоже.

БОРОЗДИН. Да, позорить себя я никому не позволю.

МАРК (Веронике). Слышишь?

ВЕРОНИКА. Зачем ты взял туда мою белку? Это подарок Бориса!

МАРК. Дядя Федя, я знаю, вы ее любите. Мне тоже ее жалко. Но наш брак – неудачный, мы все это видим, только как-то по-интеллигентски заминаем вопрос. Надо решать. Давайте снимем ей угол, может быть, найдем целую комнату, я готов оплачивать, помогать. В конце концов, она сама должна научиться зарабатывать. Сейчас война – все работают. Это неприятно, но надо решать. В свое время пожалеешь человека…

ВЕРОНИКА. Это я тебя пожалела, мразь!

МАРК. Только здесь не начинай… Видишь, чужие люди.

БОРОЗДИН. Володя не чужой, он сын Анны Михайловны.

ВОЛОДЯ. Мне уйти?

МАРК. В свою комнату.

БОРОЗДИН. Останься.

МАРК. Что вы из-за нее на меня налетаете? Ну, ошибся я… Она тоже не маленькая.

БОРОЗДИН. Не смей себя равнять с ней! Она совершила ошибку, так она сама же и казнит себя, еле живет… а ты делаешь пакости и хочешь чувствовать себя честным человеком.

ВЕРОНИКА. Он отнес мою белку этой спекулянтке!

БОРОЗДИН. Только что я узнал новость о тебе. Очень приятную. Может быть, ты сам расскажешь о своем блестящем поступке?

МАРК. Не понимаю, о чем ты… Может быть, о том, что я взял лекарства из твоей аптечки? Меня просили для больного… что особенного? Болен администратор нашей филармонии Чернов.

БОРОЗДИН. Платишь?! Ты просил от моего имени этого жулика устроить тебе броню, чтобы не идти на фронт. Марк, ты же нам говорил, что броня тебе положена…

ВЕРОНИКА. Трус, трус, трус! А Боря… Боря – сам пошел!

БОРОЗДИН. Ты что, думаешь, это легкая шалость? Аллегро… Или как там у вас? Как ты мог? Кто тебе повод дал в нашей семье для такого поступка – я, Ирина или, быть может, Борис?!

ВЕРОНИКА. Федор Иванович, вам нельзя волноваться. Сядьте. (Марку). Я тебе припомню за него, увидишь!

БОРОЗДИН. Вот что, Марк…

ВЕРОНИКА. Молчите, я сказала! Вам сейчас на операцию.

БОРОЗДИН. Я тихо. (Марку, показывая на Володю). Вон этот птенец грудь под пули подставил… За меня, за них. За всех… и за тебя в том числе… Живы останемся – в вечном долгу перед ними будем… в вечном… Не знаю, Марк, как и говорить с тобой… Если бы ты ушел в армию, мы бы тоже ждали тебя. Исступленно ждали… и верили… волновались, говорили бы о тебе ежедневно… Как о Борисе. Ты думаешь, мне сына на войну легко было отпускать? Надо! Ты что, считаешь, что за тебя, за твое благополучное существование в эвакуации кто-то должен терять на фронте руки, ноги, глаза, жизнь? Ты смотри, смотри на этого ребенка… (Володе). Извини, герой, я думал, ему особенно будет стыдно твоего присутствия… Скажи ему хоть два слова…

ВОЛОДЯ. Ну зачем же… (после долгой паузы).Вы напрасно трусите. Конечно, страшно… Ну, что же делать? Я не жалею, что повидал всякое. Думаю, поумнел. До войны я что знал? Дом да школа… В общем, маменькин сынок.

ВЕРОНИКА. Сейчас Анна Михайловна из школы вернется. Обрадуется…

ВОЛОДЯ. Зря вы ей позвонили… Я думал, сюрприз.

БОРОЗДИН. Чтобы она от такого сюрприза здесь в обморок?

ВОЛОДЯ. А какие там люди! На фронте раскрываются настоящие качества… Вот меня из окружения раненого один выносил. Мы попали в мертвую полосу, когда ни назад нельзя, ни вперед двигаться. Лежать надо было до темноты. Он мне начал лицо снегом растирать, увидел, что нос побелел. А мне вдруг спать захотелось… Он знал, что это смерть. Расстегнул полушубок, прижал к себе… тепло от него… О девушке вдруг начал говорить, как любит ее, как вернется и женится на ней… Эта тема там популярна… Мне тепло стало, а он разгорячился, помню, все ее Белкой называл.

ВЕРОНИКА. Скажи, как его звали?

ВОЛОДЯ. Не знаю. Он был не из нашего подразделения.

БОРОЗДИН. Что же было дальше, Володя?

ВОЛОДЯ. Бежать было недалеко, до перелеска. Он схватил меня поперек туловища… Он добежал. Положил меня в снег и только сам-то поднялся, а эти гады опять начали стрелять – он прямо на меня упал.

ВЕРОНИКА. Убили?

ВОЛОДЯ. Из автоматов, наверно. Когда подошли наши, меня положили в плащ-палатку и понесли, а его стали закапывать.

БОРОЗДИН. А документы ты его не видел?

ВОЛОДЯ. Он из разведки возвращался, в разведку ничего не разрешают брать с собой. В карманах у него нашли только пуговицу.

ВЕРОНИКА (показав висевшую на шее пуговицу-брелок). Такую?

БОРОЗДИН (достает из кармана фото). Похож?

ВОЛОДЯ (после долгой паузы). Нет.

БОРОЗДИН (громко). Он?

ВОЛОДЯ (тихо). Да.

Бороздин уходит, Марк бредет в другую сторону.

ВЕРОНИКА. Володя, он ничего не сказал перед…

ВОЛОДЯ. Нет. Он умер сразу… Как нехорошо получилось. Надо же, совпадение… На фронте не такие чудеса бывали. У нас в палате младший лейтенант из Пскова лежал, все жену разыскивал, во все концы письма писал, а она, оказывается, на четвертом этаже няней работала в нашем госпитале… А один рассказывал…

ВЕРОНИКА. Его там и похоронили? Где это?

ВОЛОДЯ. Западная окраина Смоленска, около высоты ноль шесть. Я найду то место. Поедем вместе после войны…

РОЗОВ (выходит вперед). Горе и счастье снова шли рядом. В Москву я вернулся в сорок четвертом, на следующий день, как похоронил отца. И узнал, что Козловы вернулись из эвакуации.

Витя с палочкой, Надя у зеркала.

НАДЯ. Витя? Это ты! Ты представить не можешь, до чего я рада тебя видеть. Мы с мамой только что вернулись из эвакуации. Я помогала ей в госпитале, уставала, словно лошадь. Но все равно брала дежурства.

ВИТЯ. Я знаю. Как здоровье Александры Константиновны?

НАДЯ. Ничего. Сейчас она придет, оставайся с нами обедать.

ВИТЯ. Я много раз бывал здесь, в вашем Лебяжьем переулке. Помнишь, у Чехова в «Чайке»? Я целовал землю, «по которой вы ходили; куда бы я ни посмотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни»…

НАДЯ. Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить, как ту чайку, которую, помните, вы подстрелили… Витенька, ведь мне в сорок первом мне написали из Москвы подруги, что ты погиб! Три года я мысленно оплакивала тебя, ругала себя, почему была к тебе так бессердечна. Обсуждала с тобой свои безумные романы, хотя видела, как терзаю тебя. Какое счастье, что ты живой.

ВИТЯ. Я умирал много раз. Только в Казани я трижды должен был умереть. И под Вязьмой в санитарном эшелоне, и под Сталинградом.

НАДЯ. Рассказывай, все рассказывай. Я буду долго-долго слушать тебя! Раньше я все сама болтала, а теперь буду только слушать. Ты знаешь, а ваш Театр Революции переименовали в «имени Маяковского».

ВИТЯ. Туда я не могу ходить.

НАДЯ. Зайди! Ведь там тоже многие думают, что ты умер. Многие актеры, кто уходил со тобой в то ополчение, погибли. Помнишь Сережу Шумова?

ВИТЯ. Я был последним, кто видел его живым. Но не могу сходить к его жене, чтобы рассказать. Да и рассказывать нечего, я был почти в бреду.

НАДЯ. Чем же ты сейчас занимаешься?

ВИТЯ. Учусь в Литературном институте.

НАДЯ. Зачем? По-моему, писать можно и без института.

ВИТЯ. Это мой долг. Не перед собой. Помнишь Кирилла Пржевуского? Мой лучший друг, он приезжал ко мне из Костромы.

НАДЯ. Да, вспоминаю, кажется, он был актером в тюзе.

ВИТЯ. Он убит под Элистой. Его расстреляли в воздухе в калмыцких степях. Неудачно выбросили десант. Кирилл был самым талантливым из нас. Он писал стихи взахлеб, обильно, беспрерывно – стихи, поэмы, драмы. Читателями были его возлюбленная Ирочка Златоустова, ставшая его женой, а вскоре вдовой. И я – друг детства. Это были фантастические драмы – испанские, африканские, марсианские. Это были причудливые стихи, по тем временам особенно. Кого мы знали? Пушкина, Лермонтова… Он один шалел от Блока, Пастернака, Санникова, Северянина, которые нам, юным костромским реалистам, казались вычурными, непонятными, чужими. Он чувствовал солнце поэзии, а не только ее смысл.

НАДЯ. Да, вспомнила его. Красивый блондин с очень густой шевелюрой, которая стояла дыбом. Вернее, нимбом.

ВИТЯ. Он не стал ни поэтом, ни драматургом ни оттого, что им не был, а оттого, что его убили. Он только цвел. Дали бы ему доцвести, созрели бы и плоды. Смогу ли я отобразить в своих писаниях те мотивы, что звучали у него? Не знаю. Вряд ли. Вообще не чувствую себя писателем.

НАДЯ. Напиши о войне.

ВИТЯ. Я всего лишь прикоснулся к войне. Участвовал всего в одном бою, который длился от рассвета до темноты. Потом мы долго выбирались из окружения, потом меня с раздробленной ногой долго вывозили в тыл. Госпиталь во Владимире, госпиталь в Казани… Не люблю этот город, в нем я провел самый страшный год своей печальной жизни… Потом Астрахань, Махачкала, Гурьев – это на другой стороне Каспийского моря. Что я знаю о войне? Один бой – и три года боли. Тут нечего описывать.

НАДЯ. Рассказывай, мне интересно знать все, что с тобой случилось.

ВИТЯ. Из Гурьева я ехал в Куйбышев. Билет мне дали в вагон для больных, там помещались даже и тифозные. В мое купе ввели беременную женщину. Она стала рожать. А я не мог слезть с верхней полки, все слышал. Родила младенца – смотреть страшно. Все личико в каких-то вишневых пятнах. Это оттого, пояснили хлопотавшие рядом, что мать вытравливала младенца из утробы, принимая всякие снадобья.

НАДЯ. Какой ужас!

ВИТЯ. Когда суета улеглась, я увидел, как она, мать, стала лить ребенку в рот воду из бутылки, чтобы ребенок захлебнулся. Я закричал, бутылку отняли, а женщину с ребенком куда-то увели. На боковой полке сидел ее муж, не пойму каких лет – война состарила его на десятилетия. Его пытались успокоить, а он вдруг как закричит: «Это не мой ребенок!» – и полился его монолог, как вода, прорвавшая ненавистную плотину. Он жену не обвинял, он любил ее, даже, видимо, обожал. В Белоруссии они оказались в оккупации. Он бежал в леса, примкнул к партизанам, а когда, спустя несколько месяцев нашел жену – та была беременна от какого-то немца.

НАДЯ. Не жалей меня, Витенька, рассказывай все.

ВИТЯ. Я не совсем понял, было ли совершено насилие, или близость возникла в силу каких-то совершенно безысходных причин, или даже была там любовная вспышка, не знаю. Его с беременной женой партизаны переправили в тыл. И вот он вез ее к каким-то родственникам в Среднюю Азию. Ни одного упрека, ни одного дурного слова он не произнес в ее адрес. И вообще это была не жалоба, не обвинение – крик души, вырвавшийся наружу без спроса, признание в любви!

НАДЯ. Напиши о них пьесу.

ВИТЯ. Я уже написал.

НАДЯ. О чем она?

ВИТЯ. Герой погибает на фронте, его возлюбленная в эвакуации выходит замуж за его двоюродного брата. Но не может забыть того…

НАДЯ. И где она?

ВИТЯ. Председатель реперткома признался, что читал и плакал. Но не пропустил. Главный герой должен побеждать, а не погибать.

НАДЯ. Но мой герой не погиб! Свершилось чудо, он выжил. А я, слава Богу, не замужем.

ВИТЯ. Да, теперь я знаю, как можно переделать финал.

Финальная сцена из «Вечно живых».

ВЕРОНИКА. Ты помни то место, Володя.

ВОЛОДЯ. Западная окраина Смоленска.

ВЕРОНИКА. Кончится война, и я поеду туда. (Пауза). Слушай, Володя, я хочу поговорить с тобой серьезно.

ВОЛОДЯ. Что?

ВЕРОНИКА. Ты не жди от меня ответа.

ВОЛОДЯ. Я же тебя ни о чем не спрашиваю.

ВЕРОНИКА. Спрашиваешь. Все время.

ВОЛОДЯ. А ты не отвечай, я же не прошу. Ждал и буду ждать.

ВЕРОНИКА. Ты и представить себе не можешь, кем был для меня Борис. Нет, не был, а есть. Ночью, когда все спят, я разговариваю с ним, и он всегда дает мне ответы. Черты его лица уходят из памяти… и это не беда. Я люблю его, Володя! И жизнь свою хочу прожить хорошо! Я сейчас все время спрашиваю себя: зачем я живу? Зачем живем мы все, кому он и другие отдали свои недожитые жизни? И как мы будем жить?..

РОЗОВ (выходит вперед). Случилось невероятное! Я сделал предложение – и Надя согласилась. Мы решили пожениться после войны. И пошли в загс сразу 9 мая 1945 года. Правда нас расписали только через десять дней – желающих оказалось слишком много. Как раз накануне Дня Победы я снова оказался без работы. Надя переехала к маме. А я ходил к ним на Лебяжку обедать… Это было тяжело, хотя Александра Константиновна ни словом, на взглядом не дала мне почувствовать, мол, приходится кормить зятя. Поистине чужой хлеб горек.

НАДЯ. Витя, мы с мамой вчера прочли в газете. Вот, она специально для тебя вырезала. Мы подумали, ты смог бы написать об этом пьесу.

ВИТЯ. Какую пьесу? Ты же видишь, что в театрах творится? Все запрещают. Драматурги уходят в прозу. Конфликты возможен только в классовом обществе, а у нас их не бывает. Значит, и пьес писать нельзя.

НАДЯ. Тут в Новосибирске студентка пятого курса мединститута стала терять зрение. День ото дня хуже. Ей пришлось бы оставить институт, но ее подруга стала заниматься с ней на слух и довела до госэкзаменов.

ВИТЯ (читает вполглаза). Такое не пропустят. Скажут, нетипично. Советская студентка не может ни с того ни с сего ослепнуть.

НАДЯ. Девочка закончила институт, и, после того как, безнадежно больная, побывала у бесчисленного количества врачей в разных городах, приехала в Москву. В глазной клинике на Тверской ей верно поставили диагноз, сделали операцию и вернули зрение. Что с тобой, Витенька? Ты плачешь? Да, ей помогали добрые люди. А нас никто не пожалеет.

ВИТЯ. Только нужно сделать ее не студенткой, а школьницей. И потеря зрения в результате несчастного случая – это мелко. Слепота как проклятие войны. И закончить можно стихами «Плохо человеку, когда он один». Ей помогут справиться с бедой ее друзья.

РОЗОВ (выходит вперед). Пьеса «Ее друзья» была закончена в три недели. А потом ее поставили в Центральном детском театре.

ГЛИЗЕР (появляется, сильно постаревшая). Витя, здравствуйте! Вас и не узнать.

ВИТЯ. Юдифь Самойловна, здравствуйте!

ГЛИЗЕР. Слышала о ваших успехах. В ЦДТ пошли «Ее друзья»?

РОЗОВ. Между нами, гаденькая пьеска. Но сразу поставили в ста театрах. Случилось все, как вы и нагадали. В войну я чуть не умер. Но чудом выжил. И вот – известен, обеспечен. А главное – женат на девушке, по которой сох десять лет. Видите, все сбылось?

ГЛИЗЕР. Что я вам нагадала? Не помню.

ВИТЯ. Да все, все и вышло на самом деле, до последней запятой! Может, и правда, наша судьба вся на ладони?

ГЛИЗЕР. Не то теперь время, чтобы верить в такие глупости. Но все равно, я страшно рада за вас! (Оглянувшись и понизив голос). Я вам не это нагадала. А сказала, что вы станете богатым и знаменитым. Пока же вы лишь сытый человек, которого широко узнали в узких театральных кругах. Вы проживете долгую жизнь и будете знаменитым. А в глубокой старости, может быть, даже поверите в Бога!

РОЗОВ (выходит вперед). Она опять ушла внезапно, я не успел ей рассказать, что уже написал инсценировку гончаровской «Обыкновенной истории», за которую много лет спустя получу Государственную премию. А в столе моем уже лежала пьеса, которой Олег Ефремов откроет свой знаменитый театр. В трех редакциях «Вечно живые» будут идти в «Современнике» в течение пятидесяти лет, став тем, чем была для МХАТа чеховская «Чайка». По этой пьесе Михаил Калатозов снимет «Летят журавли» –признанный лучшей российской кинолентой ХХ века, единственный отечественный фильм, удостоенный в Каннах главного приза «Золотая пальмовая ветвь». А впрочем, Глизер все это знала уже тогда!

Финальные кадры фильма «Летят журавли». Фронтовиков встречают на вокзале. Вероника ищет Бориса, встречает Степана.

РОЗОВ. Юдифь Самойловна умерла в 68-м. А в следующем году я снова побывал в Казани. И попросил сопровождающих меня показать могилу Лобаческого. Как-то нехорошо быть в Казани и не пойти к этой могиле. Мы нашли памятник великому русскому математику, поклонились ему и уж направились к выходу.

ЗОЯ. А знаете, Екатерина Ивановна умерла. Помните нашу старшую медсестру?

РОЗОВ. Помню, конечно. Я всех вас госпитальных помню. Зоя, подождите, а там что за пирамидки с красными звездами. Будто елочные украшения. Я сразу вспомнил, как мы встречали в госпитале Новый сорок второй год.

ЗОЯ. Здесь похоронены раненые, которые умерли в казанских госпиталях.

РОЗОВ. Я снова ощутил прикосновение чего-то холодного. Почувствовал затылком могильный холод. Прилетела мысль: вот ту, на этом самом месте, мог бы лежать и я. Но я выжил и живу. Зачем? Почему судьба бережет меня? Что я должен сделать?

Из глубины сцены к нему медленно идет паренек-партизан, напевая.

В зале раздаются залпы салюта, на сцене видны только их отблески.

З а н а в е с.

В пьесе использованы произведения:

А.С. Пушкина,

М.Ю. Лермонтова,

Л.Н. Толстого,

А.П. Чехова,

В.С. Розова, Собр. соч. в трех томах, М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2001.

Александр Воронин МАСТЕР И МАРГАРИТА (сценическая версия)

24.01.2013 | Автор: admin

Сценическая версия Александра Воронина

в двух действиях

Действующие лица:

Иван Николаевич Понырев, он же поэт Иван Бездомный, он же Иешуа,

Больной из палаты номер 118, он же Мастер и Понтий Пилат.

Медсестра Прасковья Федоровна.

Маргарита Николаевна.

Афраний.

Азазелло.

Следователь.

Действие происходит в психиатрической клинике профессора Стравинского.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Картина первая

ШИЗОФРЕНИЯ КАК И БЫЛО СКАЗАНО

СЕСТРА (входит в палату к плачущему Ивану). Успокойтесь, больной! Это гроза начинается. Сейчас я вам сделаю укол.

ИВАН (не дается). Вы кто?

СЕСТРА. Прасковья Федоровна, ваша медсестра.

ИВАН. А я кто, по-вашему? Сумасшедший?

СЕСТРА. Вы – известный поэт Иван Бездомный. Ведь это ваши стихи вышли вчера на первой странице «Литературной газеты» с вашим портретом? «Из России уеду – пойду воевать, чтоб в Испании землю крестьянам отдать». Мне очень понравилось.

ИВАН. Слава тебе Господи! Нашелся, наконец, один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка Рюхин.

СЕСТРА. Поэт-песенник? «Взвейтесь кострами, синие ночи» написал?

ИВАН. Вчера меня в ресторане полотенцами вязал… Какой он к дьяволу поэт! Вот Сашка Пушкин – да! «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» А никакие-то там «взвейтесь»… Стрелял в него этот белогвардеец Дантес, раздробил бедро – и обеспечил бессмертие…

СЕСТРА. Успокойтесь, больной, я закрою окно. Гроза над Москвой прошла стороной… Ой, кажется, я рифмами заговорила!

ИВАН (подхватил). А в Москве объявилась нечистая сила! Я же сижу тут с вами, в буриме играю…

СЕСТРА. Я читала историю вашей болезни. И одного не поняла: почему вас доставили к нам сюда в одном белье?

ИВАН. Ничего тут нету удивительного. Пошел купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одёжу. Оставили кальсоны и толстовку. Не голым же по Москве идти! Надел что было, потому что спешил к Грибоедову.

СЕСТРА. Это поэт, у которого «Горе от ума»?

ИВАН. Нет… Ах, ну да! Так ресторация называется в Доме Грибоедова. Там МАССОЛИТ располагается – наша московская ассоциация литераторов.

СЕСТРА. Но почему вы не зашли домой переодеться? Или так спешили? На свидание?

ИВАН. Консультанта я ловлю. Специалиста по черной магии. Прибыл к нам из Германии. Только он врет, что консультант и профессор, – он убийца и шпион! Это он нарочно под трамвай пристроил Берлиоза!

СЕСТРА. Это… композитора?

ИВАН. Какого там к бесам композитора! Ах да… Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза, председателя МАССОЛИТа.

СЕСТРА. Так это про него сегодня в газетах: «Погиб под колесами трамвая». Значит, иностранный профессор его нарочно на рельсы толкнул?

ИВАН (сердясь и увлекаяс). Да при чем тут толкнул! Такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, только держись! Он лично с Понтием Пилатом разговаривал.

СЕСТРА. Пилат – это который жил при Иисусе Христе?

ИВАН. Тот самый. Он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. И с Кантом за завтраком спорил по поводу шестого доказательства бытия Божия.

СЕСТРА. Кант – который философ восемнадцатого века? И вы добиваетесь, чтобы его арестовали?

ИВАН. Совершенно правильно! Его надо непременно изловить и арестовать, а то он в Москве таких бед натворит! Поэтому я требую, чтобы меня немедленно выпустили.

СЕСТРА. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового. Только позвольте спросить, куда вы отсюда направитесь?

ИВАН. Конечно, в милицию!

СЕСТРА. Непосредственно отсюда? И на квартиру к себе не заедете?

ИВАН. Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, консультант улизнет!

СЕСТРА. Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?

ИВАН. Про Понтия Пилата, конечно!

СЕСТРА. И через два часа опять будете здесь.

ИВАН. На каком основании?

СЕСТРА. На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, вас моментально привезут обратно сюда.

ИВАН. При чем здесь кальсоны?

СЕСТРА. Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были в кальсонах, закапанных свечкой, и в порванной толстовке, к которой была приколота булавкой бумажная иконка. Между тем на квартиру к себе вы заехать не собирались, хотя я намекнула вам на это. Далее последует Пилат… и дело готово!

ИВАН (слабым голосом). Так что же делать?

СЕСТРА. Это резоннейший вопрос. Теперь я скажу, что ответит вам наш замечательный профессор Стравинский на завтрашнем обходе. Вчера кто-то вас сильно напугал рассказом про Понтия Пилата, а тут еще гибель Берлиоза… Ваше спасение сейчас в полном покое. Вам непременно нужно остаться здесь.

ИВАН. Но профессора необходимо поймать!

СЕСТРА. Хорошо, но самому-то зачем бегать? Пожалуйста, опишите всю эту загадочную историю, а мы ее перешлем, куда следует.

ИВАН. Я уже пробовал… Вон сколько бумаги исписал. Руки дрожат.

СЕСТРА. Я напишу, а вы диктуйте. Но при условии: сначала вы ляжете в кровать, а я вам сделаю впрыскивание по рецепту профессора Стравинского.

Уложила, сделала укол. Села писать.

ИВАН. Нет, заявление не получится. Попробую-ка я в виде повести описать, в гоголевском направлении… Пишите. (Диктует.) Глава первая называется «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный. Редактор заказал для очередной книжки журнала антирелигиозную поэму. Я ее сочинил, но редактора нисколько не удовлетворил. Потому что Иисус в моем сочинении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же мне доказывал, что Христа на свете вовсе не было, а все рассказы о нем выдумка, обыкновенный миф. Тут к нам на скамейку подсел человек и вмешался в разговор. Стал жать нам руки, когда узнал, что в нашей стране большинство населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боженьке. Но потом понес околесицу и стал доказывать, что Иисус существовал и что он лично присутствовал на его допросе у Понтия Пилата, а когда Берлиоз потребовал доказательств, тот сплел целый рассказ… И я будто сам все увидел, явственно, словно во сне… (Зевает, прикрывает глаза).

… как в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Иван засыпает и видит во сне…

Картина вторая

ПОНТИЙ ПИЛАТ

ПИЛАТ. Имя.

ИЕШУА. Мое?

ПИЛАТ. Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть.

ИЕШУА. Иешуа.

ПИЛАТ. Прозвище есть?

ИЕШУА. Га-Ноцри.

ПИЛАТ. Где ты живешь постоянно?

ИЕШУА. У меня нет постоянного жилища, я путешествую из города в город.

ПИЛАТ. Это можно было выразить одним словом – бродяга. Ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?

ИЕШУА. Я, добрый человек, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

ПИЛАТ. Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что игемон свирепое чудовище. Множество людей стекается в этот город к празднику Пасхи. Бывают среди них маги и астрологи, мошенники и убийцы, а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

ИЕШУА. Эти добрые люди, игемон, ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной…

ПИЛАТ. Повторяю тебе в последний раз: перестань претворяться сумасшедшим, разбойник… За тобою записано немного, но записано достаточно, чтобы повесить тебя на столбе!

ИЕШУА. Нет, нет, игемон… Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Однажды я заглянул в тот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил.

ПИЛАТ. А что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

ИЕШУА. Я, игемон, говорил, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

ПИЛАТ. Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

ИЕШУА. Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не в силах говорить со мной, тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза. Пилат в ужасе сжал голову руками.

ПИЛАТ. Да, это она… ужасная болезнь гемикрания, от которой полголовы горит огнем, и нет от этой боли никакого спасения… Как ты узнал?

ИЕШУА. Это самое легкое. Сегодня вечером начнется гроза. Я советовал бы тебе, игемон, на время оставить дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. А я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

ПИЛАТ (развязал ему руки). Не понимаю, как ты это делаешь. Но голова моя прошла.Сознайся, ты великий врач?

ИЕШУА. Нет, прокуратор, поверь…

ПИЛАТ. Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм. (Секретарю). Так и запишем. Игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри и состава преступления в нем не нашел. Он не собирался разрушать храм.

ИЕШУА. Я никого не призывал к разрушению чего-либо. Разве я похож на слабоумного?

ПИЛАТ. О да, ты не похож на слабоумного. Так поклянись, что этого не было.

ИЕШУА. С охотой. Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?

ПИЛАТ. Ну, хотя бы жизнью твоею. Ей клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

ИЕШУА. Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? Если это так, ты очень ошибаешься.

ПИЛАТ. Я могу перерезать этот волосок.

ИЕШУА. И в этом ты ошибаешься. Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил.

ПИЛАТ. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Теперь я не удивляюсь, почему праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Кстати, не знаешь ли ты некоего Дисмаса, другого Гестаса и третьего – Вар-раввана?

ИЕШУА. Этих добрых людей я не знаю.

ПИЛАТ (секретарю). Ни малейшей связи между действиями Иешуа с беспорядками, которые учинили в Ершалаиме разбойники Дисмас, Гестас и Вар-равван, не усматривается. (Иешуа). Так вот эти «добрые люди» – убийцы и смутьяны, которым вместе с тобой Синедрион сегодня вынес смертный приговор. И направил его на утверждение мне. Так ты правда не знаешь тех троих разбойников?

ИЕШУА. Правда.

ПИЛАТ. А теперь скажи мне, ты всех называешь добрыми людьми?

ИЕШУА. Всех, игемон, злых людей нет на свете.

ПИЛАТ. Впервые слышу об этом. Но, может быть, я мало знаю жизнь. (Секретарю). Так и запишем. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие чего римский прокуратор смертный приговор Га-Ноцри не утверждает, а предлагает сослать его в заключение на остров Кесарии Стратоновой на Средиземном море. (Иешуа). На том острове моя резиденция и чудная библиотека. Я поручу тебе разбирать там древние свитки. А заодно мы сможем прогуливаться и болтать о том, что на свете все люди добрые… Все о нем? (Секретарь протягивает пергамент, Пилат читает и темнеет лицом). Слушай, Га-Ноцри. Ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай, говорил?.. (Подсказывая). Или… не… говорил…

ИЕШУА. Правду говорить легко и приятно.

ПИЛАТ. Мне не нужно знать правду! (Оглянулся на секретаря). Прежде чем говорить, взвешивай каждое слово, если не хочешь неизбежной и мучительной смерти. (Заслонясь рукой, как от солнца, посылает знаки). Итак, отвечай, разбойник, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил о кесаре?

ИЕШУА. Дело было так: позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…

ПИЛАТ. Добрый человек?

ИЕШУА. Очень добрый и любознательный человек, он выказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно.

ПИЛАТ. Светильники зажег…

ИЕШУА. Да, совершенно верно, и попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.

ПИЛАТ. Светильник был знаком… (Махнул рукой безнадежно). И что же ты сказал? Может, ответишь, что ты забыл?

ИЕШУА. В числе прочего я говорил, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной. Человек перейдет в Царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

ПИЛАТ. Далее!

ИЕШУА. Далее ничего не было, тут вбежали добрые люди, стали вязать меня этими веревками и повели в тюрьму.

ПИЛАТ (кричит сорванным и больным голосом). На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! Оставить меня с преступником наедине, здесь государственное дело!

Секретарь поспешно вышел.

ИЕШУА. Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что сегодня с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

ПИЛАТ. Я думаю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем ему! Итак, люди, которые связали тебя и притащили сюда и, как я вижу, били тебя за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие четырех римских солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда – все они добрые люди?

ИЕШУА. Да.

ПИЛАТ. И настанет царство истины?

ИЕШУА. Настанет, игемон.

ПИЛАТ (снова кричит, чтобы слышно было в саду). Оно никогда не настанет! Преступник! Преступник! Преступник! (Тихо). Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

ИЕШУА. Бог один, в него я верю.

ПИЛАТ. Так помолись ему. Покрепче помолись. Впрочем, это не поможет. Жены нет? Родные живы?

ИЕШУА. Нет никого. Я один в мире.

ПИЛАТ. Ненавистный город. Если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.

ИЕШУА. А ты бы меня отпустил, игемон. Я чувствую, меня хотят убить.

ПИЛАТ. Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? При свидетелях, под запись секретаря? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место на столбе? Я твоих мыслей не разделяю! Конечно, я буду ходатайствовать от себя лично перед первосвященником иудейского храма Иосифом Каифой, чтобы согласно обычаю, в честь наступающего сегодня праздника Пасхи, отпустили на свободу тебя, а не Вар-раввана…

ИЕШУА. За что осудили этого доброго человека?

ПИЛАТ. Только вряд ли мое ходатайство поможет. Синедрион не переменит своего решения. Римская власть тут бессильна. (Подзывает секретаря). Римский прокуратор в Иудее, властью великого кесаря, утверждает смертный приговор, вынесенный на собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа по прозванию Га-Ноцри. Уведите!

Картина третья

ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

За окном глухо лязгнула решетка и на занавеске показалась человеческая тень. Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. Неизвестный заглянул в палату, погрозил Ивану пальцем.

МАСТЕР. Тсс! Можно присесть?

ИВАН. Как же вы сюда попали? Ведь балконные-то решетки на замках?

МАСТЕР. Решетки-то на замках, только наша медсестра Прасковья Федоровна, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность иногда навестить соседа.

ИВАН. Раз вы можете выходить на балкон, то можете удрать. Или высоко?

МАСТЕР. Нет, я не могу удрать не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. Я один в мире. Итак, сидим?

ИВАН. Сидим.

МАСТЕР. Но вы, надеюсь, не буйный?

ИВАН. Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил.

МАСТЕР (строго). Основание?

ИВАН (сконфузившись). Да, признаться, без всякого основания.

МАСТЕР. Безобразие. А кроме того, что это вы так выражаетесь? «По морде засветил!» Еще неизвестно, что именно у человека имеется, морда или лицо. Я все-таки думаю, что лицо. Профессия?

ИВАН. Поэт.

МАСТЕР. Ох, как мне не везет! Извините… И как ваша фамилия?

ИВАН. Бездомный. А вам, что же, мои стихи не нравятся?

МАСТЕР. Ужасно не нравятся.

ИВАН. А народу вот, знаете… И Прасковья Федоровна… А вы какие мои стихи читали?

МАСТЕР. Никаких я ваших стихов не читал!

ИВАН. А как же вы говорите?

МАСТЕР. Ну, что ж тут такого? Как будто я других не читал, кого сегодня печатают. Впрочем… разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи? Скажите сами.

ИВАН. Про себя разве можно объективно судить…

МАСТЕР. Можно и нужно. Это легко проверить. Вот ответьте, какое свое стихотворение вы решились бы прочесть Александру Сергеевичу Пушкину, если бы тот сейчас воскрес? Что, молчите? Так хороши ваши стихи?

ИВАН. Мои стихи чудовищны!

МАСТЕР. Вот видите. Не пишите больше.

ИВАН. Обещаю и клянусь!

МАСТЕР (жмет ему руку). Так за что же вы здесь сидите?

ИВАН. Из-за Понтия Пилата.

МАСТЕР. Как! И вы тоже? Потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите.

ИВАН. Да это… в общем вот, я об этом даже повесть начал.

МАСТЕР. Можно взглянуть? (Читает почему-то с конца). «В белом плаще с кровавым подбоем…» О, как я угадал! О, как я все угадал! Так кого же вы встретили на Патриарших прудах с Берлиозом?

ИВАН. Черт его знает… Только он точно предсказал, что Берлиозу отрежут голову трамваем. Когда это случилось, я погнался за профессором. Но с ним оказались еще двое. Один клетчатый гражданин в треснувшем пенсне, а другой – громадный кот на задних лапах, с кавалерийскими усами, как у Буденного.

МАСТЕР. Ах, какая прелесть!

ИВАН (вдохновляясь) Это еще что! На Малой Бронной кот скрылся от меня на трамвае. Причем протянул кондукторше гривенник за проезд. А она: «Котам нельзя! С животными не пускаем!» Иностранный профессор тем временем скрылся. Однако я сразу сообразил, что он на Москва-реке!

МАСТЕР. Но почему вы так решили, позвольте спросить?

ИВАН. А черт его знает… В общем, пока я нырял, одёжу поперли и пришлось идти к Грибоедову. В одних кальсонах. Там меня и повязали.

МАСТЕР. Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, виноваты. Нельзя было держать себя с иностранцем столь развязно. И надо еще сказать «спасибо», что вам это обошлось сравнительно дешево. Вот Берлиоз меня удивляет! Как же он сразу не догадался? Ведь он человек начитанный, как я мог убедиться… Впрочем, вы меня извините, ведь я не ошибаюсь, вы человек невежественный?

ИВАН. Бесспорно.

МАСТЕР. Простите, может, вы даже «Фауста» не читали?

ИВАН. Оперу по радио из Большого театра передавали…

МАСТЕР. Вот-вот, но Берлиоз! Значит, неспроста его Воланд под трамвай…

ИВАН. Во! Как вы его назвали? Буква «В» на портсигаре… Кто он такой?

МАСТЕР. А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные. Вызова сестры, уколов и прочей возни не будет? Ну, хорошо! Вчера на Патриарших вы встретились с сатаной!

ИВАН. Не может этого быть! Его не существует.

МАСТЕР. Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

ИВАН. Правда… ведь он сам мне вчера это предсказал… Я ведь ему пытался доказывать, что дьявола не существует. А Берлиоз, значит, догадался, побежал было звонить по телефону… И под трамвай! Ай-яй-яй, вот так штука! Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? А меня сумасшедшим называют!

МАСТЕР. Будем глядеть правде в глаза. И вы, и я – сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, очевидно, у вас подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно, было в действительности. Ваш вчерашний собеседник был и у Понтия Пилата…

ИВАН. И на завтраке у Канта?

МАСТЕР. А теперь навестил Москву!

ИВАН. Да ведь он тут черт знает чего натворит!

МАСТЕР. Натворит – это уж будьте благонадежны!

ИВАН. Как-нибудь его же надо остановить?

МАСТЕР. Вы уже попробовали, и будет с вас. И другим не советую. Но до чего досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, за эту встречу я отдал бы все, что имею. Даже связку ключей милейшей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!

ИВАН. А зачем он вам понадобился?

МАСТЕР. Когда люди совершенно ограблены, в отчаянии ищут они спасения у потусторонней силы. Видите ли, какая странная история, я сижу здесь из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата. Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

ИВАН. Вы писатель?

МАСТЕР. Но-но! Я – мастер. (Он вынул и надел шапочку, похожую на ту, в какой был Понтий Пилат, только совершенно засаленную, с вышитой буквой «М»). Она своими руками сшила ее мне.

ИВАН. А как ваша фамилия?

МАСТЕР. У меня нет больше фамилии. Я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

ИВАН. Так вы хоть про роман-то скажите.

МАСТЕР. Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная. Историк по образованию, я работал в одном из московских музеев, кроме того, занимался переводами.

ИВАН. С какого языка?

МАСТЕР. Я знаю пять языков, кроме родного: английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.

ИВАН. Ишь ты!

МАСТЕР. Представьте, однажды я выиграл сто тысяч рублей. Накупил себе книг, бросил службу и сел в своем подвальчике – сочинять роман о Понтии Пилате.

ИВАН. Белая мантия, красная подкладка… Понимаю!

МАСТЕР. Ах, это был золотой век! Я писал всю зиму. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. Я встретил свою Маргариту! Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы, они очень отчетливо выделялись на ее черном пальто. После она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я, наконец, ее нашел. Если бы этого не произошло, то она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож! Впрочем, Маргарита утверждала впоследствии, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком…

ИВАН. Дальше, и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

МАСТЕР. Дальше? Что было дальше, вы могли бы сами угадать. Она стала моею тайной женой. Маргарита приходила каждый день, и первым долгом надевала фартук, зажигала керосинку и готовила завтрак. Потом перечитывала написанное мною за утро. Она сулила славу, она подгоняла Пилата и вот тут-то стала называть меня мастером.

ИВАН (положив голову на подушку, засыпая). Умоляю, умоляю, расскажите… что же дальше было с Иешуа?

МАСТЕР. Его, конечно, казнили. Она так плакала… и говорила, что в этом романе ее жизнь. Пилат летел к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: «… пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Она дожидалась этих обещанных уже последних слов и громко повторяла нараспев отдельные фразы, которые ей нравились. Особенно то место, когда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Да, тьма…

Палата клиники преображается в дворцовые палаты…

Картина четвертая

КАК ПРОКУРАТОР ИУДЕИ СПАСАЛ ИУДУ ИЗ КИРИАФАА

ПИЛАТ. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней. Опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все сожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня четырнадцатого дня весеннего месяца нисана. Она уже навалилась своим брюхом на Лысую гору, где палачи поспешно кололи казнимых на столбах разбойников Дисмаса и Гестаса, а с ними и бродячего философа Иешуа Га-Ноцри. Она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма и залила Нижний Город. (Замечает тень, мелькнувшую за колонной). Афраний? Я вас давно жду.

АФРАНИЙ. Слушаю приказания, игемон.

ПИЛАТ. Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина.

Секретарь налил чаши и, повинуясь жесту Пилата, отошел в сторону.

АФРАНИЙ. Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?

ПИЛАТ. «Цекуба», тридцатилетнее.

АФРАНИЙ. За тебя, великий кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир! (Ждет, пока тот закусит). А теперь прошу сообщить мне о казни.

АФРАНИЙ. Что именно интересует прокуратора?

ПИЛАТ. Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.

АФРАНИЙ. Никаких.

ПИЛАТ. Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?

АФРАНИЙ. Игемон может быть уверен в этом.

ПИЛАТ. А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?

АФРАНИЙ. Да. Но он отказался его выпить.

ПИЛАТ. Кто именно?

АФРАНИЙ. Простите, игемон! Я не назвал? Га-Ноцри.

ПИЛАТ. Безумец! Умирать от ожогов солнца. Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

АФРАНИЙ. Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

ПИЛАТ. Кого?

АФРАНИЙ. Этого он, игемон, не сказал.

ПИЛАТ. Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

АФРАНИЙ. Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

ПИЛАТ (вздрогнул, отвернулся). К чему это было сказано?

АФРАНИЙ. Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.

ПИЛАТ. В чем странность?

АФРАНИЙ. Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

ПИЛАТ. Больше ничего?

АФРАНИЙ. Больше ничего.

ПИЛАТ. Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее, ручаться, что их нет совсем, нельзя. Во избежание каких-нибудь сюрпризов, я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.

АФРАНИЙ. Ввиду сложности и ответственности дела разрешите ехать немедленно.

ПИЛАТ. Нет, присядьте, есть еще два вопроса. Итак, что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?

АФРАНИЙ. Я полагаю, прокуратор, что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.

ПИЛАТ. Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?

АФРАНИЙ. Ручаться можно лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир. Так вы полагаете, что войска теперь можно увести?

АФРАНИЙ. Я полагаю, что когорта Молниеносного может уйти. Хорошо бы на прощанье ей продефилировать по городу.

ПИЛАТ. Очень хорошая мысль. Послезавтра ее отпущу. И сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

АФРАНИЙ. Прокуратор не любит Ершалаима?

ПИЛАТ. Помилосердствуйте, нет более безнадежного места на земле. Не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. И это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев… Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войско, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..

АФРАНИЙ. Да, праздники здесь – время трудное.

ПИЛАТ. От всей души желаю, чтобы они скорее кончились. Я получу возможность, наконец, вернуться в Рим. Ваши громадные заслуги в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить о них самому императору.

АФРАНИЙ. Я лишь исполняю свой долг перед ним, всемогущим Тиверием – мудрейшем правителем империи!

ПИЛАТ. Да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир. Второй вопрос касается этого, как его… Иуды из Кириафа. Говорят, он деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.

АФРАНИЙ. Получит.

ПИЛАТ. А велика ли сумма?

АФРАНИЙ. Этого никто не может знать, игемон.

ПИЛАТ. Даже вы?

АФРАНИЙ. Увы, даже я. Но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.

ПИЛАТ. Ах, жадный старик из Кириафа. Ведь он старик?

АФРАНИЙ. Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся. Человек из Кириафа – молод, силен и красив.

ПИЛАТ. Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?

АФРАНИЙ. О нет, прокуратор. У него есть одна страсть – к деньгам.

ПИЛАТ. А он чем занимается?

АФРАНИЙ. Работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.

ПИЛАТ. Ах, так! Так-так… Так вот в чем дело. Я получил сегодня сведения о том, что его зарежут этой ночью.

АФРАНИЙ. Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада императору. У меня этих сведений нет.

ПИЛАТ. Вы достойны наивысшей награды, но сведения такие имеются.

АФРАНИЙ. Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

ПИЛАТ. Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда еще оно меня не обманывало. Сведение же заключается в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью. А деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!» Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?

АФРАНИЙ. Не только не приятно, но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

ПИЛАТ. И я того же мнения. Поэтому прошу вас заняться этим делом.

АФРАНИЙ. То есть…

ПИЛАТ. Вы не поняли? Принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

АФРАНИЙ. Приказание игемона будет исполнено. Но я должен сказать, замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь – подумать только! – выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе. И все это в одну ночь?

ПИЛАТ. И тем не менее его зарежут сегодня. У меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло.

АФРАНИЙ. Слушаю. Так зарежут, игемон?

ПИЛАТ. Да, и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.

АФРАНИЙ. Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.

ПИЛАТ. Ах да, я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..

АФРАНИЙ. Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.

ПИЛАТ. Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.

АФРАНИЙ. О прокуратор, это какая-нибудь безделица!

ПИЛАТ. И о безделице надлежит помнить. Я жду доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью. (Отдает ему кожаный мешок). Слышите, Афраний, сегодня! Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь.

АФРАНИЙ. Тогда поспешу. (Быстро уходит).

ПИЛАТ. И при луне нет мне покоя… Боги, боги мои! За что вы мучаете меня?

Картина пятая

МАРГАРИТА

СЕСТРА (войдя в палату). Больной, вы спите? Иван Николаевич, где вы?

ИВАН (из-за занавески). Любуюсь луной и темным бором на том берегу.

СЕСТРА. А у нас ночной переполох: привезли нового пострадавшего. Известный всей Москве конферансье Жорж Бенгальский из Театра Варьете. Плачет и все время просит вернуть ему голову, якобы оторванную у него котом во время сеанса черной магии.

ИВАН. Каким котом? Какой магии?

СЕСТРА. В том-то и дело, черный, огромных размеров кот по кличке Бегемот. Оторвать голову приказал некий высокий и худой, в клетчатом пиджаке и треснувшем пенсне. Обоих представил как своих помощников иностранный артист Воланд в программе «Черная магия и ее разоблачение». Рассказ Бенгальского дежурные врачи приняли за маниакальный бред. Но завтра я все открою профессору Стравинскому.

ИВАН. Что ваш профессор сможет сделать с тем профессором черной магии? Вот увидите, Прасковья Федоровна, это только начало. За Бездомным и Бенгальским к вам в клинику последуют новые пациенты, пострадавшие от его шайки. Кстати, а что больной из соседней, сто восемнадцатой палаты? Как его фамилия, не скажете?

СЕСТРА. Спит. Только что к нему заглянула, тихо лежит. А фамилии его никто не знает, он не говорит о себе ничего. Стравинский считает его безнадежным. Ой, пойду, столько работы.

ИВАН. Спасибо, что заглянули. Вы заходите ко мне, как в отделении успокоится, хорошо? И свет, пожалуйста, не выключайте.

Сестра вышла, Иван отошел от окна, где скрывал Мастера.

МАСТЕР. Прасковья Федоровна обо мне сказала сущую правду. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше, но ведь временные улучшения бывают и перед внезапным концом… Знаете ли, я нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна, та самая, что так мучила Понтия Пилата…

ИВАН. Да, вы говорили о своем романе.

МАСТЕР. К августу он был закончен. И я вышел в жизнь, держа его в руках… И тогда моя жизнь кончилась. Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда все позади и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

ИВАН. Кто?

МАСТЕР. Да редактор, я же говорю, редактор вашего журнала. Одним словом, Берлиоз прочитал мой роман. Он смотрел на меня так, будто у меня щека была раздута флюсом. Михаил Александрович косился на угол и сконфуженно хихикал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше. И кто меня надоумил сочинять роман на такую странную тему? Наконец, он мне надоел, и я спросил напрямик, будет он печатать роман или нет. Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос не может, с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критик Латунский и литератор Мстислав Лаврович. Просил прийти через две недели. Я пришел и был принят какой-то девицей с глазами, скошенными к носу от постоянного вранья.

ИВАН (смеется). Это Лапшенникова, секретарь редакции.

МАСТЕР. Может быть. Так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает. Моя возлюбленная была взбешена отказом журнала и через знакомых своего мужа напечатала в «Литературной газете» большой отрывок из романа.

ИВАН. А, помню! Я видел, но… Забыл, как ваша фамилия!

МАСТЕР. Оставим мою фамилию, повторяю, ее нет больше. Дело не в ней. Через день в газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что автор, то бишь ваш покорный слуга, пользуясь невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа. Прошло не более двух дней, как в «Московском литераторе» выступил с рецензией Лаврович и предложил ударить, и крепко ударить, по «пилатчине» и тому богомазу, который вздумал протащить – опять это проклятое слово! – ее в печать. Но обе статьи могли считаться шуткою по сравнению с написанной Латунским. Достаточно сказать, что называлась она «Воинствующий старообрядец» и призывала разобраться с социальным происхождением автора контрреволюционного романа.

ИВАН. Да уж, Латунский мастер затевать кампании типа «ударим по прихвостням» или «долой перекрасившихся попутчиков». А знаете, я только сейчас сообразил: они с Берлиозом и меня собирались вовлечь в ту антипилатскую кампанию, заказав антирелигиозную поэму про Иисуса. Мою поэму мы и обсуждали вчера на Патриарших.

МАСТЕР. Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как Маргарита предстала предо мною с мокрым зонтиком и с мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что отравит Латунского.

ИВАН. Однако… Какая женщина! И она не знает, где вы теперь?

МАСТЕР. Конечно, не знает. Молю Бога, чтобы она решила, будто меня расстреляли.

ИВАН. Но почему вы ей не напишете?

МАСТЕР. Вы смеетесь, с нашим-то адресом… Письма из дома скорби она не вынесет. Нет, пусть лучше думает, что я умер. Тогда появится надежда, что она забудет меня.

ИВАН. Но дальше, пожалуйста, что случилось с вами?

МАСТЕР. А то не знаете, что обычно бывает вслед за такими статьями. Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике у печки и смотрели в огонь. Статьи не прекращались. Над первыми я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более меня удивляло, что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, а что от них хотят услышать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, пришла третья стадия – страха. Нет, не страха этих статей и обычно следовавшего за ними ареста. Я начал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. Однажды среди ночи я проснулся совершенно больным. Мне хватило сил лишь добраться до печки и разжечь в ней дрова. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал: «Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!» В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа с черновыми тетрадями и начал их жечь… Тут кто-то постучал сначала в окно, потом в дверь. Это была Маргарита.

Маргарита появляется из-за занавеса с дымящейся рукописью.

МАРГО. Зачем, зачем, зачем?

МАСТЕР. Я возненавидел этот роман, и мне страшно.

МАРГО. Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу! Тебе надо было уехать… куда угодно… ведь у тебя остались деньги? Я сама возьму тебе билет на юг, к Черному морю. Прости меня за то, что посоветовала напечатать отрывок, и умоляю – ничего не бойся. Мне легче было бы умереть, чем покидать тебя в таком состоянии одного, но меня ждут дома, к мужу должны прийти важные гости, большие военачальники…

МАСТЕР. Прости, я проводил бы тебя, но боюсь возвращаться один в темноте. Я болен.

МАРГО. Что же это такое? Я тебя вылечу, вылечу, ты восстановишь роман. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр! Подай мне вина. (Выпила, успокоилась). Вот как приходится платить за ложь, и больше я не хочу лгать. Только не желаю, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Муж не сделал мне никогда никакого зла. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что я люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?

МАСТЕР. Бедная моя, бедная, я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

МАРГО. Только эта причина?

МАСТЕР. Только эта.

МАРГО. Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя. (Обращаясь в зрительный зал). Это были мои последние слова в той жизни. Через четверть часа после того, как я ушла, за ним пришли…

Конец первого действия.

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Картина шестая

Азазелло

Аллея Александровского сада у кремлевской стены. Появляется Маргарита, продолжая прерванный рассказ.

МАРГО. Итак, мастера арестовали через четверть часа после того, как я ушла. Представляете, что было бы с моим мужем, директором оборонного предприятия, если бы меня тоже взяли? Но нас никто не беспокоил – из чего я заключила, что мой мастер никого не выдал. Он ошибался, когда говорил, что я позабыла его. Этого быть не могло. Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было поздно. Хотя что изменилось бы, если б я в ту ночь осталась? Разве я спасла бы его? Смешно! Я сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и, конечно, не узнала ровно ничего. Доведенная до отчаяния, я прожила всю зиму и в таких мучениях дожила до весны. В тот самый день, когда ровно год назад мы встретились с мастером, я проснулась с предчувствием, что сегодня, наконец, что-то произойдет. И пошла в Александровский сад. К нашей скамейке.

АЗАЗЕЛЛО. Определенно хорошая погода сегодня…

МАРГО. Вы меня знаете? (Тот снял жокейский картуз). А я вас не знаю.

АЗАЗЕЛЛО. Откуда ж вам меня знать! А между тем я к вам послан по дельцу.

МАРГО. Вы меня хотите арестовать?

АЗАЗЕЛЛО. Ничего подобного, что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело. Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости. К одному очень знатному иностранцу.

МАРГО. Новая порода появилась – уличный сводник. (Хочет уйти).

АЗАЗЕЛЛО. Вот спасибо за такие поручения! Дура!

МАРГО. Мерзавец!

АЗАЗЕЛЛО. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете… Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!

МАРГО. Я ничего не понимаю. Про тетрадь еще можно узнать… Но как вы могли узнать мои мысли? Скажите мне, кто вы такой. Из какого учреждения?

АЗАЗЕЛЛО. Вот скука-то. Ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста.

МАРГО. Вы мне скажете, откуда вы узнали?

АЗАЗЕЛЛО. Не скажу.

МАРГО. Но вы что-нибудь знаете о нем?

АЗАЗЕЛЛО. Ну, скажем, знаю.

МАРГО. Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, жив, жив.

МАРГО. Боже!

АЗАЗЕЛЛО. Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний.

МАРГО. Простите, простите, я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости… У меня нет предрассудков, я вас уверяю, но я ни разу не видела иностранцев… кроме того, мой муж на секретном заводе… Моя драма в том, что я живу с человеком, которого не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра…

АЗАЗЕЛЛО. Попрошу вас минутку помолчать. Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному. И ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.

МАРГО. Понимаю… Я должна ему отдаться.

АЗАЗЕЛЛО (надменно хмыкнув). Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом. Но я разочарую вас, этого не будет.

МАРГО. Что за иностранец такой?! И какой мне интерес идти к нему?

АЗАЗЕЛЛО. Ну, интерес-то очень большой… Вы воспользуетесь случаем…

МАРГО. Что? Если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу узнать о нем?

АЗАЗЕЛЛО. Не только.

МАРГО. И просить?..

АЗАЗЕЛЛО. Не просить, а требовать! Требовать одной вещи!

МАРГО. Еду! Еду, куда угодно!

АЗАЗЕЛЛО. Трудный народ эти женщины! Зачем, например, меня послали по этому делу? Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный…

МАРГО. Перестаньте меня мистифицировать и мучить вашими загадками… Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим. Лезу я в какую-то странную историю, но, клянусь, только из-за того, что вы поманили меня словами о нем! У меня кружится голова от всех этих непонятностей…

АЗАЗЕЛЛО. Без драм, без драм. В мое положение тоже нужно входить. Выставить председателя домоуправления из квартиры, подстрелить кого-то или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так едете? Тогда потрудитесь получить. (Достал золотую коробочку, протянул ей). Да прячьте же, вот наказание! Прохожие смотрят… Она вам пригодится, Маргарита Николаевна. Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и все тело. Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню и все, что нужно, скажу. Вам ни о чем не придется заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Если желаете, то все сотрут из вашей памяти.

МАРГО. Понятно. Эта вещь из чистого золота, видно по тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то темную историю, за которую я очень поплачусь.

АЗАЗЕЛЛО. Это что же такое, вы опять? Отдайте обратно помаду.

МАРГО. Нет, погодите… Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. И я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви!

АЗАЗЕЛЛО. Отдайте обратно, отдайте обратно, и к черту все это. Пусть посылают Бегемота.

МАРГО. О нет! Согласна на все, согласна проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна нагой идти к черту на кулички.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, зачем же так далеко. Раз в год в весеннее полнолуние мой господин проводит бал ста королей. Однако нужна хозяйка бала. Так повелось, что она обязательно должна быть уроженкой тех мест, где мессир дает бал, и носить имя Маргариты. Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и верите ли, не одна не подходит. Потому что есть еще одно условие: она должна быть непременно королевских кровей. (Улыбается, видя ее изумление). Да, Маргарита Николаевна, причудливо тасуется колода, и кровь самая загадочная вещь в мире. Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумится, узнав в королеве весеннего бала полнолуния свою прелестную прапрапраправнучку… Итак, вы согласны?

МАРГО. Да.

АЗАЗЕЛЛО. Не пугайтесь. И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и нечего не бойтесь. Это неразумно. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Там вы увидите лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто мой хозяин.

МАРГО. Да. Когда у человека отняли все, ему ничего не остается, как обратиться к потусторонней силе. И мессир исполнит любое мое желание?

АЗАЗЕЛЛО. Одно, одно ваше желание, донна. Но предупреждаю: подумайте хорошенько, другого такого шанса у вас может не быть.

МАРГО. Одно желание? Тогда хочу, чтобы мне немедленно вернули возлюбленного, чтобы все вернулось назад, в подвал, и чтобы воскрес из огня роман моего мастера!

Гремит гром. Все гаснет.

МАСТЕР. И при луне нет мне покоя. О боги, боги, зачем вы мучаете меня…

Темнота.

Картина седьмая

ПОЛЕТ

В подвале Мастера стол накрыт нездешними яствами.

МАРГО. Ты знаешь, как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы… Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

МАСТЕР. Все это хорошо и мило, и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно! Ведь это, подумать только! Нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была. Ты серьезно уверена в том, что вчера была на балу у сатаны?

МАРГО. Совершенно не уверена… Однако приходится признать, что все это со мной случилось на самом деле, коли он исполнил мое желание. Все вернулось, как было. И мы опять в нашем подвале!

МАСТЕР. Конечно, конечно, теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. Нет, это черт знает что такое, черт, черт!

МАРГО. Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож! В кальсонах, в больничном халате…

МАСТЕР. Кстати, а ты на нашу медсестру похожа…

МАРГО. Ты сейчас невольно сказал правду. Черт знает, что такое. И черт, поверь мне, все устроит! Как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! Придется вам, мой милый, жить с ведьмой.

МАСТЕР. Ты действительно стала немного похожей на ведьму.

МАРГО. А я этого не отрицаю, я ведьма и очень этим довольна!

МАСТЕР. Ну, хорошо, ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это… Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.

МАРГАРИТА. Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный мастер! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

В окно постучали и спросили: «Алоизий, ты дома?»

МАСТЕР. Вот, начинается…

МАРГО. Алоизий? (Подходит к окну). Его арестовали нынче ночью. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия? (Незнакомец тут же скрылся, Маргарита расхохоталась). Вот видишь, а ты боялся!

МАСТЕР. Я ничего не боюсь, Марго, потому что все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко тебя, вот в чем фокус, вот почему я твержу об одном и том же. Опомнись! Зачем ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя, потому это и говорю.

МАРГО. Ах, ты, маловерный, ах, ты, несчастный человек. Я всю зиму провела в своем особняке, закрывшись в темной каморке, где выплакала все глаза над обгоревшей рукописью твоего романа и думала только про одно – про грозу над Ершалаимом… Вчера из-за тебя я всю ночь тряслась нагая на балу у сатаны, где тысячи гостей, самых известных висельников и насильников последних двух тысяч лет, прикладывались губами к моему колену. Я потеряла свою природу и заменила ее новой… И вот теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! (Рыдает). Они опустошили тебе душу! Да, нити, нити… На моих глазах покрывается снегом голова, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня… А плечи, плечи с бременем… Искалечили, искалечили…

МАСТЕР. Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия и не вернусь к этой теме, будь покойна. Мы оба жертвы душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе… Ну что же, вместе и понесем ее.

МАРГО. Клянусь жизнью, клянусь угаданным тобой сыном звездочета, всадником Понтийским, пятым прокуратором Иудеи – все будет хорошо!

МАСТЕР. Ну, и ладно, ладно. (Улыбаясь). Что ж, я согласен.

МАРГО. Теперь ты прежний, ты смеешься, и ну тебя к черту с твоими учеными словами. Потустороннее или не потустороннее – не все ли это равно? Я хочу есть.

МАСТЕР. Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь землю или не улетит в окно.

МАРГО. Она не улетит!

В это время снова в окно постучали: «Мир вам».

МАРГО. Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! Вот видишь, видишь, нас не оставляют!

МАСТЕР. Ты хоть запахнись.

МАРГО. Плевала я на это. (Впускает в дверь гостя). Ах, как я рада! Я никогда не была так рада в жизни! Но простите, Азазелло, что я голая!

АЗАЗЕЛЛО. Не беспокойтесь по пустякам, драгоценная королева Марго, я видывал не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей. (Мастеру). И не щипайте, пожалуйста, себя за руку, многоуважаемый мастер, вам же больно. Если вам так непременно хочется считать меня своей галлюцинацией, если вам так удобнее, то, пожалуйста, я готов ради вашего спокойствия и нашей королевы побыть обыкновенной галлюцинацией.

МАСТЕР. Нет, Маргарита права! Конечно, передо мною посланник дьявола. Ведь я же сам не далее как ночью доказывал Иванушке, что тот встретил на Патриарших именно сатану. Но теперь почему-то испугался этой мысли и начал что-то сочинять о гипнотизерах и галлюцинациях.

АЗАЗЕЛЛО. Иванушка – это тот, что был на Патриарших с Берлиозом? Пришлось упрятать поэта в психушку, иначе он довел бы мессира до мигрени, доказывая ему, что на самом деле нас нет.

МАРГО. Проходите к столу, Азазелло, выпейте коньяку.

АЗАЗЕЛЛО. Уютный у вас подвальчик, черт меня возьми! Значит, за чудесное новоселье? (Выпивает с Мастером, Маргарита его угощает). Благодарю, я не закусываю никогда. Один только вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике?

МАСТЕР (сразу захмелел и засмеялся). Про то же самое я ей и говорю.

МАРГО. Зачем вы меня тревожите, Азазелло? Как-нибудь!

АЗАЗЕЛЛО. Что вы, что вы, я и в мыслях не имел вас тревожить. Я и сам говорю – как-нибудь. Да! Чуть было не забыл, мессир передавал вам привет, а также велел сказать, что ваш роман прочитали.

МАСТЕР. Как? Ведь я сжег его полгода назад в этой печке.

АЗАЗЕЛЛО. Простите, не поверю, этого быть не может. Рукописи не горят. (Привстал со стула, на котором – рукопись. Мастер отвернулся).

МАРГО. Пилат! Я же говорила, он всесилен! Ах, Азазелло, спасибо вам!

АЗАЗЕЛЛО. Так, стало быть, арбатский подвал? А кто же будет писать дальше? А мечтания, вдохновение?

МАСТЕР. У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет. Ничто меня вокруг не интересует, кроме нее (накрыл руку Марго своею). Меня сломали, мне скучно…

АЗАЗЕЛЛО. А ваш роман, Пилат?

МАСТЕР. Мне ненавистен тот роман, я слишком много испытал из-за него.

МАРГО. Я умоляю тебя, не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу. Не слушайте его, Азазелло, он слишком замучен.

АЗАЗЕЛЛО. Но ведь надо же что-нибудь описывать? Если вы исчерпали этого прокуратора, ну начните изображать хотя бы вашу прокуратуру, где вам доказывали, что вы храните нелегальную литературу. Или клинику профессора Стравинского.

МАСТЕР. Этого не напечатают.

АЗАЗЕЛЛО. Ну, тогда не знаю, пишите про мафию, заказные убийства, воров в законе…

МАСТЕР. А это не интересно.

АЗАЗЕЛЛО. Чем же вы будете жить? Ведь придется нищенствовать.

МАСТЕР. Охотно, охотно. (Обнял Марго). Быть может, тогда она образумится и уйдет от меня…

АЗАЗЕЛЛО. Не думаю. (Выпивает залпом стакан). За человека, сочинившего историю Понтия Пилата!

МАСТЕР. Черт, как вы ловко коньяк пьете! Я так не могу…

МАРГО. Ты бы видел, как он стреляет! Вчера, на великом балу ста королей, не глядя: бац! – и прямо барону в сердце.

МАСТЕР. А со скольки шагов?

АЗАЗЕЛЛО. Во что, смотря по тому. В сердце я попадаю по выбору, в любое предсердие или в любой из его желудочков.

МАСТЕР. Да ведь они же закрыты!

АЗАЗЕЛЛО. В том-то и штука, что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!

МАСТЕР. Вот это да! Одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое – ему же в сердце.

АЗАЗЕЛЛО. Что это за критик Латунский?

МАРГО. Это мастер хочет меня уколоть. Я вам не сказала, Азазелло, простите… Когда вчера, намазавшись вашим кремом, я училась летать по городу на метле, то разнесла всю новую квартиру этому Латунскому.

АЗАЗЕЛЛО. Вот те раз! А зачем же?

МАРГО. Он погубил моего мастера.

АЗАЗЕЛЛО. Это я в курсе, но зачем же было самой-то трудиться, драгоценная королева? (Достал из заднего кармана пистолет). Я сам сейчас съезжу…

МАРГО. Нет! Нет, умоляю вас, не надо этого.

АЗАЗЕЛЛО. Как угодно, как угодно. Так на чем мы остановились? Ах да, человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал в намерении расположиться там у лампы под зеленым абажуром и нищенствовать?

МАРГО. Я сделала все, что могла, и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался и от этого.

АЗАЗЕЛЛО. То, что вы ему нашептали, я знаю, но это не самое соблазнительное. А вам, мечтательный мастер, скажу, что ваш роман вам принесет еще сюрпризы.

МАСТЕР. Это очень грустно.

АЗАЗЕЛЛО. Нет, нет, это не грустно, ничего страшного уже не будет. Как я сказал, ваш роман там уже прочитали. И просили показать вам героя вашего романа – сына короля-звездочета и красавицы Пилы. Около двух тысяч лет он сидит на площадке перед фонтаном Иродова дворца, и когда приходит полная луна, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но его верного сторожа Банга. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит, верно, драгоценная королева?

МАРГО. Что он говорит?

АЗАЗЕЛЛО. Он говорит одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и тоже – лунную дорогу. Он хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, они чего-то не договорили тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит.

МАРГО. Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то – не слишком ли это много? Отпустите его!

АЗАЗЕЛЛО. Драгоценная королева, не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир. Вам не надо просить за него, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать. (Мастеру). Моему господину, мессиру Воланду, само собой, ничего не стоит сделать это, ибо он всесилен. Только, как и в случае с той дурой Фридой, тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своим делом. И теперь ваш роман вы можете кончить одною фразою, если не откажетесь совершить с нами небольшую конную прогулку. Воланд вас приглашает.

МАРГО. Значит, вы заберете мастера с собой, в тьму?

АЗАЗЕЛЛО. Нет, было сказано, он не заслужил ни тьмы, ни света, он заслужил покой. Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но право, то, что предлагает вам мессир, и то, о чем просил Иешуа, – еще лучше. О трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своей Маргаритой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Там за ручьем, за каменистым мшистым мостиком, вас ждет прощение и вечный приют. Старинный дом и старый слуга, венецианское окно и вьющийся к самой крыше виноград. Вы будете засыпать, надевши свою засаленную шапочку с буквой «М», которую вышила та, что будет беречь ваш сон…

МАСТЕР. С большим удовольствием.

АЗАЗЕЛЛО. Значит, и Маргарита Николаевна не откажется от поездки?

МАРГО. Я-то уж наверное не откажусь!

АЗАЗЕЛЛО. Чудеснейшая вещь! Вот это я люблю! Раз-два и готово! Не то, что вчера в Александровском саду, когда мне полчаса пришлось вас уговаривать.

МАРГО. Ах, не напоминайте мне, Азазелло! Я был глупа тогда. Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это – ведь не каждый день встречаешься с нечистой силой.

АЗАЗЕЛЛО. Еще бы, если б каждый день, это было бы приятно! Ба, ведь я забыл, совсем замотался. Мессир прислал вам в подарок бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.

МАСТЕР (нюхает вино, смотрит через бокал на свет). Все окрашивается в цвет крови. И кувшин совершенно заплесневевший. Вот это подарок, такая редкость!

МАРГО. То самое? Здоровье Воланда!

Пьет со всеми и тут же падает на стол.

МАСТЕР. Отравитель…

Пытается схватить нож, но тоже роняет голову. Когда они затихли, Азазелло влил в рот Маргарите несколько капель того же самого вина.

МАРГО (вздохнула, стала подниматься). За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною? (Увидела рядом мастера). Этого я не ожидала… убийца!

АЗАЗЕЛЛО. Да нет же, нет, сейчас он встанет. Ах, зачем вы так нервны!

Маргарита поверила ему сразу, настолько убедителен голос рыжего демона, вскочила, сильная и живая, помогая поить вином лежащего мастера.

МАСТЕР. Отравитель…

АЗАЗЕЛЛО. Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу. Неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей.

МАСТЕР. Что означает это новое?

АЗАЗЕЛЛО. Оно означает, что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.

МАСТЕР. Понимаю, вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все.

АЗАЗЕЛЛО. Помилуйте, вас ли я слышу? Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!

МАСТЕР. Я понял все, что вы говорили, не продолжайте! Вы тысячу раз правы.

МАРГО. Великий Воланд, великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.

МАСТЕР. Не надо, я помню его наизусть.

МАРГО. Но ты ни слова… ни слова из него не забудешь?

МАСТЕР. Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду.

АЗАЗЕЛЛО. Тогда летим!

Картина восьмая

СЛЕДСТВИЕ

Двенадцать человек занимались следствием, собирая, как на спицу, окаянные петли по делу Воланда, вившиеся по всей Москве. Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и первым долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые поступили в клинику в течение последних трех дней. Таким образом, были обнаружены и несчастный конферансье, который просил вернуть ему отрезанную голову, и поэт Иван Бездомный, который следствие заинтересовал чрезвычайно.

СЕСТРА. Товарищ следователь зашел потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.

ИВАН. О, как бы я торжествовал, если бы он явился пораньше, когда я буйно и страстно добивался, чтобы выслушали мой рассказ!

СЕСТРА. Вот и сбылась ваша мечта! Не нужно ни за кем бегать, к вам самому пришли, чтоб выслушать о том, что произошло на Патриарших.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Скажите, Иван Николаевич, вы сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай?

ИВАН. Я был далеко. (Отдал рукопись). Читайте, я в повести все описал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А этот иностранец был возле самого турникета?

ИВАН. Нет, он сидел на скамеечке.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал на рельсы?

ИВАН. Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Спасибо за повесть. Поправляйтесь скорее. Надеемся, в скорости вновь будем читать и ваши стихи.

ИВАН. Нет, я больше стихов писать не буду.

СЕСТРА. Иван Николаевич сейчас в состоянии некоторой депрессии, это скоро пройдет.

ИВАН. Нет, это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я писал, плохие стихи, и я теперь это понял.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. До свидания. (Вышел).

СЕСТРА. А вы знаете, Иван Николаевич, ваш сосед из 118-й пропал…

ИВАН. Знаю, Прасковья Федоровна. И даже знаю, как зовут ту женщину, ради которой его отсюда похитили.

СЕСТРА. Да ну вас, в самом деле… Все гораздо проще объясняется: он стащил у меня связку ключей от балконных решеток. (Вышла).

ИВАН. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, окутала ненавидимый прокуратором город. Да, тьма…

Мастер и Маргарита вошли к Иванушке во время грохота грозы.

МАРГО. Мне уже было знакомо ощущение полета, а мастеру нет, и он подивился тому, как быстро мы оказались у цели. Азазелло остался на другом берегу в пелене дождя, а мы влетели в клинику Стравинского.

ИВАН (сел на кровати, протянул руки) Это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.

МАСТЕР. Я здесь! Но вашим соседом я, к сожалению, больше быть не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы проститься.

ИВАН. Я это знал, я догадался. Вы встретили его?

МАСТЕР. Воланд ждет меня. Я пришел попрощаться с вами, потому что вы были единственным человеком, с которым я говорил в последнее время.

ИВАН. Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.

МАСТЕР (присел к нему на кровать, взволнованно). А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!

ИВАН (вспыхнув) А вы сами не будете разве? Ах да… что же это я спрашиваю.

МАСТЕР. Да, я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим. Вы слышите?

ИВАН. Шумит гроза…

МАСТЕР. Нет, это меня зовут, мне пора.

ИВАН. Постойте! Еще одно слово. А вы ее нашли? Она вам осталась верна?

МАСТЕР. Вот она.

МАРГО (отделилась от черной стены, наклонилась к постели). Бедный Бездомный.

ИВАН (без зависти, но с грустью). Какая красивая! Вишь ты, как у вас все хорошо вышло. А вот у меня не так. А впрочем, может быть, и так…

МАРГО. Так, так. Вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо… в этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю.

Лежащий юноша охватил ее шею руками, и она поцеловала его. «Прощай, ученик», – чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась. Иванушка впал в беспокойство.

ИВАН. Прасковья Федоровна! Прасковья Федоровна!..

СЕСТРА. Что? Что такое? Гроза напугала? Ну, ничего, Иван Николаевич, ничего… Сейчас вам поможем. Хотите, доктора позову?

ИВАН. Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора. Со мной ничего особенного такого нет. Я уж разбираюсь теперь, не бойтесь. А вы мне лучше скажите, что там рядом, в сто восемнадцатой палате сейчас случилось?

СЕСТРА. В восемнадцатой? А ничего там не случилось.

ИВАН. Э, Прасковья Федоровна! Вы такой человек правдивый, вы думаете, я бушевать стану? Нет, Прасковья Федоровна, этого не будет. А вы лучше прямо говорите. Я ведь через стену все чувствую.

СЕСТРА. Скончался сосед ваш сейчас.

ИВАН. Я так и знал! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю, что это женщина.

Они подходят к окну, глядят на закат, вслед улетевшим навсегда Мастеру и Маргарите.

ЭПИЛОГ

МАСТЕР. Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>.

МАРГО. Но что же было после того, как в субботний вечер на закате Воланд исчез вместе со своей свитой с Воробьевых гор? В течение долгого времени по Москве бродили самые невероятные слухи о сатане, навестившем столицу. Наиболее культурные люди над рассказами о нечистой силе, разумеется, смеялись. Они встали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.

ИВАН. Это они свели с ума бедного поэта Ивана Бездомного, заставляя его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах.

МАРГО. Это они заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну, оставившую мужу безумную записку, будто она уходит в ведьмы.

МАСТЕР. Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это похищение из клиники душевнобольного, именовавшего себя мастером. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и фамилию покойного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой «Номер 118-й из первого корпуса».

ИВАН. Прошло несколько лет, и затянулись в памяти москвичей эти происшествия. Но не у всех, но не у всех. Каждый год, лишь только наступает весеннее полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах скромно одетый человек – сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.

МАСТЕР. Придя под липы, он всегда садится на ту скамейку, где сидел в тот вечер сидел с редактором Берлиозом. Ивану Николаевичу известно, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь оно начинает приближаться, профессор теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И тогда под вечер ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Он проводит на скамейке часа два и возвращается домой уже совсем больной.

МАРГО. Жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Сама же не ложится и сидит с книгой всю ночь. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежат перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.

ИВАН. После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне. Идущие к луне о чем-то с жаром спорят, хотят о чем-то договориться. Луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, разбрызгивая свет во все стороны. В комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

МАСТЕР. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Иуды, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.

З а н а в е с

Александр Воронин ЛЫСЫЙ ЁЖИК комедия в 4-х действиях

24.01.2013 | Автор: admin

Действующие лица:

П е т я

С в е т а

М и л и ц и о н е р

М а р с

С о с е д к а

С т а с

В р а ч

С е с т р а

С т а н и с л а в Н е м и р о в

Ребята со двора, больные в госпитале, участники конкурса и другие лица

Действие мюзикла происходит в наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Песня и танец, пантомима: пассажиры в метро, видеокадры с перрона. ПЕТЯ играет в проходе метро, поет под гитару, положив у ног шляпу.

СВЕТА проходит мимо, читая книгу на ходу, останавливается послушать.

Песня заканчивается, кто-то бросил в шляпу денежку, все бегут дальше. Издали слышен гул уходящего в тоннель электропоезда. Света осталась стоять над шляпой, всхлипывает.

ПЕТЯ. Песенка моя так растрогала, девушка? Не надо плакать.

СВЕТА. Денег нет…

ПЕТЯ. Деньги класть не обязательно. Я со студентов не беру.

СВЕТА. А я еще не студентка.

ПЕТЯ. Поступаешь, значит. Что еще тебе спеть, кареглазая?

СВЕТА. Мне все равно некогда… Мне надо идти куда-то… Сумочку искать.

ПЕТЯ. Какую сумочку?

СВЕТА. Украли! Там все деньги были за учебу…

ПЕТЯ. Погоди, не плачь. Почему ты сразу решила, что ее украли? Может, ты ее в вагоне оставила? Ты меня слушай, я точно знаю, в казанском метро воров не бывает. Я здесь давно стою, всех знаю. И карманника по глазам могу определить. Они метро не любят – тут кругом камеры наблюдения. А если ты в вагоне оставила – так этот поезд через пять минут назад придет. Можно будет у машинистов спросить.

СВЕТА. Может, правда в вагоне оставила? Пакет взяла, а ее забыла? Зачиталась… А поезд тот же самый подойдет? Не другой?

ПЕТЯ. Да у нас всего два состава туда-сюда гоняют и пока только пять станций. До «Кремлевской» и обратно. Смех да и только! Казанская подземка самая короткая в мире. Ты разве в Книге Гиннеса не читала?

СВЕТА. Нет.

ПЕТЯ. Правильно, ты учебники одни читаешь.

СВЕТА. А ты под гитару поешь? Или тоже учишься?

ПЕТЯ. Я тоже поступаю. Но пока не знаю, куда берут бесплатно. Обо мне потом. Сначала давай сумочку искать. Пойдем вернемся на перрон, я с тобой.

Танцевальная пантомима: на перроне они спрашивают про сумочку у дежурной по станции, у машинистов, у милиционера, который вышел к ним.

ПЕТЯ. Товарищ капитан, у девушки сумочка пропала.

МИЛИЦИОНЕР. Украли?

СВЕТА. Может, в вагоне оставила.

МИЛИЦИОНЕР. А вы ей кто будете?

ПЕТЯ. Я? Жених!

МИЛИЦИОНЕР. Если в вагоне оставили, можно видеозапись посмотреть. Но с этим надо на «Кремлевскую». Только придется до вечера подождать, гражданочка. (Дает ей бумагу, ручку). Напишите заявление. Пошлем запрос в нашу службу безопасности. Там решат. Вы на какой станции садились?

СВЕТА. На «Горках». (Пишет заявление). Что писать?

МИЛИЦИОНЕР. Так, мол, и так. Во сколько это было?

СВЕТА. Десять двадцать семь. Я запомнила, посмотрела на ваших электронных часах больших, когда электричка придет.

МИЛИЦИОНЕР. Вот и пишите! Место и время известны. И как вошли в метро, и как в вагон садились – все можно будет посмотреть.

ПЕТЯ. Я же говорил, казанское метро – лучшее в мире.

Музыкальная пауза: Петя со Светой гуляют по городу.

ПЕТЯ. Раз уж все равно до вечера ждать, давай я тебе город покажу. Ты в Казани бывала?

СВЕТА. Бывала, но маленькая. У меня тут дядя живет, мама в детстве часто меня сюда возила. В метро, конечно, первый раз.

ПЕТЯ. А в Казани где остановилась? Какая улица?

СВЕТА. Не помню.

ПЕТЯ. Так… Ну а номер дома… Тоже не помнишь! А квартиру?

СВЕТА. Квартира двадцать семь.

ПЕТЯ. Уже теплее. Значит, найдем. А как тебя зовут – ты не забыла?

СВЕТА. Светлана. Я зрительно дорогу помню. А если будешь издеваться…

ПЕТЯ. Да нет, Свет ты мой ясный, просто анекдот такой вспомнил.

СВЕТА. А я не люблю анекдотов. И приколов. Тоже мне, жених нашелся.

ПЕТЯ. Насчет жениха, согласен, я поторопился. Но надо же было жлоба-милиционера разжалобить.

СВЕТА. Ну, нет! Слово сказано, назад не вернешь. Теперь, как честный человек, ты обязан на мне жениться! Где у вас загс?

ПЕТЯ. Тут рядом… Кстати, нам по пути. А заодно давай экскурсию проведу. Мы находимся на пешеходной улице Баумана, или Пешке. Чиновники называют ее «нашим Арбатом», тусовщики – Бродвеем. Единственная в городе улица, где не действуют Правила дорожного движения.

СВЕТА. Ладно, насчет загса я пошутила. Тем более, что и паспорт мой в сумочке остался… Придется до вечера гулять. Дома все равно никого. Дядя с женой на дачу уехали.

ПЕТЯ. А позвонить им – не судьба?

СВЕТА. Я их сотовых не знаю. Может, они мне сами позвонят.

ПЕТЯ. И откуда ты такая летящая? Не помню, не знаю…

СВЕТА. Из Лениногорска.

ПЕТЯ. Понятно: нефтеносный край. И папа твой наверняка на буровой. Имеешь доступ к татарстанской нефтяной кормушке?

СВЕТА. Ничего мой папа не бурит. У меня мама в нефтяном управлении сидит.

ПЕТЯ. Еще круче! Бумажки перебирать теперь выгоднее, чем работать.

СВЕТА. А что там? Кажется, концерт.

ПЕТЯ. Пойдем послушаем.

Концерт. На импровизированной сцене исполняется Татарский танец.

ПЕТЯ. А давай я тебя мороженым накормлю. Видала, сколько мне сегодня насыпали? На учебу не заработаешь, а на кафе хватит. И сцена отсюда видна.

Они устраиваются за столиком уличного кафе. Ведущий концерта объявил выступление победителя конкурса молодых исполнителей в Москве. Звучит песня.

Вчера в саду созрели вишни.

Пришел я снова в этот сад.

Вчера отсюда мы с тобой врагами вышли –

И не вернуть любовь назад, и не вернуть любовь назад.

Ах, если б счастье возвратить!

Прийти с тобою в этот сад.

Обиду горькую забыть…

Но не вернуть любовь назад, но не вернуть любовь назад.

И вот сижу в саду вишневом.

Верхушки вишен жжет закат.

Быть может, как и я, придешь туда ты снова…

Нет, не вернуть любовь назад. Нет, не вернуть любовь назад.

Ах, если б счастье возвратить!

Прийти с тобою в этот сад.

Обиду горькую забыть…

Но не вернуть любовь назад, но не вернуть любовь назад.

ПЕТЯ. Где-то я уже это слышал. «Созрели вишни в саду у дяди Вани».

СВЕТА. С этой песней он победил на конкурсе в Москве? Твоя песня лучше.

ПЕТЯ. Куда мне в Москву… Моя мама не сидит на нефтедолларах. А вот папа сидит. Он – на лесоповале. Впрочем, они давно развелись…

СВЕТА. Почему бы тебе в Москву не попробовать? Пением в метро много не заработаешь.

ПЕТЯ. В переходе я пою не ради заработка. Проверяю реакцию прохожих. Собственных у меня не так уж много песен, а в переходе можно целый день по кругу их гонять. Иногда одну строчку по пять раз на дню переделываю – и смотрю, как слушают… Тебе правда понравилось?

СВЕТА. Мне понравилось.

ПЕТЯ. И ты мне тоже. Тогда продолжим экскурсию? Кул Шариф в Кремле видела?

СВЕТА. Только издали.

Они ходят по Кремлю. Видеокадры на большом экране. Петя поет песню.

Приезжайте к нам когда-нибудь на целый год!

Много вам хорошего Казань моя споет,

Бросит вам под ноги отраженья фонарей –

Старый центр вас сделает моложе и мудрей.

Приезжайте к нам когда-нибудь на целый год!

Церкви и мечети вместе строят септ-аккорд.

Русские с татарами здесь спелись в общий хор.

Ну а с ними, словно в сказке, дядька Черномор!

Панорама Кремля на видеоэкране переходит в панораму города.

СВЕТА. Красиво! Правда, словно в сказке. Вы уже привыкли, а когда из Лениногорска сюда приезжаешь – будто в другое время попала. Там что?

ПЕТЯ. Это новый ресторан. А это казино. А там именно то, что нам надо –станция «Кремлевская».

Музыкальная пауза. На большом видеоэкране ускоренно крутится видеозапись со станции метро, люди входят на станцию, садятся в электропоезд. Петя и Света смотрят на маленький монитор вместе с тем милиционером.

МИЛИЦИОНЕР. Ну что, гражданочка, убедились? Вы входили в вагон с одним пакетом, никакой сумочки в руках у вас не было.

СВЕТА. Она на плече была. Не могла же я ее дома оставить…

ПЕТЯ. Всякое бывает. Занималась много, к экзаменам готовилась, все такое. МИЛИЦИОНЕР. Может, девушка, сумочку у вас все же срезали?

СВЕТА. Это невозможно!

ПЕТЯ. Да ладно, не переживай. Надо дома посмотреть.

СВЕТА. Как же я домой попаду? Ведь в сумочке ключи были!

ПЕТЯ. Спасибо, лейтенант, что помогли.

МИЛИЦИОНЕР. Ты, как вижу, паря, не служил. Сержанта от лейтенанта отличить не можешь?

ПЕТЯ. Послужу еще, товарищ капитан. А пока девушку домой провожу.

МИЛИЦИОНЕР. Нет, постой. Теперь я тебя провожу. До выяснения.

СВЕТА. За что? Он же мне помочь хотел.

МИЛИЦИОНЕР. Вот и выясним, кому он помогал. Не сообщникам ли?

Музыкальная пантомима: Петю допрашивают в отделении. Он поет под гитару. Потом выходит из отделения. Света его дожидается.

ПЕТЯ. Ты еще здесь? Ну, прямо декабристка! Во глубине сибирских руд.

СВЕТА. Еще издевается! Тут в подземеке холодно… Если бы я не позвонила их старшему, ты до сих пор на нарах бы загорал.

ПЕТЯ. Что же ты ему сказала?

СВЕТА. Сказала, что ты мой жених

ПЕТЯ. Спасибо, Свет мой ясный. Теперь, как честный человек, я точно должен на тебе жениться!

СВЕТА. Экий ты быстрый. А шоколадно-цветочный период? Думаешь, мороженым накормил – и можно в загс? Для начала проводи девушку домой.

Они едут на метро. Выходят на конечной станции. Идут по городу.

СВЕТА. Здесь направо, кажется.

ПЕТЯ. Теплее, теплее…

СВЕТА. Вот в эту арку.

ПЕТЯ. Совсем горячо!

СВЕТА. Опять издеваешься?

ПЕТЯ. Ну, если ты сейчас еще направо повернешь… Ведь это же мой двор!

СВЕТА. Мой подъезд – этот.

ПЕТЯ. А мой – первый! Надо же, какое совпадение! Как у дяди фамилия?

СВЕТА. Ивановы.

ПЕТЯ. Хорошая фамилия, главное, редкая. У них нет сына моих лет?

СВЕТА. Нет.

ПЕТЯ. Вот поэтому я их не знаю.

СВЕТА. Они машину у подъезда оставляют, синий джип. Но его сейчас нет.

ПЕТЯ. Видел! Тогда я твоего дядю на внешность знаю.

СВЕТА. Как же мы в квартиру попадем?

ПЕТЯ. А это уже проще. Сейчас я своих пацанов свисну.

Он играет на гитаре, поет. На его песню из разных подъездов во двор выходят ребята.

СВЕТА. Так ты в самом деле здесь живешь? А я подумала, опять издеваешься.

ПЕТЯ. Марс, нужно замок открыть. Только аккуратно, чтобы дверь не повредить. Мы ведь чтим уголовный кодекс, верно?

МАРС. А если соседи увидят?

ПЕТЯ. Да нет, вот хозяйка. Точнее, хозяйская племянница. Ключи забыла.

МАРС. Это другое дело. Надо посмотреть, какой замок.

Музыкальная пантомима: пацаны толкутся в подъезде, из квартиры напротив выходит бабушка с мусорным пакетом. Не может пройти.

МАРС. Хороший замок. И дверь хорошая, мы ее ломать не будем. Сейчас я за инструментом сбегаю. (Бежит вниз, перепрыгивая через перила).

СОСЕДКА. Что это за сборище? Какую дверь вы тут ломать собрались?

СВЕТА. Здравствуйте, я дяди Сашина племянница из Лениногорска.

ПЕТЯ. Мы, апа, покой ваш охраняем. Вам до мусоропровода нужно? Не беспокойтесь, мы вам поможем. Пацаны, передали по конвейеру!

Он берет у бабушки пакет, передает близстоящему парню, тот другому. В это время Марс выходит из квартиры, которую собирался открыть.

ПЕТЯ. Марс! Ты как это, через балкон?

МАРС. Твоя подруга забыла дверь на лоджию закрыть. И, похоже, это не все, что она забыла. (Свете). Ваша сумочка?

Отступает в сторону. Все видят в прихожей на обувной тумбочке сумочку.

СВЕТА. Моя… Как же я могла ее забыть?

Несколько дней спустя. Петя во дворе сидит на скамейке, поет под гитару. Вокруг пацаны. Мимо проходит Света, останавливается.

ПЕТЯ. Привет-привет! «Да будет Свет!»

СВЕТА. Сказал Балда – и срезал провода.

ПЕТЯ. Что-то ты не ласкова, невеста.

СВЕТА. Привет, предатель! (Проходит мимо).

ПЕТЯ. Кто предатель? (Отдает гитару Марсу). Погодите, пацаны. Мне на пару слов… (Догоняет Свету). Почему же я предатель?

СВЕТА. Всем разболтал, что я сумочку забыла.

ПЕТЯ. Кому я болтал?

СВЕТА. Откуда же все знают, что Марс через балкон в квартиру лазил? Меня дядя чуть в общагу не прогнал.

ПЕТЯ. Просто бабка напротив видела, как Марс из квартиры выходил. Теперь весь двор жужжит про кражу. К нам сюда участковый зачастил, всех допрашивал… А где ты пропадала?

СВЕТА. Догадайся с трех раз.

ПЕТЯ. Учишься, конечно? Поздравляю.

СВЕТА. А ты не поступил?

ПЕТЯ. Не поступал. Решил в армию податься. Может, в Чечню возьмут.

СВЕТА. С ума сошел!

ПЕТЯ. Да там давно тишь да гладь. Зато после дембеля можно без экзаменов куда хочешь поступить.

СВЕТА. А почему в метро больше не поешь?

ПЕТЯ. Тот сержант сказал, чтоб больше не показывался. Не хочет больше меня видеть. Тут наши желания удивительно совпали, мне его тоже видеть не хочется. К тому же на курсы призывников записался, чтобы водительские права получить.

СВЕТА. А вечерами где пропадаешь?

ПЕТЯ. Экстремальная подготовка. Паркур называется. Слышала? Французы придумали. Теперь и до нас мода дошла. Марс нас в старый центр возит, обучает прыжкам через заборы, сараи, гаражи.

СВЕТА. Который у нас через балкон лазил? Ведь так убиться можно!

ПЕТЯ. Для опытного паркуриста балкон – ерунда. Паркур – в переводе «преодоление препятствий». Но не по горам и лесам, а по городским джунглям. Мы сегодня решили с дома на дом на Айвазовского прыгать попробовать. Поедем с нами?

СВЕТА. Не могу. Хочешь, я тебе в армию писать буду?

ПЕТЯ. Нет. Нет, я в том смысле, что не хочу тебя привязывать. И сам не хочу растравлять себя с надеждой… Какой я жених…

СВЕТА. Значит, я тебе больше не невеста? Ну, можно хотя бы тебя проводить? Вслед поезду платочком помашу

ПЕТЯ. Тогда тебе придется и встречать меня через два года – а это очень долго – семьсот тридцать дней. Вряд ли это то, что тебе надо.

СВЕТА. В Чечню тебя не возьмут, туда теперь только контрактников отправляют.

ПЕТЯ. И добровольцев.

СВЕТА. Ты – доброволец? Ты дурак!

ПЕТЯ. Точно. А ты умная. На прощание я песню про тебя написал.

СВЕТА. Правда? Или опять издеваешься…

ПЕТЯ. Только последнего куплета нет. (Берет у Марса гитару, поет).

Есть чудные имена

У людей на свете.

Почему зовут меня

Кручниковым Петей?

Почему тебя зовут

Светой Ивановой?

Наши имена несут

Тайну Жизни новой.

Петя – значит, должен петь.

Светик – значит, светит.

И без Светы – Пете Смерть.

Будь свечой для Пети!

Песню песен напою

В стиле Соломона,

Нежным ядом напою

Под аккорд шансона…

Есть чудные имена

У людей на свете.

Чудная ты, чудная!.. Но…

Только не для Пети.

СВЕТА. А почему я Иванова? У меня вообще-то другая фамилия.

ПЕТЯ. Ты же сама говорила, что дядя твой из двадцать седьмой квартиры…

СВЕТА. Это девичья фамилия матери.

ПЕТЯ. А тогда как твоя фамилия?

СВЕТА. Не все ли равно! Ты же не хочешь, чтобы я провожала, писала, ждала… Я к нему всей душой, а он издевается! Очень смешно. Особенно последняя строчка в твоей песне.

ПЕТЯ. Я же говорю, последнего куплета не придумал. Подожди…

СВЕТА. Иди, тебя ждут пацаны.

Она уходит. Ребята окружают Петю. Тот поет:

КАРЕГЛАЗАЯ.

Звездопадом где-то

Пролетело лето.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Я брожу по городу,

Глаз твоих не нахожу

И с холодным дождиком

Разговор веду.

Про тебя, родимая,

Про свою беду.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Действие происходит в Ростове, в военном госпитале.

Песня Пети и танец спецназовцев идут на фоне видеоматериалов из Чечни.

Дороги Чечни: не асфальт – на заплате заплатка!

В ущельях туман – для проезда закрыт перевал.

Привал! Но промокла походная плащ-палатка.

Меня не поймет тот, кто сам здесь не побывал.

Грозный – чёрен. Терек – грозен.

Черный ворон на морозе…

Равнины Чечни – это дикие голые степи!

Далёко видать – только век бы я их не видал…

С чеченцами нас все равно не сковать одной цепью.

Меня не поймет тот, кто сам здесь не побывал.

Грозный – чёрен. Терек – грозен.

Черный ворон на морозе…

Пантомима: Петю везут на больничной каталке в операционную, потом перевозят в палату, перекладывают на кровать. Ходячие обступают койку лежачего. СТАС дает сигарету, смеется, увидев, как ПЕТЯ отдернул в испуге руку.

СТАС. Не бойся, салага, здесь лежачих не бьют. Ты как сюда попал?

ПЕТЯ. Машина на фугасе подорвалась.

СТАС. А в каком районе?

ПЕТЯ. Под Грозным где-то.

СТАС. Кого-нибудь еще зацепило? Никто не погиб?

ПЕТЯ. Повезло. Я штатских возил, специалистов Счетной палаты из Москвы. Искали пропавшие миллиарды на восстановление Грозного.

СТАС. Их в Москве искать надо, до «чехов» они не доходят. Медсестры говорили, ты везунчик. Мог бы без ноги остаться. Сам откуда?

ПЕТЯ. Из Казани.

СТАС. Нормально! Татарин, значит. Мы почти земляки.

ПЕТЯ. Русский я. Петр Кручников.

СТАС. А я Стас. Только ты все равно у нас в палате будешь Татарином. Я вот из Саранска, из Мордовии, так в учебке меня Сазранским прозвали, или Мордвой.

ПЕТЯ. Мордвин, значит?

СТАС. Русский… Хотя в России теперь не поймешь. До того с этой Чечней все запутались, что хочется стать американцем!

ПЕТЯ. У них там тоже с национальным вопросом полная лажа. В США, конечно, житуха побогаче. Только, наверное, еще скучнее, чем здесь.

СТАС. И парней их в Ирак воевать посылают, как нас, по контракту.

ПЕТЯ. А тебя как зацепило?

СТАС. Снайпер. У боевиков сейчас даже снайперов нормальных нет, видно, профессионалам платить уже нечем. Метили в голову, но по черепушке лишь чиркнуло, вот – ухо зацепило.

ПЕТЯ. Тошно что-то…

СТАС. Это наркоз отходит. Тебе поспать надо. Ладно, отбой.

Петю отвезли на перевязку. В смотровой медсестра разбинтовывает ногу. Врач смотрит рану.

ПЕТЯ. Доктор, как у меня там? До свадьбы заживет?

ДОКТОР. Кому доктор, а кому товарищ капитан. Вы пока еще в армии, рядовой, так что извольте обращаться по форме.

ПЕТЯ. Товарищ капитан медицинской службы, разрешите обратиться…

ДОКТОР. Отставить разговорчики! Сестра, перевязывайте. (Уходит).

ПЕТЯ. А к вам как по уставу обращаться?

СЕСТРА. Я вольнонаемная, так что можно просто называть Леокадией Леонидовной.

ПЕТЯ. Лео… Ого-о!

СЕСТРА. Точно, львица настоящая. Так что мне на зуб не попадайся.

ПЕТЯ. Да у кого же мне спросить, что у меня там?

СЕСТРА. Кость раздроблена, но ходить будешь. А если повезет – то хромым походишь совсем недолго. Скорее всего, через месяц отправят домой.

ПЕТЯ. Ну, спасибо тебе, наемница Тигра! А в госпитале у вас гитары нет? Я бы тебе каждый вечер серенады пел.

СЕСТРА. Не положено.

Петю снова привозят в палату, перетаскивают с каталки на койку.

СТАС. Не повезло тебе, Татарин! Пока ты в перевязочной был, тут к нам монашки заходили. А одна такая, ничего цыпочка…

ПЕТЯ. Они, наверное, хотели, чтобы ты о душе подумал. А у тебя на уме одни пошлости…

СТАС. Теперь не засну. (Мечтательно). Эх, у нас в Моздоке рядом с нашим расположением одна казачка каждый вечер проходила… Чем мы ее только к себе не заманивали! Главное, сразу видно, что ей тоже хочется…

ПЕТЯ. Сазранец, ты можешь о чем-нибудь другом трепаться? У тебя что, сперма на уши давит?

СТАС. Ты мое ухо не трогай, Татарин! Самого-то точно в ногу шарахнуло? Между ног все цело?

ПЕТЯ. А тебе точно только ухо отстрелили? Крышу не снесло?

СТАС. А ты случаем не целка? Или у тебя до армии телок не было?

ПЕТЯ. Я не пастух. И тем более не теленок.

СТАС. Чего тогда быкуешь? Ладно, ты у нас в палате единственный лежачий, поэтому не обижаюсь.

ПЕТЯ. А мне обидно! Вон ведь, всем по новенькой Библии подарили. А мне?

СТАС. Ты что, этот опиум для народа потреблять хочешь? На, возьми мою.

ПЕТЯ. А самому что, не надо? Между прочим, там много хорошего есть.

СТАС. Да ты не обижайся. О чем еще в госпитале трепаться, как не о бабах.

ПЕТЯ. Не о чём, а о ком. Женщины – существительное одушевленное.

СТАС. Слушай, да что ты рогом уперся! Я же просто так… Тебе что, девчонки с гражданки не пишут?

ПЕТЯ. Пишет одна. Только она еще не знает, что я в госпитале.

СТАС. А фотка ее у тебя есть? Покажь! Глянь, все сразу замолчали, носами повели. Татарин, колись! Ведь всем интересно, что она тебе пишет. Ждет?

ПЕТЯ. Ждет. Только эта девушка – хрустальная мечта моего детства. Не касайтесь ее своими лапами. Это из «Золотого теленка», между прочим. Или лучше такое послушай. (Достает фотографию. Передает Стасу, тот присвистнул, пустил снимок по кругу. Петя в это время поет).

Всех , кого взяла война,

Каждого солдата

Проводила хоть одна

Женщина когда-то.

Не подарок, так белье

Собрала, быть может.

И чем дальше без нее,

Тем она дороже.

И дороже этот час,

Памятный, особый –

Взгляд прощальный милых глаз

Ты забудь попробуй!

Он у каждого из нас

Самый сокровенный

И бесценный наш запас

Неприкосновенный.

Та улыбка, те глаза -

В сердце все хранится.

Оберегом тем нельзя

С каждым поделиться.

Талисман тот – мой, он весь

Мой – святой и скромный.

У тебя он тоже есть,

Ты подумай, вспомни.

Всех, кого взяла война,

Каждого солдата

Проводила хоть одна

Женщина когда-то…

СТАС. Так ты поэт!

ПЕТЯ. Это не мои стихи. В школе на 9 мая «Теркина» учили. Так что не телки они и не бабы. Они – женщины. Чуешь разницу? В Библии, кстати, про это очень хорошо говорится. Прочти «Песню песней» Соломона.

СТАС. Разве там и про любовь написано? Может, и правда почитать… Слушай, Татарин, Библию я тебе сейчас другую принесу! Монашки, наверное, не ушли еще, они у тяжелораненых сидят. Только смотри, не скопыться от счастья, сейчас тебе такой сюрприз выйдет!.. (Убегает).

Снова видеокадры Чечни, дорог и привалов. Возвращается СТАС, вслед за ним – СВЕТА входит в палату в белом халате, с монашеской косынкой сестер милосердия на голове, останавливается возле кровати Пети.

ПЕТЯ. Если ты призрак, то я все равно теперь ничего не боюсь. И не надо плакать.

СВЕТА. Все же я нашла тебя. Да будет с нами благодать…

СТАС. Так вы и правда, знакомы? Вот я гляжу, на фото одно лицо…

ПЕТЯ. Откуда ты взялась?

СВЕТА. А мы были в этой палате, только тебя не было. Нам сказали, что на этой кровати лежит мусульманин, мол, ему Библия не нужна.

СТАС. Не мусульманин я сказал, а Татарин. Не так выразился. Вы та самая?

ПЕТЯ. Эта девушка писала мне в Чечню.

СТАС. Надо же, какая романтическая встреча! Так только в кино бывает. А она нарочно в монашенки пошла, чтобы в военный госпиталь проникнуть?

СВЕТА. Вовсе они не монашки, а сестры милосердия Евангелического общества. По-другому в госпиталь не попадешь. А я их попросила взять меня с собой. (Пете). Здравствуй, жених. У тебя все нормально?

ПЕТЯ. Здравствуй, невеста. Как видишь, я теперь лежачий. Может быть, навсегда.

СВЕТА. Слава Богу – живой.

ПЕТЯ. Теперь на всю жизнь останусь инвалидом. На что я тебе такой?

СВЕТА. Тебя сильно ранили?

ПЕТЯ. Да нет, воевать мне так и не пришлось. В автоаварию попал, машину разбил, ногу покалечил.

СТАС. Между прочим, в Чечне сейчас боевых действий вообще не ведется. На Большой земле в обычных частях гораздо больше шансов пострадать от дедовщины, чем от бородатых «чехов». А про вас, героическая девушка Света, мы теперь в нашем госпитале легенды сложим. Надо же, приехала к любимому парню!

СВЕТА. Ничего героического в этом не вижу. Просто у меня каникулы. А будете издеваться…

ПЕТЯ. Вот именно. Будешь издеваться и встревать в интимную беседу, имей в виду, Мордвин, встану – всю морду разрисую.

СТАС. Вот награда за доброту. Я ему невесту привел, можно сказать, не дал разминуться любимым сердцам, и меня же теперь по уху… Больно, Татарин, очень обидно. Ладно, больше вам никто не помешает. (Отходит).

СВЕТА. У нас мало времени. Не знаю, смогу ли я еще раз сюда проникнуть. Почему ты не отвечал на мои письма?

ПЕТЯ. Потому что не мог сковать тебя цепью на два года. Ты молода и красива, богата и удачлива. Зачем тебе теперь калека?

СВЕТА. Вот именно, духовный калека. И еще дурак набитый. У тебя здесь есть гитара?

ПЕТЯ. Не положено.

СВЕТА. Я тебе принесу. Правда, я Ростова совсем не знаю. Куда ехать, где искать. Но сестры мне помогут.

ПЕТЯ. Тебе мама сказала, что я в госпитале. Как она?

СВЕТА. Мне Марс рассказал. У нас во дворе все ребята за тебя переживают. А маме твоей я обязательно передам, что видела тебя. Что у тебя все хорошо, что ты скоро поправишься и вернешься здоровый.

ПЕТЯ. И хромой. Об этом ей не надо говорить.

СВЕТА. А тебе не следует об этом даже думать. Сейчас любые кости восстанавливают стволовыми клетками. У нас в Казани недавно сделали первую операцию. Вот увидишь, ногу твою полностью вылечат.

ПЕТЯ. Поцелуй меня на прощанье.

СВЕТА. Все смотрят.

ПЕТЯ. Поэтому и поцелуй. Чтоб завидовали, морды! (Подставляет губы, закрывает глаза. Она его целует). Спасибо тебе, Свет мой ясный. Счастливо!

СЕСТРА (входит). Это еще что такое! Здесь госпиталь или бордель?

СВЕТА. Я еще приду.

СЕСТРА. Кто вас сюда пустит! А еще в монашеское платье вырядилась…

(Выводит Свету, продолжая вопить в коридоре).

СТАС. Ну, Татарин, ты и впрямь везунчик! Такая королева к тебе из самого дома приехала… Теперь, как честный человек, ты просто обязан на ней жениться!

ПЕТЯ. Нет, Мордвин, куда нам с нашими калашниковыми мордами в калошный ряд. Эта девочка не про меня. Потом сама спасибо скажет…

(Поет «Кареглазую»).

КАРЕГЛАЗАЯ

Звездопадом где-то

Пролетело лето.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Я брожу по городу,

Глаз твоих не нахожу

И с холодным дождиком

Разговор веду.

Про тебя, родимая,

Про свою беду.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Действие происходит в Казани, в том же дворе.

Песня Пети и танец его дворовых друзей.

Мой двор – каре из девятиэтажек.

Здесь девятнадцать лет своих прожил

Я в напряженье мысли, мышц и даже

В смятенье чувств и натяженье жил.

Мой двор – аллея молодых березок,

Весной одетых в изумрудный газ,

По осени в багрянец, а в морозы

Покрытых инеем, – встречает нас.

Мой двор – пятьсот квартир и свыше тыщи

Соседей – свадеб, ссор, судов, судеб.

Мы собрались под общей нашей крышей

И делим радость, горе, соль и хлеб.

МАРС. Вернулся? Живой!

ПЕТЯ. Да только хромой. Теперь в паркур с тобой не поиграю.

МАРС. Ничего, у нас тут нынче пошли другие игры. И между прочим, с твоей легкой руки. Помнишь, я к Светке лазил через балкон? Нас тогда еще участковый допрашивал. С тех пор мы попали! И не только на учет милиции, но и в поле зрения местной братвы. Нас поставили смотрящими за своим двором. Значит, уважают.

ПЕТЯ. Так ты, Марс, у нас теперь крутой?

МАРС. Во-во, йоптыть! (Смеется их детским приколам). Пальцы веером…

ПЕТЯ. И сопли пузырями.

МАРС. Спина шифером.

ПЕТЯ. И на зубах наколки.

МАРС. А ты у Светки был?

ПЕТЯ. Нет еще. Ты думаешь – стоит?

МАРС. А что, не стоит? Ладно, и это вылечим, были бы деньги. Чем на гражданке думаешь заняться? Пошли к нам? Или, хочешь, мы тебя по дому старшим сделаем. Или ночную стоянку во дворе дадим держать.

ПЕТЯ. А куда деньги девать будем? На благоустройство двора пойдут?

МАРС. Куда угодно, брателло! Можем сцену во дворе для тебя построить, летнюю эстраду. Будешь с песнями по вечерам выступать.

ПЕТЯ. Заманчиво! Может, тогда и свой фестиваль дворовых песен объявим?

МАРС. Это по твоей части – дерзай! А по моей – финансово обеспечить это благое начинание.

ПЕТЯ. За что же мне такие благодеяния?

МАРС. Так ты ж у нас – герой! А правда, Светка к тебе в госпиталь приезжала?

ПЕТЯ. Приезжала. Как она тут?

МАРС. Правильная девчонка. Во дворе – ни с кем. Учится в универе. Разведка донесла, что там у нее тоже никого.

ПЕТЯ. Ты за ней следил?

МАРС. А что – не надо было?

ПЕТЯ. Тебе видней, конечно…

МАРС. А чего ты к ней не идешь? У вас с ней все? Или ничего?

ПЕТЯ. Да нет, так как-то, все ничего…

СВЕТА (бежит от своего подъезда). Вернулся! Я так тебя ждала…

МАРС. Легка на помине. Остановилась. Не подойдешь к ней? Слушай, братан, если ты с ней завязал, может, мне тогда к ней подкатить? Сама идет… (Ребятам). Ну, не будем мешать.

(Марс с друзьями отходит в сторону, оставляя Свету с Петей наедине).

ПЕТЯ. Здравствуй, Света. Как живешь?

СВЕТА. Учусь. Как нога?

ПЕТЯ. Нога не гнется. Останусь на всю жизнь калекой.

СВЕТА. Издеваешься? Мне лечащий врач говорил, что ничего страшного у тебя нет. А песни продолжаешь писать?

ПЕТЯ. Нет. Куда мне теперь, одноногому, на эстраду? Мечтал покорить все сцены мира… Не вышло. Теперь, как говорил Остап Бендер, придется переквалифицироваться в управдомы. Вот и Марс предлагает…

СВЕТА. Ты давно приехал? Почему ко мне не зашел? Или продолжаешь из себя недотрогу изображать? Ты думаешь, я за тобой всю жизнь бегать буду?

ПЕТЯ. Нет, я думаю, бежать надо в другую сторону. Ты не того выбрала.

СВЕТА. Ты меня не любишь.

ПЕТЯ. Люблю. Потому и не могу так… Не пара я тебе. Сама подумай, как ты своим родителям меня такого покажешь? Ни диплома, ни работы, ни блата, ни прихвата… Безвестный певец, заключенный отец – это конец! Герой с клюкой, инвалид на всю жизнь. А ты еще встретишь удачливого, богатого. Вон сколько вокруг ходит вариантов.

СВЕТА. Как хочешь. Значит, богатого? Тогда я за Марса выйду.

ПЕТЯ. Ах, вон оно как! Значит, вы с ним… Так автостоянка и летняя эстрада – это плата, отступное?

СВЕТА. Он давно намекает. А я тебя ждала. И вот – дождалась. (Убегает).

Петя на той же лестничной площадке, что и в первом действии.

Звонит к соседке, которой помогал вынести мусор. Из квартиры напротив выглядывает Света.

СВЕТА. Ты к этой карге? А я уж размечталась – думала, соскучился…

ПЕТЯ. Привет, Свет! Как живешь?

СВЕТА. А тебе теперь какая разница? Ты же меня Марсу продал. За ночную автостоянку.

ПЕТЯ. Не придумывай. Для тебя в нашем дворе достойной пары нет.

СВЕТА. Где же мне искать себе пару?

ПЕТЯ. Наверное, в Москве. Или сразу в Париже. Ты же сама знаешь, что спрашиваешь. (Звонит). Они ездят на лимузинах, отдыхают на Канарах…

СВЕТА. Или парятся на нарах.

ПЕТЯ. Кстати, мой отец должен скоро выйти из зоны… Как его, уголовника, на свадьбу не пригласить? Да где же твоя соседка? Мне сказали, что она у нас числится старшей по дому. Мы с ребятами решили во дворе субботник…

СОСЕДКА (из-за двери). И не звони, бандит, я сейчас участковому позвоню.

ПЕТЯ. Это вы Грушкова А.Н.? У нас в счет-фактуре ваш адрес написан, что вы старшая по дому. Нет, я не бандит, это батяня мой уголовник. А мы хотели вам с ребятами помочь – весеннюю уборку во дворе провести.

СВЕТА. Действительно, тебе дорога в управдомы. Про эстраду ты забыл.

(Захлопывает дверь. В эту же секунду открывается дверь напротив, соседка выглядывает, но на площадку не выходит).

СОСЕДКА. Субботник, говоришь? Да на него жильцов палками не выгонишь. Я уже устала за всеми ходить.

ПЕТЯ. А вам и не надо самой беспокоится, Анна Петровна. Мы сами все организуем. Молодых ребят со всего дома соберем, школьников подтянем. Для пенсионеров лавочки сколотим.

СОСЕДКА. С чего это вы вдруг? Постой, это же ты из Чечни вернулся! Вот молодец, Петя, правильно. Ты их быстро по-военному построишь – раз, два!

Музыкальная пантомима: во дворе кипит работа. Веселый танец.

МАРС. А Светка твоя почему не вышла? Ты ее разве не предупреждал?

ПЕТЯ. А ты? Она сказала, что вы…

МАРС. Братан, мы же с тобой конкретные пацаны! К чему темнить? Мое дело сторона, я тебе мешать не стану. Скажи прямо, мол, она моя. А если ты от нее отказываешься, то я Светкой займусь. После пацанов подключим. Нам во дворе нужна своя пацанка! Не с трассы же сюда таскать – птичий грипп…

ПЕТЯ. А куда Луиза с Наталкой подевались?

МАРС. Наталка-нахалка замуж выскочила, на край света укатила. А Луиза родила, от кого – не сказала. Теперь ее мать из дома – ни ногой. Нянчатся.

ПЕТЯ. Светка не из таких. Ей не Марс, ей на «мерсе» нужен мерин.

МАРС. Так что, ты в сторону отходишь? Мне дорогу уступаешь?

ПЕТЯ. Сначала ответь: ты мне автостоянку затем подарил?

МАРС. Я не дарил, а передал в управление. Нам с нее тити-мити тоже капает. ПЕТЯ. И эстраду во дворе за этим строишь? Фестиваль дворовых песен – это мне в качестве утешительного приза? Гад же ты, Марс!

МАРС. Ты чего? К Светке это не имеет отношения. Хочешь фестивалить – будет тебе сцена. Я уже обо всем договорился, теперь все зависит от того, как мы субботник сегодня проведем.

СОСЕДКА (проходит мимо). Ай да молодцы, мальчишки! Столик со скамейками для доминошников… И деревья новые посадите? Слышь, герой, а может, вместо меня старшим по дому станешь? Я старая, мне на покой…

МАРС. Его кандидатуру мы с ЖЭУ обсудим. А вы нас в этом поддержите, бабулечка? Выберем нашего героя Петю старшим по дому, договорились?

СОСЕДКА. Я всех старушек обработаю. Мол, молодым везде у нас дорога.

(Марс с Петей уступают ей дорогу, соседка уходит).

МАРС. Ну, что? Мы договорились?

ПЕТЯ. Ладно, пойдем работать. А то сейчас школьники разбегутся.

Стас идет по двору, где автокраном устанавливают сцену.

СТАС. Слышь, земеля, тут Петя такой живет, с Чечни прихрамывает…

МАРС. Есть такой. А ты кто? Заявку принес на участие в фестивале?

СТАС. Значит, правильно пришел. Мне как раз на фестиваль надо было. Просто я его сослуживец. Из Саранска приехал повидать.

МАРС. Вон за столиком с пацанами сидит. Братан, к тебе дембелек приехал!

ПЕТЯ (бежит навстречу, едва прихрамывая) Стас! Как ты меня нашел?

СТАС. Здорово, земеля! Прикинь, я про тебя в газете сазранской прочитал, мол, фестиваль дворовых песен замутили, и ты в числе организаторов назван. Ты стал популярен! Вот я по адресу и приехал. Гляжу – что за хрень? Посреди двора автобусную остановку устанавливают… Ну, думаю, ку-ку…

ПЕТЯ. Это будет сцена фестивальная. Знакомься, мой друг детства Марс. Это он договорился, чтобы нам остановочный павильон уступили задаром.

МАРС. Он все равно под снос шел, новые хозяева решили минимаркет на остановке строить. А так всем хорошо – им на демонтаж тратиться не пришлось, мы сами павильон вывезли.

СТАС. Круто!

ПЕТЯ. В самом деле, чем не сцена? Тут даже фонарики встроенные остались, и лампочки разноцветные по цоколю. Разрисуем ее графити – клево будет!

СТАС. А где твоя красавица-монашка? Ну, та, что к тебе в госпиталь пробралась? Ты говорил, в одном дворе живете…

ПЕТЯ (едва заметно меняется в лице). Учится. Так ты к ней приехал? Опоздал, Стас, теперь за ней ходит Марс.

МАРС. Кончай, братан! Я же говорил, она меня на порог не пустила.

ПЕТЯ. А я тебя предупреждал, куда нам с калашным рылом…

СТАС. Да кончайте вы из-за девчонки. Я к тебе приехал. И фест ваш поглядеть. Вспомним дни боевые, ростовских сестричек в госпитале. Живем, земеля!

Тот же двор несколько часов спустя. Все готово для проведения фестиваля.

МАРС. Сейчас парус натянем – и зрительный зал будет готов.

СВЕТА (подходит). А билеты зрителям продавать будут?

ПЕТЯ. Тебе контрамарку в первый ряд.

СВЕТА. Я думала, что для тебя на последнем месте.

ПЕТЯ. Кстати, узнаешь? Это Стас…

СТАС. Очень рад.

ПЕТЯ. Мы в Ростове с ним лежали. Помнишь?

СВЕТА. Помню, он меня к тебе в палату провожал.

МАРС. А сейчас приехал, чтобы тебя увидеть. Запала ты ему, видать…

СТАС. Чего ты городишь?

СВЕТА. Один ты меня видеть не хочешь. Вот возьму и с крыши прыгну.

ПЕТЯ. Свет… Ты прости меня. Я никак не могу из головы твой образ вынуть. Все время ты перед глазами.

СВЕТА. Сам виноват. Не надо было отворачиваться. (Отворачивается к Стасу). Ты не слушай этого Отелло. Он тут меня уже за Марса сосватал.

ПЕТЯ. Вот стану победителем фестиваля, поеду в Москву. Тогда, может быть, буду достоин тебя.

СВЕТА. Дурак! Вбил себе в голову, что мы не пара. Вот ты, как друг, рассуди нас, пожалуйста. Он считает меня богачкой, поэтому себя считает мне неровней. И теперь другу своему передает. Как это называется?

СТАС. Плохо называется. Не будем уточнять.

ПЕТЯ. Кому я тебя передавал? Ты сама призналась, что Марс тебе предложение делал.

СВЕТА. А Марс говорил тебе, куда я его послала?

СТАС. Э, земеля, тут у вас, гляжу, любовные разборки. Типа треугольника с острыми углами. Только послушайте меня, со стороны виднее – вам надо быть вместе. А не задирать друг друга.

МАРС (подходит к ним в экипировке для промышленного альпинизма). Ну что? Все в сборе! Даже начальство районное прибыло. Пора начинать фестиваль.

ПЕТЯ. Нет, Марс, пока мы все в сборе, давай выясним. Ты решил эту мою затею финансировать, чтобы я отступился от Светы?

МАРС. Проехали, братан. Тебе сейчас на сцену выходить. А мне на крышу лезть. (Стасу). Мы такое начало придумали: как только Петя объявит фестиваль открытым и начнет петь, я над двором растягиваю белый парус – с названием и эмблемой фестиваля. Клёво?

СТАС. Красиво!

ПЕТЯ. Очень красиво, ничего не скажешь. Кареглазую у меня отбил…

МАРС. Света, хоть ты ему скажи. У нас какой разговор с тобой случился?

ПЕТЯ. Она уже рассказала, как ты ее замуж звал.

СТАС. Земляки, в самом деле, кончайте эту лажу.

ПЕТЯ. Вот я и предлагаю все разом кончить.

СВЕТА. Вам начинать фестиваль нужно. Зрители уже собрались. А я замуж ни за кого не собираюсь. Тем более, за таких идиотов!

МАРС. А я не предлагал жениться. Просто по дружбе, стать своей пацанкой.

ПЕТЯ. Как Луиза с Наталкой?

МАРС. При чем тут они?

ПЕТЯ. А при том… Ты сначала объясни Свете, кого мы во дворе пацанками называем. И кто с ними тут не спал.

СВЕТА. Это что-то вроде общих жен при коммунизме? (Смеется). Ну, спасибо за такую честь! Монашкой мне уже приходилось наряжаться, чтобы к тебе в госпиталь проникнуть. Теперь в другую крайность… Если я еще стою с вами, это не значит, что я столько стою. Мне просто хочется до конца послушать – до какой мерзости вы еще договоритесь.

ПЕТЯ. Прости, Светик! Я тебя правда люблю.

МАРС. Так какого ж ты от нее отказываешься!

ПЕТЯ. Да как вы все не понимаете! Света – святая! Мы все ее мизинца не стоим. А ты ее хотел дворовой девкой сделать? (Бьет его в лицо).

СТАС (разнимает друзей). Ты чего, земеля! Так нельзя, братцы!

СВЕТА. Прости его, Марсик, пожалуйста…

МАРС. Ты мне брат. Но этого я тебе не прощу…

СВЕТА. Ради меня… Я его никогда не прощу, но ты – прости. Ну что ты хочешь, чтобы я сделала?

СТАС. Земели, елы-палы! Вы все такие клевые ребята! Зачем нам ссориться? Давайте дружить! Кстати, это можно объявить, как девиз фестиваля.

МАРС. Ладно, сейчас не время для разбора полетов. Иди на сцену. Как увидишь, что я на крыше, махну тебе рукой, тогда объявляй фестиваль открытым и пой.

ПЕТЯ. А девиз фестиваля? Принимается?

МАРС. Я не против. Можно попросить всех вместе крикнуть хором: «Давайте дружить!» (Уходит).

СВЕТА (Пете). Какой же ты дурак!

ПЕТЯ. Прости меня, кареглазая…

СВЕТА. Ни за что!

СТАС. Так нельзя, скажи ему что-нибудь доброе. Ведь ему сейчас на сцену выходить, а это даже страшнее, чем на крышу… Скажи ему, что любишь.

СВЕТА. Никогда!

ПЕТЯ. Ладно, Стас. Она сказала. (Ушел).

СВЕТА. Стас, спаси меня! Подскажи, что мне делать. Один в руки не дается, другой по рукам пустить хочет… Или ты правда ко мне приехал?

СТАС. Отчасти. Если честно, я тебя часто вспоминал. Но сегодня убедился, что вы любите друг друга. И поэтому от всей души желаю вам счастья.

Во дворе раздались аплодисменты. Петя вышел на остановку-сцену.

ПЕТЯ (в микрофон). Дорогие друзья! Девиз нашего фестиваля предложил наш дорогой гость из солнечной Мордовии. Он очень простой. Нет, не друг простой, хотя и он простой. Девиз простой: «Давайте дружить!» Только это надо всем вместе на три – пятнадцать…

Весь двор вместе с ним скандирует: «Давайте дружить!». Петя поет.

НИ О ЧЕМ

Я сижу у окна – за окном идет дождь.

На душе скребут кошки – я беден и тощ…

А в башке мысли-вошки: все в жизни не так.

Не башка – а чердак, кавардак и бардак…

Над Бродвеем сейчас опускается ночь.

И девчонки там – класс! Мне могли б они помочь

Утопить тоску… Только как к ним подойти –

Что сказать, что спросить, как себя вести?

Припев: Ты не ищи слова –

Слова одна ботва,

От них весь кайфолом!

Оставь свой старый дом

И при бульдозером –

Не думай ни о чем…

Вот я вышел из дома – бреду на Бродвей.

И бейсболку надвинул до самых бровей.

С кем тут затусоваться – с этой или с той?

Эта слишком крутая, эта – полный отстой…

Я от Дома печати прошел до Кольца.

Отвисать в однёху можно без конца!

Я повернул назад, и сам себе не рад…

Но в последний момент поймал девчонки взгляд!

Припев.

Я вновь сижу у окна – а за окном кипит жизнь.

За окном светит солнце – и все зашибись!

Я не знаю, для чего, я не знаю – зачем

Создавал себе я море ненужных проблем?

Не считай себя лохом, не считай себя крутым,

Ведь другие сомневаются в себе, как и ты!

Отключи «словомешалку» и без мыслей пари –

Ни о чем, ни о чем, не о чем с ней говори!

Припев: Ты не ищи слова –

Слова одна ботва,

От них весь кайфолом!

Оставь свой старый дом

И при бульдозером –

Не думай ни о чем…

Весь двор ему подпевает. Марс растягивает над крышами девятиэтажек огромное треугольное полотнище, действительно надувшееся ветром, словно парус. Веревка натянулась и дернулась… И Марс полетел с крыши вниз. Все застыли…

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Действующие лица:

П е т я

С в е т а

С т а н и с л а в Н е м и р о в

Звезды, зрители и участники

Действие происходит в Москве, на конкурсе молодых исполнителей.

Песня Пети и танец девочек из подтанцовки.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Стань моей судьбой,

Стань моей единственной судьбой!

Как мне позабыть

То, что может разлучить с тобой?

Нет, не позабыть…

Прошлое нельзя нам возвратить.

Не перечеркнуть

Нам того, что может разлучить.

Припев: Пламя на ветру, агнец на костре…

Просим у богов мы прощения:

«Отпустите нам прошлые грехи!..»

Жертвоприношение.

Милая моя!

Женщина любимая моя!

«Как мне позабыть?» –

Буду повторять упрямо я…

Нам не позабыть

Нашей непутевой юности.

Стало вдруг судьбой

То, что сделано по глупости.

Припев: Пламя на ветру, агнец на костре…

Просим у богов мы прощения:

«Отпустите нам прошлые грехи!..»

Жертвоприношение.

Закулисная часть концертного зала. Петя сидит один. Появляется Света.

ПЕТЯ. Свет? Привет! Ты откуда здесь?

СВЕТА. Слышала твою новую песню. Особенно понравилось насчет глупости.

ПЕТЯ. Упрек в моей тупости? Прости…

СВЕТА. Ты мне не рад?

ПЕТЯ. Беру свои слова назад. Гляди ты, заговорили в рифму. Нам пора открыть свою фирму рифм по производству рогов и стихов, копыт и мелодий. Под названием «Во саду ли в огороде».

СВЕТА. Тебе меня видеть неприятно?

ПЕТЯ. Беру свои слова обратно.

СВЕТА. А будешь издеваться… Я выпрыгну из платья!

ПЕТЯ. Вот, и у тебя в рифму здорово вышло – оглоблей мне в дышло.

СВЕТА. И больше сказать тебе нечего?

ПЕТЯ. Говорю тебе с утра до вечера, с первой нашей встречи в метро: ты царица – тебе нужен трон! А я нищий бездарь, у меня лишь клюка, потому что я ка-ле-ка.

СВЕТА. Весь двор знает, что я к тебе в Ростов ездила, теперь все знают, что я в Москву за тобой подалась. Как честный человек, ты теперь обязан на мне жениться. Ладно, только не думай, что я напрашиваюсь. Если серьезно, то это не единственный конкурс здесь проводится для молодых. Можно на других попробовать. Хочешь, я поговорю с членами жюри?

ПЕТЯ. Ни о чем с ними не говори. И так все ясно – спел я ужасно. Так всегда бывает, когда с чужого голоса… Какая-то черная полоса!

СВЕТА. Давай перейдем на прозу жизни. Ты думаешь, я готова все время унижаться? Буду бегать за тобой послушной собачонкой? Милый мой, таких как я – нужно завоевывать!

ПЕТЯ. Рыцарские турниры в честь прекрасных дам – это старая сказка. Проза жизни такова, что женщины давно уже сами выбирают себе пару, а потом лишь благосклонно позволяют мужчинам обманываться, будто те сами с усами. Будем откровенны: это не я тебя полюбил, а ты великодушно дозволила тебя полюбить. И с первой же встречи дала понять: ради тебя мне нужно выиграть не рыцарский турнир среди дворовых пацанов, а всероссийский конкурс эстрадных певцов… Не получилось, тем лучше.

СВЕТА. У тебя не получилось, может, у меня получится? Апина своего слепила из того, что было. А я буду лепить то, что мне нужно. Стой здесь и никуда не уходи.

Конкурсный концерт продолжается. За кулисами суматоха. Пробегают участники.

ОН. А ты видела Глюкозу?

ОНА. Я подумала, что это Земфира.

ОН. А та тоже в жюри?

ОНА. Нет, говорят, она пришла поболеть, за уфимских своих конкурсантов.

ОН. Уж лучше Уфа, чем Казань. Татары достали – на каждом конкурсе в финал продираются.

ГОЛОС ВЕДУЩЕЙ (звучит по трансляции). Следующим исполнителем на нашем конкурсе станет Елена Воробьева, город Самара!

Рев зрителей. Вдалеке доносится фонограмма, песня.

За кулисы долетают отсветы лазерных осветительных пушек, доносится дым, которым заволакивают сцену. Конкурсанты в полутьме мелькают, словно тени из преисподней. Вдруг перед Петей оказывается парень, удивительно напоминающий погибшего Марса, только он теперь в белоснежном сверкающем костюме модного покроя.

ПЕТЯ. Марс? Ты же с крыши упал!

МАРС. А теперь и у тебя крыша съехала.

ПЕТЯ. Съедет тут, конечно… Теперь мы квиты – я тоже провалился. Упал. Сорвался. Грохнулся оземь. Что мне теперь – домой возвращаться?

МАРС. Как ты ребятам во дворе в глаза посмотришь. Они в тебя верят. И ради меня, ради памяти обо мне – ты должен подняться. Жаль, я уже не могу.

ПЕТЯ. А ты теперь за Светкой тенью будешь ходить?

МАРС. Только когда вам будет нужна моя помощь. Главное, ты от нее больше не отказывайся.

ПЕТЯ. От твоей помощи?

МАРС. От Светланы.

Рев зала, дым становится гуще, мелькающих за кулисами теней прибавляется, и Марс теряется среди них.

Света подводит к Пете Станислава Немирова, почти в таком же сияющем костюме, какой был на Марсе.

СВЕТА. Петя, познакомься. Это известный продюсер…

ПЕТЯ. Знаю, по телевизору видел.

НЕМИРОВ. И я тебя на просмотре видел. Там ты выступил лучше, чем на записи.

ПЕТЯ. Знаю, мне низкие частоты на микрофоне срезали. Значит, в финал я не попал?

НЕМИРОВ. Попадешь на следующий год. Но нужно будет хорошенько поработать.

ПЕТЯ. На вас?

НЕМИРОВ. Над собой. У меня времени нет тобой заниматься. Поэтому мы со Светочкой договорились – она займется твоей раскруткой.

ПЕТЯ. Чем же я комиссию не устроил?

НЕМИРОВ. У жюри проблемы – своих нежно протолкнуть, да еще чтобы канал это устраивало. В общем, тут своя кухня. Сам посуди, слишком часто казанцы побеждать везде стали. Я не говорю уже про Алсу Сафину, про Диму Беланова – те вообще на Евровидении вторыми были. А тут и Ксюша Семенова выиграла в Геленжике международный конкурс, и Юля Маргулис на «Народном артисте» блеснула… Поэтому против тебя сразу ополчились, мол, сколько можно Казань двигать!

ПЕТЯ. А я чем виноват?

СВЕТА. Ты виноват уж тем, что кушать хочется всем, как писал дедушка Крылов про Волка и Ягненка.

НЕМИРОВ. Молодец, Светуля, золотые слова! Кстати, Петечка, используй это в какой-нибудь своей песне. А пока, извини, ты не в формате. Кидаешься из крайности в крайность – из рэпа в хрип, из шансона в попсу. Болтаешься между стилями…

ПЕТЯ. Как какашка в канализации.

СВЕТА. Вот только хамить не надо.

НЕМИРОВ. Ты была права, девочка. Он просто ёжик. Только у него пока иголки не отросли. А уже уколоть пробует.

ПЕТЯ. Ну да, вы все всё понимаете, в формате – не в формате. А мы парни деревенские, неотесаные, пальцы веером и сопли пузырями.

СВЕТА. Вот именно, шти лаптем хлебаем.

НЕМИРОВ. Ну что, согласен?

ПЕТЯ. Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон, как говорил Остапу Бендеру монтер Мечников.

НЕМИРОВ (смеется). Хорошо излагает, собака! Юмор присутствует, значит, талант есть. Образ мы тебе сделаем, главное, основа имеется. В Чечне был ранен. Друг детства погиб на твоих глазах…

ПЕТЯ. Это Марс.

НЕМИРОВ. Где Марс? Это планета такая?

СВЕТА. Марсом звали парня, про которого я вам рассказывала.

ПЕТЯ. Это Марс мне посылает знак.

НЕМИРОВ. Надеюсь, добрый знак. Биография это хорошо, внутренний нерв – замечательно. Все это нам очень пригодится. Ну так что, будем работать?

СВЕТА. Я готова. Спасибо, Стасик!

НЕМИРОВ. Пока-пока. (Исчезает среди закулисных теней).

ПЕТЯ. Уже «Светуля», «Стасик»?

СВЕТА. Тут принято друг к другу так обращаться.

ПЕТЯ. А принято друг с другом спать?

СВЕТА. Успокойся, девочки его не интересуют. Тут так принято.

ПЕТЯ. Понятно, значит, мальчики кровавые в глазах… Все кончено!

СВЕТА. Наоборот, все только начинается. Правда, поначалу придется по ночным клубам за сто долларов выступать. Стасик обещал на демо-версии записать, фонограммы. У него своя звукозаписывающая студия. Я от его имени буду представляться, когда ночные площадки будем обзванивать.

ПЕТЯ. А где мы будем жить?

СВЕТА. Квартиру снять в столице не проблема.

ПЕТЯ. Мы будем жить в одной квартире?

СВЕТА. Вот именно, только это не то, что ты думаешь. У нас будет общая цель, но не общая постель. Ведь сам говорил, что ты мне не пара? Посмотрим, что запоешь, когда на пару мы Москву станем завоевывать!

ПЕТЯ. А твоя учеба?

СВЕТА. На заочный переведусь.

ПЕТЯ. А если я не соглашусь?

СВЕТА. Поздно, Петечка. Теперь, как честный человек, ты должен… Ты же не сможешь меня кинуть? Ведь я уже обо всем договорилась, нам дают шанс. А домой, к себе во двор – туда уже не вернешься.

ПЕТЯ. Вот и Марс об этом говорил.

СВЕТА. Когда?

ПЕТЯ. Сейчас. Скорее всего, он будет с нами вместе жить.

СВЕТА. Наверное, пока мы о нем помним.

ПЕТЯ. Я о нем еще песню напишу. И она обязательно станет хитом. И волосы обязательно отращу, чтобы вы меня лысым ёжиком не дразнили.

СВЕТА (плачет). Тогда поехали!

ПЕТЯ (поет ту же песню, что пел в переходе казанского метро, когда они встретились). Девушка, вам моя песня понравилась?

СВЕТА. Главное, чтобы они всем нравились.

КАРЕГЛАЗАЯ

Звездопадом где-то

Пролетело лето.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Потерял девчоночку

Кареглазую.

Я брожу по городу,

Глаз твоих не нахожу

И с холодным дождиком

Разговор веду.

Про тебя, родимая,

Про свою беду.

Вокруг собираются тени, встают полукругом, среди них Марс и Немиров. Петя никого не видит, поет для Светы, плачущей рядом.

Фонари горящие,

Ночники гулящие.

Где теперь танцуешь ты, кареглазая?

С кем теперь танцуешь ты, кареглазая?

Тени подпевают Пете:

Оглянись, подожди! Все обиды прости!

Номер мой набери! Встречу мне подари!

Петя продолжает один:

Прикоснись ко мне рукой,

Кареглазая!

Нежным ядом напои

В ночь не уходи.

Снова вступают тени:

Потерял девчоночку, ой да кареглазую.

Бродит он по городу, ищет он зазнобушку…

Петя продолжает один:

Говорят ребята, она тебе не пара.

Ты найдешь девчоночку – раскрасавицу!

Ты найдешь себе девчоночку суперклёвую…

Листопадом лето

Пронеслось по свету.

Но в душе лишь ты одна, кареглазая!

О тебе мечтаю я, ты любовь моя.

Тени в танце разбрелись по закулисью. Петя поет финал.

Вновь придет к нам лето –

Танцы до рассвета.

Все равно найду свою кареглазую!

Песню для нее спою под гитарочку.

Света прижимается к Пете – спиной к спине. Все подтанцовывают, аплодируют.

НЕМИРОВ (седовласому старцу, подошедшему из жюри). Это мой новый проект. На хит потянет? Надо будет ее по радиостанциям раскидать.

З а н а в е с

Александр Воронин ЛИЕНЕРЕ разноцветная повесть

24.01.2013 | Автор: admin

34…

Линия между ночью и рассветом была прохладна и тиха. За черными деревьями уже проглядывалось предутреннее небо. Ветра не было, но туман под ногами струился и клубился, намечая движение как бы молочной реки.

Только что этого ничего не было видно, и вот уже Леся все это увидала. Мир просыпался с первыми запахами, первыми звуками, первыми просветами нового дня.

На востоке, или, может быть, там, где должен быть восток, заметно светлело, однако до восхода было далеко. Поражало даже не то, что из недавней темноты незаметно проступали предметы окружавшего пейзажа и один за другим узнавались пробуждающиеся звуки, – удивляла плавность возникновения очертаний незнакомой долины.

Леся шла вперед, сама не понимая, куда и зачем идет. Туман у нее под ногами волновался, и вот он уже оказался совсем не туманом, а легкими кустами как бы воздушных цветов. От покачивания кустики издавали очень нежный запах, который напоминал детство. Как они называются, Леся не знала, впрочем, она вообще плохо знала названия трав, кустов и деревьев – никогда не придавала этому значения. Очевидно, ботаник умер в ней еще за школьной партой, так и не родившись.

Как и зоолог: по первым птичьим трелям она даже не пыталась угадать, кто так радостно, устроившись на вершине дерева, славил готовящееся торжественно взойти над долиной Солнце.

А то, что поначалу она приняла за туман, на самом деле издавало звук струящейся воды. Между цветными кустами – уже совсем по-утреннему ласково – журчал ручей.

… Неужели это все сон?

Становилось все светлее, только почему-то предрассветная палитра утра была замешена не на розовых, а на зеленоватых, изумрудных тонах, не холодных, как этому учили их в художественной школе, а волнующе-свежих.

Леся вдруг сама улыбнулась неожиданной мысли: а ведь она, с детства горожанка, никогда еще не видела настоящего рассвета. Да и когда она могла бы его увидеть? Зимой просыпаешься, когда за окном еще темно. Рассвета не успеваешь заметить, потому что либо уже сидишь на первом уроке, либо опаздываешь на него… А с мартовским переходом на летнее время линия рассвета настолько резко отскакивает назад, что будильник верещит на тумбочке, когда уже за окном встало солнце. И тогда оно так ярко бьет в окно,

что его свету не хочется радоваться. Скорее бежишь в ванную, чтобы там укрыться от слепящих лучей…

… Где это было с тобой?

Леся снова осмотрелась вокруг и удивилась еще больше. Зима, будильник, холодный пол ванной… Когда ей все это приснилось? Или в каком это мире она пробудилась теперь?

Пейзаж с каждым мгновением становился все напоеннее светом, пронизаннее цветом и был до того непривычным, что казался неземным. Но в то же время и небо, и ручей под ногами, и лес вдалеке были настолько родными и знакомыми, что нельзя было избавиться от ощущения дежа вю: здесь она жила всегда и чувствовала себя больше дома, чем там…

… А, собственно, где это там?

Вспоминать недавний сон не хотелось. Не только потому что Леся предчувствовала, что ничего хорошего такие воспоминания не принесут, но прежде всего было некогда вспоминать тот тяжелый сон – вокруг столько было интересного! Мир словно рождался заново у нее на глазах. А может, это она заново рождалась… Все вокруг было таким новым, словно первозданным, и многому она даже не могла подобрать названий. Не хватало слов, впрочем, как и всем, кто долго занимается живописью, кому проще предмет набросать карандашом или сангиной, чем подобрать ему словесное определение.

Между тем в долине появились первые обитатели. Поймав на спине чей-то взгляд, Леся обернулась и увидела лань. А может, косулю или молодую олениху. Она не знала, как называются такие животные. Странно, у дикой твари во взгляде совсем не присутствовало страха, казалось бы, такого естественного для пугливых жвачных.

Вот бы подойти поближе и рассмотреть эту красавицу! Но разве пугливая газель подпустит близко к себе… Леся удивилась, что от первых ее шагов животное не шарахнулось стремглав в кусты, а наоборот, приветливо прошествовало к ней навстречу. Восхитительная грациозность очертаний и движений, раскованность и собранность, плавность и стремительность… Не дойдя двух шагов до Леси, бесстрашное создание вдруг резко изменило направление и скорость – но не испугалось, а просто поскакало к другим кустам, возле которых в траве катались, играя, два рыжих пушистых комочка.

Лань подошла к ним и стала следить за игрой-борьбой малышей. Леся, направившись следом, лишь в двух шагах поняла, кто перед ней – и сразу отпрянула назад: в траве резвились вовсе не такие уж маленькие львята! Они заметили, что за ними наблюдают, но бросились не за Лесей, а стали догонять молодую олениху. Та играючи уворачивалась от них, петляла по лугу, легко перепрыгивая с одного берега ручья на другой и вовсе не намереваясь скрыться. Да и львята отнюдь не охотились, а только играли с животным-жертвой, может, были сыты или еще не знали, что во взрослой жизни им придется питаться такими прекрасными существами.

Леся сообразила, что потеряла слишком много времени, отвлекшись на возню газели со львятами. За эти несколько минут долина совершенно преобразилась. Вокруг сновали птицы, устраивая радостную разноголосицу.

Небо стало совершенно светлым, и Леся не могла вспомнить, были ли на нем четверть часа назад ночные звезды. Светлая полоса будущего восхода разрослась на половину небосвода и неуловимо меняла охряные оттенки. Леся стала ожидать первого солнечного луча, почему-то ей казалось очень важным увидеть именно первый проблеск светила, готового подняться над горизонтом. Она так старалась не мигать, что глаза у нее заслезились, она их протерла обеими ладошками и посмотрела на пальцы, не испачкала ли их тушью.

Тут – по отсвету на своих ладонях – она заметила новый источник света, что находился сзади нее, напротив встающего солнца. Леся обернулась и ахнула. Над горизонтом с противоположной стороны полнеба занимали величественные соборы облаков, каждое из которых было величиной с материк. По их узорчатым стенам, начиная с самых вершин, двигался световой терминал: полоса, осиянная солнцем, которое еще не показалось обитателям долины. Световой занавес быстро опускался по склонам облаков, и чем большую их часть освещали лучи восхода, тем светлее становилось вокруг. Но отраженный от облачных громадин солнечный свет был мягок и прозрачен, все с тем же изумрудным оттенком, какого не получишь на палитре, сколько не смешивай охру с кобальтом.

Леся почувствовала, что этот свет пронизывает ее насквозь. Торжественное зрелище утра просто оглушило ее, она на какое-то мгновение вообще забыла, слышала ли какие-нибудь звуки вокруг. Однако не забыла, что можно пропустить первый луч солнца, поэтому заставила себя оторваться от облачного сияния и обернуться.

Ее словно ждали – тут же за горизонтом показался первый луч, словно сноп ослепительно сверкавшего прожектора или лазерной пушки, какие используют на шоу-программах во Дворце спорта. Сноп пошарил по небу, сфокусировался и стал опускаться в долину, оглаживая по пути кроны деревьев, клубы кустов и, наконец, пышную челку Лесиных волос. Захотелось закричать, как кричат на стадионе футбольные фанаты, но она не закричала – это в толпе таких же, как ты, хорошо кричать, а каково одной во всей долине…

… А почему ты решила, что здесь ты одна?

Она вздрогнула: действительно вокруг нее давным-давно уже не было никакой тишины. Птичий гомон усилился и вместо нестройного гама неожиданно гармонизировался в некое подобие стройного хорала. Скорее всего, такое ощущение создавала ритмическая основа журчания воды, которое не то чтобы стало слышнее, просто Леся на какое-то время, привыкнув, перестала его слышать.

А она в самом деле была уже не одна в долине. Возле кустов, где недавно резвились львята, стояла очень стройная изящная девушка, которая, как только Леся ее заметила, тут же стала к ней приближаться. Простое просторное платье ее ниспадало до земли причудливыми складками, из-за них движения ног идущей не было видно – и казалось, что она не шла, а будто плыла над волнующимся туманом цветов.

Не успела Леся подумать, откуда же появилась здесь незнакомка, как испугалась и оглядела свое одеяние. Ей казалось, что она была до этого в своей привычной ночной сорочке, но взглянув вниз, не увидела своих ног – на ней был точно такой же белоснежный простой и свободный наряд, совершенно невесомый.

Когда Леся подняла голову, то снова поразилась: девушка действительно не шла, а плыла над цветами, всего в полуметре над землей. И самым в этом видении удивительным было то, что полет над землей для такой девушки был абсолютно естественным. На окраинах сознания пропыло легкое сомнение, неужели все это действительно сон? Но Леся тут же отогнала его: если и было в мире что-нибудь явным и всамделишным, так это полет девушки над тихим ручьем.

А та, как до нее и пугливая лань, в пяти шагах от Леси свернула в сторону и уже смотрела восторженно на того, которого ожидала, но того Леся не заметила. Обернувшись, она увидела, к кому устремилась незнакомка. Среди цветов, легко опираясь на гибкую шею газели, шел к ним навстречу уже весь освещенный утренним солнцем человек с пышной копной волос до плеч и редкой бородкой.

Вся долина приветствовала его. Ради него надрывались птицы, ради него еще звонче покатился по камням ручей, львята путались у него под ногами. Больше того, даже облака за его спиной ярче заиграли всеми переливами изумрудных оттенков, и казалось, само солнце пришло в долину, чтобы приветствовать именно его.

Между тем, в нем не было ничего царственного. Наоборот, идущий навстречу больше походил на нищего пастуха. Он улыбался подлетавшей к нему девушке самой простой душевной улыбкой, слегка прищуриваясь от льющихся на него солнечных лучей.

Вид этого человека, такой обыкновенный и располагающий, почему-то очень смутил Лесю. Ей показалась, что она стала невольной помехой утреннему свиданию девушки с пастухом. Между тем они, ни сказав друг другу ни слова, обернулись к Лесе и в их взглядах не было ни досады, ни отчуждения. Никакого неудобства она им не доставила.

– Я Леся, – сказала Леся, секундой раньше, чем догадалась, что нужно представиться. – А полное имя мое Лейсан.

Человек тоже представился, но Леся то ли не расслышала его имени, то ли не разобрала звуков, составлявших незнакомое слово. Она подумала было, что пастух говорит на незнакомом языке, но тот сразу понял ее замешательство и поправился.

– Тебе проще будет называть меня Ленаром. На твоем языке это имя созвучно моему и привычнее для тебя.

Он представил и девушку, но и ее имени Леся не разобрала отчетливо, поэтому мысленно стала называть ее Лейлой.

– А как называется ваша планета? – спросила она и тут же устыдилась своего вопроса. Новые знакомые подтвердили ей, что они сейчас находятся именно на Земле, что сейчас именно двадцать первый век.

– Позволь нам не уточнять дальше ни места, ни времени, – продолжил Ленар словами фразу, начатую мысленно. – Не обижайся, Леся, ты еще так мало знаешь об окружающем тебя мире, так мало читала, что невольно свои представления подстраиваешь под увиденные фантастические фильмы. На самом деле все, что сейчас вокруг тебя, вовсе не сон и не съемочная площадка очередного блокбастера.

Так же естественно, как и начал, Ленар снова перешел на общение без слов, но Леся, к своему удивлению, легко его понимала: все, что он хотел сказать, тут же возникало у нее в голове не в виде отдельных слов и предложений, а понималось слитно целым периодом и так отчетливо, что не было никаких сомнений – это не ее собственные мысли и предположения, а именно обращенные к ней не произнесенные речи Ленара и Лейлы.

Лесе захотелось рассказать своим новым друзьям, кто она, откуда пришла, что происходило с ней в ее неполные двадцать лет, но она не стала этого делать, неожиданно открыв для себя, что и сама умеет разговаривать без слов. Не надо даже было мысленно составлять и произносить какие-то фразы – вся история ее такой еще короткой жизни, словно в комиксах, отобразилась в небольших по размеру, с киношной легкостью смонтированных картинках, промелькнувших на вогнутой панораме ее внутреннего "видеоэкрана". Ленар и его юная подруга, без сомнения, те картинки увидели тоже – и лишь сочувственно кивнули в ответ. Со-чувствовать, как тут же поняла Леся, для ее новых знакомых означало вовсе не жалеть, а чувствовать вместе.

Их со-чувствие было теплым, искренним, всепонимающим. И сразу сделало их такими для Леси родными людьми, что на глазах навернулись легким туманом слезинки. Однако сентиментальная пауза оказалась недолгой: новые друзья увлекли Лесю дальше в долину, освещенную вставшим в полную силу светилом.

Они шли в сопровождении целой свиты. Лань не отходила от Ленара, осторожно подставляя свою шею под его ласковую длань и старательно подлаживая свою поступь под его неслышные шаги. Львята продолжали гоняться друг за дружкой, то скрываясь в кустах, то вновь вылетая пушистыми мячиками под ноги компании, неторопливо шагавшей навстречу Солнцу.

Иногда к ним присоединялись незнакомые люди, шли некоторое время рядом, улыбаясь, а потом или отставали, или отходили в сторону. Все, как Леся поняла, желали встретиться взглядом прежде всего с Ленаром, но и ее разглядывали с добродушным любопытством и молча приветствовали.

Их путешествие продолжалось в молчании. Такой способ общения Лесе очень понравился. Потому что, во-первых, можно было не отвлекаться от созерцания великолепного пейзажа, который через каждые десять шагов будто приоткрывался в новом неожиданном ракурсе, во-вторых, можно было общаться троим одновременно и при этом не перебивать друг друга. Наконец, молчать было вовсе не обязательно – и Ленар, и Леся время от времени что-нибудь произносили вслух, а Лейла что-то тихо напевала высоким чистым голоском, словно вторила неугомонному птичьему хору.

Птицы! Леся впервые видела, чтобы птицы летали, так строго соблюдая разные уровни высоты: самые маленькие яркие пичужки юрко сновали над самой головой, и их крылья рассекали воздух с легким шелестом, белые птицы покрупнее, похожие на голубей, кружили выше, над деревьями, распушив веером хвосты, и их полет напоминал свадебный танец, а большие птицы напоминали легкие планеры – они парили высоко, у самых облаков, почти не шевеля крылами. Леся с сожалением подумала, что напрасно раньше не придавала значения братьям меньшим, практически не осознавая, что вокруг нее живут не одни только люди (братья по разуму).

Леся не заметила, как Лейла, обойдя Ленара сзади, пошла рядом, взяв ее за руку. Этот жест настолько просто и понятно передал желание Лейлы стать с ней подружками, что говорить об этом вслух уже не было необходимости. Они были примерно ровесницами и более старший Ленар годился им в учителя. Собственно, именно так к нему относилась и Лейла, и подходившие поприветствовать их встречные.

– Только, Леся, ради Бога, не считай, что я Христос, – вдруг произнес Ленар вслух, с легкой тенью неодобрения. – Твои религиозные познания, к сожалению, также неглубоки и путаны, как и знания о физическом мире, его химическом и психическом устройстве.

– Это правда, я плохо училась в школе, – призналась Леся, краснея до ушей (буквально: ушные мочки обожгло притоком крови). – Да и вдалбливали нам там, если честно, какую-то полную чушь…

– Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, – процитировала Лейла из "Евгения Онегина", единственного произведения из школьной программы, которое Леся знала неплохо, потому что в свое время сделала целый цикл акварельных иллюстраций к пушкинскому роману.

И эта цитата еще больше сблизила девушек. Ленар наклонился вперед, чтобы из-за Леси ему лучше была видна Лейла, и улыбнулся ей. Какая-то мысль промелькнула в его взгляде, и Леся успела уловить, что она предназначалась не ей, одно лишь поняла: новые друзья не имеют от нее ничего тайного и желают ей добра, однако знают о ней больше, чем могут ей сказать открыто.

Лесю их бережный заговор насторожил, впрочем, она легко отбросила какие бы то ни было подозрения, решив для себя, что если у Ленара будет необходимость, то он прямо выскажет ей все, что сочтет возможным.

Она уже совсем освоилась в непривычной обстановке и отошла ото сна. Хотелось есть, но Леся не знала, съедобны ли ягоды и плоды, в обилии зреющие на кустах и деревьях, которые встречались им на пути. Стоило ей об этом подумать, как Ленар, не замедляя движения, на ходу сорвал с низкого деревца, склонившего отяжеленные плодами ветви над самой тропой, оранжевый пушистый плод, похожий на абрикос, и протянул его Лесе. Она взяла, понюхала, но знакомого абрикосового запаха не ощутила и снова пожалела о том, что так невнимательно изучала в школе ботанику.

Лейле тоже достался оранжевый плод, так удобно и мягко укладывавшийся в ладони. Она его тоже понюхала, а потом приложила к щеке. Леся повторила ее движения. Кожица плода была бархатистой, упругой и податливой, теплое прикосновение к нему приятно ласкало. Лейла улыбнулась ей, это было похоже на тайное меж ними сообщничество.

Между тем тропа потянулась вверх по склону и вывела спутников на большую прямую дорогу. Окруженная деревьями и облаками долина осталась позади, а вдалеке перед ними показался золотой город у подножия голубых гор. До него было еще далеко, но Леся не чувствовала усталости и готова была идти пешком со своими новыми друзьями хоть целый день.

Однако Ленар, казалось, заранее читал не только все ее мысли, но и едва промелькнувшие побуждения. Он тотчас остановился, обернулся назад и поднял руку к небу – жест отчасти похожий на тот, которым голосуют на дороге путешествующие автостопом.

И сразу с неба стала к ним снижаться, планируя в воздушных потоках, большая белая птица, которая по мере приближения оказалась небольшой удобной лодочкой, а крылья ей служили широкими веслами. Кормчий, небольшой молоденький паренек, увидев Ленара, еще сверху замахал ему рукой, улыбаясь во весь рот. Он бесшумно приземлился, причем крылья сыграли роль пружин-амортизаторов, паренек откинул прозрачный купол и пригласил всех в салон.

Лесе очень понравился этот необычный планер, простые изящные линии которого вблизи вовсе не напоминали птицу. На передней панели перед кормчим она не увидела ни руля, ни штурвала и, совершенно невежественная в современной технике, так и не поняла, какая сила приводит летающую лодку в движение.

К сожалению, лани и львятам места в лодке не хватило, о чем малыши заявили отчаянным ревом, а их старшая подруга прильнула к Лейле, прощаясь. Та обняла красавицу за длинную гибкую шею, скормила ей свой абрикос. Леся с готовностью отдала и свой – губы лани оказались такими же теплыми и бархатистыми, как у абрикоса.

Ничего не поделаешь, животные остались на дороге. Задрав мордашки, они провожали улетавших жалобными взглядами.

Они взмыли вверх и полетели к городу у гор так легко и бесшумно, что Леся даже не заметила момента взлета. Лишь внутри все вдруг замерло и по коже пробежали мурашки. Она с силой ухватилась за предплечье сидевшего рядом Ленара, тот поморщился от боли, но руки не убрал, наоборот, другой ладонью ласково накрыл побелевшие от напряжения Лесины пальцы и ободряюще ей улыбнулся.

Сверху непривычный новый для нее мир смотрелся еще более впечатляюще. Сзади снова показалась утренняя долина, слева в прозрачном куполе лодки всеми цветами радуги заиграло набиравшее силу Солнце, справа на горизонте показалась изумрудная гладь океана с отражавшимися в ней материками облаков. Но все внимание Леся направила вперед, где высились горы с белоснежными шапками льдов, увитыми зеленью склонами и взбиравшимся на их подножия улицами золотого города.

– Как называется ваш прекрасный город?

Ленар произнес непонятное слово, Леся переспрашивать названия не стала, лишь удивилась, почему все имена у них начинаются на «ли» или «ле».

– Почему у нас? – в свою очередь удивился Ленар. – Разве твое имя не на те же звуки начинается?

– Значит, я тоже ваша! – Лесе нестерпимо защипало глаза от счастливого чувства возвращения на родину.

… Но откуда ты вернулась?

Она поглядела вниз и увидела мрачный квадрат, засыпанный песком, исполосованный асфальтовыми дорожками и окруженный серыми высокими коробками с черными глазницами окон. За одним из этих окон была маленькая комната Леси – с низкими потолками и стенами, оклеенными разноцветными полосами бумаги… Леся отшатнулась от борта лодки и, испуганная, прижалась к плечу Ленара, стараясь убедить себя, что тот каземат, который она увидела сейчас, был всего лишь кошмарным сном.

– Ночью я видела глупый дурной сон, – сказала она, – который мне не хочется вспоминать.

– Но совсем недавно ты считала нас с Лейлой и все окружающее прекрасным сновидением, – ответил Ленар. – Боюсь, тебе не совсем ясны границы между сном и явью. Так же как между сознательным и бессознательным в каждом из нас.

– Да хватит вам! – улыбнулась Лейла, прикрыв глаза и подставляя лицо ласкающим солнечным лучам. – Вместо того, чтобы укорять Лесю в ее невежестве, лучше бы признался, какая она у нас красивая.

– С удовольствием подтверждаю, – согласился Ленар, – очень красивая. И я ее ни в чем не укоряю. Дело в том, что ей нужно будет очень многое вспомнить. Вижу, она до сих пор не может поверить, что здесь она долго жила и хорошо знает нашу реальность.

– Тогда где я была? – спросила Леся. – Это мне все снилось?

– «Мы сотканы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша жизнь», – процитировала Лейла и сама же пояснила. – Это Шекспир писал.

– Там была другая реальность, – продолжал Ленар, впрочем, не добавив никакой ясности. – Ты обо всем еще узнаешь, точнее, все вспомнишь. И Лейлу я попрошу тебе в этом помочь, хорошо? Только не нужно спешить, знания о нашем мире сами собой станут всплывать в твоем сознании.

Они снова перешли на безмолвный разговор, в котором принял участие и молоденький кормчий. Правильнее будет сказать, что он ничего и не говорил, а лишь помогал в какие-то минуты взглянуть на окружающее великолепие своими глазами. И Лесе каким-то неведомым образом сразу стало понятно, как движется и управляется птица-лодка. Потенциальная энергия, заключенная в кристаллах, скрытых за панелью управления, повинуясь мысленным посылам кормчего, сама избирала для них наиболее рациональный и безопасный путь в пространстве.

А золотой город приближался, уже можно было рассмотреть некоторые здания. Архитектура их была чрезвычайно разнообразна, но в отделке действительно преобладали золотистые тона. И еще на одну особенность Леся обратила внимание, как только они оказались над городом: в его планировке отсутствовали прямые магистрали, а улицы и переулочки плавно огибали кварталы, отдельные строения, парки и водоемы. Создавалось впечатление, что город встраивался в существующий природный ландшафт, стремясь органично слиться с ним, а не подчинять его своей прямолинейной логике развития.

– Сколько в городе жителей? – спросила Леся.

– Постоянных немного, – ответила Лейла. – Горожане предпочитают жить на природе. Большинство зданий здесь нежилого назначения. В основном это культовые, учебные, коммуникационные. А то, что на улицах сегодня так много народу, не случайно. Ты сама все увидишь.

В центре города на холме возвышался храм или дворец, своего рода архитектурная доминанта всего городского пейзажа. Именно к нему стекались толпы горожан по всем улицам, ведущим к центральной площади. Очевидно, Ленар и Лейла направлялись в город для того, чтобы тоже принять участие в неком событии, праздновании или богослужении, которое должно было начаться в том дворце.

Кормчий направил лодку вниз по пологой спирали, давая Лесе возможность осмотреть город со всех сторон. Этот спуск заставил замереть сердце, однако принес и детскую радость невесомости. Ленар по-прежнему прикрывал Лесину ладонь своей, сухой и горячей, а она доверчиво прижималась к его плечу, когда они вдруг пролетали слишком близко с каким-нибудь шпилем или башней.

Для посадки кормчий выбрал плоскую крышу большого круглого строения, назначения которого Леся не знала. Здание было полупрозрачным, снаружи его обвивали спирали эскалаторов, поднимающие желающих вверх с этажа на этаж, а внутри него сновали капсулы лифтов, в которых спускались и поднимались горожане.

Кормчий отыскал среди стоявших ровными рядами таких же лодок-птиц свободное место и мягко опустился на площадку. Полет закончился, а Леся еще долго не решалась подняться со своего места – выяснилось, что в воздухе ее все же слегка укачало. Ленар помог ей подняться, взяв под локоть, приобнял и помог переступить через борт.

Они пошли к краю крыши, куда стекались прилетевшие на празднество, там их ждала воронка эскалатора, который плавно огибая стены здания, медленно спускал всех на землю. Чем ниже они спускались, тем слышнее становились приглушенные голоса идущих к храму. Слышавшаяся поначалу разноголосица при приближении оказалась неизвестным Лесе псалмом, который пели вполголоса хором, причем довольно стройно, несмотря на то, что дирижера не было, точнее говоря, у каждого дирижер был где-то внутри. Псалом распевали на разных языках, однако отчетливо слышались и русские слова библейского текста, но Леся не знала точно, слышит ли она их издали или они звучат в ней самой.

Теперь стало понятным, что именно напевала Лейла во время полета. Она и сейчас с удовольствием вступила в негромкий хор, и Леся тоже попробовала подхватить мотив. Она взяла Ленара под руку, однако вскоре убрала свою руку, посчитав этот жест неуместным в такой обстановке. Ленар шел с ними рядом, но уже не принадлежал им одним – проходившие мимо люди оказывали ему знаки внимания, но не столько почтительные, сколько отличительные.

По мере приближения к храму народу вокруг становилось все больше, однако и сам храм с каждым шагом все величественнее возвышался над округой. Теперь у Леси уже не возникало мысли, уместятся ли в нем все многоликие людские реки, стекавшиеся к нему с разных сторон.

Это был Храм Солнца, как подсказала Лейла. Его белоснежные стены с причудливой резьбой мелких барельефов украшали тонкие прорези окон со сверкавшими золотом ажурными решетками. Храм стоял в центре огромной площади, с четырех сторон к нему возносились широкие лестницы, выложенные из голубого мрамора, желтые прожилки которого рисунком напоминали каменный сад. Через широкие высокие ворота, заключенные в полукружье колоннады, в приделы храма широким потоком вливались прихожане. Хор голосов под сводами зазвучал громче и яснее, отчетливо прослушивалось стройное четырехголосье. К тому же из-под самого купола, утонувшуго в мареве солнечного света, доносился необычный аккомпанемент – что-то среднее между почти человеческим тембром органа и придыханием ветра.

Лучи Солнца пронизывали храм почему-то в двух направлениях сразу – из окон они падали под углом, искрясь мириадами светлячков, и в то же время сноп солнечных лучей лился из самого купола вертикально вниз, освещая ступенчатое возвышение в центре. Леся не заметила, как Ленар отошел от них, и увидела его уже в самом центре, у пирамидального амвона, когда он вместе с другими мужчинами, отличавшимися от собравшихся более старшим возрастом, стал подниматься по ступеням, оставляя между тем вершину пирамиды свободной.

Именно на эту вершину из-под купола ударил новый поток яркого света, который, оставаясь белым, неуловимо распадался на всю гамму радуги, чтобы в следующую секунду вновь собраться воедино. Эти переливы света и цвета настолько захватили Лесю, что она пропустила тот момент, когда вся масса людей, собравшихся в храме, вдруг затихла, затаив дыхание, и разом выдохнула, издавая ликующие возгласы. Все глядели наверх, в сияющую сферу купола, откуда в облаке света, словно на парашюте, спускалась вниз сверкающая звезда. Свет от нее по мере спуска неудержимо нарастал, заливая радужными волнами все пространство храма, так что стало больно на нее смотреть.

В это время Лейла обернулась к Лесе и закрыла ей глаза своей ладонью. Сквозь ее дрожащие пальцы Леся все же могла видеть окружающее, как сквозь солнечные очки. Нестерпимо яркий свет, бьющий снопами лучей из середины, заметно приглушенный, теперь не слепил глаз, и Леся увидела, что та звезда горит в диадеме прекрасной женщины, которая медленно опускается в самую середину возвышающегося амвона. Стоящие на три ступеньки ниже жрецы, среди которых Ленар казался самым молодым, взялись за руки и приветственно подняли их вверх – навстречу блистающей женщине.

Леся убрала от глаз руку Лейлы и сразу почувствовала головокружение. Столько сияния и цветовых переливов просто не успевало запечатлеться на сетчатке глаз – столь явный перебор зрительных впечатлений в конце концов сделал Лесю невосприимчивой к происходящему, она плохо соображала и мало запомнила, сколько продолжалось священнодействие и что в его ходе объясняла Лейла. Было трудно дышать, казалось, будто с каждым вздохом легкие обжигает сухим горячим ветром.

Леся потеряла сознание. Но не в узкомедицинском смысле слова – она продолжала стоять на ногах, все видела и слышала вокруг, но ее обособленное "я" перестало включаться. Это было общее со всеми чувство ликования и сорадования от встречи с блистающей в самой середине храма женщиной, которая медленно поворачивалась вокруг, простирая к собравшимся горожанам руки. От ее пальцев над головами прихожан струились едва заметные лучи очень теплого цвета, но названия этого цвета Леся не могла вспомнить.

Потом голоса поющих усилились, песнопение стало более высоким. И женщина начала подниматься в воздух над руками жрецов – так же медленно, как до этого опускалась из-под купола. Все собравшиеся в храме замахали ей на прощание руками, Лейла взяла Лесю за руку и тоже подняла ее вслед улетавшей ввысь звезде – у Леси уже не осталось сил даже на то, чтобы самой поднять руку. Сияние от возносящейся вновь усилилось, и теперь Лесе пришлось закрыть глаза. Но как только она это сделала, как тут же провалилась в забытье, только не во мрак и пустоту, а в белое спокойное безмолвие, сквозь которое, как через туман, глухо доносилось пение в храме Солнца.

21…

Ты лежишь на мягкой постели, укрытая пледом, и на лице застыло подобие улыбки. Ты не знаешь, где находишься. Не слышишь своей школьной подружки Светки, которая сейчас на кухне курит и болтает с Иреком.

Ирек ее парень, высокий, красивый, худой. Все происходит в его однокомнатной квартире, в угловой, на первом этаже старой панельной девятиэтажки. За полупрозрачным, года три не мытым окном сгущаются серые сырые сумерки.

Светка болтает с Иреком, тот колдует у плиты – что-то кипятит в обожженной алюминевой ложке. Светка ждет, когда он сготовит. Потом это варево они вводят себе в вену – сначала Ирек сделает укол подружке, очень осторожно, между пальцами ноги, а потом себе – привычно, ловко, вполне профессионально.

Потом оба закрывают глаза и некоторое время молчат. Молчишь и ты, потому что не знаешь, где сейчас находишься, в каком мире… Леся шевельнулась на кушетке, повернулась на живот, уткнулась лицом в грязную подушку.

– Она не откинулась там у тебя? – сказала Светка, открыв глаза. – Ты ей такую дозу вальнул, придурок?

– Ничего, очухается, – ответит ей Ирек, когда встанет и вернется в этот привычный мир опостылевшей кухни. – Хотела отлететь, глюков поймать… вот и пусть ловит.

Он идет в комнату, сбрасывает с тебя плед, бесцеремонно, как мешок, переворачивает на спину бесчувственное твое тело, которое теперь будет жить отдельно от тебя. Серая кофточка на животе задерется, обнажив проколотый серьгой пупок, из растегнутых джинсов покажутся белые трусики. Ирек хмыкнет и станет гладить это тело, сначала живот, потом сунет руку под кофточку, смяв сначала одну, потом другую грудь…

– Ты совсем охренел, идиот! – крикнула Светка из кухне, откуда ей было видно происходящее в комнате. – Она хоть дышит, ты послушал?

– А может, трахнуть ее, пока она в отлете? – спросит Ирек, когда его рука беззастенчиво нырнет под трусики. – Все равно, что резиновую куклу из секс-шопа.

– Секс-жопа! Убери свои грязные руки! – Светка бросилась в комнату, отдернула руку Ирека от тела, которое к тебе уже не имеет никакого отношения. – Леська моя лучшая подруга, если бы я знала, вообще бы ее не привела.

– Ну тогда сама ложись, раз подружку жалко.

– Куда? Место занято.

– Давай ее на пол положим, ей не один ли черт.

– Да пошел ты…

– Или сама ложись. На полу даже круче, – Ирек расстелит на полу плед, сброшенный с твоего тела. – Раздевайся.

– И так сойдет, – Светка стянула колготки вместе с трусами, не снимая юбки, отшвырнула ногой в угол.

– Нет, фифочка, совсем раздевайся, – Ирек станет долго расстегивать штаны, растягивая рот в улыбке предвкушенья. – Ну, давай, Светик, не ломай мне кайф.

Светка разделась донага, легла на плед, равнодушно уставившись в слепяще горящую на потолке стосвечевую лампочку, торчавшую из того, что когда-то было люстрой. Ирек навалился на нее и засопел, видимо, изображая страсть. Светку все его телодвижения совершенно не интересовали. Она только раз ойкнула и поморщилась.

– Да тише ты тыкай, девственности лишишь.

Ирека эта корявая шутка рассмешит и раззадорит, он еще ожесточеннее примется за дело. Но ты не будешь видеть его вздымающихся ягодиц, тело без тебя не шелохнется от омерзения… Они совершали этот акт нелюбви, каждый уйдя в свои ощущения: она – пространственной пустоты и неподвижности времени, он – зуда в чреслах и звона в ушах.

Тело твое, почти бездыханное, лежит на чужой постели, а в ногах твоих сотрясается в похоти чудище о двух головах, бьется, словно в агонии. Предчувствуя близость апогея, Ирек рычит от блаженства, Светка визжит от боли. И вот уже Иреку не хватает воздуху, он переполнен…

Сейчас он стиснет зубы в бульдожьей хватке и зажмурится от ослепительной вспышки, в которой разноцветным калейдоскопом пролетят двадцать четыре кадра в секунду:

1. Он будет иметь этих молоденьких шлюх, будет сажать их на иглу, чтобы не остаться одному среди этого ужаса, в который он превратил свою жизнь.

2. Сначала поймали в "сачок" его, теперь он будет ловить других. И чем больше успеет (пока…) увлечь за собой (… не настал конец!) в неизбежное…

3. Он трахает их вовсе не потому, что любит, и не потому, что невтерпеж. Ему нужно доказать, и прежде всего самому себе, что в нем еще остались другие желания, кроме постоянного желания уколоться.

4. Ирек вовсе не такое жлобье и скотина, каким пытается показать себя перед этими дурочками. Просто им нравятся его грубые ласки и хамские комплименты.

5. Он вполне осознает, что безнадежно болен. И достаточно хорошо изучил свою болезнь, чтобы понимать, как и чем, когда и куда нужно ввести дозу, как соскочить с иглы и хотя бы на время дать организму передышку. Этим он себя не спасет. Но хотя бы продлит свой срок.

6. А ведь и у него могло бы все быть иначе! Если бы в их институте не нашлись однокурсники, у которых всегда был в заначке шприц, заряженный дозой. Девчонки таких почему-то любили больше.

7. Некоторые из тех крутых парней уже не могли досидеть до конца лекций и кололись прямо под галдение с кафедры про эффект Ганна – и начинали воспринимать эти высокочастотные колебания (в полупроводнике с N-образной вольтамперной характеристикой) уже не умом, а всей утоленной плотью.

8. Поначалу давали попробовать всем желающим. Вот и Ирек рискнул. Началось все с невинного любопытства желторотого первокурсника, а закончилось большим шмоном и шухером. Хорошо хоть деканат решил ограничиться исключением, без сигнала в милицию. В самом деле, зачем выметать сор из избы, и кидать тень на почтенный храм науки…

9. Чем пыхтеть на нарах, Ирек предпочел загреметь в армию и явиться ягненком по повестке военкомата. Справедливо рассуждая, что два года службы – достаточный срок, чтобы избавить сына от наркозависимости, родители не стали подключать своих знакомых, могущих выправить отсрочку на год.

10. Вот только поезд с призывниками, вопреки заверениям военкома, отправился не на цивильный запад, а на непокорный юг. В заплеванном сортире переполненного вагона Ирек продолжал колоться.

11. Ломку Ирек прошел в карантине, а потом началась безумная беготня, выматывавшая почище ломки, строевая, огневая…

12. Иреку еще повезло, что он попал в часть, где офицеры, запуганные нескончаемыми проверками из Ставрополя, старались на корню задавить всякие ростки "дедовщины".

13. Так что служить было сносно, только не покидало жуткое чувство, будто ты попал на другую планету. В параноидальную пародию на пионерские лагеря, которые еще довелось застать Иреку в детстве.

14. И единственным способом вернуть себя на некоторое время в комфортное состояние оставался кайф. В части ширево доставалось только дембелям, а молодые пробавлялись травкой. И то от случая к случаю.

15. Поэтому, уже на втором году службы, Ирек одним из первых записался добровольцем, которых набирали в Чечню. От приехавших за пополнением "купцов" немедленно разнесся по части слушок, что наркота там гуляет свободно.

16. Из шести чеченских месяцев запомнилась грязь, которую им пришлось месить день за днем по сельским околицам. На сапогах все время гирями висела глина, которая ни за что не хотела отлипать, сколько ни махай ногами. Неделями негде было просохнуть и согреться.

17. Ни в одну серьезную переделку их отряд, на счастье, так и не попал. Чечены все время уходили со своих позиций за несколько часов до их появления, лишь по ночам устраивали дикую стрельбу, эхо которой долго не стихало в горах.

18. Лишь однажды Ирек испытал настоящий ужас войны. Им поручили откапывать и грузить на машину пленных "славян", которых боевики казнили и зарыли в лесу. То, что они откопали, выглядело комшаром. У всех убитых были отрезаны головы, спущены штаны, а там, где у людей находятся гениталии, зияли глубокие черные вырезы…

19. Их перебросили на равнину, относительно спокойную, когда в горах начала появляться "зеленка" – с началом весны столкновения с отрядами непокорных чеченов обычно возобновлялись.

20. А там и дембель подоспел. Так что Ирек отделался "малой кровью" – растертыми в кровь ступнями. Но зато взамен он получил положенное вознаграждение, льготы участника военных действий. И вдоволь "дури". Правда, она была плохого качества, зато дешевая.

21. Если уходил в армию Ирек начинающим, то вернулся на гражданку уже законченным наркоманом. Ничего не подозревавшие родители порадовали сына отдельной однокомнатной квартирой – бабушка не дождалась внучка, преставившись, но зато предоставила свою приватизированную и завещанную ему жилплощадь.

22. Полученные за Чечню деньги кончились быстро. Но к тому времени Ирек успел втереться сначала в распространители, а потом и сам стал держать точку – веским доводом послужила все та же бабушкина квартира.

23. Незаконченное высшее образование (правда, всего полтора семестра) и корочка "чеченца" (впрочем, тоже мало заслуженная) сделали Ирека в глазах дружков "весовым". Его признала братва.

24. И теперь у него на хате постоянно "пасется" то одна телка, то другая, приводят по его просьбе своих подружек, которым тоже хочется попробовать того кайфа, которому когда-нибудь обязательно придет конец, который страшен уже тем, что его наступление длится бесконечно…

– Конец фильма, – скажет Ирек свою коронную фразу, отваливаясь на бок. – А ты опять не кончила?

– Да очнись ты, придурок! – кричала ему Светка. – Не слышишь, что ли, к тебе приехали.

По немытому кухонному окну маяком трижды сверкнули галогенки автомобильных фар, трижды коротко взвизгнул сигнал иномарки. Этот условный знак сразу вернул Ирека в действительность. Тут же вскочив и подлетев к окну, он увидел красный БМВ и тихо обматерил незваных визитеров. Но махнул при этом рукой, так, чтобы жест перевел движение его губ как "сейчас выйду".

Ты по-прежнему лежишь на смятой постели в забытьи и не видишь, как, на ходу застегивая штаны и не попадая ногами в смятые туфли, Ирек бежит на крыльцо. Ты только шепчешь одно заветное слово…

– Что? – пытается разобрать твой шепот Светка, склонившись над тобой. – Лена?.. Лина?.. Леська, ты как? Очухалась?

Но больше она ничего не услышит и, накинув плед на плечи, подойдет к окну. Там она разглядит, как Ирек влезет по пояс в окно машины, потом вылезет обратно, засовывая себе под рубашку какой-то сверток.

- Сами больше не приезжайте, кого-нибудь пришлете или я сам, – расслышит она голос Ирека, последние слова которого заглушит взревевший двигатель.

Ирек возвращается, долго роется в прихожей. Светка идет в комнату и там он снова валит ее на пол. Возятся они довольно вяло.

– Ирек! Хватит, сказала… Дай покурить лучше…

– Ты же ни с чем осталась, теперь ты кончишь…

– Обойдусь. Сейчас Леська встанет.

– Давай теперь ты на мне, – Ирек ложится на спину и силой затаскивает Светку на себя, мурлычет припевчик пошлого шлягера. – Двигай-двигай-двигай-двигай те-лам…

Твое тело начинает двигаться, оживать. Ты потянулась и открыла глаза. То, что ты лежишь на чужой кровати в незнакомой комнате, тебя покуда совсем не удивляет. То, что происходит на полу у твоих ног, кажется диким танцем… В этой оседлавшей мужчину, извивающейся ему в такт, молоденькой худенькой женщине с едва наметившейся грудью и впалым животом, блестящая кожа которой покрыта гусиной кожей и в холодном электрическом свете лампочки отливает мертвенным серебром, ты медленно-медленно, наконец, припоминаешь имя – Света. А потом и то, что вы когда-то вместе учились в школе. Но ты ушла после девятого класса в училище, а она продолжает учиться в одиннадцатом…

– А, Леська, ты оклемалась? – говорит эта женщина, поворачивая к тебе лицо, но не прекращая своего странного занятия. – Сейчас. Я закончу. И пойдем домой.

– А может, она тоже хочет? – подает голос мужчина, продолжая сопеть широко открытым ртом. – После отходняка перепихнуться мило дело.

– Меня тошнит, – произносит кто-то у тебя возле уха голосом, похожим на твой.

– Сейчас, Леська, сейчас, – отвечает женщина и убыстряет свой дикий танец на животе мужчины.

У нее большие, аккуратно подведенные глаза, их у вас в классе всегда считали красивыми. Но сейчас в них никакого выражения. Больше это вынести ты не можешь.

Перешагнув через голову мужчины, ты бросаешься в прихожую. Вслед тебе еще несется женский голос, сообщая, что туалет налево, но ты уже в своей куртке, натягиваешь сапоги и выскакиваешь за дверь.

Уличный холод немного тебя освежит. И ты поймешь, почему убежала от Светки. Почему, наблюдая, как та егозит ягодицами, сидя верхом на мужчине, ты никак не хотела подумать о Лейле с Ленаром…

Ветер распахивает куртку, заплетает ноги, ставшие почему-то словно соломинками. Идти через двор недолго, но ты успела сильно продрогнуть. Ты не сразу вспомнила даже свой подъезд, хотя среди однообразных девятиэтажек без труда отыскала свой дом.

Все время думая лишь о том, чтобы ничего не забыть из того, что случилось в зеленой долине и золотом городе, ты взбираешься по ступеням на первый этаж, поднимаешься на лифте до седьмого и долго не можешь попасть ключом в замочную скважину. Наконец, длинный штырь с зазубринами, который в темном месте вполне бы сошел за холодное оружие, со скрежетом проваливается внутрь, лязгают язычки замка, и железная дверь со скрипом раскрывается.

Ты попадаешь в еще одно незнакомое место, но теперь догадываешься, что когда-то здесь жила с родителями. Вон они, как всегда, лежат на диване перед мелькающим экраном.

– Кызым, это ты? – спрашивает мать, хотя прекрасно знает, что это именно она. – Плов на плите, разогрей себе сама, мы уже легли.

И ты греешь плов, хотя совсем не хочешь есть, но не хочешь, чтобы мать вставала и начинала, как всегда, о том, какая ты худая, совсем ничего не ешь… Ты стараешься не слышать назойливых рекламных мотивчиков за стеной, чтобы не забыть тот волнующий храмовый мотив.

Сейчас поскорее бы лечь в постель, укрыться с головой – и только тогда предаться удовольствию вспоминать по минутам все, что приключилось в той прекрасной стране.

– Лека, там сейчас комедия начнется, – говорит за спиной отец, он вышел на кухню за спичками. Значит, идет курить. Придется ждать, когда освободит ванную комнату.

Теперь быстрее проглотить еду, вымыть за собой тарелку, чтобы мать не поднималась. Вот и ванная свободна.

Ты встаешь под теплые струи душа, омываешь лицо, стараясь не мочить волос. Иначе придется тратить еще время на то, чтобы их просушить. Почему-то все это время ты стараешься не смотреть на свое обнаженное тело. Нагота ощущается не как что-то постыдное, но непременно требующее покрова. Такого, какой ты обнаружила на себе в залитой утренним светом долине.

По сравнению с ним твоя ночная рубашка из тонкого шелка, скользнувшая по телу сверху вниз, кажется сшитой из грубой мешковины.

А вот и твоя комната, оказывается, она такая маленькая. И потолки давяще низкие. В ней тоже все незнакомо и припоминается постепенно. Вот на стене твоя первая акварель, побывавшая на выставке учащихся художественных школ. Ранняя весна, какая-то слякоть расплылась по бумаге причудливой паутиной. Стол завален аудиокассетами, кистями, карандашами. Постель ты с утра не заправила, чтобы вечером не расправлять…

Скорее выключить свет, нырнуть под холодное одеяло, свернуться калачиком, чтобы скорее согреться и из той темноты, которая обступила тебя, снова начать вспоминать тот чудесный нездешний рассвет.

Как же они называли свой город? Лия… Ле… Ты и тогда не смогла разобрать переливов их речи, а теперь звуками нашего языка их повторить будет трудно.

И снова зеленая долина. Неземная тишина только подчеркивается журчанием тихого ручья. Впрочем, теперь тебе приходится затрачивать определенные усилия, чтобы вызвать в воображении те краски и полутени, которые там казались такими прекрасными…

Но даже не эти усилия будут вызывать в тебе с каждым днем нарастающее недовольство. Окажется, что ты очень мало потрудилась запомнить все мельчайшие детали внешности того пастушка, который просил называть себя для удобства Ленаром.

И даже не во внешности было дело. Не давала покоя загадка его внутреннего покоя и сосредоточенности. Как, согласно известному выражению, короля в театре играет его свита, так и там, в зеленой долине, Ленар ничем не подчеркивал своего превосходства над остальными, тем не менее, и люди, и звери тянулись к нему – просто постоять рядом, в лучах его светящихся любовью глаз. Он даже старался, как казалось, всем дать почувствовать себя ровней. Но свита его все равно не признавала панибратских отношений.

Ты очень мало времени пробыла рядом с этим необычным человеком и теперь жалеешь, что не успела о многом поговорить с ним. Да, я растерялась, почувствовала себя в его присутствии маленькой девочкой, слепым котенком, который ничего в этой жизни не знает и не умеет.

Помнится, ты всегда смеялась над Светкой, которая в каждом классе заболевала фанатическим фан-обожанием новой поп-звезды, начиная с гупошлепистого Губина, кончая дебиловатым Децлом. Но теперь я поняла, что и сама способна стать фанаткой и пойти за своим кумиром на край света. Но ведь это Ленар!

Потянутся долгие и короткие осенние дни, потом лужи станут замерзать по утрам. Оледеневший асфальт станет звонким под твоими каблучками. А ты все так же будешь стоять в продуваемой ноябрьскими ветрами синтепоновой курточке на автобусной остановке, стесняясь своего громоздкого мольберта на плече, и думать о своем возлюбленном, с которым вам не суждено будет встретиться в этой жизни.

… Господи, как мне вынести такое испытание?

В училище, конечно, все заметят, что стала еще больше тиха и замкнута. Анилиновна (так студенты за глаза называли своего педагога по живописи Алину Алиевну) отметит с удивлением, что в твоих работах в классе начали проступать ядовитые стронциановые тона, словно сквозь твои изумрудные зрачки все вокруг окрашивается зеленым ядовитым светом.

Ты станешь еще больше равнодушна к привычным ухаживаниям общепризнанного курсового "нифера" Глеба, который чуть ли не ежемесячно перекрашивает свой неформальный гребешок на голове, строго следуя спектральной последовательности цветов – от теплых к холодным. И когда он появится однажды с фиолетовыми клочьями шевелюры на голове, чем напугает мать, вышедшую открыть, ты просто ему скажешь:

– Пошел вон, чтобы я больше тебя здесь не видела, – и захлопнешь перед его носом дверь. Чтобы снова закрыться в своей комнате и вернуться к прерванному мысленному разговору с Лейлой.

Странно, ей действительно кажется, что она может говорить со своей неведомой (невидимой) подругой. Еще более странным окажется то, что в своих беседах вы никогда не коснетесь имени Ленара. Разговор, насколько Леся могла понять бессловесные периоды Лейлы, касался самых общих тем их мира, однако каждый раз, пусть косвенно, имел отношение и к тому, в ком они обе не чаяли души.

Рассказать о своих сомнениях было не кому. И тогда Леся прониклась убеждением: с отголосками того прекрасного мира, в котором остался Ленар, можно столкнуться и в нашей жизни. Стоит лишь быть внимательнее к тем знакам, которыми наше бессознательное начало, весь окружающий нас эфир посылает в наше дневное сознание. Этот знак подадут самым простым и случайным способом.

… Так и получилось со мной.

Стоило проснуться с утра с таким убеждением, как на первой же паре в училище в столе окажется газета, оставленная кем-то накануне, точнее говоря, рекламная многополоска с рулеточным названием "Ва-банкъ", а первым бросится в глаза бесплатное объявление о телефоне доверия, по которому психологи оказывают анонимную помощь молодежи, испытывающей наркотическую зависимость или возрастные проблемы.

– Телефон доверия слушает, – ответят на другом конце. – Вы можете не называть себя, но для удобства я хочу представиться. Меня зовут Лейла.

И ты сразу повесишь трубку. Впрочем, так легко убедить себя, что это просто совпадение, что такое имя вовсе не редкость. Можно даже на какое-то время постараться обмануть себя и представить, будто телефон-автомат возле гастронома на самом деле и есть засекреченный аппарат для междугородной вневременной связи с Золотым городом, где проживает ее ночная неведомая собеседница.

… Второй раз Леся звонить в службу психологической помощи не стала. А зря. Ведь психолог Лейла дежурила там всего два раза в неделю, а в остальные дни на звонки отвечали ее сменщицы.

13…

Меня все время занимала тайна "золотого сечения". Еще в художественной школе, когда нас учили законам пропорции, училка Надежда Петровна упомянула о нем. А потом, когда я стала расспрашивать ее, посмотрела на меня с таким недовольством, что я тут же уткнулась в парту и замолкла.

Теперь, через столько лет, я думаю, что Надежде Петровне просто не захотелось отвлекаться от темы урока, ей было не до посторонних вопросов – лишь бы успеть до звонка рассказать свое. Но мне тогда показалось, ее недовольство было вызвано тем, что я дерзнула проникнуть в страшную тайну, которую открывают лишь посвященным.

Ах, эти детские фантазии! Я так испугалась, что действительно "золотое сечение" стало представляться мне чем-то ирреальным. Оно даже снилось мне по ночам. Как ослепительно яркий золотой луч, пронизывающий пространство и определяющий соотношения между размерами предметов и расстоянием между ними.

Лишь через год решилась я снова спросить о "золотом сечении", но не Надежду Петровну, а нашего учителя живописи Махмута Минзакиевича. Тот выслушал меня более внимательно и терпеливо стал объяснять соотношения отрезков (АВ : ВС = АС : АВ). С геометрией у меня было туговато, но в упрощенном цифровом варианте эту пропорцию я уяснила: три плюс два равно пяти. Пять плюс три равно восьми. Восемь плюс пять – тринадцати… И так до бесконечности.

Еще мне запомнился рассказ Мухмута Минзакиевича о Леонардо да Винчи, которому приписывают авторство "золотого сечения". Именно он обосновал этот принцип в построении пропорций как наиболее естественный и гармоничный. Вообще гениальный живописец оказался удивительно разносторонней и загадочной личностью. Как-то мне попалась одна статья, где на полном серьезе доказывалось, будто Леонардо имел контакты с представителями внеземных цивилизаций, а возможно, и сам посещал иные миры. В то время много писали про инопланетян и их "летающие тарелки", мой отец очень увлекался такой литературой.

Меня же во всех откровениях контактеров с НЛО больше всего привлекали описания тех миров, которые открывались им – то ли наяву, то ли в их воспаленном воображении. Хотелось и самой увидеть те неземные пейзажи, чтобы потом попробовать передать их необычную цветовую палитру на холсте или бумаге.

Вот так я и пересеклась снова со своей бывшей одноклассницей Светкой. У нее был парень – Ирек, который тоже "путешествовал" в пространстве и времени своих галлюциногенных трансов. Он, как и я, в свое время закончил художественную школу, однако дальше не пошел. Учился в институте, служил в Чечне. Ирек показал мне несколько своих работ – экспрессивных, динамичных, но совершенно не уравновешенных по колориту. Он писал чем придется, что под руку попадет, и сам признавал, что гуашь или темпера совершенно не способны передать те цвета и неповторимые оттенки, которые он видел в своих "глюках". Здесь нужно масло, но живописной техникой Ирек не владеет.

А меня в это время как раз тянуло писать именно масляными красками.

Конечно, для студентки второго курса, которая не подрабатывает на панели, это удовольствие дорогое. Приходится писать на совсем маленьких картонках, отказываться от жирных мазков. Спасибо родителям, пока на краски денег не жалеют. В начале семестра отец сходил на родительское собрание нашего курса, где про меня сказали: "Девочка с большим будущим, ей обязательно в Суриковское нужно ехать". Так что предки освободили меня от мытья посуды и не доставали воскресной "барщиной" на садовом участке – только учись! И дорогие тюбики с кадмием и кобальтом они покупают мне по первому требованию. Однако их финансовые возможности не беспредельные.

Первый эксперимент с галлюциногенами прошел неудачно. Я ничего не почувствовала, кроме тошноты и головной боли. Кроме того, сам Ирек доверия мне не внушал, какой-то скользкий и нагловатый тип. Тем не менее, через какое-то время я решила еще попробовать. На этот раз Ирек искусил меня тем, что специально для меня доставал кетамин – сильный галлюциноген, вызывающий зрительные образы. Таким образом я встретилась с Лейлой и Ленаром на рассвете в зеленой долине.

Эта встреча настолько меня потрясла, что несколько дней я ходила сама не своя. Писать ничего не могла. Смешаю краски на палитре и замру с кистью на весу: не могу заставить себя сделать первый мазок… Такая нерешительность свойственна мне и с ней всегда бывает трудно бороться.

Сначала хотела написать рассвет в зеленой долине, но меня сразу смутила мысль о том, что в статике пейзажа не смогу передать динамики меняющихся чуть ли не каждую минуту состояний, живого трепета тумана под ногами, которые меня так поразили там, в долине. Раньше мне удавалось портретное сходство, но теперь, задумав написать Ленара, я с ужасом думала, что в этом простом облике пастуха, в этой светящейся глубине его глаз мне не удастся передать ту необыкновенную внутреннюю силу и нежность, мудрость старца и добродушие ребенка. Кончилось тем, что я попробовала пару карандашных набросков, и оба бросила в самом начале, лишь наметив овал лица с редкой бородкой и волну спадающих на плечи волос.

Это мучение продолжалось днем и ночью, воспоминания о зеленой долине и золотом городе преследовали меня. Я стала снова рыться в отцовском ворохе газетных вырезок и журналов о "летающих тарелках", похищениях людей инопланетянами и путешествиях в параллельные миры. Каждый раз, когда мне попадались откровения очередного очевидца запредельных миров, посетивших сакуалы иноматериальных пространств или других обитаемых планет, я находила схожие с моими впечатления и переживания, которые испытала в золотом городе и храме Солнца – это еще больше убеждало меня, что мое пребывание там не было лишь результатом фармонаркотических вливаний Ирека или влиянием прочитанных исповедей на воспаленное воображение.

Я даже перечитала свою (чудом сохранившуюся на антресолях) детскую книжку – бажовский сказ про Каменный цветок, который предстал передо мной в совершенно новом свете. Теперь я поняла, почему Данила-мастер снова убежал к Хозяйке Медной горы. Мне необходимо было снова увидеться с Лейлой и Ленаром.

Однако для этого надо было опять идти к Светке и Иреку, чего мне ужасно не хотелось делать. Просто с души воротило. Как только подумаю об этом – перед глазами сразу встает мерзкая сцена их траханья на полу. Нет, конечно, я не ханжа. И к обнаженной натуре, и даже к дешевой порнухе отношусь с философской трезвостью патологоанатома. Или как к наглядному пособию для учебных этюдов. Рисовать человеческое тело для любого художника – это бесконечное путешествие в профессию, постоянное открытие того, что до тебя давно открыли гении античности и эпохи Возрождения.

И все же я не хотела встречаться со Светкой, меня передергивало всякий раз, как я вспоминала ее опустошенный взгляд, холодную мертвенность ее гусиной кожи, блестевшей от пота, когда она елозила верхом на распластавшемся по полу Иреке. К сожалению, мои немногочисленные сексуальные опыты нельзя назвать верхом блаженства (закрытая тема!), но до такого скотства мне опускаться тоже не хотелось.

Светка меня сама нашла. Как-то в воскресенье заглянула просто так, поболтать. Рассказала последние сплетни о девчонках из нашего класса, которые продолжали с ней учиться, но, само собой, говорить ей больше всего хотелось об Иреке и их общем увлечении – наркоте.

Она уверяла, что еще "не попала в сачок", то есть могла спокойно обходиться без очередной дозы. Ирек тоже был предельно осторожен в употреблении "дури", через каждые два-три месяца обязательно соскакивал с иглы, чтобы сделать передышку. Никогда не посещал притонов и у себя никаких сборищ не устраивал. Светка вслед за Иреком тоже начиталась популярных брошюр о вреде наркомании и страшно боялась опуститься.

Я сразу поняла, к чему заводят такие разговоры. И решительно отказывалась снова заглянуть к ее дружку в гости. Тогда Светка придумала другой подход: она предложила мне принять участие в заочном творческом соревновании – написать ее обнаженную в полный рост, а потом сравнить мой портрет с работой Ирека, которую он вчера закончил.

Мне совершенно не хотелось сейчас садиться за мольберт, но даже не потому, что я вполне осознавала натянутость предлога затащить меня снова к Иреку, – просто пасмурный день клонился к закату, освещение в комнате было невыигрышным, а прибегать к электрической подсветке живой натуры дело дохлое. Однако родителей не было дома, Светка уж очень просила "утереть нос этому Иреку, чтобы не больно задавался", в результате я согласилась.

В этот раз ее нагота не вызывала такого отвращения. Но и восхищаться (об этом я говорить ей не стала), собственно, было нечем. Вообще не понимаю, с какой стати современная мода сделала эталоном красоты непременную худобу? У Светки к ее семнадцати годам была совершенно не развитая грудь, узкие бедра, отчего она больше напоминала несозревшего двенадцатилетнего подростка непонятного пола, этакого "гадкого утенка", которому еще расти да расти до прекрасной царевны-лебеди.

Мне пришлось долго усаживать Светку на своей помятой постели в наивыигрышной для нее позе, чтобы не выпирали особо дистрофичные ребра или тазобедренные мослаки, чтобы груди получили более-менее объемные очертания и легкий изгиб наметил несуществующую талию. Но главная трудность, конечно, заключалась в другом: нужно было придать грешному и распутному облику несовершеннолетней старушки, какой я невольно представляла себе бывшую подругу, ореол таинственной глубины, неразгаданной печали, подобие одухотворенности.

Помимо своего желания втянувшись в процесс не то зарисовки с натуры, не то свободной импровизации на заданную тему, я воссоздавала новую Светку, уже не замечая, что реальная Светка несколько раз вскакивала с постели (то в туалет "по маленькой", то в ванную покурить), вертелась каждую минуту (то рука затекла, то попу отсидела) и трещала без умолку о своем Иреке, в которого, похоже, она здорово втрескалась.

Портрет ей жутко понравился, и она стала тянуть меня сейчас же пойти к Иреку.

– Ладно, пойдем, – наконец, согласилась я. – Только ты хотя бы оденься.

Пока она отсмеялась моему замечанию, пока одевалась, причесывалась и поправляла макияж, я покрыла портрет по только что просохшей гуаши тонким слоем мебельного лака, отчего краски проявились более сочно и заиграли почти как масляные. Будь у меня еще с метр багета, можно было бы и рамочку склеить на скорую руку… Наконец, я стряхнула с себя наваждение трудолюбивой пчелки (навязчивое стремление законченную работу сделать еще хотя бы чуть-чуть лучше) и пошла в прихожую одеваться.

Как ни странно, Ирек в этот раз был трезв. Как пояснила Светка, он вторую неделю не ширяется, к нему вернулись нормальный сон и аппетит.

Светка поначалу стеснялась при мне заводить с ним разговор, но потом отбросила нерешительность и прямо потребовала уколоть ее чем-нибудь полегче.

– Тебе еще рано, – категорически отрезал Ирек и повернулся ко мне. – А тебе, прелестница, думаю, эта "дурь" вообще ни к чему, правильно? Лучше попейте пивка, кстати, у меня и вобла вяленая есть.

Сам он пива пить с нами не стал, но заботливо следил, чтобы наши стаканы подолгу не пустовали. Только после второго стакана я взглянула на полуторалитровый пластиковый баллон и заметила, что "Красный Восток" оказался еще и "крепким". Не имея достаточного опыта противостояния спиртному, я неожиданно захмелела. Светка все же выпросила себе "травки", Ирек скрутил ей толстенную "козью ножку" – и дал покурить.

По кухне разнесся сладковато-тошный запах марихуаны. После нескольких затяжек Светка стала ржать без причины, любое слово вызывало ее бурный смех. Я курить отказалась.

Портрет Светки, написанный мной, ему очень понравился, Ирек даже не скрывал, что завидует моему почерку. Долго не хотел показывать мне то, что сам написал. Но Светка знала, где он прячет свою работу, нашла и показала. Как я и ожидала, Ирек писал подчеркнуто экспрессивно, под его рукой цвета вместо стремления к гармоничному сочетанию и единению, выпирали каждый в отдельности и разбегались в разные стороны. Да и сама Светка, восседавшая на табурете и дымившая то ли сигарой, то ли самокруткой из марихуаны, была изображена так, что за клубами дыма почти скрывалось ее лицо, но к низу завеса дыма постепенно рассеивалась – грудь и живот прорисовывались уже отчетливее, и с особенной тщательностью в деталях, до каждого волосика в венчике лобка, были прописаны половые органы с раскрывшимся зевом. Одним словом, мерзость под видом эпатажа. Сразу было понятно, как относится автор к женщине, которую пишет.

Впрочем, Ирек первым признал, что моя работа лучше. Он картинно достал из кармана стадолларовую купюру:

– Покупаю, маэстро!

Светка взвизгнула от восторга и стала больно тыкать мне в бок, мол, хватай быстрей, пока дают. Я ломаться не стала, хотя понимала, что поступаю неосторожно. Взяла деньги и спрятала в лифчик. Мысль о том, что эти неправедно заработанные доллары пойдут не на закупку новой партии наркотиков для продажи, а на хорошие масляные краски для моей работы, была сильнее предчувствия опасности – так я сама загоняла себя в определенные финансовые отношения с этим торговцем смертью.

Но ведь мне надо было от него лишь одно: получить возможность снова увидеться с Ленаром! Даже если при этом я крупно рискую…

8…

На какое-то время Леся потеряла ощущение времени, а когда сознание вернулось к ней, то она обнаружила себя на очень удобной кушетке в круглой комнате со сводчатым потолком. Лейла сидела за столом перед выпуклым экраном монитора. Услышав, как Леся повернулась на кушетке, обернулась, приветливо улыбнулась.

– Ты хорошо отдохнула? – поинтересовалась она.

– Да. Я долго спала? Что это было? – спросила Леся, вспомнив блистающую женщину со звездой на диадеме. – Мы встречали святую?

– Можно и так назвать, если тебе так легче понять. Или считай ее инопланетянкой, и в этом случае ошибки не будет. Важно лишь то, что она спускалась к нам на праздник из более просветленных слоев Земли, надстоящих над нашими слоями. Такое событие случается не часто, и тебе повезло, что ты на него попала.

– А где теперь Ленар? Я смогу его еще раз увидеть?

Лейла промолчала, и Леся поняла, что не стоило спрашивать об этом.

– Тебе не стоило возвращаться сюда, – наконец ответила Лейла. – Если Ленар узнает, что ты снова здесь, он может огорчиться. Ты должна была сама осознать, что подобный способ путешествий к нам не приветствуется в нашей Иерархии.

– Почему? Если я поступила как-то не так, то лишь потому, что не знаю ваших законов. Или это и у вас не освобождает от ответственности?

– Полетим к океану? – вдруг предложила Лейла, оборвав неприятный для Леси разговор на полуслове. – Полюбуемся праздничным закатом.

Они вышли из овальной комнаты и очутились внутри того огромного круглого здания, на котором приземлились утром на птице-лодке. Путь на крышу Леся с Лейлой совершили на прозрачном бесшумном лифте и сразу столкнулись с молоденьким кормчим, который охотно предоставил им свою чудо-машину для прогулки, а сам спустился в лифте вниз.

– Хочешь научиться управлять птицелетом? – спросила Лейла, приглашая Лесю сесть на место кормчего. – Ничего сложного в управлении этой лодкой нет, ты сразу все поймешь.

Леся плохо представляла себе, что такое гравитация, поскольку школьное понятие "притяжение Земли" его никак не объясняло. Однако поняла, что именно гравитационные силы использовались при полете их лодки. Ни руля, ни педалей на месте кормчего не оказалось. Однако Лесе, чтобы освоиться с управлением, много времени не потребовалось. Ей даже не надо было отдавать команды вслух, достаточно было лишь мысленно представить взлет, как тут же они плавно взмыли вверх, развернулись в том направлении, которое Леся указала взглядом, набирая скорость и высоту в наиболее комфортном режиме перегрузок.

Неведомая сила бережно подняла их высоко над городом и понесла к океану, плавно набирая ход. Чем выше поднималась птица-лодка, тем величественнее открывалась перед ними картина мира. Солнце было уже достаточно низко над горизонтом и освещало облака с правой стороны, отчего причудливая игра светотени еще отчетливее и контрастнее прорисовала рельеф этих небесных исполинов.

Они ни о чем не говорили: сам закат над океаном был настолько достаточным, что вполне хватало молчаливого единения двух девушек, переживших сегодня великое событие Явления. Гигантские башни облаков за весь день почти не изменили своего положения и очертаний, только казались еще выше. Изумрудный цвет небес несколько вылинял и приобрел оливковый оттенок. Полоска безбрежного водного пространства быстро приближалась, в воздухе уже чувствовалось свежее дыхание океана.

У песчаной кромки берега они стали спускаться, замедляя ход, чтобы лучше можно было разглядеть немногочисленные одноэтажные постройки, вытянувшиеся вдоль бесконечного пляжа. Лейла указала на один из домов, выступавший полукругом застекленной веранды и высокой смотровой башней.

– Не хочешь познакомиться с одним из наших художников? Думаю, тебе будет интересно посмотреть, как он работает.

Ну, конечно, Леся этого хотела, и не успела ответить, как птица-лодка развернулась и пошла на посадку. Они приземлились на лужайке перед домом и направились к высокому крыльцу с белой лестницей, полукольцом огибавшей выступ веранды, в стеклах которой бушевали оранжевые отсветы заходящего солнца. Из-за них нельзя было разглядеть того, кто в это время находился на самой веранде, вооруженный сияющими в солнечных лучах инструментами по обработке камня.

Художник вытачивал из мягкой слюдянисто-прозрачной глыбы свою очередную скульптуру. Он был с длинной седой бородой, усыпанной слюдяной крошкой, которая летела из-под его резца. Его прямые волосы придерживал поблескивавший на лбу тонкий золотой обруч с искусной инкрустацией.

Он представился – Леонидом, и Леся бы удивилась, если бы его имя начиналось не на "ле" или ли". Имя Леонида тоже было калькой, удобопроизносимой для русскоговорящей гостьи, не владеющей здешним языком.

– Не понимаю, что привело тебя к нам, – поздоровавшись и не прерывая работы, начал он выговаривать Лесе довольно добродушно, но вместе с тем достаточно бесцеремонно, как своей младшей коллеге. – В твоем пространственно-временном слое бесконечное море тем для творчества, исчерпать которое нельзя и за сотню воплощений, а ты стремишься сюда за сюжетами своих будущих работ? Все это суета, моя девочка! Ты слишком мало познала время и место своего нынешнего воплощения, чтобы спешить в другие слои земной сакуалы.

– Я только хотела еще раз встретиться с Ленаром, чтобы получше его разглядеть и по возвращении написать его портрет, – оправдывалась растерявшаяся Леся.

– Как будто в твоем городе не хватает просветленных и одухотворенных лиц, достойных кисти живописцев! – не унимался Леонид. – Всему свой срок: пройди положенный тебе жизненный путь, а после, как попадешь сюда законным порядком, без применения психолептиков, рисуй и пиши все, что захочешь.

– Наш слой кажется тебе таким прекрасным, – поддержала его Лейла, – только в сравнении со своим. Когда же ты поселишься здесь, тебя станет тянуть дальше – к более высоким слоям. Ищущей душе всегда будет мало того, что она имеет.

– Так что возвращайся к папе с мамой, закончи училище, институт, роди и воспитай детей, порадуйся внукам, – подытожил Леонид и спустился с шаткой лесенки, на которую взбирался для работы. – Овладей тем жизненным опытом, который доступен твоему времени. Больше работай, читай, общайся с умными и талантливыми людьми. А эти свои нелегальные прогулки к нам – заканчивай, покуда они не довели тебя до беды.

Лейла перешла на разговор без слов, чтобы извиниться за досадную прямоту старого художника. Леся не обиделась, разве лишь на себя: Леониду и Лейле пришлось ей объяснять простые истины, которые она должна была сама уразуметь еще в школе. А Ленар и вовсе не захотел с ней встречаться снова – это она поняла вдруг ясно, хотя Лейла и старалась скрыть от нее эту печальную правду.

А Леонид тем временем повел их вдоль стен веранды-мастерской, показывая свои скульптурные и живописные работы. Она узнала храм Солнца, увидела золотую долину. И замерла, пораженная, перед портретом во весь рост – того самого пастушка-пастыря, который предложил называть себя Ленаром.

На холсте он был изображен в белых струящихся одеждах, окруженный голубями, которые на лету сплетались в подобие белого венка над его головой. Живописная техника Леонида была потрясающа – Леся поняла, что ей учиться таким простоте и изяществу нужно еще много-много лет.

Они все шли с Лейлой вдоль стен мастерской, молчаливо замирая над очередным шедевром. Леонид тем временем вернулся на свою шаткую лестницу и снова застучал молотком по резцу. Девушки вышли на крыльцо не прощаясь.

Темнело быстро. Облака словно спустились ниже к берегу, а может быть, они увеличились в размерах до того, что накрыли собой почти весь небосвод. Оставалась лишь узкая полоска на горизонте, по которой плыл огненный диск присмиревшего Солнца. Золотая дорожка пролегла от него к ногам Леси. Прощальные лучи божественного светила окрашивали пурпуром облачную пелену небес. Торжественный покой охватил всю притихшую природу. Леся затаила дыхание.

– Пора, – выдохнула Лейла у нее за спиной. – Или ты не хочешь спать? Пойдем, приляжешь. Леонид выделил тебе одну из спаленок в своем доме. А мне надо уединиться для ночной молитвы.

Леся лишь теперь почувствовала, как слипаются глаза, и покорно дала себя увести в дом, в маленькой спаленке сразу прилегла на мягкую постель. А Лейла, заботливо прикрыв ее покрывалом, вышла, не зажигая света.

5…

Ты вздрагиваешь то ли от холода, то ли от темноты, в которой проснулась.

И долго не можешь понять, где находишься. Лежать жестко и тесно: рядом кто-то лежит – большой и горячий.

Ты поднимаешь голову, но снова откидываешься на подушку, не в силах стерпеть боли в затылке. Возвращение с океанского побережья из мастерской художника в притон Ирека осознается не сразу и не без отвращения. Все-таки надо подняться, чтобы сбегать в туалет помочиться.

Перекатившись через лежащего рядом, тело твое ощущает наготу. Кожа покрывается гусиными шипчиками, по ногам тянет ледяным сквозняком. Это форточка в кухне открыта, отмечаешь ты про себя, направляясь на ощупь в прихожую, из которой слышится журчание воды в унитазе, приглушенное дверью туалета.

Запершись там, включаешь свет и убеждаешься, что на тебе не осталось никакой одежды. Светка, сука, оставила тебя здесь – наедине со своим поганцем Иреком! Неужели он воспользовался твоей бесчувственностью?

Тело одеревенело от холода и никак не откликается на тревожные соображения, поэтому невозможно сказать, было у тебя что-то с Иреком или не было. Но раздеться сама Леся не могла, значит, это его работа.

Вернувшись в комнату и нашарив на стене выключатель, ты включаешь верхний свет… Только этого не хватало: окно Ирековой квартиры на первом этаже ничем не занавешено – и в ярком свете стосвечовой лампы без абажура тебя, совершенно голую, сейчас отлично видно во всех окнах дома напротив.

Одежда твоя свалена кучей прямо на полу возле кушетки. Руки дрожат, колготки никак не хотят распутываться. Бюстгальтера нигде не видно, и только когда ты плюнешь на него, застегнешь блузку и станешь натягивать свитер, тогда найдешь его в толстом шерстяном рукаве.

Не хватало еще, чтобы у этого Ирека оказался СПИД или гепатит… До такой мерзости ты докатиться никак не рассчитывала. До дней овуляции, кажется, еще далеко, месячные только-только закончились, так что подзалететь ты не могла…

Галерея картин Леонида и грандиозная мистерия заката – слишком велик контраст между двумя мирами. Лейла тебя предупреждала: человек никогда не удовлетворится существующим. Прежде чем заглянуть в высшую реальность, следует заранее быть готовой к возращению в низкую действительность. Черно-белая кинохроника похмелья.

Но пора уходить, пока эта парочка не очнулась. Жалко только стодолларовой бумажки, которую ты засунула в бюстгальтер. Наверняка из-за нее с тебя, бесчувственной, его и сдирали. И теперь Иреку ничего не стоит сделать изумленный взгляд, мол, какие сто баксов? "Моя твоя не понимаит".

Ирек лежит навзничь, глаза его полуоткрыты, но ни на свет лампы, ни на твои движения он не реагирует. Значит, период воздержания от наркотиков закончился, они со Светкой снова ширялись. Но где эта скотина, которая называет себя твоей подружкой?

А она, оказывается, на кухне! Отрубилась прямо на грязном полу, свернулась калачиком возле плохо греющей батареи парового отопления, прямо под раскрытой форточкой, в которую задувает мелкой снежной крошкой, и посапывает в блаженном кумаре. Ты захлопнешь форточку слишком сильно, так что осколки стекла посыплются прямо на Светку, но ничто не способно вернуть ее из наркотического дурмана.

Сигареты на столе. И хоть совсем не хочется курить, берешь машинально зажигалку, вынимаешь из пачки сигарету и щелкаешь колесиком. Голубое пламя, неживое, подхватывает тление проселитренной бумаги и табачных опилок, горло обжигает удушливой сладостью.

Ты так и не научилась по-настоящему курить. Смеялась над теми, кто предупреждал, как обманчива мысль, будто ты всегда сама способна бросить эту гадкую привычку. С наркотой, собственно, все так же, только в итоге страшней. Ведь сегодня ты не собиралась колоться, но вдруг попросила дозу, как бы помимо воли. С этого все начинается.

Неужели я уже подсела на иглу?..

Решение приходит к тебе само. Светка худая и легкая, ты ее поднимешь как ребенка, вынесешь в комнату, уложишь на пол. Она все еще в чаду, даже не пискнула. Теперь раздеть ее догола и швырнуть на кушетку к ее подонку Иреку. Он лежит в расстегнутых джинсах, с обнаженным торсом, на появление рядом новой соседки не реагирует. Кстати, и с него спустить штаны. Вот только узкие дудочки застряли в лодыжках, кажется, он начинает просыпаться.

Из заднего его кармана выпала стодолларовая бумажка. Твоя. Теперь снова на кухню, мол, ты ничего не знаешь, ничего не видела.

В комнате скрипит кушетка, слышится кряхтенье Ирека. Вот и он, тяжело ступая, выбирается на кухню. Смотрит непонимающими глазами на тебя, почесывая мошонку. Обезьяна с выпавшей на теле шерстью.

– Ничего не понимаю, – лыбится он. – Кажется, мы с тобой полезли в кроватку баиньки. Или вы, бабоньки, успели махнуться местами? Я что, еще и Светку натянул?

Ты задыхаешься от омерзения. От всей души, так, что потом будет долго болеть рука, вылетевшая из плечевого сустава, ты вмазала плашмя ладонью по этой самодовольной самцовой морде, забыв о том, что между пальцами зажата сигарета и что на такой удар можно запросто получить сдачи от этого урода.

Вас разнимет Светка. В этой худенькой бестии, в отличие от неповоротливой обезьяны Ирека, похожей в наготе на скользкого лягушонка, вдруг окажется невиданная силища, с какой она бросится защищать мужика – хоть и плохонького, да своего!

На прощание ты выскажешь им все, что о них думаешь, прибегая к таким мерзким оборотам нецензурщины, способности на которые в себе даже не подозревала. Теперь скорее домой. Только там можно уединиться, чтобы тайком от всех раскрыть перед глазами самое дорогое, что имеешь, чего не хочется марать – того портрета пастушка в мастерской Ленара и заката над притихшим океаном…

3…

Я сошла с ума. Чем настойчивее гнала от себя эти мысли, тем больше увязала в их лабиринте. Ведь нельзя же, рассуждала я, попасть в зависимость всего с трех уколов. Хотя неизвестно, что этот Ирек тебе вколол…

Наверное, мне было бы легче справиться с этим наваждением, если бы не пустота. Я ее теперь ощущала повсюду, куда бы ни шла. И пустота была ужасна именно тем, что заполнить ее может лишь присутствие рядом человека, которого рядом с тобой быть не может – Ленар живет в других координатах времени.

Чтобы увидеть его, хотя бы опосредованно, оставался лишь один способ: перенести его образ на холст. Но именно это было труднее всего – ведь перед глазами стоял шедевр Леонида. Портрет пастушка в его исполнении казался загадкой. Вроде бы обычная натуральная школа, чуть ли не фотографическая точность деталей, но, как в "сюррах" Сальвадора Дали, из этой фотокарточки поразительным образом проглядывала другая, более глубокая действительность. Так видеть мог лишь шизофреник или гений.

Ни к тем, ни к другим я не относилась, к сожалению. Поэтому так и не довела до конца ни одной из тысячи попыток написать Ленара по памяти. Сто долларов, на которые в художественном салоне я накупила себе масляных красок, точнее, ворох разноцветных тюбиков, на которые ушли эти баксы, меня ничуть не спасли. Даже классная щетина – кисти, купленные там же, не помогли. Образ Ленара растворялся на холсте, а вместо него выплывало обычное лицо, банальные вариации на темы булгаковского Иешуа.

Оставалось сдаться. Что я и сделала. Правда, оказалось, что сделать это теперь было не так-то просто. Иреку я все же расцарапала морду довольно сильно, и теперь прийти к нему как ни в чем не бывало… Нет, даже пофигистка Светка, которая легко пережила сцену откровенной измены своего благоверного (она призналась, что он меня не первую трахнул в ее присутствии), не советовала попадаться Иреку на глаза.

И все-таки мы дождались, когда он снова решит завязать с наркотой. Возьмет двухнедельный тайм-аут. В такие периоды воздержания от наркотиков он бывает раздражителен три-четыре дня, потом на пару суток впадает в совершенную апатию, после чего на денек-другой его посещает благостное настроение. Он спокоен, весел, здоров. И ему снова чудится, будто он сможет разорвать этот заколдованный круг медленной белой смерти. Он для виду уговаривает тебя, мол, дозы ему не жалко, лишь бы не было хуже… Но все-таки берется сварить свое "пойло для полетов".

Сначала все тело обдало счастливой волной прокатившегося сверху донизу жара, закипевшего сладкой истомой в промежности, словно в предшествии оргазма. Голова стала удивительно легкой, ноги же, наоборот, отказывались передвигаться. Поддерживаемая Светкой под руку, я осторожно плыла, как в ежик в тумане, к той (опоганенной близостью с Иреком) кушетке, но могла и легко уклониться, ловко выдернув свой локоток из ее холодных пальцев и бесшумно отходя к окну.

Сначала мне стало весело от новых возможностей, которые я в себе открыла. Оказывается, ты теперь можешь быть одновременно сразу в двух местах – на кушетке, куда тебя уложила Светка, и возле окна, где ты полуприсела на подоконник, упираясь локтями в стекло.

Светка позвала Ирека, явно напуганная видом той Леси, что лежала навзничь на кушетке. А я, другая, с интересом наблюдала за ними, испытывая восторг булгаковской Маргариты, которая кричит, пролетая на метле над воротами: «Невидима! Невидима и свободна!»

Ирек прошел мимо, даже задел штаниной мою ногу, но этого не заметил. Склонился над лежавшей, раскрыл двумя пальцами ее веки, заглянул в зрачок. Сорвался обратно на кухню, зазвенел там пузырьками в своей адской аптечке. Тут меня насторожила еще одна своя способность: без всяких усилий удалось увидеть из комнаты то, что сейчас Ирек делал на кухне – отломил запаянный кончик ампулы, набрал из нее в одноразовый шприц прозрачной жидкости. И вот он снова в комнате склонился над лежащей на кушетке Лесей-2, рванул ворот кофточки, оголяя предплечье, всадил под кожу иглу.

Тут я неожиданно почувствовала легкий укол в правой руке. Та же, вторая, даже не шелохнулась и оставалась безучастной к тому, что делали над ней перепуганный Ирек со Светкой. Те громко переругивались, но теперь я еще научилась отключать слух по-своему усмотрению и слышать избирательно – то, что хотелось. Например, тот волнующий хорал, который звучал сейчас в храме Солнца…

2…

К подъезду подкатила желтая карета с красной полосой – судя по большим буквам на боку, она прибыла из страны Оз. Из нее вышли люди в светло-серой униформе, прошли в подъезд. Тут же подъехала еще одна машина, только с синей полосой по борту, из нее вышли трое в штатском.

Они бесцеремонно раздвинули столпившихся перед домом зевак – алкашей и старушек, вошли подъезд и тоже оказались в квартире Ирека. В неприбранной комнате становилось тесно, и Леся незаметно для всех проскользнула в оставленную открытой входную дверь, вышла на крыльцо.

Хоть и подморозило, но она совершенно не ощущала холода. Солнце светило прямо в глаза, но не слепило нисколько. Только немного мешало разглядеть всех собравшихся возле подъезда.

Вдруг среди толпы Леся заметила своих родителей. Предки проходили мимо: мать, как обычно, с любопытством расспрашивала старушек, к кому приехала карета (никто ничего толком не знал), а отец, как всегда, ни на что не реагировал, погруженный в свои невеселые мысли. Лесю обожгло нежданным жаром стыда, когда она подумала, как мало в последнее время думала о них. Хотелось провалиться сквозь землю, особенно оттого, что не хотелось сейчас попадаться им на глаза – ведь Леся единственная из тех, кто толпился вокруг желтой кареты с красной полосой, была по-летнему в свитере и джинсах.

Нет, впрочем, не одна она была здесь одета не по сезону. Ее внимание привлек высокий мужчина в длинном сером плаще, очень легком, хорошо пошитом, в такого же цвета широкополой шляпе, из под которой свисали на плечи длинные волосы. Он подошел к подъезду как раз в тот момент, когда спасатели выносили на крыльцо носилки с телом, упрятанным в полиэтиленовый мешок.

Мать Леси хотела пробраться поближе, чтобы рассмотреть, кого несут, однако не смогла раздвинуть плотную стену проживавших в том подъезде старушек, обступивших скорбную процессию, а отец, недовольный тем, что супруга в тягивает его в неприятную суматоху, решительно потянул ее к своему дому. Они прошли в двух шагах от Леси, замершей и затаившей дыхание, но ее совершенно не заметили, словно их дочь стала невидимой.

А высокий мужчина в сером плаще подошел совсем близко. Леся тут же забыла о предках и задохнулась от счастья, узнав в нем своего пастушка.

Ленар глядел из-под полей шляпы на нее и шептал:

– Бедная моя… Что же ты наделала…

– Я долго терпела, – пыталась оправдываться Леся и просветленно плакала, – но мне стало страшно, что в ожидании встречи с тобой пройдет целая вечность.

– Жизнь коротка в сравнении с вечностью, – продолжал Ленар, глядя ей в глаза, словно прощаясь, – как размеры Земли несопоставимы с огромностью Солнца.

– Но я так хотела снова быть с тобою рядом. Или это невозможно?

– Ты сама перечеркнула такую возможность, – сокрушался он. – Точнее говоря, отодвинула на страшно неопределенный срок. Теперь колесо судьбы должно совершить еще один полный оборот…

Леся не поняла, о чем он говорит. Собраться с мыслями и осознать горечь утраты ей мешало движение, которое начинает поворачивать ее вокруг оси, приподымая над землей…

Чем же это все для нее кончилось? Или, наоборот, только теперь все начинается?

1…

Александр Воронин NIRVANA письма о любви

24.01.2013 | Автор: admin

Белый "мерс" летит по трассе, обгоняя законопослушных "жигулят". В салоне иномарки супруги Лавровы – Ольга Александровна и Сергей Кириллович. Машина миновала многоэтажный микрорайон и углубилась в частный сектор, где остановилась у ворот солидного коттеджа. Лавровы вышли из авто, быстро миновали двор и поднялись на крыльцо.
Возле дома стояли машины, в самом доме, точнее, в одном из отдаленных подсобных помещений, находились люди в белых халатах и серой форме. Там Лавровы увидели на полу своего сына. Дима был без сознания, над ним колдовали врачи.
- Обмотал себе шею цепочкой, на которой был привязан, – подсказала заплаканная старушка, – как я вовремя к нему зашла…
Ольга Александровна бросилась к сыну, но ей преградили дорогу санитары. Тут их заметил милицейский чин.
- Родители приехали? Ключ у вас? Откройте наручники.
Лавров-отец достал дрожащими руками ключ от самодельных наручников, освободил руку сына, которая безжизненно упала на пол. Дима открыл глаза, но мать не узнал. Он дышал тяжело, со всхлипами и хрипами, на шее посинел рубец от цепи.
- Опасность миновала, – продолжал участковый отцу, – а я хотел бы задать вам несколько вопросов, – он прошел в соседнюю комнату, приглашая Сергея Кирилловича следовать за ним. – О причинах не спрашиваю, потому что догадываюсь. Давно он у вас здесь прикованный к батарее?
- Около месяца, – выдавил Лавров. – Через три дня, как мы договорились, я бы его освободил. Командир, а можно обойтись без протокола? Скажем так, это наше семейное дело. Снимали сына с иглы.
- Я уже понял, у нас такой не первый случай. За хранение наркотиков привлекался?
- Мы это дело замяли. На уровне начальника РУВД.
- А это ваш дом?
- Нет, моих друзей. Но сейчас они в отъезде, вот соседка присматривает и за домом и за нашим сыном… Поверьте, он пошел на цепь добровольно.
Диму в это время уложили на носилки, вынесли во двор. Ольга Александровна шла следом, она уже не плакала и не обернулась на реплику одной из соседок-свидетельниц:
- Месяц мальчишку на цепи продержали, это какое же сердце надо иметь… Прямо не родители, а звери!

В дневном стационаре психоневрологического диспансера нянечки готовились к обеду. Больные, точнее, выздоравливающие пациенты смотрели сериал по телевизору, играли в шашки или просто о чем-то шептались друг с другом. Медсестра вынесла поднос, на котором были разложены листочки с фамилиями и кучками таблеток на них. Пациенты без понукания выстроились в очередь, чтобы забрать свою порцию лекарств и запить их кипяченой водой из бака.
Одним из последних к очереди примкнул Дима, рядом с ним стояла худенькая девушка. Они о чем-то разговаривали, но тут же замолчали и отвернулись, будто не знают друг друга, когда к ним подошла Ольга Александровна.
- Димитрий, я поговорила с твоим врачом, – сказала мать. – Отойдем, потом получишь таблетки. Олег Николаевич говорит, что у тебя все в порядке, – продолжала она, когда сын послушно отошел с ней к окну, – еще неделю сюда походишь, и он тебя выпишет под домашнее наблюдение. Что молчишь, ты не рад?
- Рад, – ответил Дима равнодушно.
- А что с тобой за девушка стояла? Вы здесь познакомились?
- Нет, – Дима настолько привык к односложным ответам, что целая фраза далась ему с трудом, – она в нашем институте учится, в параллельной группе.
- А что с ней? Она тоже после стационара? – Ольга Александровна ответа не дождалась и терпеливо продолжала. – Сегодня врач тебя раньше отпустил, я попросила, можешь на обед не оставаться.
- Зачем? Ты иди, я потом приеду.
- Сам же говорил, не можешь есть эту гадость… – начала мать, но сын по-прежнему молчал, и она решила сменить тему. – А еще Олег Николаевич посоветовал куда-нибудь с тобой съездить, я не знаю, на теплоходе по Волге или еще как… Тебе сейчас нужна разрядка, смена обстановки. Ты меня слышишь? – она перехватила взгляд Димы. Он смотрел на ту девушку в
очереди, которая тут же отвернулась. – Как ее зовут? Симпатичная. Очень хорошо, что у тебя тут появились знакомые. То-то гляжу, ты стал охотнее сюда ходить. Раньше все ругался: "Зачем мне ваш дневной стационар…" Так как ее зовут?
- Дина.

- Дина действительно хорошая, ваш Дима подолгу с ней проводит время, – говорил Ольге Александровне врач у себя в кабинете. – С ней произошло несчастье. Ее изнасиловали, но она заявлять не стала, даже родителям не сказала. А потом наглоталась таблеток, думала отравиться. Но только проспала два дня, словно спящая царевна. В больнице ее еле добудились.
- Бедная девочка! – вырвалось у Ольги Александровны. – Надеюсь, у нее… без последствий?
- Нет-нет, ни травм, ни инфекции, ни беременности. Все в порядке.
- Я интересуюсь по вашей части.
- Депрессивный синдром, обычная реакция на сильный стресс, – прокомментировал врач. – Впрочем, после попытки суицида мы вынуждены поставить ее на учет.
- И нашего Диму тоже?
- Ничего страшного, поверьте, – успокоил ее Олег Николаевич, – обычная формальность. К сожалению, не врачи придумывают законы. Сейчас не это главное. Мы надеемся на помощь родителей. Диме надо помочь поверить, что жизнь еще не кончилась. Причины того, что человек прячется в алкогольную или наркотическую нирвану, в чрезмерной ответственности, которую они взвалили на свои плечи и не могут снести.
- Но Диме-то за что было отвечать? – не поняла мать. – Всю жизнь на всем готовеньком, все за него с детства было решено. Ни в чем ему отказа не было.
- Значит, он сам видел за собой такую ответственность, – продолжал врач. – Хорошо учиться, чтобы не огорчить маму, поступить в институт, чтобы оправдать доверие отца. Дело не в конкретных поводах, важно, чтобы он не винил себя за несуществующие грехи. Вы понимаете?
- Понимаю, – с готовностью подтвердила Лаврова, не очень понимая.
- А их контакты с Диной, насколько я заметил, положительно влияют на обоих. Так что я не советовал бы вам препятствовать их встречам и после того, как мы их выпишем из дневного стационара.
- Ну что вы, Олег Николаевич, наоборот, я только "за". Мне Дина очень понравилась, такая тихая, вежливая. А кто ее родители?
- Мать учительница, – Олег Николаевич заглянул в личное дело. – Отец безработный. Кажется, он художник, живет случайными заработками. Дина их поздний ребенок.
- А скажите, – Ольга Александровна склонилась через стол врача, – я слышала, у вас в дневном стационаре часто молодые знакомятся, а потом женятся. Это правда?
- А разве у них так далеко зашло?

Ольга Александровна вывела на крыльцо диспансера Диму, который с непривычки зажмурился от яркого солнца. Они медленно пошли по улице.
- Моя машина за углом. А твою придется продавать, Олег Николаевич сказал. Пока будешь состоять у них на учете, водить тебе нельзя.
- Продавай, – согласился Дима.
- А на вырученные деньги можем с тобой в круиз поехать. Хочешь?
- Мне все равно.
- Все тебе все равно, – повысила голос Ольга Александровна, но тут же взяла себя в руки, вспомнив, что с сыном теперь нужно быть чуткой. – Димочка, ну пойдем, что ж ты ногами еле волочишь…
Дима обернулся. С крыльца диспансера спускалась Дина. Ольга Александровна заметила, остановилась.
- Через неделю махнем с тобой в путешествие.
- Я не поеду.
- Почему? Из-за Дины? – Ольга Александровна внимательно следила за реакцией сына, но ничего особенного не заметила. – Дима, зачем ты от мамы скрываешь? Я только рада, что вы с ней общаетесь, и хотела бы с ней познакомиться.
- В другой раз.
- Но почему? Хорошая девушка, сразу видно. Она тебе нравится? Может быть, вам пожениться? – Ольга Александровна сама испугалась своей поспешности. – А что я такого сказала? Встречайтесь, в гости ее к нам пригласи. А может быть, и она с нами поедет в круиз?

- Ни в какой круиз я не поеду! Что еще выдумала? – Сергей Кириллович крутил баранку иномарки, вкладывая в стиль вождения все накопившееся раздражение на супругу. – Из-за какой-то девчонки столько шума подняла. Подумаешь, встречаются. У него еще сотни девчонок будет, а эта нашему Димону не пара.
Ольга Александровна слушала молча, разглядывая витрины мелькавших мимо магазинов. Наконец, она обернулась к мужу.
- Ты свои отцовские меры принял? Добился своего? Скажи спасибо, что в могилу сына не загнал, откачали. Теперь дай мне решать, что хорошо, а что плохо. Может быть, я тоже не права, но я одно знаю: нужно спасать сына во что бы то ни стало.
- Ну тогда найди ему невесту хотя бы поприличнее, – вспылил Лавров, – а не такую оборванку.
- А если он на других смотреть не хочет? – Ольга Александровна отстегнула ремень безопасности, когда машина прижалась к поребрику проезжей части. – Ты пойдешь со мной к нему в мастерскую или нет?
- Я умываю руки.
- Тогда – целую ваши ноги, – и Ольга Александровна сильно хлопнула дверцей машины, что для иномарок, конечно, противопоказано.

В мастерской художника Юсупова окна во всю стену и солнце во все окно. Закат горел над Казанкой. Альберт Булатович корпел над пейзажем. Звонок от входной двери, Юсупов впустил Ольгу Александровну, рассыпаясь в приветствиях.
- Мне позвонили, да… Вот, пожалуйста, можете посмотреть. Эта незакончена, эта продана. Остальное, как вам понравится. Мы и портреты можем.
- Я вижу, – заметила Ольга Александровна, разглядывая портрет Дины. – Это ваша дочь? Значит, я правильно попала. Извините, вы подумали, что я пришла купить картину, но у меня другое дело.
- Хотели бы заказать что-нибудь на свой сюжет? А эти пейзажи вас не интересуют?
- Что ж, – улыбнулась она, – видно, в самом деле придется у вас что-то купить, чтобы вы наконец выслушали меня. Эту заверните.
- Вы даже не интересуетесь стоимостью работы, – Юсупов бросился снимать со стены выбранный пейзаж. – У нас все равно дешевле, чем в салоне худфонда.
- Альберт Булатович, выслушайте меня. Я мать Димы Лаврова. Ваша Дина встречается с моим сыном, и, кажется, наши дети любят друг друга. Поэтому я пришла.
- Да-да, Дима. Дина рассказывала, у него такие же проблемы… – Юсупов закурил. – Очень рад. А пейзажик, значит, вы не покупаете? Впрочем, извините, я совсем заработался. Ничего не могу продать в последнее время. Конечно, я рад, что Дина нашла в вашем сыне… если можно так выразиться, товарища по несчастью. В ее положении это чрезвычайно важно. Но если вам она не нравится…
- Не волнуйтесь, картина мне понравилась, я ее куплю. И не одну. Но сейчас мы должны серьезно поговорить о будущем наших детей. За этим я и пришла. Не удивляйтесь, но у меня к вам серьезное предложение. Речь о судьбе наших детей. Есть шанс им помочь.
- Помочь? Пожалуйста, я готов, – наконец, вернулся на землю грешную художник. – Садитесь, Ольга Александровна, сейчас я чаю поставлю. И поговорим.
Однако разговор прервался, в дверь без стука кто-то вошел. Послышались шаги, и на пороге мастерской застыли Дима и Дина.
- Мама? Что ты тут делаешь?
- Это я дала телефон мастерской, – вместо Ольги Александровны ответила Дина. – Твоя мама хотела купить папины работы.

Ксения Ильинична в картиной галерее почувствовала покой. Она не помнила картин, которые смотрела, каждая картина в застекленной раме отражала ее лицо. Выйдя на улицу, она улыбнулась лучу света упавшему ей на лицо. Не спеша, переходя улицу, она услышала скрип тормозов и испугалась, что водитель сейчас ее обматюкает, что не редкость на казанских улицах. Однако тот вдруг разулыбался и закричал:
- Ксения Ильинична!
- Извините, я задумалась…
Она вгляделось в круглое лицо водителя в черной кожанке и улыбку сменило разочарование. Из "Паджеро" вылез и бросился к ней Артамонов – ее ученик-двоечник.
- Здравствуйте! Ксения Ильинична! Рад вас видеть.
- Простите…
- Да ерунда, подумаешь, – тут до Артамонова дошло, что его просто не узнали. – Я же Толик Артамонов, помните, как вы меня "Евгением Онегиным" мучали, все заставляли дочитать эту бодягу…
- Да, но, кажется, так и не смогла этого добиться, – она собралась уходить. Артамонов почувствовал себя учеником у доски.
- Давайте я Вас подвезу.
- Нам не по пути.
- Да вы что? Мы же на одном квартале…
- Я в том смысле, что на ворованных машинах не езжу.
Артамонов остолбенел. Довольная произведенным эффектом, Ксения Ильинична сошла с проезжей части на тротуар и пошла прочь. Сзади Артамонову сигналили недовольные водители, его "Паджеро" перегородило всю полосу, тот сплюнул в сторону учительницы жвачку и проворчал:
- Ну и дура.
Он вовсе не хотел, чтобы она услышала. Но Ксения Ильинична услышала. Слезы на ее глазах не просыхали до самого дома. А там Ксению Ильиничну ждали муж и дочь, занятые собиранием чемоданов.
- Что случилось? – поинтересовался Юсупов, впрочем, больше увлеченный сборами, чем состоянием жены. – В школе обидели?
- Нет, на улице. Учился, у меня один мордоворот лет десять назад, Артамонов, может быть, помнишь. Они тогда еще с гопниками по улицам бегали в телогрейках и лыжных шапочках, людей пугали…
- Помню, – ответила за отца Дина, потому что тот не только не помнил, но и не слушал. – Он в соседней коробке жил.
- Сейчас он меня чуть не задавил на своей иномарке, да еще и обхамил, – рассказывала Ксения Ильинична как можно спокойнее. – Нет, что вокруг происходит? Ведь с ним учились очень приличные ребята из хороших семей, теперь после институтов работу себе найти не могут. А эти в полном порядке, рожи отъели, машин накупили… Что они сделали с великой державой!
- Оставь ты свои великодержавные охи-вздохи, – наконец, обратил на жену внимание Юсупов. – Ты разве не поняла, что мы завтра уезжаем?
- Завтра? – удивилась та и обернулась к дочери. – Куда мы завтра уезжаем?
- Не знаю, – ответила Дина, – это будет завтра. А сегодня я ухожу по очень важному делу.
Она уже собралась и на последний вопрос матери ответить не успела – хлопнула дверью.
- По какому важному делу? – встревожилась мать. – Что вы тут без меня опять задумали?
- Ну, ладно, успокойся. Случилось действительно важное: наша девочка выходит замуж за того Диму, который к нам приходил и завтра мы уезжаем вместе с ними и с новорусской родней в свадебное путешествие.

Вечерний аэропорт был ярко освещен прожекторами. Чуть ли не к самому трапу самолета подрулил уже знакомый нам белый "мерс", но за рулем его сидел другой человек. Из салона вышли Лавровы – водитель помог Сергею Кирилловичу достать чемоданы из багажника. Ольга Александровна показывала дорогу. Дима оглядывался по сторонам.
Свой стол регистрации нашли быстро. Ольга Александровна была в восторге, Сергей Кириллович был всем недоволен:
- Ну чего ты опять придумала! Десять дней теперь там с тоски помирай.
- А тебе в Сочи лишь бы на три ночи?
- Летом надо ездить, летом, а теперь там не сезон.
- Да, выцепишь тебя летом, с твоими стройками, – вяло переругивалась с мужем Ольга Александровна. – Ладно, хватит мне настроение портить! Дима, ты их не видишь?
- Нет.
- Скоро посадку объявят… Где же они?
Они ожидали увидеть Юсуповых в одной из припарковывающихся легковушек, а те появились со стороны стоянки маршрутных автобусов, откуда из вновь прибывшего "Икаруса" вываливалась отягощенная багажем толпа пассажиров.
Юсуповы – Альберт Булатович и Ксения Ильинична с дочерью Диной прошли в здание аэропорта, всего на полминуты разминувшись с Ольгой Александровной и Димой, которые вышли на привокзальную площадь другой дверью. Сергей Кириллович, оставшийся в зале регистрации с багажом, Юсуповых никогда не видел, а потому никак на них не среагировал. Впрочем, как и они на него. Юсупову все здесь нравилось, а Юсуповой нет.
- Ну зачем тебе надо было срывать меня с уроков среди четверти, – ворчала она, пока они регистрировались, – все равно через три недели каникулы.
- Зато в Сочи уже лето, а будет ли оно здесь три недели, неизвестно, – ответил муж. – А где они, Дина? Их еще нет? Может, пойдем встретим?
- Не хочу.
- Лично я здесь торчать не собираюсь, – заявил Альберт Булатович, – пойдем посмотрим, как взлетают самолеты.
- Пап, – шла за ним дочь, – скоро посадку объявят…
- Ничего не понимаю, – нервничала на улице Ольга Александровна. – Где же они? Неужели передумали?
- Не знаю, – ответил сын и направился к отцу. Мать бросилась за ним. Они появились в зале регистрации, на полминуты разминувшись с поднявшимися наверх Юсуповыми. Ксения Ильинична сторожила свои чемоданы, так что мать с сыном прошли мимо нее неузнанные.
- Скажите, а вы не можете задержаться с отправлением на несколько минут? – обратилась Ольга Александровна к девушке-регистратору. – У нас не все из группы подъехали, вот-вот должны…
- Как фамилии? – та принялась смотреть по спискам. – И опоздают – не беда, утром сядут на другой рейс, догонят… Юсуповы? Только что зарегистрировались.
- Куда же ты смотрел? Они уже здесь, уже зарегистрировались, – набросилась Ольга Александровна на мужа, сидевшего рядом с незнакомой никому Юсуповой.
- Я смотрел на чемоданы, чтобы не ушли.
- Ольга Александровна? Добрый вечер, – сзади подошел Юсупов.
- Ой, а мы вас здесь ждем, думали, вы раздумали, – обрадовалась Ольга Александровна. – Значит, все в порядке? Успели до посадки?
Тут же и посадку объявили. Все схватились за чемоданы, заспешили на досмотр, откуда всех по одному впускали в закуток, готовых к вылету. Оттуда всех загрузили в автобус, который повез их к самолету. За это время две семьи успели познакомиться. В суматохе рассаживания в салоне авиалайнера Ольга Александровна улучила момент шепнуть Юсупову.
- Как ваша?
- Ворчит.
- И мой рычит.
- А молодые где?
Дима и Дина сидели рядом, но молча. Она смотрела в иллюминатор, он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, погрузившись в звуки лившейся из плейера песни, конечно, это была Nirvana. Под звуки музыки самолет набирает высоту…

После осенней и темной Казани мы попадаем в летние, солнечные Большие Сочи. Видим уютный пансионат. На балкон одного из номеров выходит Лаврова.
- А ты говорил, не сезон. Иди погляди, какая красотища! У нас даже море с балкона видать.
- Ну и что, подумаешь, – отозвался муж в номере, переодеваясь в костюм "Адидас", который у него вместо пижамы, и не заботясь, чтобы жена его слышала. – Купаться все равно, наверно, нельзя.
- А это зачем? – оборачивается она с балконного порога. – Ты так в ресторан собираешься идти?
- А что такого, можно подумать, там на ужин цвет общества соберется, – пробурчал Сергей Кириллович. – Кажется, мы сюда отдыхать приехали.
- Давай не позорь семью, одень свой лучший костюм и только попробуй меня завести – ты меня знаешь…

В своем номере Юсупова-мама, раскладывала вещи. Вдруг она обернулась к дочери.
- Знаешь, а может быть тебе надеть новое платье?
- Зачем?
- Затем, – мать снова склонилась над чемоданом и вновь обернулась. В руках у нее была маленькая фата. – В ней я выходила замуж. Всю жизнь для тебя берегла.
- Не надо.
- Ты меня обидишь, – у матери готовы были навернуться слезы. – И так все у вас не по-людски. Расписались – не спросились, что отец с матерью думают.
- Я сегодня с тобой переночую, – вдруг заявила Дина. – А отец с Димой поселятся.
- Что это еще?! – гнев высушил слезы матери. – Сначала заварили кашу, а теперь напопятную… Ты хоть можешь объяснить, зачем тебе это надо было? Ну, родителям Димы, понятно, просто нужна сиделка для своего непутевого сына. А ты – просто купилась на их красивую жизнь?
- Не знаю.
- Что значит – не знаю? Ты хоть его любишь?
- Не знаю! – вдруг закричала Дина и выбежала из номера.

В пустом ресторане громко играла музыка, оттого казалось, что вокруг – тишина. В зале отдыхающих было немного. Лишь за столом в углу царило оживление – здесь Юсуповы рассаживались с Лавровыми.
- Дина, куда же ты, садитесь рядом, – Ольга Александровна уступила место рядом с Димой. – Итак, все расселись? Сергей, наливай. За наше романтическое путешествие!
Ксения Ильинична чувствовала себя неуютно и постоянно оглядывалась на мужа, который нарочно ее не замечал, с удовольствием болтая с Лавровой. Сергей Кириллович сосредоточенно ел, бросая на присутствующих взгляды исподлобья.
- Сергей, наливай, – вдруг прервала беседу с Юсуповым Ольга Александровна и поднялась, – между первой и второй перерывчик небольшой. Предлагаю выпить за наших молодых.
Над столом повисло тягостное молчание. Ольга Александровна оглядела присутствующих и продолжала:
- Итак, все знают, для чего мы здесь сегодня собрались. Наши дети, Дима и Дина вчера зарегистрировали свой законный брак. Отец, скажи жениху и невесте свое напутствие.
- Не понял, – выдавил Сергей Кириллович, забыв проглотить кусок.
- Мам, давайте обойдемся без речей, – вставил Дима. – Сидите отдыхайте, не обращайте на нас внимания.
- "Горько" тоже кричать не будем? – поинтересовалась Юсупова.
- Не будем, – подтвердила дочь. – К чему вся эта чепуха?
- Значит, у нас не свадьба, – не унималась Ксения Ильинична, – а просто семейный ужин? Никогда бы не подумала, что вот так я буду выдавать замуж свою дочь.
- Дурак! – вдруг воскликнул Сергей Кириллович и Дима поднял голову, думая, что отец обращается к нему. – Какой же я дурак, ведь не хотел ехать… Значит, ты нарочно все от меня скрывала, чтобы только здесь сообщить?
- После у себя в номере будем разборки устраивать, – отпарировала Ольга Александровна. – Это у Димочки с Диночкой был секрет и я обещала никому не рассказывать. Выпей, закуси как следует, а то на голодный желудок ты плохо соображаешь. А сейчас поздравим молодых!
Немногочисленные посетители ресторана оглянулись на ее звонкий голос, однако не поняли, свадьба за их столом или нет, слишком похоронные лица были у новобрачных.
Не оглянулся лишь один посетитель, сидевший к пирующим спиной. Как стало модным говорить в сенсационных телерепортажах, это был человек, внешне похожий на врача Олега Николаевича.

Дима и Дина возвратились в свой номер, сели друг против друга. Долгое молчание.
- Как ты? – спросила Дина.
- Нормально, – ответил Дима. – А ты как?
- Погано.
- Ну что, тогда начнем колеса глотать? – Дима полез в свою сумку достал таблетки и большую бутылку "Спрайта". – Запивать из горла. Не брезгуешь после меня? Вроде как мы теперь не должны…
- Перестань, – Дина тоже достала свои таблетки, выпила. – Отвернись, я лягу.
- Ничего себе брачная ночь, – невесело хмыкнул Дима, но отвернулся, тоже стал раздеваться. – Впрочем, первая брачная ночь у нас прошла оригинально – в самолете, среди облаков… Может, хотя бы поцелуемся, а то в загсе как-то второпях…
- Не надо, прошу тебя, – Дина легла. – И, пожалуйста, свет не выключай, я не могу в темноте.
- Спокойной ночи, – Дима тоже лег. – Спокойной брачной ночи.
- Ты очень хочешь?
- Нет, просто интересно.
- Ты меня любишь? – Дина подождала ответа, но услышала только вздох. – Спасибо за откровенность. Только никогда мне не ври. Кто знает, может, твоя мама права? Может, когда-нибудь мы и правда полюбим друг друга?

Рассвет над морем. Тихо и холодно. Ольга Александровна вышла на большое крыльцо санатория, счастливо поеживаясь. И только потом заметила внизу у фонтана, что в такой ранний час она тут не одна. На лужайке Юсупов прицеливался фотокамерой только в одному ему заметную цель.
- С добрым утром, – вспугнула его Лаврова. – А я думала, что одна такая ранняя пташка.
- Доброе утро, – обернулся к ней Альберт Булатович. – Вот, решил, что ни дня не должно пропасть, собираюсь за время путевки плотно поработать.
- Вот вы как создаете свои бессмертные полотна! – улыбнулась Ольга Александровна. – Просто копируете с фотографии?
- Ну зачем же сразу так… На рассвете каждую минуту освещение пейзаж меняется. Снимки мне нужны, чтобы поймать настроение. А потом я все это могу спокойно воссоздать в мастерской.
- Вы обиделись? Не надо, Альберт Булатович, – спохватилась Лаврова. – Я так далека от искусства. А вы могли бы нарисовать что-нибудь, что мне здесь в окрестностях понравится?
- По заказу? Вообще-то я не воспроизвожу в своих работах точные снимки, а из нескольких сочиняю свой пейзаж. Но если вы хотите, вместо тех, что вы оплатили, можно написать другой.
- А портрет вы можете?
- Ваш? Пожалуйста. Когда вы хотели бы мне позировать?
- А сколько это будет стоить?
- Ну что вы, Ольга Александровна, – запротестовал Юсупов. – вы мне столько заплатили за три пейзажа, что мне теперь с вами три года не расплатиться.
- Тихо! – Ольга Александровна оглянулась, хотя в такую рань никто не мог их услышать. – Насчет денег никому ни слова, а то меня мой сразу убьет. Нарисуйте мой портрет. Меня никогда не рисовали художники.

Сергей Кириллович спал долго, и даже когда его пришли будить на завтрак, не хотел просыпаться.
- Да вставай же ты, – тормошила его жена, – или вчера до того перебрал, что глаз открыть не можешь?
- Погуляли на свадьбе единственного сына! – съехидничал Лавров, наконец, проснувшись. – Вон Маркушины своего женили, так молодым машину подарили, а родители невесты — квартиру бабушки. Гостей человек шестьдесят в ресторане гуляло…
- Ну и что? Нас было шестеро, зато ты, похоже, выпил за десятерых.
- Вечно ты через пень колоду все делаешь! – Сергей Кириллович натянул свой дежурный "Адидас". – Сама же вчера видела, с кем породниться пришлось. Голытьба, интеллигентщина. Теперь нам молодых одним тянуть придется.
- Не жмотничай ты, – рассмеялась жена. – Пойдем скорее завтракать.

После завтрака Лавров завалился спать, Дима ушел к себе с разлюбимой "Нирваной". Дина уговоривала его:
- Разве ты не хочешь город посмотреть? Дим, интересно ведь.
- Да что тут интересного? Меня мать сюда с пяти лет таскала, – ответил тот. – После я тебе экскурсию устрою.
И Дина увела с собой отца. Ольга Александровна, чтобы не мешать злому мужу, постучалась в комнату к молодым. Дима был в наушниках и потому ее стука не услышал. Тогда Лаврова направилась к Юсуповым.
- Тук-тук-тук, тут есть кто-нибудь? Ой, Ксения Ильинична, извините. А где все?
- Пошли город посмотреть, – ответила Юсупова.
- Молодцы! Димочка хорошо знает Сочи, он им все покажет, – обрадовалась Ольга Александровна. – А вы не хотите пойти? Я могла бы вам магазины показать.
- Нет, спасибо. У меня что-то голова разболелась, должно быть к непогоде. Я лучше полежу.
- Ну, полежи, полежи, колода, – ответила Ольга Александровна, впрочем, перед тем закрыв за собою дверь.
Она вышла на улицу одна – и там неожиданно столкнулась с Олегом Николаевичем, доктором из психоневрологического диспансера.
- Добрый день, Ольга Александровна.
- Олег Николаевич! Здравствуйте, – обрадовалась Лаврова. – Как устроились, как спалось на новом месте? А молодые пошли погулять по городу.
- Да, знаю, видел, – ответил врач. – Вот только скажите мне, пожалуйста, зачем вы меня сюда привезли? И почему вы решили, что по городу у вас гуляют молодые? Насколько мне не изменяет зрение, на прогулку вышли Дина со своим отцом, а ваш Дима, похоже, остался
один в номере. Чего я категорически вам не рекомендовал.
- Один?! Боже мой, – и Лаврова бегом повернула назад, влетела в номер к Диме. – Ты оставил ее одну? Ты оставил ее одну! На следующий день после свадьбы!
Дима отрешенно смотрел на мать, продолжая реагировать только на звуки "Нирваны".

На улице шел дождь. Лавровы, из своего окна, смотрели, как на берегу резвились молодые. Из своего окна Юсуповы, тоже, смотрели на пляж. Впервые за долгие месяцы они видели, как веселятся их дети. Лаврова постучалась в номер к Юсуповым. Она была в роскошной шубе.
- Можно? Альберт Булатович, извините, а можно меня нарисовать в песце?
- Пожалуйста, – ответил Юсупов. – Только где? Видите, какой на улице дождь.
- Я говорила Ольге Александровне, – встряла Юсупова не к месту, – что чувствую приближение непогоды, у меня с утра так болела голова…
- О, это ничего, что дождь, я тут видела такой чудесный зимний сад с тропическими пальмами. Вот и подумала, что если сделать такой контраст – тропики и зимняя шуба.
Юсупов кивнул то ли в знак согласия, то ли в смысле "ну-ну". Взял мольберт и направился следом за Лавровой.

В зимнем саду Ольга Александровна устроилась в роскошной позе. Юсупов установил мольберт.
- Альберт Булатович, а разве вы меня не станете фотографировать?
- Обижаете, Ольга Александровна, снова пытаетесь задеть самолюбие художника, – благодушно улыбался Юсупов, проницательно уставившись на объект. – Я не мазила, не подмастерье. Хотите, я вас сейчас так нарисую, что вы, наконец, поймете разницу между ремесленным копированием действительности и свободным художественным вымыслом? Поймете, что я не подмастерье, а мастер.
- Но я после вашего вымысла себя узнаю хотя бы? – рассмеялась Лаврова.
- Посмотрим…

В свою комнату вваливаются Дина с Димкой. Димка сразу подходит к магнитофону.
- Тебе что поставить?
- Что-нибудь.
Димка возится с магнитофоном, включает музыку, обернувшись, смотрит на Дину.
- Боже ты же совсем промокла.
- И страшно замерзла. До утра не доживу.
- А давай сдвинем кровати, предложил Дима. – Два индейца, под одним одеялом, не замерзают.
- Давай.
Димка сдвигает кровати посреди комнаты.
- На ужин пойдем? – поинтересовался он, снимая промокшую футболку.
- Да ну. Там опять перепуганные родичи…
- Веселая семейка у нас получается. Чего только люди от скуки не делают. Еще неделю и у меня крыша поедет.
Димка залезает на кровать, пробует пружины начинает прыгать под музыку. К этому танцу присоединяется Дина. В комнату входит Сергей Кириллович. Не замеченный молодыми, постояв несколько секунд, он тихо уходит. Идет в свои апартаменты, ложится на кровать.

В зимнем саду стали собираться зрители. Смотрят на сидящую среди пальм Лаврову, потом с интересом сравнивают ее с тем, что получается на полотне у Юсупова. Его это несколько раздражает, но одновременно льстит самолюбию. Ей же нарастающий зрительский ажиотаж не дает сидеть на месте от любопытства.
- Альберт Булатович, ну скоро? – капризничала она. – Что вы там такое напридумали про меня, что все глаз оторвать не могут?
- Терпение, Ольга Александровна, терпение, – Юсупов вошел в азарт, ему уже совершенно не мешали посторонние и говорил он уже совершенно все, что взбредет в голову. – Вы что же думаете, Юсупов, только с фотографии может пейзажики кропать? Нет, мы еще ого-го чего можем… Вот что, Оленька, сбросьте туфли.
- Что, прямо в колготках?.. – растерялась Лаврова, но послушалась.
- И левую полу шубы побольше откиньте, вот так… Очень хорошо, – оживился Юсупов и взмахи его кисти стали еще более летящими.

Дина с Димой лежали под двумя одеялами, крепко прижавшись друг к другу.
- Дима… А завтра ты пойдешь со мной на экскурсию по городу?
- Пойдем, если дождя не будет, – согласился он.
- А почему ты все время слушаешь "Нирвану"?
- Тебе не нравится Курт Кобейн? – удивился Дима.
- Почему, нравится, – поспешила заверить Дина. – Только я в музыке темная, даже не знаю, что такое "нирвана" означает.
- Нирвана – это определенное состояние… – начал Дима бодро отвечать на этот далеко не ясный вопрос. – Ну, это из восточной философии. Ты разве не видела фильма с Кристофером Ламбертом?
- Не видела, – призналась она. – У нас и видика-то никогда не было.
- В общем, проще говоря, это уход от реальности в виртуальный мир, где может быть все что угодно, – все же попробовал сформулировать Дима. – И тот мир настолько ярок, полон силы чувств, переживаний, что после этого возвращаться в нашу реальность – в лом…
Он замолчал, погрузился в свои воспоминания. Дина боялась пошевелиться.
- И ты там бывал? – все же не утерпела она.
- Угадала, – неохотно признался Дима. – Был. Под дозой. Только, извини, рассказать не смогу.
- Хорошо, хорошо, – согласилась Дина. – Мне тоже тяжело это вспоминать… Но, знаешь, когда я элениума наглоталась, я тоже испытала что-то похожее на нирвану. И тоже не смогла бы тебе описать. Столько всего сразу… Настоящего не стало, а прошлое совершенно спокойно переплеталось с будущим, о незнакомых людях я знала сразу: что с ними было и что будет… Даже пустота там не была обычной пустотой…

… С картин Юсупова, которые мы видели в его мастерской, сходят Ксения Ильинична и Ольга Александровна, начинают кружить в хороводе…
Расплывчато показывается лицо врача в шапочке и в маске, склонившегося сверху над камерой – в летящей с сиреной машиной "скорой помощи"… Но потолок медицинской кареты раздвинулся и показался купол звездного неба…

- Дим… ты не спишь?
- Нет, слушаю, – отозвался он, не открывая глаз.
- А я, кажется, засыпаю.
- Спокойной ночи, женушка.
- Ты обиделся? Дима, я просто не могу сразу, честное слово, ты не обиделся?
- Нет, нет. – успокоил ее Дима. – Только, боюсь, так наши предки еще долго от нас внуков не дождутся, – ответил Дима и отвернулся.
Дина погасила лампу.

… Купол звездного неба закрылся и все погрузилось в пустоту…

А в зимнем саду назревала сенсация. Собравшиеся любопытные привлекли внимание двух французов, которые тоже заглянули через плечо Юсупова, полюбовались его работой, а потом обратились к нему через переводчика.
- Извините, господин Демуа хотел бы узнать, продается ли эта картина? – обратилась к Юсупову переводчица. – Он мог бы предложить вам очень хорошую цену.
- Пардон, мадам, – ответил тот, не обернувшись, – эта работа не продается. Портрет пишется на заказ.
- Продается! Продается! – вскочила Лаврова, слышавшая весь разговор. – Альберт Булатович, вы с ума сошли? Иностранные гости готовы платить валютой, так что же вы раздумываете!
- Сядь на место! – крикнул Юсупов грозно. – Я еще не закончил.
- Да потом закончите, сначала сделку закончим, – Лаврова подскочила к ним, заглянула за мольберт, увидела себя и обомлела. – Это я?
- Нет, теперь это уже не ты, а мой художественный образ, – ответил Юсупов. – Картина будет называться "Зимний сад".
- Класс! Вот этого я от вас не ожидала…
- Нравится? А вы говорили, фотографировать… – довольный, проговорил Альберт Булатович. – Так что же вы предлагаете мне продать ее? Я пишу ее для вас.
- Для меня еще напишете…
- Извините еще раз, – вновь подошла к ним переводчица. – Мсье Демуа в восторге от названия вашего полотна, настолько к месту оно в этой композиции. И он снова спрашивает, какая ваша цена?
- Мадам, я же вам сказал, картина не продается.
- Продавайте, Альберт Булатович,- зашипела Лаврова ему в ухо. – А то уйдут!
- К сожалению, работа еще не закончена, – обратился Юсупов к переводчице уже значительно почтительней. – Передайте своему мусью, это только первый эскиз, мне необходимо закончить картину у себя в мастерской. Вы же видите, на ней даже краски не подсохли.
- Но мы могли бы обратиться к вам, скажем, послезавтра. К сожалению, они послезавтра улетают.
- Конечно! – не утерпела Ольга Александровна и ответила за Юсупова.

На следующий день Дина с Димой шли по городу, глядели по сторонам, но не на людей, а на архитектуру, поэтому не заметили попавшегося им навстречу врача Олега Николаевича. А тот проводил их взглядом, приопустив с носа темные очки и удовлетворенно улыбаясь.
- Ты мне нравишься, – сказал он.
Дина улыбнулась, скосила на него глаза.
- Ну, кажется, скоро я дождусь и признаний в любви?
- Нет, я имел в виду, мне нравится, что тебе не нужны признания в любви, – смутился Дима. – Ты не пристаешь с заботой, как родичи. Я думал, ты меня станешь воспитывать, как моя матушка. А ты классная девчонка, за три дня меня ну нисколечко не перевоспитала.
- У меня все наоборот, – сказала Дина. – Меня отец все время воспитывал. Ты не представляешь, что значит быть дочерью учительницы. За день ее дети в школе так достанут, что дома она меня уже видеть не могла. Поэтому я из школы сразу к отцу в мастерскую сбегала… Уже с третьего класса я поняла, что нельзя маме рассказывать про очередную папину натурщицу. Для меня было совершенно естественно, что тетеньки сидели
перед ним голыми, я подумать не могла, чем они там могут заниматься за перегородкой, пока я делала уроки. А когда, наконец, поняла, то даже зауважала его как мужчину, ведь к нему такие красавицы приходили! Они видели в нем прежде всего художника, а мать над его творчеством откровенно смеялась. Поэтому я была на его стороне.
- Везет тебе, – вздохнул Дима. – Мне вообще твой отец нравится.
- Так кто тебе нравится, – притворно возмутилась Дина, – я или мой отец?
Тут перед ними притормозила гладенькая иномарка, опустилось затемненное стекло и высунулась волосатая рука с пятидесятирублевой бумажкой.
- Мальчик, ну-ка сбегай за бутылкой, – раздался оттуда голос, – а мы покараулим твою девчонку.
Дина вцепилась в Димину руку. Тот огляделся.
- Судя по номерам, вы московские? Тогда должны знать Лаврика? Это мой отец, – заявил Дима. – Если ты тронешь мою жену, то он за свою любимую сношеньку сделает с тобой, с твоими детьми и твоей мамой тоже самое. Так что катите отсюда.
После секундной паузы из машины вышел огромный жлоб и подошел к ним.
- Будем считать, что познакомились. Значит, мой дружбан Лаврик тоже здесь? Пусть с нами сделает тоже самое, — он достал с заднего сиденья бутылку шампанского и шоколад. – А это его сношеньке. Передавай привет батяне от Слона. И скажи, что у него очень красивая сноха и очень находчивый сынок.
Иномарка уехала. Дима и Дина остались стоять на тротуаре.
- У тебя правда отец такой крутой? – спросила она, отпустив Димину руку. – Он правда Лаврик?
- Да нет, – ответил Дима. – Про Лаврика я от одного наркокурьера московского однажды слышал. Есть в Москве такой авторитет, наркобарон. Этот Слон меня, конечно, расколол, что никакой я не Лавриков сын. Но даже одно имя его подействовало!
- А ты мне нравишься, – сказала Дина.
- Ну, дело у нас, кажется, идет к взаимности, – он неожиданно притянул ее к себе и поцеловал.
Первая реакция Дины – увернуться от поцелуя. Но затем она обняла Димку. На другой стороне улицы стоял Олег Николаевич и понимающе улыбался.

- Что ты нашел в этой корове?
- Перестань. С каких это пор ты стала ревновать к натурщицам!
- Натурщица? Не держи меня за дуру. Конечно, я дура. Но не до такой степени.
Ксения Ильинична отходит от окна берет картину, на которой изображена обнаженная Ольга Александровна. Испачкав пальцы в краске, она вытирает их об рубашку Альберта Булатовича.
- Не трожь, сказал! Еще же не высохло^ – Альберт Булатович выдернул картон с "Зимним садом" и отошел к своей тумбочке.
- Я что не вижу. Ты ведь пишешь не женщину. Здесь же похоть изображена.
- Да? Чья? Каждый в живописи видит то, о чем сам больше всего думает.
- Ты хочешь сказать, – продолжала Юсупова, – что ты с ней общаешься лишь для того, чтобы организовать это свадебное путешествие?
- Если честно, я надеялся хоть здесь написать именно то, что хочется, – признался Юсупов. – Чтобы не висели над душой критики, заказчики. Все равно бы она купила, как ее не напиши.
- Да кто у тебя еще купит такую мазню!
- Заткнись, тебя не спрашивают, – оскорбился Юсупов. – Кажется, мы давно с тобой условились, ты можешь считать меня какой угодно бездарностью, меня это не касается. Между прочим, эту мазню только что у меня пытались купить два француза.
- Можно подумать. – иронично рассмеялась Юсупова. – Может, они тебе еще предложат мастерскую в Бретани?
- Может быть. Только я не поеду. Как я там буду работать?
- Конечно, собутыльников нет.
- Там же свет другой.
- И этой суки рядом не будет, – зло подхватила Ксения Ильинична, указав на портретную соперницу. – Ты посмотри на свою работу. Даже здесь заметно. Ей так хочется трахаться, аж ноги судорогой сводит. Нет, ты посмотри.
Альберт резко привлекает к себе жену.
- А тебе не хочется?
- Пусти, – испуганная Ксения пытается вырваться. После небольшой возни они заваливаются на кровать. – Альберт, что с тобой… Она тебя так возбудила, что ты готов бросаться на кого угодно? Даже на свою жену?
- Какая же ты все же стерва, – он поднялся, закурил. – Как художник я тебя не устраиваю, как муж не устраиваю… Я тебя устрою лишь, когда буду лежать в гробу. Но этого удовольствия я тебе доставлять пока не буду.

В номере Лавровых Ольга Александровна прихорашивается перед зеркалом. Сергей Кириллович с трудом приподнимается на кровати, с отвращением закуривает.
- Опять лежа куришь? – закричала на него жена, не оборачиваясь от зеркала. – Сколько раз я тебе говорила…
- Выпить дай.
- Откуда я тебе возьму? В холодильнике ничего не осталось, – она закончила макияж, взялась за сумочку. – Лавров, кончай пить, я тебе говорю. Скоро путевки закончатся, а ты из номера ни разу не вышел. Так и улетишь домой, ни разу на пляже не побывав?
- Денег дай.
- У тебя что, и деньги все кончились? Ну ты даешь…
- Ты куда пошла? Опять к этому мазиле голышом позировать?
- А ты откуда знаешь? – удивилась Лаврова. – Во-первых, я была одета, у меня полно свидетелей.
- Вся гостиница об этом говорит.
- А… так мы в гостинице, а не в пансионате? – злорадничала жена. – А какое хоть сегодня число, ты помнишь? Который день ты пьешь?
- Второй? Третий? – Сергей Кириллович действительно сбился со счету. – Ладно, ладно, иди к своему художнику!
- Никуда я не пойду, пока ты не затушишь сигарету! – закричала вдруг Лаврова. – А ну ложись давай и спи. Вечером я принесу тебе бутылку, алкаш несчастный, чтобы ночью по пансионату не шатался, а сейчас отсыпайся давай.
Лавров послушно ложится, а может, крик жены так ударил в голову, что не было сил усидеть. Однако стоило ей уйти, как он, не поднимая головы с подушки, ловко сунул руку под кровать и достал оттуда стакан, наполовину наполненный заначенной водкой. Сел. Выпил. Достал из тапочка сторублевку.
- Спи, моя радость, усни, – пропел он сам себе. – Сама спит с кем попало. А мы пили и будем пить!

В номере Юсуповых Альберт Булатович дописывает последние штрихи к "Зимнему саду", а Ксения Ильинична лежит в постели с мокрым полотенцем на лбу.
- Альберт… Альберт… – зовет она слабым голосом, но муж не реагирует. – Альберт, мне плохо…
- Плохо – это хорошо, – отвечает жестокий художник. – А как плохо? Как вчера или еще хуже? Может, врача вызвать?
- Мне правда плохо, – продолжает канючить жена.
- Как всегда, когда я начинаю работать, – холодно отрезал муж. – А может, тебя в медизолятор положить? Там за тобой врачебный уход будет, уколы в задницу… Ага, не хочешь врачей? Ну, тогда вставай и кончай симулировать. Твои стоны больше ни на кого не действуют.
- Ну, что ты к ней приклеился, словно эту потаскуху на полотне медом обмазали?
- Медом – это мысль, добавим немного медового оттенка, – отозвался Юсупов. – Все, последний штрих, больше нету времени, скоро покупатели придут.
- Только не говори мне больше про французов, – приподнялась Юсупова. – Все равно не поверю.
В это время без стука входит Лаврова, заглядывает к нему через плечо и визжит от восторга.
- Эскиз! Эскиз!
- Не эскиз, а экстаз, вы хотели сказать? – поправляет ее Ксения Ильинична.
- А вы все болеете? – обернулась к ней Лаврова. – На улице такая погода прекрасная, прогулялись бы лучше… Мой тоже третий день не встает, замучилась за ним бутылки из номера выбрасывать… Альберт Булатович, вы так и не решили, какую цену французам назначить?
- Честно говоря, я отстал от конъюктуры рынка… Ольга Александровна, может, вы с ними сами?
Раздается вежливый стук в дверь, переводчица вводит французов.
- Добрый день, мсье Юсупов, – улыбнулась она. – Мадам Лаврова любезно сообщила, что нам можно зайти.
- Я закончил, только лаком осталось покрыть, – ответил Альберт Булатович, поливая полотно из аэрозольной упаковки. – И еще несколько кадров на память.
Он достал фотокамеру, сделал несколько снимков с "Зимнего сада". Ксения Ильинична боялась вылезти из-под одеяла при посторонних, которые, впрочем, деликатно не обращали на нее внимания.
- Мсье Демуа хотел бы все же услышать вашу цену, – начала переводчица.
- Передайте ему, в смысле, переведите, – подхватила Лаврова, – Как агент маэстро Юсупова, я хотела бы сначала знать, а во сколько сам Демуа оценивает мой портрет обнаженной? Или он нас за дураков считает?
- О, кей, – согласилась переводчица и все передала по назначению. – Мсье Демуа думает, что эта картина вполне может быть оценена в десять тысяч.
Даже Юсупова под одеялом замерла. Альберт Булатович вопросительно взглянул на Лаврову, та едва заметно кивнула.
- Ну, что ж, лак просох, я согласен. – заявил Булатов и протянул французу "Зимний сад", тот с готовностью обменял его на пухлый конверт.
… Под тропическими пальмами восседает феерическая женщина, в которой с большим трудом можно узнать Ольгу Александровну Лаврову, хотя портретное сходство с ней почти фотографическое. Обнаженная красавица нежится под жарким солнцем, между тем, как левое плечо и спина ее укрыты песцовой шубой – с той стороны прекрасную тропиканку подпирает сахаристо сверкающий на солнце снежный сугроб, с той стороны завевает вьюга, но ночное небо яснозвездное, осиянное северным сиянием…
- Мсье Демуа благодарит мадам Лаврову и готов впредь покупать все работы маэстро Юсупова, выполненные в подобном стиле, – перевела переводчица и перешла порог номера.
- Спасибо, если не врет, – бросил вслед Юсупов и полез в конверт. – Действительно, десять тысяч… Ой, да не рублей, а долларов!

Дима с Диной идут по торговой улице, на которой уже загораются вечерние огни.
- Устала? – смотрит Дима на Дину. – Ведь целый день на ногах… Может, сюда зайдем, я этого салона еще не видел.
Они заходят в магазин музыкальных инструментов, где Дима сразу направляется к витрине с электрогитарами и обнаруживает, что одна из них подключена для демонстрации.
- А она что, даже настроена? – поинтересовался он у продавщицы. – И любой может попробовать?
Продавщица смерила его оценивающим взглядом, парень ей понравился, но не понравилось, что рядом с ним оказалась какая-то замарашка, поэтому она разочарованно взмахнула рукой, разрешила. Дима прошелся по струнам, подкрутил что-то на пульте усилителя – и выдал для начала простенький слип, потом пробежался по грифу, разминая пальцы и наконец забыл обо всем на свете, впадая как всегда в нирвану…
- Ну, Димка, ты даешь… – восхищенно воскликнула Дина, растерянно оглядываясь по сторонам, где уже стали собираться посетители-слушатели. – Может, кепку пустим по кругу, на коктейль деньжат насшибаем, а?
Он не реагирует, тогда она сняла с него модную кепку и прошла по кругу. Слушатели рассмеялись, но денег немного набросали. Даже продавщица, скривив губки в знак презрения, все же раскошелилась.

Поднимаясь по лестнице, Ксения Ильинична столкнулась с Сергеем Кирилловичем. Она опустила голову, пытаясь проскользнуть мимо.
- Извините.
- Ксения Ильинична! Что случилось? – Сергей за плечи пытался развернуть к себе Ксению.
- Пустите, – Ксения убежала к себе в комнату. Сергей проследовал за ней.
- Но что же все-таки случилось?
- Ничего не случилось.
- Но мне сказали, что вы болеете, не встаете.
- Мне тоже самое сказали о вас, – ответила Юсупова. – Да, я болела три дня, но ни мужу, ни дочери дела нет… Не то чтобы врача матери вызвать, даже стакана воды некому подать.
- Я тоже остался совершенно… – Лавров бряцнул пакетом с бутылками. – Куда все делись, понять не могу.
Сергей открыл бутылку водки. Ставит перед Ксенией стаканы. Разливает.
- Ну, стакан-то я вам с удовольствием… У вас что-нибудь закусить найдется? – спросил он. – Раз нас все бросили, будем пить вдвоем. Выпейте!
Ксения все это время не может найти слов от расстерянности. Он выпивает один, морщится. Потом смотрит на Юсупову, не в силах вымолвить слова, только указывает пальцем на ее стакан.
- Спасибо, но я не пью.
- Я тоже не пью, – выдохнул Лавров. – В Казани столько дел, что даже по воскресеньям некогда оттянуться, там я постоянно держу себя в форме. А вот отдыхать разучился. Тут я чувствую себя не в своей тарелке. Выпейте, пожалуйста.
- Но мне нельзя, у меня давление… Хотя, может быть, это и к лучшему, всех освобожу… Что ж, – неожиданно решила Юсупова. – В самом деле, раз нас все бросили…
- Она достала из холодильника бутылку лимонада, тарелочку с немудреной закуской. Выпила и замерла, ожидая немедленной смерти. Но не умерла, а Лавров тут же налил по второй.
- Почему так происходит? – Ксения Ильинична взяла протянутый ей стакан. – Я всю жизнь учила детей на примере классических произведений прекрасному, доброму, вечному. А кругом одна глупость, злость и суета… Выходит, я всю жизнь своим ученикам врала? – она выпила, поперхнулась и закашлялась. – Ой, что это… Я думала, вы мне лимонаду налили запить…
- Помилуйте, Ксения Ильинична, разве я смел бы налить даме какого-то лимонаду, – возмутился Сергей. – Это чистейший "Абсолют".
- Ого, да вы Булгакова читали? – удивилась Юсупова. – Надо же, бизнесмен, воротила, а "Мастера и Маргариту" чуть ли не дословно цитирует.
- Я?! – изумился Лавров. – А что же вы думали, если мы зарабатываем много, то уже совсем ничего не знаем, кроме арифметики?
- Я думала, отчего мы вдруг стали в жизни не нужны? – продолжала Ксения Ильинична, заметно опьянев. – А ответ-то вот он, на поверхности… Дети выросли, у них теперь своя жизнь, зачем им теперь родители!
Дверь распахнулась, в комнату быстро вошла Дина. Ксения Ильинична застыла. Сергей Кириллович, держа руку на плече Ксении, обернулся на Дину. Та быстро прошла к маме:
- Мам! Я денег немного возьму?
Поцеловав в щеку мать, Дина залезла к ней в сумочку. Показала ей банкноту и убежала. Ксения, опрокидывая стулья, бросилась за дочерью. Сергей остался допивать водку.
- Дина!
- Мы скоро вернемся.
- Дина! Стой!
- Ну что?
- Мы с Сергеем Кирилловичем обсуждали проблемы образования. А ты что подумала?
- Какие вы скучные.
- Что ты себе позволяешь!
- Мама! Ты закусывай, пожалуйста, и не думай о том, что о тебе думают, – Дина пожала плечами и убежала.

В баре танцевали Ольга Александровна с Альбертом Булатовичем, пытались вальсировать под ритмичную и немелодичную "кислоту", стараясь расслышать друг друга, а вокруг веселилась отдыхающая публика.
- Ну, что? – пыталась перекричать грохот Лаврова. – Вот вы теперь богат и знаменит, глядите, как на вас сегодня все оборачивались в пансионате… Талант – это страшная сила!
- Все это благодаря вам, – оправдывался Юсупов. – Идея с зимним садом ваша и французов на десять тысяч раскрутили вы.
- Что же делать, я такая, – отвечала польщенная Лаврова, – не могу видеть вокруг несчастных мужиков. Ни сына, ни мужа, ни свата. Мы ведь с вами теперь родня, значит, обязаны друг другу помогать. Сколько нам до отъезда осталось? Вот увидите, я вам еще такого заказчика здесь найду, вы свою Ксению Ильиничну на год вперед безбедно обеспечите. Главное, вы
поверили, что способны на большее, а если что не будет получаться, не вините себя и судьбу, коммунистов и демократов, а живите дальше – тогда все получится.
Дима ждал Дину перед входом в бар, она подбежала к нему. Чмокнула в щеку.
- Ну, вот и я, – сказала она. – Куда пойдем?
- Это зависит от того, сколько у нас наличности, – ответил он. – На сколько я сегодня налабал, ты так и не ответила.
Дина эффектным жестом высыпает на его ладонь монеты и бумажки, незаметно присовокупив к ним пятидесятирублевую бумажку, которую только что взяла у матери.
- Ничего себе, да тут больше двухсот тугриков! – весело воскликнул Дима. – Тогда предлагаю остаться здесь. По-моему, нам хватит на пару коктейлей.
Они подходят к стойке, заказывают напитки.
- Дим, а ты не боишься, тут все же алкоголь, – робко заметила Дина. – Мы с тобой такие лекарства принимаем…
Дима не ответил, но замкнулся.
- Да черт с ними, с таблетками! – решила исправить положение Дина. – Давай сегодня отметим наш первый семейный заработок. Надеюсь, я тоже имею отношение к твоему успеху у публике?
- Ты была моим импрессарио, – ответил Дима. – Любой порядочный музыкант должен такого иметь. Правда, я не Курт Кобейн…
- Ты Дмитрий Лавров, разве тебе этого мало? – подхватила Дина. – Когда я тебя послушала, я просто обалдела, как здорово у тебя получалось.
- Это гитара такая крутая, "Фендер", она сама играет, – ответил Дима. – И аппарат навороченный.
- Ты должен продолжать, – настаивала Дина. – Сегодня мы на пару коктейлей заработали, а завтра, глядишь, на пару коттеджей наберем!
Дима кивнул назад. Дина повернулась от стойки и увидела среди танцующих своего отца с матерью Димы. Родители детей не замечали, увлеченные разговором.
- Как тебе это нравится? Старики оттягиваются, отмечают успешно проданный "Зимний сад", – прокомментировал ситуацию Дима. – Молодцы, нашли себе занятие, хоть нас два дня не достают. Вот только где другая пара, интересно? Сидят по своим норам.
- Видел бы ты их, какие они, – не удержалась Дина. – Сейчас захожу в номер. Мать моя там с твоим отцом водку жрут. Догнала меня в коридоре начала оправдываться. Ее волнует вопрос, чтобы я не подумала чего плохого.
- А какой вопрос тебя волнует?
- Меня? Как мы будем дальше развлекаться.
- Как всегда, – ответил он. – Пойдем к себе и ляжем баиньки, без всякого там баловства. Это пусть предки безобразничают.
- Дурак! – оборвала его Дина. – Ты представляешь, если отец сейчас к себе поднимется?
- А что, забавно было бы!
В это время Лаврова с Юсуповым прекратили танец. Между ними произошел такой разговор.
- Ольга Александровна, теперь, когда у меня появились деньги, – начал неловко Юсупов, – может быть, я мог бы вернуть вам долг?
- Вы с ума сошли? – удивилась Лаврова. – Я вам в долг не давала, а купила у вас три пейзажа. Возможно, по несколько завешенной цене.
- Те открытки ничего не стоят, вы же знаете, – ответил Юсупов. – Хорошо, не долг, но на определенный процент от сделки с французом вы имеете полное право, я уверен.
- Какой же ты идиот, – заорала Лаврова и устремилась к выходу.
Юсупов опомнился слишком поздно и продирался сквозь толпу топчущихся на танцполе слишком нерасторопно – Лаврова успела убежать от него. Следом за ним, оставив коктейли недопитыми, поспешили Дима и Дина.

В номер Юсуповых заглянул врач Олег Николаевич, предварительно послушав за дверью, что там делается. А там было тихо. Юсупова спала на своей кровати. Рядом с ней пристроился Лавров, правда, целомудренно устроившись поверх одеяла.
В это время по лестнице взлетела на свой этаж расстроенная Лаврова. Она торкнулась в свой номер, но там было пусто. Тогда она вбежала в следующий номер, где жили Дима и Дина, которых тоже не было. Наконец, она влетела к Юсуповым и столкнулась в дверях с врачом.
- Олег Николаевич? – удивилась Лаврова. – Как вы здесь очутились?
- Мне нужно с вами поговорить, Ольга Александровна, – врач попытался вывести Лаврову из номера или хотя бы закрыть от нее спиной «постельную мизансцену». – Нам нужно с вами поговорить о молодоженах, поскольку я решил завтра уехать.
Тут подошел запыхавшийся Юсупов и численный перевес решил противостояние в дверях в пользу вошедших. Представившаяся им картина вызвала что-то вроде гоголевской немой сцены, при которой Олег Николаевич не пожелал присутствовать. Он стал спускаться по лестнице и не успел увернуться от налетевших на него Диму и Дину.
- Вот это встреча! – воскликнул Дима. – Олег Николаевич, а вы как попали не только в наш пансионат, но и в наш заезд? Уж не матушка ли моя вас спонсировала?
- Вы здесь следили за нами? – поразилась открытию Дина. – Какая гадость! Значит, мы и здесь оставались вашими пациентами?
- Ребята, позвольте мне все объяснить, – начал Олег Николаевич, – но только не на лестнице. Может, пройдем в ваш номер?
- Ну уж нет, этот номер у вас не пройдет, – отказал ему решительно Дима. – Оставьте нас, займитесь лучше нашими предками, вот кому точно нужна психиатрическая помощь.
- Дима, Дина, послушайте, вам сейчас туда нельзя, – преградил им дорогу врач. – Вашим родителям нужно самим разобраться. Честно скажу, из всех трех семейных пар Лавровых и Юсуповых вы оказались лучше всех. Стоило родителям оставить вас заниматься своими проблемами самостоятельно, как вы доказали, что способны решать их лучше, чем они могли вам предложить. Завтра я улетаю, сейчас надо ехать в аэропорт, вы не хотели бы меня проводить?

Раннее утро, Дима и Дина не торопясь возвращаются в пансионат. Поднимаются к себе, входят в номер. В кресле сидит Лаврова.
- Где вы были? – произнесла она низким трагическим голосом много пережившего человека. – Я все дискотеки обежала, всю ночь не спала! Неужели хоть записку нельзя было оставить?
- Я женатый человек, мама, – ответил Дима очень спокойно. – Давай я стану отчитываться перед женой, а двоих вас на меня слишком много будет. Завтра мы улетаем в Казань, отдай наши билеты.
- Мы все улетаем через день! Вы уж нас простите, может, мы были плохими родителями…
- У нашей семьи свои планы, – не отступал сын. – Вы можете лететь послезавтра, мы не станем возражать, договорились?
- Но только при условии, – согласилась Лаврова, – что я вас провожу в аэропорт.

Крупным планом на экране записка, нацарапанная на отрывном листке календаря:
"Папа, мама, мы вас очень любим, но нам срочно нужно лететь в Казань. Не ругайтесь, проведите последний день нашего медового месяца в мире и согласии. Дина и Дима".
Альберт Булатович вошел в номер к Лавровым. Сергей Кириллович сидел за столом, на котором лежала записка. Юсупов положил на стол такую же записку, на листке того же формата.
- Читал?
- Читал.
- Содержание идентичное?
- Слово в слово.
- Выпьем? – Юсупов поставил на стол бутылку.
- Выпьем, – повторил Лавров и слово и жест гостя, выставив из-под стола свою бутылку.
Сели. Выпили. Помолчали, каждый изучая свой экземпляр письма от детей.
- Может, оно к лучшему, – заметил Юсупов. – Пусть попробуют жить самостоятельно.
- Может, своей заботой мы им не помогаем, а только мешаем решать свои проблемы, -Лавров разлил водку по стаканам. – Повторим?
- Повторим.
Повторили. Закурили.
- Поговорим?
- Поговорим.
- Ты зачем мою бабу голой рисовал?
- А ты зачем к моей бабе в постель забрался?
- Так она одетая была!
- И твоя одетая. А «обнаженка» – это моя художественная фантазия.
- Я бы ей сейчас показал такую обнаженку: Только она от меня куда-то ушла. А где твоя?
- Я ее выгнал.
- Драться будем?
- Будем, только ты со своей пьянкой совсем никакой, а я в молодости боксом занимался.
- Тогда давай напьемся? – предложил Лавров. – Когда дойдем до кондиции, наши силы уравняются.
- Наливай. Бог троицу любит, – согласился Юсупов.
- Я тебе кое-что расскажу. – Лавров выпил, задержал дыхание, потом резко выдохнул и начал свой рассказ. – Конечно, я сам виноват во всем. Когда у меня пошли дела, Димон все видел. Я при нем считал деньги. Конечно, он ни в чем не знал нужды. Он слишком рано понял, что он богатый человек. Он это понял раньше, чем узнал, как достаются эти деньги. Какой это труд. Чтобы делать деньги, тоже нужен талант. Десять лет назад я и сам не знал, что такое деньги. Они тебя забирают целиком. Но они не могут тебе заменить все. Как тебе твоя живопись.
- Живопись тоже не может все заменить. Проблема в том, что ты становишься частью этого процесса, рабом искусства.
- Вот, вот! Когда я это понял, было поздно. Вокруг сына появились девочки, которые тоже поняли, что он богатенький мальчик. И посадили его на иглу, чтобы можно было тянуть с него копейку. Я должен был это заметить раньше. У меня ведь мгновенная реакция. Я замечаю малейшее колебание коньюктуры. Не будь такой реакции, меня бы давно уже закопали. А тут хватился, когда его арестовали.
- Диму! Арестовывали? За что?
- А ты не знал? За наркоту, – ответил Лавров. – Пришлось давать взятки. И я давал, иначе чего стоит моя способность грести бабки, если я не смог защитить своего единственного сына?
- Тогда я тебе тоже расскажу, – сказал Юсупов. – В детстве Дина очень любила ходить в цирк. С деньгами у меня напряг. Наскребу на два билета, и везу ее в цирк. Едем зайцами, чтобы хоть мороженное ей там купить. В перерыве там в фойе столько соблазнов – фотографии с животными там,всякие игрушки, мороженое, сладкая вата… И вот она подходит и спрашивает: "Папа, а ты можешь мне купить вот эту сосучку"? Я говорю: "Нет". Она молча идет дальше, разглядывает игрушки, но уже ничего не просит. Мои друзья,
кому об этом рассказывал, говорят: "Ты счастливый отец. У тебя такая замечательная дочь, которая все понимает!" Я самый несчастный человек. Чего стоят все мои таланты, вся моя духовность, если у меня нет червонца, что бы купить копеечную конфетку?..
- У меня есть червонец! И кто из нас несчастнее?

Ксения Ильинична гуляет по набережной, навстречу ей идет Лаврова. Юсупова заметила ее слишком поздно и не успела сбежать в боковую аллею.
- Добрый день, сваха, – кивнула та, поравнявшись. – Вышла-таки на свет Божий?
- Где дети? – холодно спросила Юсупова.
- Я их в аэропорт проводила, – ответила Лаврова. – Не хотят они завтра с нами лететь, противно им смотреть, когда Динина мама так напивается, что не помнит, с кем в кровать завалилась.
- А может, им противно, когда Димина мама у всех на виду нагишом позирует?
- Ты зачем, колода, с моим мужиком нализалась? – повысила голос Лаврова.
- А ты, корова, с моим не лизалась? – не отставала от нее Юсупова. – Чем мы хуже?
- Дура ты, сваха, – вдруг остыла Ольга Александровна. – Альберт Булатович прежде всего художник! А ты на нем крест поставила. Вместо того, чтобы его в гору тянуть, ты его в грязь всю жизнь втаптывала. Думаешь мой забулдыга-прораб Лавров когда-нибудь стал бы президентом крупной строительной корпорации, если бы я его не подталкивала, не подставляла плечо, не стелила б соломки, если вдруг он падал?
- Своего, значит, в люди вывела, теперь за моего взялась?
- Альберт Булатович – талантливый художник:
- Не смешите меня, – надменно хмыкнула Юсупова. – Ты считаешь ваш "Зимний сад" шедевром?
- Ну, шедевр не шедевр, но теперь вам года два можно вообще не работать и жить в удовольствие, – Лаврова полезла в сумочку, достала билеты. – Ладно, вот ваши билеты, вылет завтра в три – пятнадцать, надеюсь, без нас до аэропорта доберетесь?

В мастерской художника Юсупова окна во всю стену, и дождь во все окна. Альберт Булатович за мольбертом, но теперь пишет не очередной пейзаж, а что-то сюрреалистическое. Звонок в прихожей, он идет открывать и с удивлением видит на пороге Сергея Кирилловича Лаврова.
- Пустишь?
- Заходи, – Юсупов пожал протянутую руку. – Выпьешь?
- Завязал. В Казани столько дел навалилось, пока отдыхали, все ниточки растерял, третью неделю собрать не могу. Вот мимо проезжал, решил заглянуть.
- Ну тогда чаю, – Юсупов усаживает гостя. – Я тоже весь в работе, тот французик Демуа меня не кинул, недавно пришел заказ на три работы. Покупает не глядя.
- Молодец, – похвалил Лавров. – А я к тебе тоже пришел с заказом. Напишешь мой портрет? Только без обнаженки.
- Это можно, – хохотнул Альберт Булатович. – Садись вот в это кресло, а я пока свет выставлю…
- Как там Дина с Димой? – поинтересовался Лавров, усаживаясь.
- Не знаю, они сюда теперь не забегают, – признался Юсупов, я ведь даже ночую сейчас здесь, в мастерской, дома раза два показывался.
- Просто моя волнуется, почему они к нам в гости не заходят.
- В гости? – Альберт Булатович остановился в недоумении. – Так разве они не у вас живут?
- Не понял, – Сергей Кириллович даже не заметил, что повторяет свои слова, сказанные на свадьбе сына. – А мы были уверены, что молодые у вас остановились… Дурак! Какой же я дурак! Опять пустил все на самотек, посчитал, что само все образуется. Так они не у вас живут?
- И значит, не у вас? – Юсупов встревоженно заходил по мастерской. – Где же они могут быть?
- Главное, мы в аэропорту так поспешно расстались, что даже адреса вашего и номера телефона не спросили… Значит, они опять в каком-то гадюшнике. Неужто мой опять ширяться начал? А в институте их нельзя найти?
- Я звонил в учебную часть, – ответил Юсупов. – Они принесли справки от Олега Николаевича, их освободили от занятий, разрешив сдавать сессию экстерном. А я был, главное, уверен, что они у вас.

Мерс несется по дороге. Лавровы заняты своим любимым делом – ругаются.
- Перестройся в левый ряд. – Ольга Александровна поправляет губы в зеркале заднего вида.
- Вместо своих идиотских советов, расскажи, что сказала Юсупова.
- Что она может рассказать? Они не знают где Дина с Димкой, – ответила Лаврова. – Тебя сейчас подрежет «девятка».
- На, тогда сама рули! – Сергей сует в руки жене рулевое колесо – та не сразу соображает, что это детская игрушка. В сердцах отбрасывает его на заднее сиденье, Лавров хохочет, довольный шуткой.
- Идиот! Все ему хиханьки, – рассердилась Лаврова. – Останови сейчас же! Слышишь?
- Что, приспичило? – Лавров стал прижиматься вправо. – Тут нигде туалетов нету.
- Да останови же ты, там, кажется, я Дину видела!
Ольга Александровна выскакивает из машины чуть ли не на ходу, бежит назад и нагоняет таки действительно Дину, которая расклеивает самодельные афиши.
- Диночка, деточка, как вы нас напугали! – воскликнула она, подхватывая девушку в объятия.
- Ольга Александровна? – удивилась и обрадовалась Дина. – Осторожнее, клейстером перепачкаетесь…
- Где вы живете? На что вы живете? Почему никому ничего не сообщили?
- Но ведь мы договорились, что вы дадите нам пожить самостоятельно.
- Твои родители были уверены, что вы живете у нас, а мы были уверены, что вы живете у твоих родителей, – Лаврова все же не удержалась от слез.
- Вы даже денег не взяли! Где вы ночуете?
- Да не волнуйтесь вы так, Ольга Александровна, – улыбнулась Дина. – С Димкой все в порядке. Просто ему страшно некогда, они же с утра до ночи репетируют, а по ночам он аппаратуру сторожит. В их группе все ребята не пьют, только пива немного, все категорически против наркотиков, даже поют пару вещей об этом. Я, конечно, всегда с Димкой. Мы здорово устроились! Вот, возьмите афишки, и приходите на его первый концерт.

Танцевальное фойе Дворца культуры, заведенная пивом и децибелами толпа разнаряженной в немыслимые прикиды молодежи кричит, свистит и машет руками, поддерживая вышедших на сцену музыкантов. Начинается увертюра и вперед к микрофону выбегает Дима.
Сквозь ревущую толпу поближе к сцене пробираются Лавровы и Юсуповы, возле самой сцены они замечают Дину, прыгающую от радости на месте и размахивающую руками.
Дима начинает петь. На фоне песни звучит голос Дины, которая читает письмо к родителям:
"Дорогие папа с мамой! Пишут вам Дима с Диной, которые вас очень любят. Мы скоро приедем, как только закончится гастрольное турне. Папа с мамой, не ругайтесь, живите дружно, ведь скоро вы станете дедушкой с бабушкой…"

Казань, 2000.